[34]    
        В своей написанной в конце 1894 года работе «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» В. И. Ленин дает блестящую характеристику «объективизма» в его отличии от материализма-марксизма.
        Вот это заключительное место:

         «Объективист говорит о необходимости данного исторического процесса; материалист констатирует с точностью данную общественно-экономическую формацию и порождаемые ею антагонистические отношения. Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов; материалист вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения. Объективист говорит о «непреодолимых исторических тенденциях»; материалист говорит о том классе, который «заведует» данным экономическим порядком, создавая такие-то формы противодействия других классов. Таким образом — материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объективизм. Он не ограничивается указанием на необходимость процесса, а выясняет какая именно общественно-экономическая формация дает содержание этому процессу, какой именно класс определяет эту необходимость... С другой стороны, материализм включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы»[1].

        Проводником линии подобного «объективизма» в лингвистике является так называемый «ползучий эмпиризм».
[35]              
        Вульгарный или «ползучий» эмпиризм в языковедении имеет весьма широкое распространение. Достаточно открыть наши академические лингвистические журналы и сборники (например «Известия» и «Сборники» отделения русского языка и словесности Академии наук) и отдельные писания старосветских горе-академиков Историных, Карских, Ляпуновых, чтобы убедиться в этом.
        Каковы основные признаки «ползучего эмпиризма»? Во-первых, исключительное увлечение голым собиранием фактов, голой «фактологией». И в то же время разрабатываемая область крайне сужается голой регистрацией, в лучшем случае кой-какой систематизацией фактов и фактиков, изредка сопровождаемой кратким «предисловием» или «послесловием», которые большей частью никак не увязываются с основным материалом.
        Во-вторых, почти полная беззаботность насчет теории, а тем более методологии. Ползучий эмпиризм воспринимает языковую действительность в непосредственной ее данности. Он неспособен взять в этой действительности существенное, а берет кажущееся, видимое и потому случайное. Он неспособен на обобщение, на объяснение, а, следовательно, и неспособен на участие в регулировании языковых процессов.
        Собирание фактов и систематизация их — только половина дела в науке. Требуется еще объяснение фактов. Научное знание есть не просто эмпирическое констатирование фактов, не только описание их, а их осмысливание в их связи и опосредствованиях и установление характера этих связей и опосредствований в соотношении с объективной действительностью с точки зрения определенной методологии. Правильно говорил Либах[2]: «Опыт, которому не предшествует теория, относится к естествознанию (можно было бы сказать шире, ко всякой науке. Я. Л), как звяканье детской погремушки к музыке».
        Знание данного явления дает нам власть над ним, дает возможность воздействовать на него в наших интересах. Правильно сказал Макс Мюллер[3]: «Как человек властвует над природой только тогда, когда знает ее законы и покоряется им, так поэт и философ делаются властелинами языка только тогда, когда знают его законы и им повинуются».
        При такой точке зрения язык с одной стороны перестает быть непонятной и неподатливой стихией, фатумом, а с другой стороны он перестает быть также ареной игры произвольных действий, то есть действий, которые мы производим, руководствуясь лишь субъективным желанием, а не считаясь с действительностью; Эта точка зрения дает нам возможность сознательно воздействовать на язык, правильно схватывая тенденции развития и содействуя им.
[36]              
        «Ползучий эмпиризм» же осуждает человечество на слепое подчинение природе, увековечивает нашу беспомощность перед языковой стихией,
        С марксистской точки зрения, хотя и нельзя извне навязывать языку даже самые стройные законы, но нельзя также ставить ставку на самотек в развитии языка. Мы овладеваем законами движения языка именно для того, чтобы управлять ими, направлять их, регулировать.
        Пролетариат, вооруженный марксизмом-ленинизмом, познает все законы общественного развития, в том числе и законы языка, и, познав, их, обретает свободу научного и практического языкового творчества.
        Одним из видов «ползучего эмпиризма» в лингвистике является национальный пуризм, свирепствующий в настоящее время с особенной силой в таких государствах, как Латвия, Эстония, Финляндия и т. п. Национальный пуризм состоит в стремлении искоренить все заимствованные из других языков слова и является перенесением буржуазного национализма и шовинизма в область языка. Национальный пуризм резко враждебен марксизму-ленинизму, смотрящему на язык с классовой, а отнюдь не национальной точки зрения.
        Язык пролетариата разных национальностей, хотя и различен по форме, неизбежно национальной, но тождественен по содержанию. Тождество содержания влияет зачастую также на уравнение слов, которые в этом случае делаются классовыми пролетарскими. Вот что писал ЦО «Правды» в № 271 от 1 октября 1931 г. о слове «темп».

         «Эта малюсенькая часть латыни не нуждается в переводе ни на русский, ни на украинский, ни на один из десятков других языков народов СССР. Латинское слово «темп» потеряло свой национальный облик и стало классовым монопольно-классовым словом пролетариата. И оно хорошо известно во всех углах СССР, на всех участках великой стройки. «Темп» — так названа была газета строительства Харьковского тракторного завода. Именно эта «латынь», как нельзя более подходила для коллективного агитатора, пропагандиста, организатора тех, кого партия послала дерзать менее чем в полтора года на пустом месте создать гигант советского тракторостроения. «Темп» это лозунг, за реализацию которого надо воевать, драться с неподатливой мерзлой землей, с классовым врагом, пробравшимся на стройку, с оппортунистами — носителями яда неверия и мелкобуржуазной распущенности, с вошью в бараке и бюрократизмом в заводских и внезаводских канцеляриях».

        Утверждая свой классовый язык, пролетариат создает предпосылки для грядущего снятия всякой классовости в языке.
        Другим видом «вульгарного эмпиризма» в лингвистике является хвостистский, исторический пуризм. Суть этого буржуазного
[37]    
направления состоит в увлечении своей национальной буржуазной историей, в стремлении сохранить язык «золотого века» капитализма, в боязни влияния пролетарской революции на язык.
        Куда ведет «исторический пуризм» — об этом очень наглядно говорит история с контрреволюционными белорусскими нацменами (Лесик, Ластовский и др.), которые, считая революцию «порчей языка», провозглашая лозунг «назад к языку 16 века» и предпочитая окрашенные в религиозные и клерикальные тона заимствования с польского языка овеянным пролетарской идеологией революционной эпохи советизмам, хотели сделать. язык советской Белоруссии рупором своей контрреволюционной интервенционистской идеологии и политики.
        Третьим видом «ползучего эмпиризма» в лингвистике является так называемый бюрократизм языка, то есть те специфические обороты и выражения, которые по своему происхождению восходят к старому дореволюционному, феодальному языку; идут наперекор тенденциям развития пролетарского литературного языка и поэтому делают изложение сплошь и рядом недоступным для широких слоев трудящихся.
        Бюрократизм языка практически выражается в непонятности языка. Именно языка, а не содержания. Бюрократизм языка состоит в том, что непонятно излагаются также наиболее близкие, доступные массам идеи. Получается, перефразируя известное выражение Ленина, «по существу правильно, по форме издевательство».
        Бюрократизм языка на практике легко ведет к прямому языковому вредительству — вредительству при помощи языка. Вредитель Шер на процессе меньшевиков признался, что он намеренно написал инструкцию о проведении кредитной реформы таким языком, чтобы ее никто не понял.
        Наконец, «ползучий эмпиризм» действует и в области международного языка. Стоит только напомнить боязнь всяких нововведений революционного времени (sturmbrigado — ударная бригада, сокращенные слова типа junkoro — юнкор и т. д.) со стороны некоторой части ветхозаветных буржуазных эсперантистов.
        Дальше, такие настроения имеются у ряда наших языковедов, которые выражаются в рассуждениях вроде: «международный вспомогательный язык — факт, дело практически необходимое. А как идет дело по построению общей теории и определенных путей развития международного языка — это нас не касается».
        Советские языковеды теперь начинают заниматься международным языком, но их методы — пока что в лучшем случае «объективистские», ограничивающиеся констатацией фактов и не вскрывающие классовых корней тех или иных явлений международного языка, не поднимающие эти вопросы на достаточную принципиальную высоту, диктуемую марксистско-ленинским этапом в лингвистике.
[38]              
        Итак, мы видим, к чему приводит осуществление принципа пресловутого «объективизма» в лингвистике в лице вульгарного «ползучего эмпиризма». Ползучие эмпирики как будто бы изучают только — «фактическую сторону», без всяких теоретических выводов. Ясно, что этот «фактический» сырой материал лингвистики не может быть назван наукой, которая в качестве своего непременного условия предполагает теоретическое и методическое овладение материалом.
        Дальше, «ползучий эмпиризм» в лингвистике чурается всякой идеологии и политики, чурается партийности в своей науке. И это он считает признаком полного объективизма. Однако, ясно, что уже самый подбор фактов свидетельствует о классовом подходе эксплоататорских классов.
        Далее и в лингвистическом «ползучем эмпиризме» блестяще оправдываются указания Ленина (сказанные по поводу «объективизма» в историческом исследовании) о том, что провозглашая только необходимость (и непреодолимость) данного исторического процесса, данного ряда фактов, не уточняя общественно-экономической формации и порождаемых ею антагонистических отношений (классов и классовой борьбы), «ползучий эмпиризм» всегда рискует сбиться (и на деле всегда сбивается) на точку зрения апологета этих фактов, главным образом — фактов, вызванных другой классовой действительностью. Другими словами, «ползучий эмпиризм» в лингвистике становится рупором враждебных нам классов в своей практике (как это мы видим на примере белорусских национал-демократов), доходит до прямого вредительства, до контрреволюционных интервенционистских выводов.
        Долг всех марксистов-ленинцев в лингвистике — беспощадно разоблачать враждебные нам установки «ползучего эмпиризма», помня, что в настоящее время лагерь ползучего эмпиризма становится притягательным центром представителей враждебных нам классов и защитников их идеологии.