[90]    
        Момент ли сейчас для таких отвлеченных тем, как «язык и мышление»? Эпоха грандиозных предприятий, подъем колхозного строительства с мировой по последствиям значимостью и с разгаром крайнего обострения классовой борьбы, эпоха не созерцательной лишь или назидательной философии, а философии актов и действенных мероприятий раскрепощения народов СССР и аннулирования великодержавностей всякого калибра вопреки всем усилиям и хитросплетениям до издыхания борющихся вредительских разновидностей капиталистического идеализма и национализма, когда кулак и все идеологические его союзники где тихой сапой, а где решительным наступлением на всех фронтах, на идеологическом также, выдвигают против нас нередко, казалось бы, из наших друзей сколоченные фаланги. Борьба так обостряется, что даже самый «мирный» (pacifique), по свидетельству одного компетентного зарубежного судьи, научный работник, советский ученый, не может не высказать со всей глубиной своего безоговорочного убеждения во всех у нас неделимых разрезах нашего советского мышления, — научно-теоретическом, общественном и политическом, — что быть в такой момент ученому нейтральным, это — самоубийство, преступление.
        Товарищи, «язык и мышление» на отрезке моего выступления с темпом умещения минут в тридцать, сорок, хотя бы в час, это — предприятие безумца, собиравшего бурю в сито, когда вопрос трактуется о лингвистических данных, да еще на основе нового учения об языке, мало кому известного или известного преимущественно в до неузнаваемости искаженном освещении враждебных настроений. Да и без усечения доклад (сейчас ограничиваюсь зачтением части, особенно начала и конца) не затрагивает всех сторон. Доклад пришлось сосредоточить на одной стороне проблемы, на мировом охвате процесса созидания языка, также как и мышления, и в связи с этим на установлении обеих категорий, и языка и мышления, в процессе борьбы нарастающих классов с эпохи разрыва с животным миром.
        Однако, кто бы взял на себя смелость утверждать, что язык у нас, в Союзе, отвлеченная материя? Что мышление, без чего мы уже не учитываем языка, у нас в эти именно яркие, с беспощадным к себе напряжением сил переживаемые дни социалистического строительства не представляет исключительной ценности? Ведь, наши мысли, наше четкое диалектико-материалистически заостренное мышление, когда удается овладеть им, реализовать на конкретном материале своей специальности, действенное теоретически-научное мышление и делает то, что язык наш приобретает ничем не заменимую значимость одновременно на всех полях брани развертывающейся на наших глазах жестокой классовой борьбы. Язык по своему происхождению вообще, а звуковой язык в особой степени, потому и является «мощным рычагом культурного подъема», что он — незаменимое орудие классовой борьбы. Утверждаю с полным сознанием ответственности
[91]    
такого высказывания, расходясь коренным образом со многими моими товарищами, что нет языка, который не был бы классовым, и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классовым.
        Но в наши дни социалистического строительства с направленностью на сознательный коммунизм, с направленностью на единство мирового хозяйства бесклассового общества, с направленностью на перемещение начал нашего мировоззрения с единичных фетишей и мнимодейственных неизменных качеств и свойств на взаимодействие частей целого, в зтой целостности находящих определение и в изменчивых взаимоотношениях свою общественную стоимость-значение, если язык является приводным ремнем в области надстроечной категории общества, стройка которого имеет охватить и организовать рассыпанные по всему Союзу, по всему миру производительные трудовые силы, а мышление дает то или иное осмысление, т. е. направление и сознательную технику этому приводному ремню — языку, то, как у станка на фабрике неразумеющему нельзя работать без опасности стать жертвой махового колеса, как трактором нельзя пользоваться без соответственной грамотности, так в наше время нельзя целесообразно пользоваться, без явного риска вредить своему делу и помогать враждебному делу, таким мощным и обоюдоострым орудием классовой борьбы, как язык, не овладев его действительной техникой, а не формальной видимостью, не овладев, следовательно, теоретически им, его функциональной сущностью в целом и в частях.
        Кто чурается успехов нового учения об языке в завоеванном им историческом анализе мышления, кто упорствует в неохоте видеть степень проницания этого анализа в зачаточное состояние техники мышления, тот лишает себя мощного орудия и в работе на конкретном материале, умышленно обезоруживая себя и на таком отрезке культурного фронта, как антирелигиозная борьба. При таком орудии не приходится вышибать противника из одной позиции с тем, чтобы дать ему возможность занять другую или третью; вооруженный им как бы химически растворяет все какое ни есть обоснование одинаково всякой религии, всех религиозных верований. Вопрос в этой борьбе не в фетишизированных терминах: 'бог', ‘снятой' и т. п., а в их производственно и общественно возникающих функциях и особенно во взаимоотношениях этих функций. Не то опасно для нашей общественности, что кто-либо произнесет «спасибо» (из «спаси бог»), или хотя бы «слава богу», а то, какое место он отводит фетишизированному и ипостасизированному термину в своем действенном мировоззрении. Ни одному антирелигиознику и воинствующему в голову не придет взять на прицел русского человека, когда, страдая от малярийного пароксизма, он говорит: «меня лихорадит», или француза, при жаре говорящего: il fait chaud – ‘меня жарит' вместо ‘мне жарко' и при дожде il pleut 'он льет с неба', как у немцев es regnet вместо ‘дождь идет' и т. п., хотя все эти так называемые безличные глаголы: русский «меня лихорадит», французский il fait chaud – ‘жарит', французский il pleut, немецкий еs regnet — ‘он льет с неба', смущают теперь, как исключительные глаголы, ибо, сообщая о состоянии здоровья или погоды, они оформлены, как действительные, вопреки ожиданию нашего мышления, и это вынуждает составителей схоластических грамматик называть их «безличными», тогда как на деле
[92]    
лицо это, третье, имеется, но это лицо субъект, «он», «она» или «оно», некогда производственный тотем: у русского глагола «меня лихорадит», это дух немощи, у француза в глаголе il fait chaud ‘он жарит', это — ‘бог-солнце' (le soleil), и у французов же в il pleut, как у немцев в es regnet, ‘он (бог-небо) льет воду', это ‘бог-небо', это — наследие того действительно первобытного бытия человечества, притом не от одной, а от различных эпох, когда человечество было убеждено (мы теперь скажем: еще верило), что болезни насылают и погоду делают особые духи, божества и другие фетиши. Ведь, новое учение об языке так разъясняет и появление не только бога, но, что важнее, все увязываемые с ним по бытующим пережиточным мировоззрениям отношения реальной нашей жизни.
        И в национальных взаимоотношениях народов Союза (а это требует самого глубокого и всестороннего учета) дело не в пренебрежительных, осмеивающих или позорящих ту или другую народность бытовых кличках. Длительность гнета и разгула великодержавностей (не одной русской великодержавности) достигала (а за рубежом и посейчас достигает) такого унижения гонимых или морально снижаемых в их самосознании национальных образований, что ряд народностей отрекается доселе от своих родных наименований, которые сами по себе абсолютно ничего обидного не представляют, наоборот, это — если не названия известнейших своими культурными вкладами в историю человечества древнейших народов, то всегда представляют прозвища от эпох с мировоззрением или космическим — ‘дети неба', ‘дети солнца' и т. п., или реже тотемическим из мира растительного или животного и тогда, когда они имеют явное, казалось бы, основание быть истолкованными в нашем обиходе в дурном смысле, напр., ‘дети собаки'.
        Но нет ни одного народа, предки которого не прошли бы стадию социального развития с тем же осмыслением культовой собакою носимого сейчас им громкого национального названия. В этом порядке выяснилось, что за время от мегалитических древнекаменных эпох до сложения европейского средиземноморского градостроительства с центрами у греков в Афинах и у латинян в Риме, одно и то же слово пережило в cменax своих значений от каменных рыб-великанов, открытых на Гехамских горах в Армении, до Минервы-градостроительницы и до Венеры любви и красоты. И то же слово означало не только две противоположности, ‘девственницу', ‘мать’, (‘весталку') и ‘торговку своими чарами', но ‘собаку', прежде всего различные виды культовой собаки, начиная от космического Кербера, сторожившего перемещенный с Запада вниз — в подземный мир — Ад, до двойника солнечного героя — Амирана на Кавказе, впоследствии при христианстве обращенного в святого Георгия. Впрочем, и реальной собаке не один знаменитый французский рисовальщик и литограф Шарле (Charlet) (1798-1822) имeет основание принести дань уважения, оказанную ей в его остром слове: ‘лучшее в человеке это собака' (се qu'il y a de mieux dans l'homme c'est le chien).
        И дело не в названиях, как бы они ни казались сейчас обидными, и не в отказе от них. Дело, например, не в том, что украинца кто-либо назовет малороссом. Достижение Октябрьской революции не в том, что «малороссов» уже называют
[93]    
украинцами, а в том, что взаимоотношения понятий в мировоззрении населения, постепенно захватываемого социалистическим строительством, так перестраиваются, что у советского гражданина для идеологического оправдания оскорбительного смысла не может быть никакой опоры, кроме как в пережиточных воззрениях, а их, повторяю, разъясняет как «истину» вчерашнего дня (т. е. как небылицу для наших дней) новое учение об языке.
        Между тeм язык, источник познавания, совершенно не использован доселе в важнейшей и теоретически и практически области истории бытия, именно в области созидания людским коллективом себя, в области, следовательно, самосозидания.[2]
        Что же случилось? Октябрьской революцией взорваны замкнутые «миры» и со стройкой Союза советских социалистических республик идет новое языковое строительство. Весь Союз обратился в лабораторию языкотворчества: 169 не существовавших вчера или бесправных языков (по, казалось, расово прирожденной отсталости говорящих на них народов) получают бытие и письменность, идет по ним массовая работа.
        Да разве ими не занимались раньше? Вопрос идет не о том, что занимались и с усердием занимались, а о том, каким способом и какой техникой занимaлись.
        Однако большинством не занимались, а на местах и вовсе не могли заниматься. Один пример. Года за три до Октябрьской революции, почти накануне империалистической войны, в «Терской газете»,[3] во Владикавказе, окруженном очаровательными картинами природы — пейзажами кавказских гор, один тогда еще сравнительно молодой кавказовед, отмечая изумительное невнимание человека к себе, писал под заглавпем «Незамечаемые духовные богатства края», - писал в стиле тогдашнего своего мировоззрения : «Они, эти величавые и эффектные красоты, манят бол вее отважных в девственные уголки Кавкaза с мало протоптанными тропами. Имеются и учреждения, которые призваны облегчить туристам путешествие и осмотр природных достопримечательностей. Но нет ни одного, если не ошибаюсь, кружка, посвященного гуманитарным достопримечательностям края. Как часто (не хотелось бы сказать: всегда) человек забыт: равнодушно забыта народная психология и многовековая, полная превратностей человеческая история края. Между тем она находит поразительно яркое и никакой тенденциозностью не прикрашенное отражение в быте и речи многочисленных так наз. горских (собственно, как теперь мы сказали бы, загнанных в горы) племен и народностей. В самом городе можно распоряжаться этими данными, иметь под руками неисчерпаемую сокровищницу знаний, живой музей человеческих документов, с которыми не только местный музей, дай ему бог всякого процветания, но ни один в мире музей не может поспорить по богатству материала и глубине их значения. Достаточно остaновиться хотя бы на языках, так называемых «горских» языках».
        Ныне во Владикавказе восемь исследовательских организаций, имеющих прямое отношение к населению края, как-то: Горский педагогический институт,
[94]    
Этнолого-лингвистическое общество, Ингушский научно-исследовательский институт краеведения, Ингушское литературное общество, Ингушский музей краеведения, Осетинский институт краеведения, Осетинский Музей краеведения. Работает и ряд выявляющих их продукцию публикаций; мы уже не говорим о прессе на национальных языках.
        А, ведь, раньше же занимались? Да еще с каким самоотвержением! Какое громадное наследие оставлено по пекоторым языкaм даже на этой частице Кавказа, миниатюрном отрезке нашего Союза! Какая честь была оказана осетинскому языку !
        Повторяю, вопрос не в том, что занимались, когда в редких случаях все-таки занимались, а как занимались? И ими-то занимались подсобно: постольку, поскольку. По-настоящему и всерьез для своего времени занимались двумя-тремя языковыми мирами, да в этих мирах предметом изучения был не весь язык в его сложной целостности, а тонкие слои, выдаваемые за речь всего, предполагалось, однородного по происхождению массива.
        Мы говорим об этом знаменательном явлении совершенно академически, без указания уже обнаженных корней и причин такой «чисто-научной» установки исследовательского дела. Получилось то катастрофическое полoжение, что подлинное академическое теоретическое исследование речи заключало себя в порочный круг, в ряд порочных кругов, без возможности выскочить из них на свежий воздух: эти круги с удушливой атмосферой проветривались через форточки, куда в среду европейских классических и классово-родственных с ними языков едва-едва допускали, как полноправный, также не без борьбы, не освежающий зефир живой речи, а затхлое дыхание еще более древних и древнейших письменно-сохранившихся мертвых языков Малой Азии и Месопотамии.
        Весь свет в отношении языка распался на сотни замкнутых мирков, и вот когда октябрем были взорваны эти миры и мирки, фальшивые перегородки были сметены, как паутина, старое учение об языке оказалось захваченным врасплох: у него не оказалось не только идеологической подготовки для восприятия новых языков в свою исследовательскую лабораторию, но не оказалось, и по сей день нет, даже мало-мальски состоятельного простого списка языков нашего Союза.
        А что говорить о своде языков всего мира? Появившийся в наши дни такой свод за визой французского индоевропеиста Мейе (Meillet), профессора Сорбонны, выявил себя убожеством осведомленности о самих языках и верхом индивидуалистического лицеприятия в учете существовавших уже теоретических установок.
        Этот труд, появившийся с благословения лингвиста-социолога «мирянина», затмила и качественно и количественно продукция патера Шмидта (W. Schmidt). О степени научного значения да и влияния патера Шмидта на 3апaде можно себе представить формально по факту, что в юбилейном сборнике (страниц около 1000, in folio), по случаю его 60-летия, приняли участие 76 ученых, учеников и почитателей, лингвистов, историков религии, историков материaльной культуры, именуемых этнологами и археологами, и др. на шести европейских языках. Почему же он взял верх? Потому ли только, что его внимание было направлено главным образом на благодарный материал, живые языки отсталых народностей?
[95]              
Патер Шмидт в упор заявляет, что его идеология, его языковедное построение восходят к духу, который он вогнал в не менее безнадежный тупик из мистических культурных кругов. Или подход патера Шмидта был боле правилен, как комплексный, он учитывал не только речь, но и быт, материальную и «духовную» культуры? Подход именуют палеоэтнологическим.
        Ни то ни другое, поскольку мы исходим из его метода и общей установки.
        Общая установка патера Шмидта определяется кровной заинтересованностью в миссионерской работе Европы в «колониях», работе слуг церкви, различных ее вероисповеданий; попутно, сознательно или бессознательно, выполняя волю капиталистических стран, находя иногда поддержку на чужбине у тех из них, кто на родине гнал их и лишал их полноправия, миссионеры своим пропагандистским производством обязывались учесть языки всего мира. Они почти за сотню лет до нас успели охватить через свои ячейки учебой и практически необходимой для нее исследовательской работой весь для них колониальный и полуколониальный мир. Чтобы знать, насколько миссионеры всех разновидностей опередили светских лингвистов учетом языков, достаточно сослаться на труд доктора богословия и философии пастора К. Грундемана (K. Grundemann) «Новый атлас всех районов миссионеров [одних] евангелистов [да еще] с особым вниманием [только] к немецким миссиям» (Neuer Мissiопs-Аtlаs aller evangelischen Missionsgebiete mit bеsопdегег Berücksichtigung der dеutsсhеп Missionen), второе, дополненное и исправленное издание, появившееся в 1903 г., после первого издания 1895 г., а это было лишь развитие первого картографического опыта 1861 г. по одним немецким евангелистам. А по другим разновидностям, им же нет числа? А по католикам? Докатимся до propaganda de fide, школы папского npестола для пролаганды веры.
        Тем не менее миссионеры-евангелисты были вынуждены опять-таки своим производством отмстить несостоятельность разнообразия построения алфавитов, представляющих транскрипцию на письмо великодержавных стран Европы, и поставить ребром вопрос об едином письме в мировом масштабе. Совсем наши конкуренты!
        Вне этого миссионерского круга, если исключить утопические проекты индивидуального порядка, ведь, не осознавали и в этой мере мировой общности людского языка. Подлинные специалисты, служители «науки для науки», не предупреждали: «готовьтесь, с мировым хозяйством нарастает единство языка». Наоборот, они предостерегали против единства языка и в будущем, и в этом смысле резко выступали против самой идеи даже единого искусственного языка, ибо были убеждены в натуральности и, что не лучше, в «психологичности» языка, когда дело идет об его социологичности. Между тем, это единство в существенной и актуальной части, именно смысловой, далеко уже переросло теоретические основы старой лингвистики, способ ее работы на просторе мировой арены людского классово организованного производительного труда.
        С взрывом замкнутых миров вскрылись совершенно не использованные исключительные возможности речи, как источника познавания и по мышлению. Эти
[96]    
возможности требуют, однако, учета. Чего? Того, что мышление, как язык, есть явление «становления», и его сущность и техника, а с ними его роль изменяются в корне по сдвигам. Сдвиги настолько мощны, настолько громадны по создающимся за сдвигами изменениям, что новые поколения кажутся пришедшими из другого мира сравнительно с теми прежними, от которых они произошли: на двух берегах пропасти, образующейся между ними, два противоположных предмета и, казалось бы, противоположных понятия обозначаются одним словом. Одно и то же слово на одной стороне, покинутой стороне, значит ‘голова' да ‘начало', а на новой, завоеванной, разумеется, борьбой в процессе развития производства и производственных отношений, значит — ‘хвост’, ‘конец'; на одной стороне слово ‘огонь', на другой — ‘вода ', на одной стороне ‘день', ‘белый', на другой — ‘ночь', ‘черный', на одной стороне — ‘верх', на другой — ‘низ’. Мир при таких сдвигах переворачивается верхом вниз или, вернее сказать, низом вверх, сбиваясь в пути с одного направления или измерения на другое: ‘восточным ветром' называют раньше бывший ‘верхним ветром', и ‘западным' — раньше бывший ‘нижним ветром'. Происходит это и с ярко или четко зримыми предметами: на одной стороне слово означает ‘луну', на другой оно понимается как ‘солнце'.
        Когда же у человечества возникает потребность узнать, как это произошло, то, не зная о происшедших сдвигах, оно в лице своих по времени лучших ученых специалистов по мышлению ставит вопрос, предрешающий ответ: «из какой страны такое противоположное осмысление привезено?» Или еще лучше: поскольку не осознается существование таких сдвигов, таких общественно зияющих пропастей, через которые — теперь каждый советский мальчонка знает — без «скачка» не перешагнуть, — мудрейшие yмы старой учебы по оторванности от материальных основ жизни и творческих путей земного бытия, организующих весь людской мир, всю вселенную, — мнят найти решение на покинутой стороне. Они уверены, что его там уже нашли: но, ведь, это стороны не пространства, а времени, это — плоскости, вначале две стороны, нижняя и верхняя, впоследствии различные плоскости времени, т. е. движения, значит действия и противодействия: часто наблюдаются они совместно, так как возникли в одной плоскости во взаимоотношениях социальных верхов и низов на одном отрезке пространства.
        Специалисты старой школы, воспринимая существующее как реальное и всегда существовавшее, ставят вопрос: «что было раньше?» Они не чуют, а принадлежа своим бытием отмирающей общественности, не могут и не хотят, или не хотят и потому не могут чуять, что раньше не было и не могло быть тех же взаимоотношений, ибо не было вовсе тех же функций, не было и потребной техники, брали на глаз, были представления, но не было четких понятий, а когда по уточнении выделились сначала представления и с ними потом стали нарождаться понятия в процессе развития производства и производственных отношений, то в одном и том же обществе с не разрешенными еще непримиримыми противоречиями диаметрально противоположные предметы, соответственно противоположные представления и понятия, обозначались одним и тем же словом,
[97]    
и это несовершенство речи, идеологическая нечеткость и нерасчлененность, идя в звуковой речи рука об руку с неполной членораздельностью звуков в общественно значимых комплексах звуков, первичных элементах речи, и там, и здесь — и в идеологии, и в ее оформлении — раскалывало среду, создавало диффузное состояние, что получало разрешение не самотеком, а опять-таки от коренных сдвигов в материальном базисе, т. е. производстве и производственных отношениях, и здесь опять-таки не самотеком, а ценой жестокой, беспощадной борьбы в условиях, следовательно, — прошу хорошо запомнить, — соответствующих противоборствующих общественных сил.
        Но дело еще сложнее. Новым учением об языке вскрыты противоречия не только двух, но и трех сторон: так, не только, например ‘верх' и ‘низ', не 'верх', ‘низ' и ‘под' осознаны были в мышлении и выявлены в речи путем все того же единства противоположностей в историческом применении, и соответственно при космическом мировоззрении наше ‘небо' — ‘небо солнечное' (также ‘облачное') и ‘верх', наша ‘земля' (‘небо растительное') или ‘низ', наше ‘море‘ (в мифологии ‘преисподняя') или ‘под' разъяснились, на указанной стадии развития коллективного мышления людской общественности, как представления, обозначавшиеся одним и тем же словом. И, естественно, люди с прочно установившимися взглядами и представлениями, в том числе и ученые специалисты, о трех космических понятиях — ‘неба', ‘земли' и ‘моря' — в анализе этих слов блуждают, как среди трех сосен. Дело это вовсе не сводится к какой-либо посторонней, чуждой нам группе.
        Товарищи, положение гораздо более серьезное: можно позавидовать счастливцу из нашего бесспорно блестящего по разнообразию теоретических взгдядов собрания, который имел бы смелость указать на кого-либо среди нас, свободного от тех умозаключений в вопросе о мышлении, которые являются продуктом научной работы специалистов, путавшихся в трех соснах до действенного оформления марксизма, до диалектического материализма. Однако дело еще сложнее в создаваемых коренными сдвигами базиса изменениях вообще надстроечных категорий, в первую очередь — мышления и языка. Ни место, география с пейзажем, природа сама по себе, хотя бы с ресурсами производства, доселе называемыми по недоразумению и у нас естественными производительными силами, ни время без четкой производством определяемой функции не имеют также, как никогда не имели, никакого значения для развития мышления, людского коллективного мышления, или тем более — базиса, хозяйства, самого производства и форм социальной структуры. И в то же время нет ничего вне времени и вне пространства. И когда человечество дошло до того тупика, что воплощение материальных и духовных потребностей своего реального бытия, бога, стало с отрывом от производства и общественности наделять качествами и свойствами вне времени и вне пространства, то это и является для разумеющих лучшим, неопровержимым доказательством, что бога нет. И не будет его. Но, ведь, он был? Совершенно верно, он был некоторое время, но это была не реальность, а категория ограниченного кругозора, вечного же бога, т. е. бога вне времени, у человечества не потому только не было, что его уже
[98]    
нет и не будет, и вначале также не было, но и потому, что для вечности требуется время, а о времени человечество долго и долго понятия не имело.
        Товарищи, факт, доселе не всем известный, что прошел не один десяток тысячелетий, прошла не одна сотня тысячелетий с тем, что человечество не имело понятия о времени, как об единице меры длительности: слово ‘дeнь' воспринималось не как длительность, а как противоположность ‘ночи’, как противоположность ‘мраку’. В буржуазной литературе (на это мне пришлось обратить внимание) появилось в январе текущего года специальное исследование о времени в понимании ранних греков, в том числе и Гомера, и трудно поверить, но факт: профессор Геттингенского университета д-р Герман Френкель (Hermann Fraenkel) нашел удовлетворение в том, что свое понимaние времени, хотя бы свое толкование времени в понимании ранних греков, он мог обосновать философиею Аристотеля.
        В обстановке такого архаического мышления у наших просвещеннейших современников, нужно ли удивляться, как туго прививается вскрытая новым учением об языке по яфетической теории сложная диалектика языка? Если трудно понять диалектику языка, то для архаичного мышления, этого «здравого смысла четырех стен», по выражению Энгельса, представляется бессмыслицей бесспорный факт, когда на двух концах мира наблюдаются части одного целого лишь со слабой технической разностью в оформлении или по единству противоположностей, или, наоборот, у тесно спаянных узами родства народов — различный подбор материала в словотворчестве.
        Почему же трудно усвоить? потому ли, что у меня длинные фразы в русских работах? Не верьте, товарищи. Во французских статьях моих — фразы короткие. В немецких безукоризненных, — скажу: блестящих, — переводах не чувствуется никакой трудности стиля. Наконец, пробовал я и по-русски излагать короткими фразами. Результат? Тот же самый. Дело и не в нагромождении примеров из различных языков. Пробовал их уменьшить, вот, например, сегодня. Поможет ли? Раньше не помогало. В чем же дело? У меня целый доклад на тему: «Почему так трудно стать лингвистом-теоретиком?» Но там упор лишь на общественное мировоззрение языковеда. Убедился, что и это не помогает. Где же зарыта в этот раз, повидимому, действительно «культовая» собака? Думаю — в тех сдвигах, которые наблюдены в языках новым учением об языке в самом конкретном речевом материале. Они еще более сложны, чем приведенные мною. Нет возможности перечислить сейчас все достижения яфетической теории в этом отношении, но, например, следующие положения установлены окончательно:
        1. Единственного числа раньше не было: и множественное число выработалось из одного с единственным числом оформления, но раньше все-таки— множественность и затем единичность, как ее часть, как ее противоположность.
        2. Лиц не было в спряжении: первого и второго. Вы поймете, что, следовательно, не могло быть беседы, т. е. разговорного языка. Если же не было двух первых лиц, то, понятно, третьего лица, как грамматической категории, не могло быть, не было надобности его оформлять (как аорист), а когда надобность
[99]    
наступила, — это было позднее, — вновь народившееся время (настоящее) оформилось местоимением. А это что за зам? Чье он место замещает? Meстoимение замещает имя, но имени, как надстроечного понятия, не было. Оно заместило надстроечный образ, тотем. Это — местоблюститель тотема, замтотем.
        3. Вообще не было спряжения и склонения, хотя была звуковая речь, и великолепно понимали друг друга без надобности в такой грамматической обузе, как учение о формах, морфология. Образовательные элементы у спряжения и склонения — одни и те же, но в одном случае они выявляют отношения в пространстве (в склонении), в другом случае — во времeни, т. е. в движении, действии (это — спряжение). Итак, долой грамматику? Зачем? Заменить изложением динамики языка, его стройки.
        4. С учетом противоположностей понятий движения и стояния, нерасчлененно пребывающих в единстве коллектива, социально-экономической формации, в действии вырабатывающих время (движение) и в противодействии пространство (место, стоянка), на котором наматывается в узловой клубок производство данного коллектива, словотворчество идеологически развивается во времени по стадиям, где функционально названия одних предметов переходят на их смены, зависящие от смены орудий и способов производства. При воздействии накопления мышления на технику, в пространстве — по узловым клубкам производства, в котором каждая осознаваемая часть получает свое название от целого, как его противоположность, в зависимости от развития техники. К стадиальному развитию значений относится, например, смена в транспорте животных передвижения с переходом названия, как-то ‘оленя' на ‘собаку', или ‘собаки' на ‘лошадь' и т. д., к узловому — развитие дериватов от стержневого значения намотанного клубка. Словотворчество растет и развивается, с одной стороны, от количественного и качественного роста как базиса, производства и общественности, так и надстройки. Разнообразие растет в надстройке от качественной разницы мышления городского и сельского населения. Везде прирост получается путем единства противоположностей.
        5. Звуки не менялись, изменения смысла, звуковая разновидность была и идеологической разновидностью, и нет ни одного теперь формaльно учитываемого звукового явления, которое не имело бы функции, идеологически зависящей не от употребления, а от заказа общественности. Разнообразие звуков, это разнообразие общественной функии, а если без всякого различения смысла один произносит: «гаварит», а другой: «говорит», то это дело уже искусственного подбора по культу, по традиции, т. е. по упраздняемой классовости, не имеет значения.
        Значит, долой реформу письма? Зачем? Реформа по вехам нового учения об языке — не деляческая, а принципиальная, и тут всякое соглашательство есть уклонение от генеральной линии не только теоретической установки, но и производственной и общественной практики, следовательно, на нашем отрезке социалистического строительства.
        6. Роды, мужской и женский, равно и члены определительные и неопределенвые характеризовали не слова, которые снабжаются соответственными при-
[100]  
знаками… что сказать, когда вместе с «женщиной» «рука» и «вода» женского рода. А «озеро»? Почему оно среднего рода? Еще лучше: даже «дитя» среднего рода, «судьба» — женского рода. Когда «лошадь» —женского, а «конь» — мужского, «дитя» же среднего рода, то, повторяю, это характеризовало не эти слова, а общественные категории, к каким они относились или были сопричиcлены, различные классы общества; потому во множественном числе, более раннем образовании, их — нет: во множественном числе от женского «лошадь», мужского «конь», среднего «дитя» основные падежи образуются одинаково: именительный — «лошади», «кони», «дети»; родительный, винительный — «лошадей», «детей», «коней»; также и у определительных членов (die в немецком). Там, где они водятся (в греческом), это — вклад местной более поздней работы со вторжением норм единственного числа во множественное. Нормально же в единственном числе их то два, при делении общества на две противоборствующие общественные группы, то — три, при делении более позднем на три группы.
        7. Ясное дело, что так называемые новые языки, хотя бы европейские (французский, немецкий, английский), более древни глоттогонически, чем или мертвые классические языки Европы, латинский и греческий, с их склонениями, или живой русский язык.
        8. Идеологические смены определяют звуковые изменения, в зависимости от чего в процессе развития языка первичные лингвистические элементы, числом четыре, подвергаются многочисленным изменениям в путях все того же закона противоположностей, доходя в своем развитии до состояния в один звук, гласный или согласный.
        9. Наконец, опираясь на печатающуюся в «известиях» академии наук работу «Поворотный пункт в работе по яфетической теории (из результатов научной командировки в Германию)»,[4] где независимо от связи германского мира, в частности Рейнского края, с Кавказом и Черноморьем, бросающейся в глаза «и эа средние века как на монументальных памятниках не на одном Ахенском соборе или на мелких изделиях, связывающих с готами», так «на смене мировоззрении, более того христианских верований и их оформления в культе (речь о протестантизме)», для более далеких времен устанавливается, что немецкий язык по недоразумению относят в его древнейших частях к языкам индоевропейской семьи, что все основные особенности, как немецкого, так и готского языка, разъясняются как черты, общие с конкретными кавказскими языками той же, именно яфетической системы, немецкого со сванским, а готского с мегрельским и чанским.
        Необходимо обратить внимание для основной части нашего доклада о развитии мышления, что после греков философия, теория познания, получает свое caмоe глубокое развитие, диалектическое, как идеалистическое, так и материалистическое, в среде, говорящей на немецком языке, языке более древней системы, чем греческий. Это не случайность.
[101]            
        У басков в Пиренеях на западном конце Европы, ‘пшеница' gaṛ-ı, сменившая ‘ячмень' garagaṛ, более древний злак, носит одно и то же название, общее с армянами, gar-e → gar-ı ‘ячмень', но хлебные злаки появились на смену дубовых плодов ‘жолудей', передавших свою функцию сначала ‘ячменю'. ‘Дуб' (→ ‘жолудь') в Армении и Баскии также носит то же название в более древней разновидности arı ↙ *kar-ı [n]: баскск. Bı-aṛ+ı-ϑa ‘двa дуба' (г. Биарриц), арм. kaǧ-[ı]nı ‘дуб’.
        Бывает так, что и баски, и кавказские народы с языками той же системы имеют разновидности одного такого общего составного слова: так, например, груз. ǧa-me, баскск. ga-w → ga-b, так наз. скрещенное слово из двух слов-элементов, означающих одинаково ‘ночь', но эти же слова в одиночку сохранились в том же значении (ǧa-, qa-) на Кавказе у абхазов (абх. qa), в Приволжьи у мордвин-мокша (ve).
        На севере у финнов ‘земля' звучит mu (так у коми или зырян). Сейчас мы не входим в обоснование того, почему звучит так это название ‘земли’, или как то же слово первично означало и ‘небо-твердь’, а с ним и ‘время’, ‘гoд’ и т. п. Слово известно из клинописи давностью в пять тысяч лeт до нас, из языка шумеров в Месопотамии: специалистам буржуазных стран невдомек, как это у шумерского языка оказались бесспорные связи с живым, современным языком центральной Африки — банту, и возник хороший вопрос с дискуссиею: можно ли допускать такую длительную состоятельность звуковых законов? А в Туркестане и в Средней Азии, где терминология по водоорошению, также названия рек, в частности Аму-Дарьи, т. е. ‘реки Аму’, разъяснены как шумерские, и отрешенные от материально производственной базы отдельные звуки (следовательно, академически по-латыни dеus ех mасhina, а по-нашему попросту — механистично) с их формально и физиологически установленными закономерностями, разъяснены как пережитки четырех лингвистических элементов, вышедших из трудового процесса и увязывающих язык, как надстройку, с бытием, они разъяснены новым учением о языке, яфетической теориею, и вот ведется дискуссия против этой теории, как «шарлатанской», как «механистической» ( !!), а шумеры к смущению специалистов прут памятниками материальной культуры в Индии, яфетическая теория устанавливает факт существования шумеров не только на «гибельном» яфетическом Кавказе, но и на Волге, в Чувашии, и у «хладных скал» Финляндии в суоми, от тех эпох, когда не было ни русских, ни финнов, и карелы говорили самостоятельным языком. Оставим это «старье». Сейчас нам нужно отметить, что по технике языка коми или зырянское mu ‘земля' должно было звучать первично mur, и это ископаемое mur налицо в живом языке берберов, именно кабилов, опять-таки в Африке, со значением ‘страны’, ‘края', ‘пашни’, однако в оформлении женского рода ϑa-mur-ϑ (марокск. также с утратой r, но с аканием в скрещении с zır: ϑa-mа+zır-ϑ) ‘страна’, как русское слово «земля», нем. «die Erde», франц. «la terre» и т. д., где только род различается, и мы знаем, почему это так.
        Баски ‘слезу' называют nıgаr, но ни баски, ни превосходные спецы баскского языка вам не скажут: «почему»? Не знают, что это составное из двух эле-
[102]  
ментов слово буквально значит ‘вoдa (gar) глаза (nı)’. Оба элемента самостоятельно наблюдены, каждый как слово, на Кавказе, где есть ряд разновидностей каждого из этих слов, но составное в значении 'слезы' только у басков.
        Так же составлено русское слово sle-za «слеза», буквально 'вода (za←sa←sal) глаза (sl,e←sel,)’. Слово sel имеет громадную международнyю поддержку и в значении микрокосмического термина 'глаз' (суоми sılmä, эрзя sel-me, брет. 'видеть' sell) и космического 'солнца' (арм. el 'восход солнца') и т. д. Za←sa 'вода' — обычный усеченный вид sal- ↗ dal-, хорошо известного и на Кавказе, выступает как общее слово у русских с финнами в древнейших составных терминах, как племенных названиях, первично производственных тотемах, так в местоимениях и нарицательных именах, как то Vеsы, дофинское племя, и Меr-уа, русское местоимение —vе+sе→vеs, суоми Vıes 'вода', откуда и название космической богини воды Vı-sa и Vey-sa, впоследствии героини феодального романа в Персии и Грузии, как Iseult←Isolde, арм. [I-]sar+ϑen-ık, в средневековом романе западной Европы и в более раннем эпосе Армении. Эти явления массовые, такой языковедный анализ вторгается в соседящие области не только литературоведческие, но и материально-культурные и иные. Эти же явления, теперь наблюдаются и внутри языков новой системы и Средней Европы, и крайнего европейского Запада. Так, например, известно, что от ‘руки' происходит, как орудия борьбы, ‘сила', и как способа производства — 'хитрость' (в Грузии, ǧone у феодалов значило 'хитрость', в народе 'сила'); и посему нем. «Kraft» ‘сила’ и англ. «craft» ‘хитрость' представляют два осмысления одного и того же слова 'рука', с каковым значением их основа kra, в первичном виде kar, разъясняется языковым материалом грузинским, где от него глагол mı-e-kar-a 'прикоснулся', армянским (kar ‘сила’ ↘ hаг 'ударил' → аr 'взял') и баскским (аṛ-tu 'брал', 'взял') и т. д. Или еще: ‘плевать’ разъясняется на всех языках как действие с ‘водой рта’: '(низвергнуть) воду рта', но 'рот' и ‘лицо' раньше обозначались одним и тем же словом, однако в звуковой речи название членов тела, как микрокосма, появилось позднее, на более ранней стадии имелось в виду 'лицо', образ не человека, а космического тотема ‘солнца', ‘неба'; и в русском в связи с этим наблюдается, как «небо» со слабым звуковыя изменением «нёбо» (n,obo) употребляется в значении ‘верха полости рта'; в языках более древней системы слово 'небо', так, например, у грузин ϑа без всякого изменения значит и космически ‘небо' и микрокосмически ‘нёбо'. Потому основа русского глагола «плевать» vа → v ‘вoдa' ple 'рта', 'нёба', собственно 'неба', не случайно совпадает с франц. «pleuv-oir» ‘падать дождю', собственно ‘вoдy с неба низвергать’ и т. д. Но этого мало: ple все-таки значило 'рот', 'губы', и в первичном виде pel (↔ pıl) у сванов значит ‘рот’, 'губы' (pıl) , у грузин 'лицо', 'рот' (pır). Но раз ‘лицо' звучало pır, имевшее звучать в соответственной социальной группе pel, то так же должно было в этой среде звучать и 'ухо', преемник ‘глаза' в осознании и наречении: коми реl,, удм. pel ‘yxo’ (некогда ‘глаз’, resp. 'лицо', следовательно, космически 'солнце', 'небо', 'воздух', 'дуновение', откуда удмуртское же pel,-te ‘дyeт', pel,-la ‘дyeт', ‘заговор шепчет').
[103]            
Все перечисленные способы и виды нарастания значения получают еще смены в порядке уточнения в линии перевода первоначального, всегда коллективного смысла на частный, что касается отнюдь не только терминов права собственности, начинающегося также с коллективного права собственности и достигающего личного права в самое последнее время, пройдя разновидности различныx групповых видов коллективного права.
        Коллективность представлений в свою очередь служит отправным пунктом для скачка от материальной базы в надстроечный мир, ибо такой предмет, например, как ‘топор’, находясь во владении всего производственного коллектива первобытного общества, воспринималась двояко — и как конкретный предмет ‘топор’ и как общее понятие ‘орудие', и потому одно слово, сигнализовавшее его, обозначало и ‘топор', и ‘орудие', и в то же время, так как с эпох возникновения коллективного права в звуковом языке принадлежность ‘топора' всему обществу выражалась постановкой выразителя его коллектива в целости, т. е. тотема, то тот же звуковой комплекс, присоединявшийся к слову с начала или с конца для характеристики отношения предмета к обществу, его принадлежности коллективу и нахождения в общем пользовании его, переключался на характеристику самого предмета, и от такой придаточной части, присоединялась ли она спереди и становилась префиксом, присоединялась ли сзади и становилась суффиксом, или окончанием, слово, сигнализовавшее предмет, получало все значения, присущие коллективу, именно собирательность (множ. число), общность (собирательное значение) и общее или отвлеченное значение.
        К вопросу о мышлении можно было подойти и подходят с заинтересованностью с точки зрения различных научных дисциплин, как в известной степени и к языку, но, поскольку вопрос ставится о происхождении, не может быть отказано в правомочности в первую очередь лингвисту иметь суждение по предмету, более того — быть призванным судьею и по мышлению, как предмету своей специальности и тогда, когда обсуждается мышление с умалчиванием об языке. Отстранение лингвиста от суждения о мышлении, это — наследие европейской буржуазной лингвистики, как проклятие тяготеющее над всеми нашими предприятиями и по организации исследовательских и учебных дел, не только пo языку. Старое учение об языке правильно отказывалось от мышления, как предмета его компетенции, ибо речь им изучалась без мышления. В нем существовали законы фонетики — звуковых явлений, но не было законов семантики — законов возникновения того или иного смысла, законов осмысления речи и затем частей ее, в том числе слов. Значения слов не получали никакого идеологического обоснования.
        Замалчивание языка при обсуждении происхождения мышления естественный факт, как бы организационный вывод, проистекающий из общей установки старого учения о речи, исключившего после ряда неудачных попыток из круга своей компетенции вообще проблему о происхождении языка. Самая постановка ее в кругу специалистов считалась ненаучной и ненужной, что в свою очередь органически увязано с формальным методом. Метод усматривал у языка объект для исследования лишь в формальной стороне, звучании, но не в идеологии.
[104]  
В связи с этим в лингвистике существует термин «глоттогония» ‘языкотворчество', даже не «логогония», т. е. ‘разумотворчество', слово «разум» было предоставлено посредственно или непосредственно богу (по-гречески «логос» - ‘слово-разум') или психологии, учению о душе, чем ведал тот же бог.
        И лишь опустошенное слово осталось на долю природы, и языкотворчество и история языка были сосредоточены с таким ограничением природными или чувственными факторами лишь в пределах фонетического (звукового) выявления и акустического (слухового) восприятия не только в особом учении (фонетике), но и в морфологии, строившейся на той же фонетике.
        К проблеме о мышлении новое учение об языке подходит без колебания, вынуждено подходить к ней без всякой лицемерной осторожности. Вынуждает силa разъяснившихся до своих производственно-общественных корней взаимоотношений языковых фактов. Проблема о мышлении это одна из величайших, если не самая великая теоретическая проблема в мире, именно потому, что его корни находятся не в нем самом и не в природе, а в материальном базисе, как это установлено диалектическим материализмом. И если бесспорно это завоевание марксистской философии, в чем для диалектика-материалиста не может быть никакого сомнения, если это завоевание марксизма вдохнуло совершенно новый дух в самую диалектику, перевернуло ее, стоявшую у идеалистов на голове, и создало единство базиса с надстройкой со сложными взаимоотношениями, то проблема о мышлении, это — проблема о теоретическом закреплении марксистского завоевания, точно также как колхозное строительство есть не только хозяйственно-практическое, но и громадной политической и общественной значимости культурное дело. Это средство коллективного сдвига, революционной смены мышления масс, перехода или скачка на новое мышление, имеющее закрепить завоеванные новым учением об языке позиции и дать ему быстрее продвинуться далее к окончательному решению проблемы.
        Почему проблема мышления — одна из величайших, если не самая великая теоретическая проблема в мире?
        Потому, что с нею связан скачок в людское общество из животной орды, животной стадности, «стайности», «ройности», словом, всякого зверино-зоологически организованного коллектива, — «стадо» ли это четвероногих, «стая» ли птиц, «рой» пчел или перепончатокрылых насекомых.
        Я нарочно употребляю редкое, искусственное русское образование «стайность» (от «стаи») и вовсе непринятую форму «ройность», чтобы облегчить восприятие одного из элементарнейших положений нового учения об языке, именно: сначала в языке появились названия домaшних животных и потом соответственно диких, указав на явный каждому и по-русски доступный для наблюдения факт, что при двух разновидностях названия людского коллектива — общество, общественность, для коллектива животных с трудом наxодим одну разновидность его названия, притом легче, когда речь о «дрессированных» четвероногих и птицах, участниках и участницах того или иного людского производства, труднее, когда речь хотя бы о пчелах, вовлекаемых в людскую хозяйственную организацию, но с их автономным строем, основанным на природных факторах.
[105]            
Главное же, однако, то, что, как на диких животных переносились названия одомашненных, так на их коллективы перенесены названия людских обществ, примитивных человеческих социально-экономических образований, а общества тех эпох были тотемические, именовались по тотемам, а тотемы означали самые разнообразные, но по стадиям строго определенные значения, в том числе и числовые. Так ‘вce’, ‘много’ и узловые большие числа — ‘три’, ‘пять’, ‘десять’, ‘двaдцaть’, ‘cтo’ входят в первую очередь в круг значений тотема. Основа самого русского слова «общий», именно «об», как и его двойник «соб» («собина», «о-соба») также служили тотемом, причем «соб» на стадии звериного тотема означало до ‘лошади’ ‘собаку', а «об» на стадии космического мировоззрения означало ‘небо’, отсюда «об» значит ‘вepx’, ‘над’, как предлог на вопрос ‘о чем’, в именах (например, «об огне», «об языке») ‘кpyг’, ‘вoкpyг’ в глаголах (например, «обходить» и т. п.). И названия животных коллективов —результат переноса на них тотемных названий людских коллективов; так, например, ‘стая' птиц, где sta+y-, основа sta+y-a, как и «сотня» в значении социального термина, отнюдь не значит ‘cтo', число ‘сотню'. Наоборот, «сотню» (с первичной основой –soten,) — это скифский тотем, пережиток skoten, откуда усеченно sko-t не только '~стадо', ‘cкот', но и ‘сокровище', ‘деньги' и т. д., с двойником ska-t (→ немецким «Schatz»).
        Того же происхождения sta+do (← sta+don) в произношении особой социальной группировки. Эти термины, однако, говорят не только о производстве людскoгo коллектива, с которым они возникли, так в частности sta+do о ‘cкoтoводстве', но и о производственных отношениях, в частности, «стадо», как «скот», обе разновидности скифского тотема, с одной стороны бесспорно свидетельствуют о ‘скотоводстве’, и в связи с этим об их ‘номадной', ‘кочевой жизни’, что свидетельствуется рядом производных от скифского тотема русских глаголов, напр. «ски+т-а+ть-ся», с другой стороны и об оседлой, прямо-таки городской жизни, почему, не говоря о металлической меновой единице, ‘золоте', ‘скоте', восходящих к разновидностям скифского тотема — skolot, skuϑa, само слово «стадо» предоставляет ту основу, из которой как названия жилой стоянки на соответственной ступени стадиального развития в связи с соответственным производством, выработалось название стоянки городской, так именно нем. «Sta+d-t» ‘гopoд', и далее stā+t (из *star-t) ‘гоcyдapcтвo'. Мы сейчас не входим в сложные, но совершенно четко разъясняемые взаимоотношения, с одной стороны с латинским языком и романскими в линии градостроительства, с другой — с Кавказом и Малой Азией в линии связей с богиней-градостроительницей, культ которой вскрылся у немцев, в частности германцев. Не осложняем дела анализом разновидностей этого слова в связи с тем, что основа его у романских народов, как и у латинян, означает и ‘возраст', т. е. ‘время', в частности ‘лето’, ‘зной’, (‘год', ибо первичное значение ‘небо’ и при его противоположном значении ‘земли', ‘стояния' используется как основа глагола «стоять» (stoy-a+t,, лат. sta-a+re и др.), л. sta+t-us, фр. «état» 'состояние' и т. п. В немецком же при его перегласовке (е вм. а: «stе+h-еn» и скрещении с элементом С — прет. «stan-d» (см. арм. -- *skan-g в kangneϑ ‘поставил’ и др.) интерес представляет своей идеологической увязкой опять-таки
[106]  
с ‘небом', ‘солнцем' или иной тотемической его заменой «stalt» в основе «die Ge-stal-t» ‘видение', ‘призрак', ‘образ', ‘фигура'.
        Решение проблемы о мышлении, хотя бы теоретическое, это — социальный творческий подвиг не ученого, а общественности, где она ставится без оговорок и решается принципиально без всякой осторожности. Ни одна осторожность, ни одна ее противоположность — риск, не гарантия снимающего свои предпосылки творческого подвига, революционного акта, ни в теории, ни в практике, как то мы наблюдаем, не созерцая, а активно переживая наше социацистическое строительство, беспощадным колесом своего творчества сметающего все благоразумные предрассудки пережиточного быта. Новое учение об языке к проблеме о мышлении подходит диалектически, разделяя ее на вопрос более сложный, собственно осложненный нашим уже готовым заранее ложным представлением, вопрос о возникновении людской речи, т. е. мышления+языка, и вопрос о позднейших, в промежутке между нами и возникновением мышления-языка, сменах техники мышления, мало, а вернее совершенно не учитываемых, ибо их несколько, этих смен, проистекающих в своей динамике, т. е. творческом движении, от коренных сдвигов в производстве и слагающихся по производству социальных отношений, несколько стадий. Новое учение об языке в первую голову ставит вопрос об этих стадиальных сменах техники мышления и разрешает положительным разъяснением мышление, предшествовавшее логическому, так наз. дологическое, как ряд ступеней со сменой закономерностей и техники. Следовательно, слепой «смазывающий» конкретное положение термин «дологический », так нас многих пленяющий с легкой руки Леви-Брюля (Levy-Bruhl), имеет быть исторически разъясненным в своем обусловленном бытием становлении.
        Новое учение об языке по яфетической теории основано в первую голову на закономерности возникновения и развития сначала речи, потом слов, как социальных стоимостей, порождаемых производственными отношениями в процессе их диалектического развития, и оформляемых мышлением соответственных стадий и в том же порядке возникших их взаимoотношений, увязок, служебных частиц. Благодаря палеонтологии речи, вскрывшей смену значений слов, этих надстроечных социальных стоимостей, на различных ступенях стадиального развития, новое учение об языке не выделяет вопроса о происхождении мышления из глоттогонии (языкотворчества), и, ставя проблему о происхождении языка, как основную, тем самым считает первоочередной и проблему мышления, отводя служебное место технике речи, звуковая она или ручная.
        Одна из основных предпосылок правильной постановки проблемы о мышлении, это — признание, более того — осознание того колоссального значения, которое присуще ручной речи, как средству, организующему в производстве, поведении, мировоззрении и, разумеется, в языке вообще.
        Ручной язык и с ним вместе ручное мышление давно было наблюдено. Но где? Как? И с какими последствиями хотя бы для науки? Ручной язык, да и мышление наблюдено в далеких колониальных странах, у «краснокожих», «чернокожих», «желтолицых» и т. п. представителей не человечества, а отверженного вида созданий, не то животных, не то на рубеже с животными, как то расклассифи-
[107]  
цировала «колониальный» мир ученая Европа, собственно буржуазный класс Европы, создав для этого так наз. этнологию, весьма сомнительный суррогат социологии, у нас доселе бережно сохраняемую под названием этнографии, как это видно хотя бы из того, что эта наука существует для изучения дикарей и деревенщины и признается неправоспособной изучать просвещенную часть населения, особенно Европы. Потому-то к вопросу о ручном языке серьезное внимание направлялось лишь специалистами, подходившими к изучению надстроечных явлений со стороны не производства и производственных отношений, не со стороны, следовательно, человеческих, точнее — общечеловеческих достижений, их диалектико-материалистического учета и хотя бы правильного прогноза происхождения (генезиса) в тex же путях, а со стороны животных, наук о животных, именно зоологии и биологии, да и физиологии.
        Но, повторяю, нам не по пути, когда «этнологи», антропологи и философы пытаются подойти к решению проблемы с этой стороны, пользуясь до наивности простецким формально-сравнительным методом. Универсальный Аристотель думал познать характер человека путем совершенно произвольного сравнения черт человеческого лица (Züge) с головами животных.
        Ручной язык в этой среде представляет для одних занимательный курьез, для других, более пытливых умов — материал для общих разговоров и безответственных высказываний о примитивном мышлении, для кое-кого — лишний довод, что эти отсталые представители «колониальных» народов, действительно, отожествимы с животными. И соответственно драгоценнейший материал ручной речи мало собирается, вернее, вовсе специалистами не собирается, и в учении об языке так же игнорируется в роли строительного материала, как живые языки низового населения, как живые языки угнетаемых малых и не мaлых народов в самой Европе. Ручной язык игнорируется еще больше.
        Естественно, для старой науки об языке ручная речь вовсе и не существует. Между тем, ручная речь и ручное мышление в глоттогоническом (языкотворческом), особенно же логогоническом (мыслетворческом) процессе сыграла громадную роль; за время ее многотысячелетнего существования в мышлении произошли громадные сдвиги, благодаря ей мышление оформилось ; за то жe время количественного и качественного роста ручной речи человечество пережило не одну ступень стадиального развития. Является вопиющим с подлинным положением дела расхождением, но вполне натуральным для буржуазной науки, когда самый факт нахождения ручной речи и ручного мышления у колониальных для нее народов рассматривается как доказательство нахождения соответственных коллективов на первобытной ступени развития или как случайный придаток, позднее возникший местами из дополнительных к звуковой речи жестов, исторически, следовательно, не обусловленных бытием. Между тем ручной язык сам по себе есть стандартизованный позднейший вид линейной речи мирового обихода, уступивший место звуковой речи весьма поздно в борьбе, борьбе женской патриархальной организации; это женский язык, лишь постепенно загнанный в отдельные районы в результате антагонизма говоривших на них противоборствующих сторон социально-экономических образований. Эти изолированные ныне районы
[108]  
охватывают отнюдь не одни местности с населением так наз. первобытного мышления Африки, Америки и Австралии. В каждом районе они увязаны генетически (по происхождению) с переживающим в той или иной степени прежним бытием того же коллектива.
        Недавно стало известно, в связи с освещением вопроса о кинетической или линейной речи в общей установке нового учения о языкотворческом процессе, что ручной язык в ходу на Кавказе у армян Казахского района. Только что получены материалы первых наблюдений, в том числе часть с фотографическими снимками. Наблюдения сделаны не более, не менее, как в Тифлисе, где в процессе подготовки к экспедиции открылось, что ручная речь доселе водится среди женской части армянского и турецкого населения не только Казаха, но и Ахалцихского района, здесь и среди грузинок.
        В обоих пунктах ее употребление связано с бытом, как в Америке и Австралии, нормирующим отношения женщины к родным по браку: в «колониальных» странах жена, в связи с культом умершего мужа, обязана не говорить месяцами, а у нас, на Кавказе, невестка в общении со свекровью беседу ведет годами исключительно ручной речью. Само собой понятно, что ныне ручная речь под влиянием мьшления, связанного со звуковой речью, имеет напластования. Кроме того, выяснилось, что и в ручной речи наблюдаются диалектические расхождения. Но, судя по сделанным пока в Тифлисе наблюдениям, ручная речь оправдывает палеонтологически добытое новым учением об языке космическое мировоззрение о трех небесах, верхнем — солнечном, нижнем — ‘земле’, и подземном — ‘вoднoм'. В то же время особенно ярко выступает ручная сигнализация ‘солнца’ и ‘полнолуния’, как двух противоположностей, вышедших из одного образа с помощью тождественного направления рук к верхнему, т. е. нашему ‘небу' в позе Оранты, молящегося, но с мимическим различением — с улыбкой на лице для ‘солнца', а в связи с ним для ‘жизни’, ‘тепла’, ‘радости’cмexa’, ‘улыбки’, без улыбки (с серьезной миной) — для ‘луны’, а также для ‘смерти’, ‘холода’, ‘скорби’, словом, все так, как установило новое учение об языке по яфетической теории. И получаются возможности произвести палеонтологический анализ ручной речи для вскрытия сдвигов в мышлении, обусловленных сдвигами в материальном базисе. Но сейчас наличный материал, этот стандартизованный вид линейной речи, предшествующей звуковой, дает основания констатирования тех схождений и расхождений ручной речи африкано-австрало-американских «колониальных» районов, чаще животно- и растительно-тотемной, и ручного языка Кавказа с космически-астрально-тотемным.
        Судя по подготовительной к экспедиции в Казах работе руководителя ее, Ю. Н. Марра, на основании анкетных данных выяснилось значительное распространение ручного языка. Из республики Армении получен список десятка деревень с ручной речью, среди азербайджано-турецкого, айсорского, греческого и, особенно, армянского населения Армении.
        В Ахалцихском районе Грузии ручным языком пользуется с грузинской и армянской частью населения и турецкая. В турецкой деревне лет 30 тому назад ручная речь была в обиходе на 75% больше. Тогда невестка говорила

[109]
ручным языком 10-15 лет, теперь лишь год или два, со дня обручения, особенно искусные собеседницы на ручном языке водятся в персидской части Азербайджана. Востоковедом Крымским, членом украинской Академии Наук, обнародован документ, удостоверяющий, что в Персии при шахском дворе слуги обязаны были говорить лишь ручным языком. Тому же украинскому академику (пользуюсь сведением из рукописного дневника его путешествия) мы обязаны наблюдением ручной речи у сирийских арабов, причем на его вопрос, что это за штука, уже араб ему ответил шın ءıшārāϑu n-nısay, т. е. ‘из женских сигналов'. И теперь я не ставлю вопроса: правда ли, наличные у шумеров в клинописи eme-sal, eme-gal, eme-tenà, еmе-ku, особый культовый язык, надо понимать лишь как ‘величественный' (gal) язык, когда и gal, и sal, и ku могут быть поняты как ‘рука’ и ‘женщина', а, следовательно, космическая стихия (‘вода-море', ‘земля', ‘небо'). Совершенно ясно, что в словарных материалах, называемых eme-sal (раз, предполагается, по описке), eme-gal, еmе- tenà мы имеем пережитки древнейшей культовой ‘женской' (sal, gal) или ‘ручной' речи и тогда, когда они в письме фиксированы с исключительным вниманием. Будет особо показано, как специалисты по шумерскому от графики, будучи формалистами, не разобрались в основных значениях самих слов.
        Все преимущества звуковой речи перед линейной, ее богатство и точность, связанные с богатством и точностью мышления, — позднейшее достижение, последовавшее по получении ею, звуковой речью, господства, по вытеснению ею ручной речи не только как орудия производства, но и орудия борьбы, в каковой борьбе она, звуковая речь, развилась и, переросши ручную речь благодаря своим техническим возможностям, позднее, значительно позднее стала разговорным языком, но опять-тaки господствующего слоя. Дотоле линейная речь, ручная, была неизмеримо богаче и точнее, да она была долго и по возникновении звуковой речи единственным разговорным языком, отвечающим всем жизненным потребностям, и потребностям оформления по технике мышления и его накоплений в пределах, в каких при орудии и способе линейной речи, ручной, оно, мышление, имело возможность, осознавая окружение, использовать не руки, а одну правую руку, как свой видимый центр, центр мышления, располагая и в области понятий, как способом их выявления, представлениями, а не понятиями. Без учета всех сдвигов в материальном базисе, производстве и производственных отношениях, а равно роста и развития соответственного мышления… Какого мышления? Да, ведь, мышление имело смены, да не одну до установления формально-логического мышления. У каждой смены своя техника. От каждой смены с ее техникой в мышлении накопления. И, естественно, без их учета со всей этой реальностью, диалектически и материалистически обоснованной, положения и утверждения нового учения об языке представляются бессмысленными. Один пример : у русских «земля», общее слово с персами, вообще с иранцами, но не с Европой: с германцами и романскими народами — ничего общего, нем. «die Erde» ‘земля' и фр. «la terre» (лат. «terra»), а у греков ἡ γῆ || дор. gā (гомер. γαῖα) -- da (ζᾶ ← dal) для замкнутого мира с ограниченным во времени протяжением какой-либо десяток-другой тысяч лет. А человечество творило еще раньше в продолжение многих сотен тысяч лет,
[110]  
миллиона три. И при учете вcex этих фактов выясняется, как незыблемое положение, что слово «землю», у русских общее с центральной и западной Европой, но в различных закономерных использованиях его, значило ‘небо', сначала ‘двa' и потом ‘три неба'; так у немцев ‘земля', собственно zemel-e, значит ‘небо', наше ‘небо', звучит оно «der Himmel», а у французов (смешно сказать) ‘подошва' звучит «la semelle». Будет смех над собой до тех пор, пока не уразумеем, что дело здесь даже не в том, что ‘подошва' находится под говорящим, хотя на известной ступени стадиального развития такое понимание существовало, а в том, что название обуви и ее частей — от ‘ног', а ‘ноги’, как часть тела, и ‘сапог’, и все его части — производственно-культовые термины и, как таковые, получившие свое наименование по функции от ног, вместе с ногами, как частями микрокосма, человека, коллективного человека, т. е. социально-экономического образования, — название космоса, мира, причем в создании увязки дело шло от базы к надстройке, от коллектива к небу, а в самой надстройке от космоса шло к частям.
        Все это доказывается, как уже разъяснено, не только языковыми, но и материально-культурными документами соответственных эпох, в числе их и глиняным сапогом из ранних погребений. Разъясняется и то, почему у греков ‘земля', казалось бы, ничего общего не имеющая (во всяком случае мало общего имеющая) не только с русским «земля», но и с лат. «terra» и т. д., но «terra» из ter-sa в греческом все-таки имеется в значении ‘земного', точнее прилаг. от ‘суши' — χερ-σαῖ-α ; также разъясняется и то, почему такое же расхождение в названии основного космического тела ‘земля' и у грузин с их mı-ta и у ближайше сродных с ними мегрелов с их di-qa, хотя di-qa, в произношении ϑi-qa у грузин все-таки существует в значении ‘глины’. Но не в этом дело: мегрельское di-qa — позднейший вид слова, первично оно звучало *du-qa, причем означало не только 'землю-твердь', но и ‘небо-твердь', ‘верхнее солнечное небо', а по небу и ‘солнце', 'oгoнь', что подтверждается соответственными производными словами: так у грузин, напр., du+ǧ-s ‘кипит', но дело еще сложнее, слова когда ипостасизировались и фетишизовались, ‘небо', тотем, получило значение ‘дyxa’. На этом дело не остановилось : на еще более поздней ступени стадиального развития слова не только ипостасизиpовались, получали образ, и когда наросла родовая форма социального строя и предки, а с ними и умершие, стали предметами культа, также и их тени-образы (на языках соответственной древней ступени ‘тeнь’ и ‘образ’ обозначаются одним и тем же словом: груз. land). Но и на этом дело не остановилось : ипостасизированные слова стали оприродовляться, восприниматься как животные, ‘теней-духов' сменило ‘тело-труп’ и ‘душа' (в языках соответственной поздней ступени стадиального развития ‘тело’, ‘плоть’, ‘труп’ и eго противоположность ‘дух’, как ‘душа’, обозначаются одним словом: арм. andǝn ‘тело’ и ‘дух’). И на этом дело не останавливалось : ‘душа' стала восприниматься технологически, пар', ‘дым’; и потому груз. a-du+ǧa ‘кипятил’, у армян tu-q значит ‘дым‘, а у арабов среди семитов du-qān ‘пар’, ‘дым', и т. д. (при этом словари предупредительно объясняют, что это ‘дым' от ‘огня’).
[111]            
Нет ни одной мысли, ни одного слова у человечества, которое не прошло бы через осознание от изменчивого производства и слагающихся с ним соответственно изменчивых производственных отношений.
        Меняются не только явления мышления, как явления языка, их функция и содержание; равно значение их, но и закономерности их, и техника. Так нет ни одного представления, ни одного понятия, как нет ни одного слова, которое вошло бы в осознание на этапах возникновения, сложения и дальнейшего развития речи, не пройдя функции производственной значимости, какое бы, казалось, совершенно отвлеченное и общее первично магическое значение оно ни получало.
        Нет не только слова, но и ни одного языкового явления, хотя бы из строя речи (морфологии, синтаксиса), или из ее материального выявления, в графике, кинетической линии и звучании, фонетике, нет ни одной частицы звуковой речи, которая при возникновении не была бы осмыслением, получила бы какую-либо языковую функцию до мышления, носила бы в себе какие-либо с происхождением или оформлением связанные особенности, восходящие к природным и чувственным явлениям, как факторам.
        Соответственно наcколько понимание предметов вскрывается анализом языковых данных, нереальных без учета мышления, действительность находит вьявление в речи не природно-материальной своей стороной, конкретно предметы материальной культуры, пассивные ли они или активные соучастники в производстве, животные транспорта или рабочая сила, выявляются не особенностями, восходящими к их физическим или биологическим свойствам, как факторам, а их производственной или общественной функции в восприятии мышления, также изменчивого и идущего в своих сдвигах не от материалистического восприятия к идеалистическому и не от идеалистического восприятия к мaтериалистическому, а от нерасчлененного материалистическо-идеалистического к расчлененному с уточнением материалистическому, производственно-идеологическому и техническому. Путь уже пройден, но не непосредственно к производству и его технике, а прежде всего к общественности, и через оприродовление социальных явлений, с ними и их названий, как духовных и затем одушевленных животных, и расщеплением на два противоположных мира, в надстройке — ума и красоты, науки с идеологической техникой и искусства с формальной техникой. Греческое искусство, не все, а лишь зрительное, живет доселе и будет еще долго жить, ибо в нем воплощение не только искусства, но и науки, в нем и красота, и ум, но по технике мышления — стандартизованный ум до исчерпания развернутой линейной ручной речи. Наше полное достижение, достижение, заказанное пролетариатом, слияние науки и ее идеологической техники с искусством и его формальной техникой, также единство ума и красоты, но ума пролетарского мышления — диалектико-материалистического. У диалектико-материалистического мышления нет смены, но нет и замыкания, в нем неисчерпаемые возможности сдвигов вширь и вглубь, пространство и время; диалектико-материалистическое мышление переросло линейную речь, с трудом умещается в звуковую и, перерастая звуковую, готовится к лепке, созиданию на конечных достижениях ручного и звукового языка, нового и единого языка, где высшая красота сольется
[112]  
с высшим развитием ума. Где? Товарищи, только в коммунистическом, бесклассовом обществе.
        Мышление в первичном состоянии есть коллективное осознание коллективного производства с коллективным орудием и производственных отношений; язык — коллективное выявление коллективного осознания в оформлении и объеме в зависимости от техники мышления и мировоззрения. Приходится ударять на термин «осознание», который пока в академических словарях отсутствует, между тем именно осознание является водораздельным моментом (по-латыни сказали бы ученые - discrimen) между животными и людьми.
        Осознание, это — первичный вид научного исследования, первого пути, первого метода, зародыш, из которого выделилась и развилась наука с формальной логикой, бессильная перед проблемой скачка из животного мира в людской и сменяемая новой наукой с диалектико-материалистическим мышлением.
        Лингвисту остается подойти к связанному с этой проблемой отрезку времени с тем, что палеонтология речи (по яфетической теории) дает возможность и сейчас утверждать, сосредоточивая внимание опять-таки на развитии мышления, кардинальные в нем смены между формально-логическим мышлением и началом очеловечения нашего животного вида, в этот раз исходя, следовательно, от акта очеловечения, процесс которого за начальную стадию теперь, благодаря палеонтологии речи, уже разгружен и имеет основание еще более быть разгруженным. Впрочем, товарищи, при нашем диалектико-материалистическом подходе, опирающемся на движущиеся силы, а не на стоянки, допустимо ли искать в каком-либо мертвом пункте начало процесса, нарастающего и развивающегося лишь в борьбе, т. е. опять-таки во взаимодействии движущихся сил ? Есть ли надобность искать первоначало?
        По теории познания вопрос ставится о зачатках гносеологии, т. е. учения о познавании, γνῶσις’а, следовательно, не учения об осознании, но даже не четко выраженного ‘познания', так как греч. γνῶσις в использовании у греков имело значение пассивное, лишь соучастно-действенное (пассивное, как в политике у «попутчика» партии, а в хозяйстве — лошади, собаки, да и рабыни; раба) значение, да и прямо-таки «страдательное» ‘быть познанным', ‘узнанным’, ‘известным’, а не только активное, как у русского слова «познание», «познавание».
        Однако где зачатки познания? Его находят в Греции, и потому, предполагается, в Европе. А в Индии? А в Китае? Были попытки у наших востоковедов связать философию Индии с «европейской», а философию Китая специально с греческой, опять-таки как с европейской. В общем, однако, Восток доселе экзотика, он предполагается чуждым миром. Не потому ли, что нам чужды пути проникновения в процесс творчества и у себя дома, в Европе, с ее непримиримыми контрастами, ну, хотя бы, между женской (женского рода) Элладой, Грециею с множественными Афинами также женского рода (род. Афин, Ἀϑῆναι, Ἀϑηνῶν) и средним (среднего рода) Latium'oм, где oppidum ‘гopoд' среднего рода, но столица Roma ‘Рим' в единственном числе женского рода, как и urbs ‘город' в применении к ней. Roma увязан не с богиней мудрости Минервой, как Афины с Афиной, а с волчицей да с братьями Ромулом и Ремом.
[113]            
        Оставим Индию и Китай в стороне, как оставляет их в стороне, т. е. по существу обходит молчанием, буржуазная Европа с буржуазнои Америкой в своих построениях теоретических проблем в мировом масштабе и в их решениях на базе замкнутой Европы или замкнутой ее соперницы Америки. Почему? А потому, что практически так строится в этом старом мире «мировое» хозяйство. А страны с юридическим и математическим мышлением, Месопотамия и Малая Азия с хеттским миром? Разве здесь дело обходилось без философии? Между тем у нас еще в прошлом году (может быть, и ныне полезно) приходилось поучать научных работников и вообще любопытствующих по философии, «что первые греческие философы вроде Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, в поисках первоосновы всего существующего, ставили, несомненно, некоторые теоретическо-познавательные вопросы».[5] Здесь усматривается в «зародыше» постановка гносеологической проблемы.
        Это, однако, лишь для того, чтобы поставить вопрос о соотношении между непосредственным восприятием и знанием истинной основы всего существующего, истинного первоначального мира.
        Но нам язык и вскрыл решительный ответ на то, откуда появилось это соотношение по представлению первых греческих философов, принимаемое за зародыш. Греческое в утверждениях названных философов лишь оформление их эпохи. Их «зародышная» философия упирается не в какой-нибудь привнос из чуждых стран, а в повсеместную мифологию, в частности миф о мироздании. И палеонтология речи дает совершенно точно датировать гносеологию Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена. Она относится к той стадии в развитии мышления, когда в нем было уже выработано уменье дифференцированно воспринимать две космических стихии, 'воду' и 'свет’, два ‘неба’, ‘водное’ и ‘солнечное’, две стороны одной плоскости — ‘верхнюю’ наружную, водную, и 'нижнюю' внутреннюю, солнечную, социально — две противоборствующие группы одного мира.
        Фалес видит единое первоначало в ‘воде’ (это ‘небо’ наружное, впоследствии подземное), а Анаксимандр видел свое первоначало в бесконечном, т. е. во ‘вpeмени’, значит в движущемся ‘небе', ‘небе-солнечном', следовательно, ‘небе-огне’ (это сначала ‘небо’ внутреннее, впоследствии верхнее). Прямо-таки в огне, противоположности ‘вoды’, первоначало видит Гераклит, но у него выступает уже ‘земля-твердь’ с ее физикой, позднейший привнос, и отрицание движения. Не надо мне подсказывать, куда надо относить воздух, в котором Анаксимен видел свое первоначало, это также солнечное небо верхнее, что подтверждается и языковым материалом, не только греческим h’a-ēr, но и русск. «воздух», ибо греки и русские не сами создали, а получили эти термины с той пережитой человечеством ступени стадиального развития, на которой hа- (hа-er) → а- донесенного до нас греками слова a-er значило ‘вepx’, как русск. «воз» — также лишь донесенного русскими до нас слова «воз-дух», а вторые их части - ēr и «дух» означали ‘небо-твердь’, т. е. ‘землю’, в каком значении слова эти сохранились в языках более древних систем, именно турецкои и яфетической, у турок — yer
[114]  
'земля', и у яфетидов dı-qa из *du-qa ← du-ga, как то было разъяснено, ‘земля', соответственно 'небо-твердь нижняя' у мегрелов и чанов или лазов на восточном и южном отрезках черноморского побережья, где раньше сплошь жили скифы, но у них же слово означало ‘верхнее небо-твердь', дериват которого м. doء-ıa ↔ duء-ıa ‘курочка’, арм. doq ‘молодой голубь’, 'курочка', ‘солнечное небо-твердь’, ‘солнце', откуда действие, связанное с ‘солнцем’, а по солнцу и с ‘oгнeм' — ‘кипятить’.
        Более обстоятельное прослеживание этого термина в мировом масштабе, в частности у арабов и др., дает четкие подтверждения этой двойственности значения слова.
        Однако греческие философы, даже, казалось бы, с зародышами познавания общими с мифологиею, нам сигнализируют нахождение человечества на гребне такого высокого развития мышления, когда уже выделено понятие ‘время' и резко расчленены в осознании представления о 'воде' и 'огне'.
        Если мы возьмем греческого философа, следовавшего за тремя древнейшими мыслителями нашего перечня — всем известного Пифагора, то у него уже предcтaвлeниe о трех небесах, верхнем с птицами (τὰ πετεινά), нижнем земном с продукциею суши (τὰ χερσαῖα)  и глубинном небе, что ниже земли с ее растительностью, глубина с морскими или вообще водными животными. Это современно мифологии мироздания, как она изложена у евреев в первой библейской их книге, но в обоих мирках, как еврейском, так и греческом, со внесением позднее возникшего представления о духе, при том «духе бога», который у евреев носится еще лишь над бездной и хаосом, а у Пифагора переселяется из одного тела в другое, собственно из одного космического героя в другого. Впрочем, и в еврейском подлиннике стоит слово не ‘бог’, а ‘боги’ ءelōh-īm в библеиском же тексте, во-вторых, палеонтологически прослеживаются различные на различных стадиях значения, и ءelōh (← el-loh = арб. ءı [l]-lγ^un), между прочим, ‘собака', ‘лошадь', космически ‘небо', ‘светила', и ha-ruah ‘дух' (а также вызываемый из загробного мира ‘покойник', ‘тень мертвого’, потому др.-л. арабск. tıl^un ‘тень' и ‘кров’, 'покров', ср. евр. tel↔tıI ‘тень’, следовательно, 'тень-образ', см. выше) не только переселяется из тела в тело, но с каждым переселением меняет свое содержание и смысл, ибо ‘дух’ при многих перечисленных мною значениях совершенно анахронистичен: понятия тогда о нем не было.
        Тот же миф известен в Месопотамии, еще в досемитическом мире шумеров, имeннo в мире, а не в мирке. Их тотем-название в многочисленных разновидностях с избытком заполняет весь район, выделяемый европейским мышлением как предмет исторического кругозора. Они же субары, кимеры, иберы и т. д. В ливию, родственную с перечисленными смысловыми превращениями, постигшими библейского бога в тотемном порядке, введен и философ Пифагор. Он конечное звено длинной, идущей от Гермеса, цепи героев, помнящее все его деяния преемственно по передаче сменявших друг друга с той же памятью промежуточных звеньев. Her-me, как известно, представляет разновидность тотема шумеров. Шумеро-иберские связи установлены в обеих частях в парной
[115]  
разновидности ириводимого племенного названия у Кавказа, вообще Передней Азии, с Испаниею. И разновидностью Her-me и разновидностью su-bar это социально-экономическое образование, проникая и западную, и центральную, и восточную Европу, проходит за ее пределы и на Восток в Азию и далее, и на юг в Африку. В основные разновидности шумерского или кимерского тотема относятся в линии Гермеса с одной стороны на Волге Ker+e-me-t, на Кавказе — св. ǧеr+mе-ϑ 'бог', арм. Каг+а-pet, в центре ger+ma-n (←ger+ma-an →ger+mā-n) в терминах социальной структуры как «племенной», так и «родовой», отсюда и в терминах родства-исп. her+ma-no ‘брат’, франц. «germain», арм. eḷ-bayr (←*her-bar) ‘брат’, а в нарицательных нем. hey-m «heim») ‘у себя’, hey+ma-t «Hei+ma-t») ‘родина’ и т. д. Для увязки греческой философии с мифологиею существенный интерес представляет тотем шумерров Su-bar, с наросшим впоследствии именным признаком Su-bar-ı. У греков Σύβαρι-ς значило уже ‘чудовище'. Этот допрометеидский (доиндоевропейский) тотем пережил в названии источника близ Дельф, места прорицания. Он же в названии реки Σύβαρις, на которой в Ахее был расположен одноименный город. Ахейскими выходцами из этого города, по преданию, был основан в Италии город Σύβαρις, откуда и производят обыкновенно связанных с соответственной философиею образом жизни сибаритов, как название ‘броизы' производят от города Бриндизи. Эллинисты и названия городов, реки и источника разъясняют как привнос хеттов.
        Мы не можем сейчас входить глубже в мифологическую надстройку того базиса производства с техникой, нуждавшейся в математических познаниях, и матриархальной общественности, равно самого слоя с этими достижениями, выдвинувшегося в руководство в процессе сложения греческого социально-экономического образования, а не привноса из Египта или иной чужбины. Это все вскрывает палеонтологический анализ по новому учению об языке. Но и «зародышу» философии предшествовало состояние мышления еще менее совершенное.
        Палеонтология же речи вскрывает состояние языка, а, следовательно, мышления, когда не было еще полноты выражения мысли, не выражалось действие, т. е. не было глагола, сказуемого, более того - не было субъекта, по схоластической грамматике так называемого подлежащего. Какая же могла быть мысль при отсутствии действия-сказуемого, глагола, и субъекта-подлежащего? Очень просто: действие было, но не в высказывании, во фразе, а в производстве, и субъект был, но не во фразе, а в обществе, но ни это действие, ни этот субъект не выявлялись в речении самостоятельно, не выявлялись ручной речью вне производства и производственных отношений: доводьствовались указанием на орудие производства как на действие (трудовой процесс, впоследствии в предложении сказуемое), самостоятельно глагол (часть речи), и на трудящийся коллектив как на субъект (впоследствии в предложении подлежащее, часть речи — существительное). А что же выражалось в речении, тогда лишь в ручном? Объект, но не по четкому представлению нашего мышления, как «дополнение», а как комплекс цели, задачи и продукции (предмета потребления). Цель — обслуживание «производительных» сил природы (впоследствии тотем,
[116]  
ныне в представлении тех эпох — магических сил), задача — обработка потребного материала и продукция — полученный продукт, объект, он же и следствие.
        Здесь-то и нарождается в мышлении восприятие каузальности, причины и следствия, опоры для логического мышления. Но это уже при звуковой речи.
        С звуковой речью выслеживание процесса развития мышления осложняется тем, что к этому времени было уже большое накопление в мышлении благодаря ручной речи. Отсутствие же той или иной части в звуковом речении объясняется тем, что ручная peчь справлялась с выражением соответственной части предложения — сказуемого, впоследствии особой части речи — глагола. Мышление было уже развито до космического мировоззрения, но в отношении действия не было надобности в особой надстроечной сигнализации, ибо действие и действующее лицо не различались, и то, и другое указывалось соответственным ручным сигналом, когда же действующее лицо, субъект (впоследствии по схоластической грамматике подлежащее, самостоятельно — существительное, часть речи), выделилось в сознании из действия, то действие продолжало обозначаться ручным символом, а действующее лицо было уже надстроечное, это — тотем: он-то и нуждался в сигнализации звуковым знаком, не только потому, что ручным знаком он не выражался четко, но и потому, что тогда этим субъектом, определявшим весь смысл трудового процесса и не подлежавшим в кругу непосвященных огласке, говорившие пользовались как собственным их коллектива орудием производства, средством эксплуатации. Уже нарождалось представление о коллективной собственности. Появилось местоимение. Однако эта категория слов, впоследствии — часть речи, первая по времени появления часть речи, замещала не имя существительное (тогда никаного существительного не было), а имя-тотем, надстройку социально-экономического образования, его производства и производственных отношений, сначала категорию производственно-социальную: пока не было этой категории, не было и строя речи, не было синтаксиса. Вообще синтаксис, строй, это само производство, трудовой процесс, и лишь с осознанием, т. е. обращением в надстройку материального базиса, производства и производственных отношений, т. е. выработкой разлученного с базисом тотема, получился синтаксический строй речи, того же производства, но в осознании. Это осознание было и при ручной речи, при ней же и тоте:м, но синтаксис-строй в звуковой речи получался одной расстановкой слов, сохранявших общественную природу, а потому не нуждавшихсл ни в каком оформлении и не имевших его, а тотем, сигнализуемый звучанием, не в пример ручному, давал эксплуатации охват большого коллектива. Борьба шла между коллективом с звуковым тотемом: и звуковой речью и коллективом без звуковой речи, с ручным тотемом и ручным языком, пока более мощный коллектив со звуковой речью не взял верх над глухонемыми, говорившими лишь ручным языком, и пока в самом господствующем слое с звуковоя речью не получилось расслоение от образования новых пройзводств и не умножились звуковые тотемы, т. е. образовались и в коллективах, владеющих звуковой речью, различные противоборствующие социальные группировки, с введением в них по потребности производства возрастной и половой дифференциации: осложненное производство и потребление создало
[117]  
в базисе — в процессе более обостренной борьбы — ряд, по осложненной разности техники, производственных отношений, качественно перестроило социальные группировки, а в надстройке перевело на мировоззрение более широкого охвата и сложного склада с более четкой техникой мышления: устанавливаются более резкие взаимоотношения понятий и представлений, где? как? — как в синтаксисе, где они части предложения, так за его пределами, где они части речи, но под этими функциями отрешенной от всякой реальной жизни надстройки — грамматики — имеется не просто базис, производство и производственные отношения, с орудием и способом производства, но и ряд надстроечных ступеней, начиная с общих понятий, материально или социально наглядно увязанных с ним, базисом.
        Нет надобности вести вас далее в глубины палеонтологического анализа, приводящего нас к грани с животным миром, где также налицо производство и нак будто производственные отношения, но без всякого осознания. При отсутствии осознания и видимая общность развлечений у животныx с людьми становится призрачной.
        Об играх и забавах животных существует значительная литература, также об их материальной культуре, об их мышлении, даже об уме или духе (l'esprit) животных. Да и кто мог бы отказать живoтным вообще (нечего говорить специально о собаке или лошади) во всем хорошо известных действиях и поведении, как актах смышленности и понятливости, часто верха сообразительности? Отказать в этом значило бы самим отказаться от подлинного здравого смысла. Накоплены по этой части богатейшие изумительные факты, но эти факты не сущность или функция мышления, как особо стоящей надстройки. Допускаемое кое-кем такое восприятие, такая оценка — плод формальной постановки наблюдений и тогда, когда они, эти наблюдения, ведутся опытными натуралистами безупречно по всем правилам их науки. Беда лишь в том, что в наблюдения вносятся готовые представления о мышлении, а эти представления не проработаны социологически, они у обществоведов нечетки и несостоятельны. Здесь решающим дело королем выступает здравый смысл иного порядка, здравый смысл четырех стен, навязывая природе свойства общественности и качества с техникой ее продукции. Многочисленные факты изумительной сметливости у животных не сущность или функция мышления, как опосредствованно через производство полученной особой надстройки; это сущность и функция самих действий, определяемых природными факторами. Мышление животных — производственное, без отрыва от вида производства данного вида животных. Животные прикреплены к своему производству сильнее, чем крепостные (serfs de glèbe) прикреплялись к земле, ибо скрепы их не общественные, а природные, и в этом производственном мышлении нет накоплений с их динамикой, нет, следовательно, технических возможностей и тяги к смене самого производства. У животных есть материальная культура, весьма разнообразная; в среде животных водятся такие производственники, как плетельщики, мануфактуристы по хлопку, литейщики по лоску, фабриканты одежд, строители холмов, инженеры мостов и шоссе, саперы, плотники, архитекторы, артисты, но нет смены орудий и способов производства
[118]  
из поколения в поколение, нет, следовательно, истории материальной культуры. И нет социальных взаимоотношений по производству, несмотря на то, что, например, «настоящая лошадь», по выражению одного поборника животного ума, «есть эмблема истинного дворянина», а «арабский конь (l'étalon arabe) — рыцарь», и, по его уверению, нельзя, мол, «оспаривать родства между благородным конем и дворянином, настолько сходствo полное между этими двумя типами».[6]
        Раз для нас не подлежащий никакому сомнению факт — животное происхождение людского вида и дальнейшее его усовершенствование не только соматическое, телесного строя и облика, но и в процессе производства возникшего мышления, необходимо преодолеть, а для этого знать все препоны, которые стоят на этом исследовательском пути в отношении перевального момента, именно уразумения того, как людской вид животных со звериной ступени делает скачок на новую, где он сам, людской коллектив, видоизменяет себя и физически, и технически в производстве и производственных отношениях и разъяснить их общими усилиями естествоиспытателей и обществоведов. За водораздельной же межой в животном мире нет осознания и в той доле, без полноты выявления надстроечных категорий, в своей мысли, в какой не осознает еще ни субъекта, ни действия, только путем долгой борьбы, все более усиливающейся, вырабатывает их, осознает в производстве каузальность, причинность и только впоследствии, пройдя ряд коренных сдвигов, смены одних функциональных взаимоотношений, закономерностей, другими, общественность вырабатывает весьма поздно логическое мышление и сообразную систему языкотворчества с формально-технологическим восприятием мира, когда язык-звучание берет верх над мышлением, как уже сложившиеся господствующие классы берут верх над трудящимися, предпосылка стадии, когда формальная логика, достояние классового мышления, вместе с их создавшим классом, смещается диалектическо-материалистическим мышлением пролетариата, идеологически-технологическим восприятием мира, где мышление берет верх над языком и имеет еще более брать верх, пока не только система звуковой речи будет сменена в новом бесклассовом обществе, но будет создан единый язык так же и более отличный от звукового, как и чем звуковой отличается от ручного, с новьш орудием производства, имеющим сделать все человечество не только с единым мышлением, но с единой речью — хозяином, подчиняющим себе все пространства и все времена.
        Какие же тому предпосылки уже наличные, как то успело установить новое учение об языке в условиях тяжкой, казалось бы, непосильной для него, для этой, так наз. яфетической теории, - борьбы на два фронта.
        Установлен, всегда с иллюстрацией на конкретном языковом материале, монистический процесс языкотворчества: не только различные системы звуковой речи, но и по орудию производства различные языки, ручной язык, звуковой язык, лишь отдельные звенья этого грандиозного монистического процесса творчества речи.
[119]            
        Ни одно из этих звеньев монистического языкотворчества ни по технике, ни по идеологии, ни в части мышления не является натуральным, богом или природой данным, или созданным из естественных факторов; так наз. народные языки и языки отсталых народов — все они языки масс, экономически загнанных господством новых классовых языков в низы и в горные части в целях эксплуатации или в борьбе отступавших в свободные пустоши необитаемых стран, материков и островов, с целью их разработки и обороны своего производства и своей материальной rультуры. Становление языка разговорным, это — демократизация, дошедшая до того, что низовые слои населения стали хранителями лучших и богатейших фондов различных отживших систем речи.
        С каждым звеном единого глоттогонического процесса, относящимся к новой стадии развития, темп производства ускоряется. Письменный звуковой язык длится от 5 до 10 тысяч лет, звуковой язык в общем от 50000 до 500000 лет и более, ручной стандартизованный язык от миллиона до полутора миллиона лет. Чем глубже и дальше от нас звено, тем больше колебаний в нормах и менее четкости в мышлении и способе высказывания мыслей или языкового общения; с этим фактическим положением рука об руку идет то положение, сигнализуемое языком, что чем ближе к нам звено, тем больше усиливается классовость и классовая борьба в мировом масштабе.
        Наше бытие, связанное с развитием материальной культуры и ее техники, идет в том же едином мировом процесс е его развития преодолением препятствий как в пространстве, так во времени, в связи с чем развитие мышления, как надстройки производства и производственных отношений, имеющее содействовать все более и более успехам своей базы, на нашем отрезке ее социалистическому строительству, перспективному планированию, требует преодоления в осознании не только пространства, но и времени. Вот почему необходимо изучать прошлое, ибо кто не овладел в своем осознании временем до изначального бытия, не поставил правильного прогноза проблем происхождения, тот не может осуществить долга, лежащего на мышлении: не только догнать, но перегнать производство и тем быть рычагом более быстрых и более совершенных достижений.
        В настоящий момент классовой борьбы на идеологическом фронте меня нисколько не поражают, как не поражали раньше, ярые нападки на яфетидологию и всякие иные выступления. Меня перестало поражать и равнодушие некоторых марксистов и их нахождение (нахождение, следовательно, горсти совpеменных общественников) в одном стане с противниками нового учения об языке. Ничто так эффективно не действует на сдвиг в идеологии, на поворот в мировоззрении, как генетический анализ того орудия, которое служит средством действия в этой надстроечной области и сосудом накопления ее достижений. Разумеется, новое учение об языке, разрабатываемое яфетической теорией, весьма сложное дело, именно потому, что оно не формальное; оно, как то выясняется яфетидологически, требует конкретного выявления марксистского метода на языковом материале, существенной проработки материальной культуры, а также мышления и техники, т. е. философии.
[120]            
        Но, ведь, и борьба-то с буржуазной идеологиею вовсе не так проста и легка.
        Нужно ли напоминать следующие слова В. И. Ленина из статьи «Наука массам»: «Мы должны понять, что без солидного философского обоснования никакие естественные науки, никакой материализм не может выдержать борьбы против натиска буржуазных идей и восстановления буржуазного мировоззрения» ... Без конкретизации и лучшего метода на живом материале специальности, в данном случае языковедной, грозят обратиться в орудия, направленные против прогресса, и организации с безуrоризненной целевой установкой, краеведческие, равно музеи, иные исследовательские учреждения, институты, академии. При чем же тут работа над языком, не достаточно ли забросать цитатами из марксистских книг да пофилософствовать? Товарищи, побольше конкретности, поменьше тумана общих суждений. Опять приходится напомнить, как в конспекте книги Лассаля «ФилосоФия Гераклита Темного из Эфеса» (1915 или 1916 г., Берн), перечислив кратко под рубрикой всю область знания по предметам, Ленин приписал (стр. 314): «вот те области знания, из коих должна сложиться теория познания и диалектика», а в перечисленных предметах особо курсивой выделена «(история) языка», да еще прибавлено «NB». Товарищи, побольше конкретности и тогда, когда речь не об языке, а о национальности и национальном языке. Сошлемся лишь на только что вышедший доклад «Языковая политика яфетической теории и удмуртский язык»,[7] где, констатировав тожество отношения к национальной проблеме специалиста по общему учению о языке и политика революционера, привожу часть его речи — речи т. Сталина, произнесенной им на ХVI партсъезде: « ... вопрос об отмирании национальных языков и слиянии их в один общий язык есть не вопрос внутригосударственный, не вопрос победы социализма в одной стране, а вопрос международный, вопрос победы социализма в международном мaсштабе... Ленин недаром говорил, что национальные различия останутся еще надолго даже после победы диктатуры пролетариата в международном масштабе».
        И в связи с этим ставлю вопрос: «а какой это будет язык?» Для теоретика неустранимый вывод, он вытекает из нового учения об языке, из стихийного ставшего сознательно марксистским. Каков же будет язык, единый язык будущего бесклассового общества, а с ним роль мышления?
        За многие сотни тысяч лет, миллиона три, сменились орудия производства стандартизованных языков, при учете мышления качественно четырех языков: ручного языка, победившего комплексный не дифференцированный nантомимомимическо-звуковой пиктографический со зрительным мышлениеи; локализовав мышление в правой руке, ручной язык взял верх и, стандартизованный, охватил весь мир; его сменил звуковой язык в первой стадии своего развития с тотемическим мышлением, космическим и микрокосмическим, развернутым в пределах возможностей ручной речи, на второй стадии - с формальным логическим мышлением, когда оно стало воспринимать мир аналитически, все более и более проникая в технику его построения и утрачивая чувство целого, синтез, со сменой
[121]  
орудия выявления (всего тела, рук и лица, полости рта и звуков), орудия восприятия (сердца, ушей) и локализации мышления в правой руке (в сердце и, наконец, в голове).
        На всех стадиях мышление неразлучно с языком, одинаково с ним изменчиво, но, будучи также одинаково с языком коллективно, мышление с языком расходится техникой, качеством, количественным охватом своей службы. Язык в действии обслуживает лишь актуальный коллектив, притом в различных пределах в зависимости от технических слуховых или зрительных средств распространения речи, тогда как для мышления физических пределов нет, пределы же замыкания - временны, поскольку они и во времени и в пространстве отодвигаются или совершенно снимаютсл с расширением и углублением опытных знаний. Язык подвержен воздействию окружения непосредственно или при посредстве слуховой передачи лишь в современности, а в прошлом, как и в будущем, его отношения реализуютсл только письмом, с определенной стадии закабалившим живой язык, а мышление, не имея иных способов выявления, как язык или его замена, не имеет, кроме пределов своих знаний, никаких препон для общения со всем миром и прошлым, и будущим: мышление, действуя как надстройка базиса, творило в ней, надстройке, собственно лепило то, чего никто не постигал, материально лепило мифы, зачатки мировоззрения и эпоса. Язык существует, лишь поскольку он выявляется в звуках; действие мышления происходит и без выявления. У языка, как звучания, имеется центр выявления, центр работы мышления имеет мозговую локализацию, но все это формально, особенно звукопроизводство, всегда сочетаемое с мышлением или с продукциею мышления. Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить полностью язык. Будущий язык — мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки связанному с нормами природы. И великие, и малые языки одинаково смертны перед мышлением пролетариата, в борьбе выковывающего бесклассовое общество и содействующего дальнейшей четкой выработке уточненного восприятия мира. Развитая им, мышлением, техника — сотрудница в перестройке всего мира. Мышление с техникой и подчинят всю вселенную беспрекословно человечеству, как единственному разумеющему хозяину, вышедшему из производственного труда, им пересоздавному из животного в человека, и в осознанном слиянии с ним имеющему взломать новыми знаниями замыкания во времени и пространстве и творить бесконечно и беспредельно.
        Выводы? Кому их извлечь для практиrи, да и для дальнейшего развития самой теории? Теоретику ли? Это дело такого собрания, как настоящее, где общественность регулирует производственное направление мысли; требуется взаимное оплодотворение.
        Практические выводы? Не говоря о политехнизме, присущем учению об языке в новой установке, с теориею наросла возможность единственно в наших условиях приемлемого решения таких жизнью поставленных проблем, как про-
[122]  
блема письма, создания нового и реформ, проблема производственного и литературного языка, проблема национальных языков и общесоюзного языка, проблема русского языка и письма, проблема типового учебника языка — пособия к выявлению и укреплению общих черт в языках, проблема усвоения иностранных языков.
        Но о выводах и способах их использовать в практическом применении можно говорить лишь тогда, когда новое учение об языке по яфетической теории будет понято и принято. Тогда и о реформах тех или иных письмен можно вести деловые конкретные суждения лишь как о вехах, ведущих к eдинcтвy письма. По теме же непосредственно у меня один вывод.
        Каждое звено смещает радикально общую установку, перерабатывая по ней, чем ближе к нам, тем глубже, все частности, используя достижения предшествующих стадий и вызывая к свободному развертыванию и те теоретические достижения, что в условиях прежнего бытия осуждены были заглохнуть и сохранились лишь в памятниках материальной и надстроечной культуры, и открывает чем далее, тем более, необъятное поприще для беспредельно свободного исследования и творчества, перестройки мира. Это чувствуем прогнозом и переживаем именно в условиях нашего бытия и в условиях социалистического строительства.
        Академии Наук СССР предстоит на этом отрезке новая слава, имеющая затмить пережитую ею мировую известность. Индивидуальные работы старых академиков и теперь никак нельзя умaлять, но достижения Академии Наук имеют неизмеримо возрасти, когда результаты работ входящих в ее состав исключительных мастеров (каждый — мастер своего дела и в обладании материалами своей специальности) вместе с новыми силами, влившимися и вливающимися в их среду, - направят без замедления по новому пути единым со всеми союзными национальными организациями методом и пустят их коллективно в массы. Через массы в практике проверенное и оплодотворенное наше производство и наше мышление, советское мышление, социалистической перестройкой всего нашего Союза имеет перестроить на пролетарское мышление весь противостоящий нам мир внутри и за пределами Союза.