[180]  
        «И из-за римского языка выглядывает ирокез»
        Фр. Энгельс

         И из-за римского рода «ясно выглядывает ирокез».

        Конечно, Энгельс был прав, отстаивая наличие ирокеза на предшествующей стадии развития социального типа римлян. Он приходил к этому, опираясь на лучших из современных ему этнографов и классиков, в результате уяснения целого ряда правовых отношений, в девяти пунктах, в стабилизовавшейся общественности римского населения, его древнем родовом укладе, в итоге чего, перед выписанной нами как мотто фразой, Энгельс говорит:[2] «Таковы были функции римского рода. За исключением уже совершившегося перехода к отцовскому праву, эти функции суть верное отражение прав и обязанностей ирокезского рода». Энгельс мог бы сослаться для иллюстрации перехода от материнского права к отцовскому на переход слова mater с 'матери' на 'отца' — pater, что представляет по фонетическим нормам яфетической системы лишь позднейшую (с утратой долготы) разновидность слова mater (*mal-teṙ), причем это дело не римского или какого-либо иного цельного народа-массива, а определенного слоя, определенной производственно-социальной группировки (лишь впоследствии то класса и сословия, то клана или этноса), внесшей родной термин в ту или иную так называемую доисторическую речевую систему: возникнув там, пережил он в прометеидской системе языков, возобладавшей главным образом в Европе, но отчасти и в Азии (Иран и Индия)[3], тогда как в языках других систем мы встречаем или еще одноэлементный эквивалент, или иное распределение или иную комбинацию элементов в тех же терминах 'мать’ и 'отец’, так в языке переходного («гибридного») типа, например, в арм. mayr(←* mar-ı) 'мать’. фр. «père» ← *payr-e ← «par-ı (ср. этр. par 'отец’, равно на Кавказе у грузин в ṫına-par 'пра- отец’, 'предок’); в наличном же состоянии языков яфетической системы — пестрая картина распределения. Так, в сибилянтной ветви, более приближенной к системам четвертичного периода, семитической и прометеидской, основная часть mā-ter, именно mā ← mal в удвоении служит для выражения уже 'отца’ — г. ma-ma (← г. mamal 'петух’, 'самец’ и т. п.), а для 'матери’ облюбован термин из удвоения элемента А: г. de-da ← г. de-dal 'наседка’, 'самка’,[4] в русском прослеживаемый в словах одного круга с 'отцом’,
[181]  
как то «дед» ← *dey-d. Что же касается семитической системы, в ней тоже соотношение тех же по составу элементов, что в языках прометеидской системы (ВА), но, в обратном порядке, обычно с утратой элемента А: арб. ءu-m 'мать’ и арб. ءa-bu (но и просто bu), в других семитических языках с колебаниями в огласовке, особенно в слове 'мать’.
        Но язык в освещении проблемы собственности Энгельсом не был использован. Почему? Конечно, не потому, что сам Энгельс был невнимателен к языку. Наоборот, он пользовался каждым случаем, когда лингвистика давала ему возможность чем-либо поживиться, но от тощей индоевропейской коровы, кроме лишь формально обоснованного компаративизма, ничего нельзя было получить. Даже предоставляя ему прекрасный материал для разъяснения латинского слова rex 'царь’, именно его «соответствие кельто-ирландскому righ ('родовой старшина’) и готскому reiks», и последнее рядом с особым словом также готским «thiu-dans», с выявлением его слияния в личном имени Dietrich, — лингвисты-индоевропеисты оставляли его у начала дела, лишь опять-таки формально-эмпирического учета языковых фактов, ибо науки об языке, как самостоятельного учения, еще не было, была под названием лингвистики филологическая в основе дисциплина, которая изучала позднее стабилизовавшиеся языки, притом прежде всего мертвые древнеписьменные или средневеково-письменные языки. И до сих пор благодаря господствующей в школе и в умах, даже у нас в советской стране, индоевропеистической лингвистике с ее формальным методом, никто не может вслед за утверждением Энгельса: «из-за римского рода ясно выглядывает ирокез» без содрогания не только выставить сам, но и хотя бы выслушать действительно лингвистическое положение: «и из-за римского языка выглядывает ирокез». Конечно, дело идет конкретно не об ирокезе, но не все ли равно, когда соответственный социальный тип, следовательно, с языком той же ступени стадиального развития, вскрывается под названием «варвара», хотя бы «туземного», средиземноморского в те эпохи, ныне — африканского. Думаю, что Энгельс, для выявления творческой мощи которого так много сделано нашим юбиляром, с его интересом прежде всего к идеологии, а не только с формальной классической акрибиею, не прошел бы мимо этого факта, как современные нам мудрецы, затыкающие свои уши при суждениях, неугодных их научному мышлению, если бы в своих изысканиях об общественной природе populus romanus при вскрытии классовой борьбы «между плебеем и populus’oм»^[5] он узнал из нового учения об языке, яфетической теории, что, не говоря о «классовом названии» plēbes, само чистейшее римское, resp. латинское нарицательное имя populus своей основой popul- представляет также классовое, с известной поры «племенное», первично тотемное название производственно-социальной группировки, пережившее в средиземноморском районе, со включением, разумеется, его неотъемлемой части — Кавказа и Малой Азии, где в значении 'варвара’ (в Греции: βάρβαρος), где в роли тотемного термина со значением 'языка’, resp. 'слова’ (в Армении: barbaṛ 'язык’, 'наречие’, без удвоения bar 'слово’, оно же прослежено и в гру-
[182]  
зинском), где в значении племенного названия (в Африке: berber), причем конкретно этот африканский «ирокез», именно бербер, выступает не только в слове 'народ' (populus), которое стало безразличным общим или нарицательным именем, но и в ряде основных чисто культовых, resp. магических терминов римской речи, так прежде всего в «несклоняемом» у римлян слове fas 'закон религиозный’,[6] да и в таком латинском слове, пережитке из первобытного живого хозяйственного инвентаря, как 'собака' (лат. «canis», берб. a-k̇-ᴊun, арм. ш-un).[7]
        Это все гиль, с точки зрения формальной по методу индоевропейской лингвистики, доселе пропагандируемой и в советской стране, при сочувствии образованнейших, но, увы, научно несознательных единомышленников, это все от «лукавого», т. е. от палеонтологии звуковой речи, как она установлена новым учением о языке, яфетической теориею.
        Ныне такую же ересь от палеонтологии речи решаюсь преподнести по вопросу о собственности, впоследствии частной собственности, неразлучимой с общественно осознанным выделением лица и возникновением личных и связанных с ними иных местоимений.
        Предоставляю судить специалистам-социологам, во, может быть, сигнализация речи по вопросу о возникновении частной собственности соответствует той разнице, которую отмечает Д. Б. Рязанов между Прудоном с одной стороны, Марксом и Энгельсом с другой — в отношении к частной собственности. «Говоря словами самого Маркса о Прудоне, сказанными значительно позднее — пишет Д. Б. Рязанов,[8] — для него тогда дело шло в сущности лишь о существующей, современной буржуазной собственности. На вопрос, что она такое, ответ мог быть найден лишь в критическом анализе «политической экономии», охватывающей всю совокупность имущественных отношений, не в юридическом их выражении, не в качестве соотношений воли личностей, а в их реальной сущности, т. е. в качестве отношений производства». «Разница состояла только в том, что Маркс и Энгельс, в отличие от Прудона, в видимой частной собственности, при помощи Фейербаха, открыли отчуждение действительной человеческой личности».
        Слово ‘собственность’ в звуковой речи и по яфетидологическому анализу возводится к местоимению, точнее — органически связано с местоимением, в первую очередь с так называемым возвратным местоимением.
        Идеологической иллюстрацией этого положения вещей могут служить, в первую очередь, такие общие различным так называемым семьям языков, случаи, когда в роли возвратного местоимения используются слова 'кость’, 'голова’, 'тело’ и 'душа’ и тому подобное, т. е. или 'голова’ и другие части тела, resp. все тело в целости, или такое позднейшее надстроечное представление, как 'душа’.
[183]            
        Наличная в печатной яфетидологической литературе разработка затрагиваемого вопроса незначительна и более сравнительно-палеонтологична, чем палеонтологично-материалистична.
        Сравнительным методом получено отожествление лат. ı-pse 'сам’, resp. *u-pse и греч. a + wt-os ‘сам’; это в прометеидских классических языках, в то время как вторая часть этих скрещенных образований, элемент B:-pse самостоятельно в абхазском языке, древнейшем по типу языке полистадиальной яфетической системы, значит ‘душа’ — (с членом a-φ sˌə̀).[9]
        Всего сравнительного материала, приводившегося по этому случаю, мы здесь не тревожим, но перечисленное разнообразие семантической стороны, как мы это перечислили в именных значениях этого возвратно-личного местоимения 'сам’, 'себя’ и т. п., со включением 'души’, также может быть и должно быть распределено, если не все по ступеням-скачкам стадиального развития, то в порядке эволюционных поступей на одной и той же стадии. И мы даем соответственную таблицу:

        

        При этом искусственно ограниченном материале не приходится развертывать всю скалу ступеней стадиального развития; только теперь констатируются две ступени — 'тело’ и надстроечно 'душа’, да и увязку этих двух ступеней, во всяком случае — при существующей доселе разработке, приходилось и пока еще приходится восполнять внесением промежуточного значения 'рука’ (подлежит пересмотру здесь встреча 'руки’ с 'головой’, отчасти этот пересмотр намечен); что же касается взаимоотношения 'головы’ с 'небом’, фактически бесспорного по семантическому пучку 'небо+ гора+голова’, то на данном отрезке истолкования 'сам’, 'себя’ лишь как отвлеченной грамматической категории, никакой причинности нельзя усмотреть, и мы пока можем констатировать лишь их увязанность без возможности разъяснить в этом кругу лично-возвратного местоимения, что предшествует в истории звуковой речи — наречение ли 'неба’, или 'головы*, тем более, что в роли местоимения 'небо’, resp. 'солнце’, фактически и не появляется.
        Во всяком случае, один скачок с двумя ступенями стадиального развития бесспорно налицо — 'тело’ и 'душа’, ибо первично 'души’ и не было в терминологии звуковой речи, не было представления о ней.
        Однако тотем, независимо от скифского плененного образования, использовался в наречении предметов, и мы уже знаем, что этот же тотем вскрыт у яфетических народов Кавказа в значении 'плуга’ (арм., г. guϑan и др.), у северных народов, включая не только суоми-финнов, но и русских и германцев, 'золота’ (←* skoloton, суоми kulta, нем. gold), у самих же скифов в легенде о собственном происхождении — их предкам выпадает на долю с неба «золотой плуг».[10]
[184]            
        В порядке же использования тотема в развитии лексики, надстройки на той или иной ступени стадиального развития, то же слово появляется в значении и хозяйственно-культовых животных ('лошади’, 'свиньи’) и вообще 'стада’, 'скота’, на Кавказе у яфетидов — г. kolt, арм. koyt (народн. kuyt 'собрание’, 'куча’), на севере у русских «скот» в соответственных значениях (включая, впрочем, и монеты).        Следовательно, когда прослеживаем термин собственности в таком языке полистадиальной яфетической системы, как грузинский, на бесспорном грузинском коренном слове народном[11] sa-ku+ϑ-ar 'собственный’, то мы видим, и это первично для звуковой речи, что здесь 'собственный’ обозначало принадлежность тотему ku-ϑ’y, 'принадлежащий этому тотему’ и никому другому, т. е. предмет был общий, первобытно-коммунистический.       
        Термин ku-ϑ уже разъяснен : он составлен из двух элементов (АС), и полный его вид ku-ϑun, с разнобойной огласовкой и с сохранением диффузной пары ϑq̇ — *kur-ϑq̇an, которого арабский эквивалент — kurān 'коран’, вначале, в доисламское время — тотем.[12]
        В грузинском архетип *kur-ϑq̇an сохранился в виде kurϑq̇, основы глагола kurϑq̇-e-va 'благословлять’.
        Имеем ряд значений и из микрокосмического использования того же слова не только в значении 'руки’, но и 'мальчика’, resp. 'фалла’. В значении 'фалла’ и 'мальчика’ (а по палеонтологии речи сначала 'солнца-дитяти’, а потом 'фалла’) по-грузински употребляется в гурийском говоре слово kuta, причем со значением 'мальчика’ его используют фамильярно-ласкательно старшие в обращении и к своему, и к незнакомому подростку.
        Не обременяем настоящей статьи таблицей с исчерпывающим учетом всех разновидностей значений и слов, но можно себе представить, какое количество фонетических дифференциаций необходимо было для соответственного количества представлений и понятий, возникавших на различных стадиях эволюционно или скачками, в увязке с одним основным звуковым символом и ближайшими его семантическими дериватными гнездами.
        Для образчика достаточно сослаться на тесный круг увязанных с семантическим архетипом местоимений и «собственности» труд-магических слов, реализованных со скифским тотемом, к которому восходят не только племенные названия» q̇al-dı˹n˺ 'ванский халд’, qarϑvel 'грузин’, м. qorϑu- 'грузин’, г., арм. qur-d → qur-ϑ 'курд’, kolq̇ 'колх’, не говоря о sku- ϑa (греч. Σκύθαι) и skolot 'скиф’ и т. п., равно 'бог’ (г. ǧuϑa, св. ǧǝrϑä, род. пад.) и «куде-сн+ик» (русск. kol-dun), но и термины обрядности, в том числе г. qa-da 'сдобное печение’, resp. 'пирог’, со всеми разновидностями на различных языках, в том числе армянском и французском, русск. «кутья».
        Культовое значение блюда «кутья» вне спора. Как именно культовый термин, он встречается со словом «кут», resp. «куть» 'красный, почетный угол избы’.
[185]            
        «Кутейник», resp. «кутья» потому же значит 'рождественский сочельник’: « Коли в кутью небо звездисто, богатый приплод скота и много ягод». Сама еда культовая доселе, поскольку она «приносится в церковь при поминках и подается за упокойным столом, а местами и в рождественский сочельник, называемый посему на юге также «кутьею», как зовутся сочельники Крещенья и Новый год».[13] Тут в возникновении термина не имеет абсолютно никакого значения не только техника — «каша с сытом, с изюмом, из обдирного ячменя, пшеницы, рису, из толстой крупы» (тем менее то, что «кутья» впоследствии использована в значении 'толстой крупы’, это в тоб. говоре и т. п.), но и сам вид еды, каша ли это, или печенье. Есть основание с архетипом *ku+ten отожествить из грузинского не только m-ǧu-del || m-ǧr-del 'священник’ (←*ǧur-den 'колдун’, 'знахарь’),[14] но также изготовлявшийся к рождественскому празднику, на моей памяти, в Гурии пирог ǧvedel,[15] если в ve налицо раздвоение губного гласного u, т. е. его архетип *ǧu[r]-den, на что имеются данные фонетической техники. Во всяком случае двойником русск. «кутьи» у грузин является ее разновидность с аканием опять-таки не каша, а печенье qada, о культовом значении и распространении которого приходилось говорить по другому поводу.[16]
        В связи все с тем же использованием тотема, впоследствии при космическом мировоззрении — астрального божества: 'солнца’, 'дитяти неба’, и других светил, когда собственником явилось уже хотя бы и коллективное лицо, жреческое сословие, находится то, что пережиточно персидский уже общий отвлеченный термин q̇udā 'бог’ и возвратное местоимение q̇ud 'сам’ отнюдь не случайно созвучны, ибо поскольку возвратным, да и вообще личным местоимением стал тотем, переродившийся в отвлеченного 'бога’, перс. q̇ud 'сам’ не может быть иначе разъяснено, как усеченный вид культового термина q̇udā 'бог’. И поскольку социальный строй вырабатывал материально собственность и представление о ней, resp. понятие собственности, сигнализацией ее могло служить также лишь культовое слово, вот почему с персидским, так и с новоперсидским q̇udā 'бог’, q̇ud 'свой’ созвучна в народном грузинском (тоже в так называемом «новом» грузинском) основа не только слова 'бог’—ǧuϑā·→ ǧuϑ, нынеǧvϑ, даже q̇ϑ в косвенных падежах ; но и kuϑ ← kuϑun, откуда прилагательное sa-kuϑ-ar ‘собственный’, глагол e-kuϑvn-ı-s 'ему принадлежит’.
        Созвучие в персидских словах не ускользало, разумеется, и от формалистической школы индоевропеистов, но у них, не обремененных заботами о чуждых кавказских языках, да еще при отрыве учения о языке от материальной базы, дело ставилось вверх ногами, 'бог’ пытались произвести от местоимения.
        Как основную форму, своего рода архетип, Хорн (Ноги, Grundriss der neupersischen Etymologie, Strassburg, 1893, № 471) выставлял и «χ ̌аδāy-a (или
[186]  
*huδaya)», но он же оговаривается: уже «Nöldeke, Gg А 1882, стр. 969 подвергает сомнению, может быть, не без основания, правильность этой этимологии». И далее: «Объяснение, Фр. Мюллера (WZKM 5,65) из авест. *χ^ν ato, ауāо «по своей воле движущийся» мало убедительного содержит в себе, не говоря о том, что авестийское образование именительного дано ошибочное».
        Для прослеживания же стадиальности в понимании 'собственный’ нам достаточно нашего термина ku-ϑun, архетипа sa-ku+ϑ-ar 'собственный’, e-ku+ϑvn-ı-s 'принадлежит ему’, 'его собственность’, слово в слово 'ему ku-ϑun (тотем)’.
        Разумеется, на начальной ступени стадиального развитая не только не было, следовательно, представления о собственности, притом личной, но и какой-либо частично-коллективной, да и формально не могло быть никакого окончания или префикса прилагательного, в основе kuϑun, resp. kuϑu, разновидность основы ǧuϑa (с позднейших эпох) 'бог’, могла одновременно означать и тотем производственно-социальной группировки и все, что принадлежало ему, тотему, следовательно, всей производственно-социальной группировке, всему обществу, а в разрезе пространственных представлений — всей 'стране’, всему 'селу’, всему 'миру’.
        Кстати, вспомним, что тотем, как название производственно-социальной группировки, впоследствии племенное название на соответственной космической ступени стадиального развития, было синонимом 'неба’, 'солнца’, народы отсюда пережиточно именовались 'детьми неба’, 'солнцами’ и т. п. Посему kuϑu, усеченный вид kuϑun, в разновидности kutu↔koto, resp. kutǝ, находится в основе абхазского слова a-kǝtǝ 'курица’, resp. Первично 'птица’[17] по семантическому производству слов с учетом формулы «часть по целому», однако 'курица’ и по одомашнении, по внесении в состав 'дома’, 'жилища, 'селения’ и т. д., этого также синонима 'неба’, разделяет созвучие с абхазским же словом a-qə̀ϑa (↙-qoϑa) 'селение’, а при восстановлении плавного l или вида с диффузным состоянием начального согласного — sku-ϑa и его многочисленных разновидностей, сюда же примыкают kol-q̇, sku-ϑa, skol+o-t, известные племенные названия 'колх’, 'скиф’, означавшие 'дети неба, 'солнца’.
        Собственность в такой лингвистической обстановке выступает с общим орудием производства, его совместным владением и с общим владением обрабатываемого материала без дифференциации труда, без его разделения, без дифференциации рабочих сил, т. е. без признаков классовости, и, на что особенно хотели бы ударить сейчас, без признаков родовой (по крови), разумеется, и семейной организации. Язык здесь сигнализует подлинный первобытно-коммунистический строй.     
        Но сейчас нас интересует одно значение 'собственность’ с ее спутниками, из числа которых при социальном восприятии никак нельзя исключить ее носителя, коллективного и впоследствии личного, уже в буквальном смысле юридического
[187]  
лица, с чем связано в той или иной степени (я не хочу утверждать — целиком) как возникновение, так особенно развитие личных местоимений. Это юридическое лицо — то создание первобытного, так называемого пралогического мышления, за которым отстаивалось принадлежащее ему право (тотем, символизуемый на космической ступени стадиального развития 'небом’ → 'солнцем’ → 'правдой’), на деле же которое отстаивало свое право производственно-социально (коллектив, символизуемый 'рукой’ → 'силой’→ 'властью’ → 'правом’). Из этого диффузного представления выделяется единоличное юридическое лицо, по наследию обозначаемое термином труд-магического происхождения 'рукой’ → 'солнцем’, тотемом, племенным названием.
        Отсюда и то обстоятельство, что в возвратном местоимении мы застаем уже дериватные значения:
        1) 'душу’ (у семитов: арабов, сирийцев и др.), надстроечное понятие, сменившее 'руку’ (см. выше, стр. 183).
        2) 'кость’ (у семитов-евреев) и 'голову’ (у яфетидов), т. е. части 'тела’ (см. ук. м.), космически — 'неба’, откуда и независимо:
        3) палеонтологически в связи с семантическим пучком 'голова + гора + небо’, груз, ϑav (←ϑa-w) 'голова’ || св. (по шип. группе) ϑq̇u-m (в архетипе u-m) 'голова’, означали, следовательно, 'небо’ и становились племенным названием. В значении 'неба’ мы ограничимся сейчас использованием первого элемента акающей разновидности ϑa у грузин же и наличием составного вида ϑa, в apxeтипе *ϑaw в Дагестане у лаков — sˌaw, у агульцев—zaw и т. п.
        Что же касается использования в значении племенного названия, этот факт в отношении разновидности шипящей группы ϑ̱̣q̇um (→ϑq̇u-m) явствует из его пережитка в составе наименования грузинской области Le- ϑq̇um «Лечхум», букв, 'место (le-) чхумов’ (ср. и г. Θq̇um «Сухум» и др.), в отношении же свистящей разновидности ϑa-v, в архетипе *ϑa[r]v ясно, что в ней имеем усеченный вид основы хорошо известного племенного названия sar+ma-t, еще до наращения третьего элемента (С) — sar-ma-, а с этим видом слова у армян мы попадаем с одной стороны в тотемный мир с дериватным от тотема понятием 'ужас’, 'удивление’, это основа zarm в арм. др.-л. глаголе zar + m-an-al 'приходить в ужас' (в словарях, увы, на последнем месте в зависимости от современного восприятия),[18] 'поражаться’, 'удивляться’, с другой стороны — в племенной, resp. родовой и даже семейный мир и в относящуюся к нему техническую терминологию. Таковы армянские др.-лит. слова zarm 'род’, 'порождение*, 'наследие’, 'потомок’, и ожидали бы также 'семя’ («сѣмя» ← seyme), но в этом значении у армян всплывает то же слово лишь с эканием — ser+mǝ-n (↙ser+mu-n || ser+ma-n). Наконец, армяне сохранили этот же тотем
[ 188]
в линии опять-таки племенной, resp. родовой, терминологии с губным v, как в грузинском ϑav, вм. m, это в слове za+w-ak 'потомок’, 'дитя’, 'наследник’, 'семя’ («сѣмя») и т. п.
        Не удивительно, что среди такого количества дериватных значений тотема (→ племенного названия) г. ϑav нам также представляется с нынешним значением 'голова’, как основным в роли возвратного местоимения.
        Но возвратное местоимение впоследствии выделилось в особую категорию. В древнелитературном грузинском языке возвратное и личное местоимения не различаются при использовании элемента В также с утратой плавного исхода — mа, обычно с полной утратой огласовки — m, род. mı-s 'его’, resp. 'свой’ (ср. дат. ma-s, мн. ч. ma-ϑ) с эквивалентом шипящей группы — мегр., чанск. mu-, также лишь в косвенных падежах.
        Косвенные падежи — это пережитки оформления одних активных предметов. В наличном состоянии грузинский обращается с местоимениями как с отвлеченными грамматическими категориями, и, например, у глаголов местоименные частицы (префиксы) во мн. числе те же, что в ед. числе, лишь с придатком показателя множественности -ϑ, resp. -аn || -en или-es, напр., v-ar 'я есмь’, v-ar-ϑ 'мы есмы’, и т. п., между тем местоимения, как получившие свое обозначение от смененного их функциею тотема, resp. племенного названия, по положению должны бы восприниматься собирательно и без специального оформления, что сохранилось пережиточно в местоимении третьего лица ıgı 'он’, 'тот’ (собственно 'они’, 'те’), когда оно используется в древнелитературном памятнике в роли определительного члена без согласования в числе с определяемым им именем существительным, стоящим во мн. числе, напр., kaϑ-n-ı ıgı 'люди те’.[19]
        Но сейчас в связи с более древним фактом в глоттогонии, именно выделением определенных имен в самостоятельную категорию местоимений, с которыми, как заместителями правомочного юридического лица, связана эволюция права собственности от нераздельного общего пользования, в частное, интерес представляют совершенно иные явления, пережившие и в грузинском, несмотря на то, что в нем наличное восприятие лиц представляет собою уже позднейшую ступень логически-механического построения, и третье лицо, самое древнее, перестало восприниматься как тотемически-собирательное.
        Эти явления в местоимениях, имеющие кардинальное значение для выяснения вопроса о времени возникновения частной собственности, состоят прежде всего в том, что 1-е и 2-е лицо противополагаются друг другу в оформлении их мн. числа так же, как косвенные падежи, в яфетических языках — падежи логического субъекта, противостоят прямому падежу, в яфетических языках — падежу логического объекта. Между тем установлено, что эти косвенные падежи, они же падежи логического субъекта, или активные падежи, представляют не что иное, как оформление социально-активных предметов, творцов трудовой жизни, а прямой падеж — оформление пассивного предмета, т. е. выходит, что в наличном доступ-
[ 189 ] 
ном нам состоянии грузинского языка, с учетом и древнелитературного, 1-е и 2-е лица это активные, юридические правомочные лица, а 3-е лицо — пассивное, следовательно, юридически бесправное. При учете же элементов, использованных в 1-м и 2-м лицах, положение выясняется двоякое : с одной стороны, в глаголах каждое из двух первых лиц снабжено собственным префиксом, пережитком особого элемента, признака иной социальной категории, первое лицо — губным v ⟷ m, пережитком элемента В, второе лицо — сибилянтно-спирантным s -- h ↗ q̇, пережитком элемента А; с другой стороны, в самостоятельных местоимениях, да в иных более архаичных, так, напр., адвербиальных выражениях, особенно при учете фактов народной речи, все три лица выявляют себя в категориях речи с помощью одного и того же элемента В или с усечением v ⟷ m, или с сохранением огласовки в 1-м лице — me, во 2-м лице — me (ma-gı 'тот’ или 'этот’ для 2-го лица ma-, ma+n-d 'там’, у 2-го лица) и в 3-м лице — ma (см. выше, стр. 188).
        Следовательно, получается повторение той же картины, что замечаем в отношении категории грамматического рода, именно нарастание новой нормы трех родов и перекрытие ею старой системы двух родов.
        В местоимениях дело сложнее. Но мы сейчас довольствуемся установлением в них одного факта, представляющего кардинальное значение для выяснениям истории развития права собственности, как она сигнализуется языком.
        Первично лица не различались, как то явствует из использования одного и того же элемента В во всех трех лицах в архаичном укладе речи берской, или иберской, социальной группировки.
        Но и в позднейшей форме наличного доступного нам грузинского языка, как народного, так древнелитературного, дифференциация лиц далеко не реализована в полной мере, поскольку не только признак 1-го лица (v- ⟷ m-), как мы видели, совпадает с местоимением 3-го лица m-← ma-, но и у 2-го лица с 3-м также общий признак, именно элемент А — s --h ( ↗ q̇).
        В местоимениях языков сибилянтной группы находим и третий элемент (С), говорящий о роли соответственной социальной группировки в сложении подлежащих языков, причем элемент С используется и как морфологическая часть, именно окончание мн. числа -en || -аn: г. ϑu-en 'мы’ || м., ч. [вм.* ϑqu-an] ϑqu-˹n˺ (↘шqu- ˹n˺)-- ϑq̇ı ˹n˺ (↘шqı ˹n˺), ϑqu-en || м., ч. ϑqu-an ➝ ϑqu-a 'вы’ и в 3-м л.-en || -аn. Это уже суффиксы в глаголах.
        Что же касается использования того же элемента С в роли самостоятельного местоимения, то наиболее яркий случай с полнотой всех его частей 2-е лицо ед. числа: шеn ['ты’ || м., ч. skan 'ты’, используемое как прилагательное с падежным окончанием определяемого слова в роли так наз. притяжательного местоимения] : skan-ı 'твой’. В других же случаях элемент С, притом с утратой следов диффузности, обслуживает как 2-е л.—g- (префикс в глаголе), ge, в e-ge 'этот’ или 'тот’ близ 2-го лица, так 1-е — gu- (преф. 1-го л. мн. ч.) и даже 3-е — ı-gı 'он’, 'тот’, везде, следовательно, с тем или иным усечением архетипа *gun || *gen ⟷ *gın, т. е. и с элементом С вскрывается опять-таки архаичная норма с отсутствием различения трех лиц.
[190]            
        Но для нас особый интерес представляет противоположение друг другу 1-го и 2-го лиц, осуществляемое разновидностями одного и того же элемента, абсолютно ничего не носящими в себе для увязки каждой из них с обслуживаемым ею теперь лицом, первым или вторым.
        В то же время это противопоставление 1-го лица, тотема родной производственно-социальной группировки, сигнализуемого элементом В, 2-му, как 'своего’ ('моего’) — 'чужому’, тотему враждебной производственно-социальной группировки, сигнализуемому элементом А, находит свою поддержку и в том звуковом комплексе, которым обозначается у грузин 'чужой’, 'другой’, это sq̇u-a (ч. ϑqw-a), слово составное из элементов АС, т. е. скифский тотем, разновидность sku-ϑa, и в то же время у грузин имеется двойник этого же слова со значением 'иной’ sq̇u+m (в sq̇u+m-ıs 'иной раз’), также скрещенное образование из двух элементов АВ, как то мы наблюдаем в г. stu-mar 'гость’ (чужой) и в племенном названии Θq̇um- resp. шumer, по его спирантизации: ıber или subar и т. п.
        Между тем термин 'собственный’, как мы видели, являет собой у грузин в народном языке образование со скифским термином-тотемом и в основе — sa-ku+ϑ-ar, а не шумерским, хотя существование у грузин, как наследия, вероятно, от иберов, шумерского или субарского тотема в разновидности *suφel (ср. ниже г. soφel 'мир’) незыблемо устанавливается ее усеченным пережитком soφe, основой глагола suφe-v-s 'абсолютно существует’, 'царствует’ (← 'он бог’, первично 'тотем’).
        От времени скифского правосознания в грузинском сохранился термин, имеющий прямое отношение к праву собственности, служа своей основой kwd-, resp. kvıd-, в архетипе *ku-d с оформлением мн. числа -г — kw+d-r, resp. kvıd-r для обозначения понятий 'владение’, 'наследование’, равно 'коренной житель’ (туземец) и 'родство’, последние два значения, несомненно, в зависимости от 'владения’ и 'совладения’, т. е. 'родства’, следовательно, на экономической почве. Таковы: m-kwdr 'коренной житель’, 'родной кому-либо’, resp. 'свой’, me-m-kwdr-e 'наследник’, глагол da-ı+m+kwdr-a 'закрепил за собой’, 'сделал своим’, sa-m+kwd+r-ebıl 'владычество’, 'владение’ и т. п.
        Архетип того же слова kud (← kuda → kuϑa) налицо в основе quϑa названия города Quϑa-is 'Кутаис’ (разновидности уже разобранного абх. a-qə̀ϑa 'поселение’).
        Вот здесь и возникает снова вопрос о древнелитературном термине sa-zepur-o, бесспорная связь которого с арм. seph-a+kan 'собственный', восходящим к sepuh, подлежит пересмотру в смысле первоначального его значения и происхождения, поскольку в его основе можно усмотреть составное слово ze-pur ← *se-pur.[20]
[191]            
        Факт во всяком случае тот, что в грузинском в значении 'села’, 'населенного пункта', 'вселенной’, 'мира’ употребляется термин с элементом В в основе составного so-φel, представляющего собою лишь разновидность тотема субаров и их тезок.
        Для иллюстрации нашей мысли об увязке местоимения, в частности возвратного местоимения, с правом собственности можно использовать любой другой язык, даже вовсе не яфетической системы, так, когда у римлян по-латыни «propri-us» 'собственный’, 'принадлежащий кому-либо’, а у французов не только также 'свойственный кому-либо’, 'собственный’ (propriété 'собственность*), но и ‘чистый’, нет никакого основания терять голову и производить, как то делает Кледа (Clédat), следуя толкованию индоевропеистов, 'чистый’ от 'собственного’.[21]
        Теперь яснее ясного, что раз при полисемантизме одному и тому же слову присущи были значения тотема, значит, в конце концов и соответственного племенного названия, следовательно, и каждого из коллектива, т. е. 'человека’, 'личности’, 'лица’, и на космической ступени стадиального развития — 'неба’, 'солнца’, а микрокосмически и при технологическом подходе к слову — 'руки’ (лишь на последующей ступени стадиального развития надстроечно — 'души’), то естественно в значении прилагательною 'чистый’ использовывалось 'солнце', 'свет’, без всякой семантической связи с 'собственным’, а 'собственный’ представлял и везде представляет своей основой первично имя-тотем, в порядке лексического материала эволюционирующий в смысле 'собственности’ от цельноколлективистического ее вида через групповую коллективность до частного, resp. единоличного или личного. Вот в каком порядке происходит встреча в одном и том же (при формальном подходе) латинском слове «proprius» 'собственный’, у французов в виде propre, однако, означающем и 'собственный’, resp. 'свойственный’, с восхождением к тотему, и 'чистый’ с восхождением к 'солнцу’, как и у армян, у последних уже и с добавочным оформлением — yat-uk (←yay+t-) 'собственный’ с восхождением к тотему, resp. племенному названию, и yayt, равно yayt-nı 'ясный’, 'явный’ и т. п. с восхождением к 'солнцу’, а также их общий архетип *yartan подтверждается в значении тотема, resp. племенного названия так наз. теофорным наименованием города на Чорохе — Artan-nd и в значении 'солнца’ — халдским его двойником Ardın-ı (бог) 'солнце’..
        Излишне теперь останавливаться на дальнейшем развитии и обосновании несуразности мысли производить 'чистый' от 'собственного’, доводящей Кледа до предложения схоластически надуманной праформы *prop(a-)trius, долженствующей, мол, означать «то, что приходит от предков», от которой, точно от архетипа, производится «собственный». Не лучше обстоит дело у подлинных творцов индоевропеистических толкований в отношении латинского слова proprius, где что ни специалист, то особое мнение, а когда с термином 'собственный’ совершенно основательно переплетается 'лицо’, то в обсуждении греч. πρόσωπον
[192]  
'лицо’ и лат. persona 'лицо’ происходит вавилонское столпотворение, спасения от которого кое-кто ищет в этрусском φersu из надписи, что при двух маскированных людях, не чуя, что в греч. προσωπον и лат. persona, независимых друг от друга составных образованиях, общим является начальное слово pro- (← por-) || per- ⟷ pır- (➝ pri-), самостоятельно означавшее 'личность’, 'лицо’, и т. д., как то явствует и из одноэлементного pır, и 'лицо’, и 'один’ (ср. груз, pır-vel 'первый’, и его так наз. индоевропейские эквиваленты’).[22] Дело же в том и состоит, что из-под интересующего нас по вопросу о собственности латинского слова «proprius» 'собственный’ выглядывает тот же ирокез — бербер, давший материал для составного термина proprı, означавшего и 'тотем’, и 'солнце’. И в значении 'солнца’, resp. 'дитяти неба’, pro-prı (⟷ proper} сохранен с усечением плавного исхода в основе названия похитителя огня, олицетворения бога солнца Pro-mē-ϑe (Προμηϑεύς), еще до получения его надбавочного придатка ϑe, пережитка элемента С (ϑen).
        Мы не останавливаемся здесь на использовании основной части этого термина pro, resp. por ⟷ pur в роли местоимения уже не у римлян, а у выглядывающих из-под них не только в этом случае «ирокезов», уже азиатских «ирокезов», именно у турок и яфетидов, мегрелов с чанами, у всех с утратой плавного исхода, у первых в виде bu со значением 'этот’, у вторых в виде mu- (в косвенных падежах) со значением 'он’, 'тот’.[23]
        При переносе же этого вопроса на русскую почву приходится оглядываться зорко на финский мир, в данном случае конкретно на суоми-финский язык.
        У русских «собственность» — новое слово. Ему предшествовал с тем же· значением термин «собина».
        Но с «собиной», собственно с ее двухэлементной основой so-b˹a˺ ↘so-mа˹a˺, мы попадаем в семантическую среду, казалось бы, с непримиримым противоречием, когда одно и то же слово оказывается со значением и частного, resp. собственного, и общего, следовательно, исключающего наше представление о собственности. Это явление с непримиримым противоречием, кстати сказать, совершенно нормальное в развитии звуковой речи, особенно ярко ощущается при учете спирантной разновидности. Так, спирантная разновидность о-mа (←*ho-ma ↗ o-ba) у финнов-суоми сохранилась в значении прилагательного· 'собственный’ без всякого добавочного оформления, как прилагательного, между тем это 'тотем’, впоследствии 'бог’, именно тот, что финны сохранили со значением 'бога’ — суоми Yumal + a, resp. эст. Yumal, мар. yumo и т. д., на Кавказе у яфедитов хевсуров kopal-a, одно из языческих божеств (русск. «Купала»), и груз. u-φal 'господь’, 'господин’, а у чувашей двойник того же термина уже
[193]  
'колдун’, 'знахарь’, 'кудесник’ yo-mǝz ⟷ yu-mǝz.[24] В связи с ролью этого термина, как тотема, на космической ступени стадиального развития в мировоззрении у разновидности o-b получалось значение 'небо’, откуда в связи с дериватными его значениями 'верх’, 'над’ и 'круг’ уже у русских «объ» (←o-bo), resp. о, появляется в роли предлога, то самостоятельно, на вопрос о чем, напр., «об огне», «о воде», то в составе глагола в смысле 'окружения’, напр., « обходить » и т. п.
        Сибилянтная же разновидность soba обращает на себя внимание в слове, имеющем значение 'личности’, 'персоны’, которое звучит «о-соба» и буквально значит 'один (о-) [из коллектива] *Собы’, т. е. тотема производственно-социальной группировки, впоследствии племенного названия. И дата этой производственно- и социальной группировки, разумеется, еще дославянско-русской, хозяйственно намечается одомашнением древнейшего животного передвижения именно еще в ней, как то явствует из самого названия его — «собака» (←*so + bal-ka).
        И теперь понятно, почему у этой основы, исконной для русского языка, такое количество разнообразнейших значений, часто совершенно не увязываемых друг с другом без возведения их, каждого особо, к тотему непосредственно или через свой независимый дериватный ряд, ибо «собь» 'все свое, имущество, животы, пожитки’, «собина», диал. «собь» [↙ sobe], значит: 'пожитки’, 'достояние’, 'богатство’ || 'скот’, перм. 'приданое’, вят. 'скот приплодный, вскормленный дома теленок’ (у гуртовщиков), 'скотина приказчика, которая по уговору гонится и пасется при хозяйском гурте’, костр. 'присевок || польце, засеянное на чье-либо счастье, или отданное кому-либо в собь, особенно лен’ [←'счастье’ ← тотем ('небо’ и пр.) → 'собственность* (собь)], «собина», «собинка моя», ласк, 'милый’, 'дорогой*, 'моленный’ || 'свойства нравственные, духовные’, и все личные качества человека, особенно 'все дурное, все усвоенное себе по дурным наклонностям, соблазнам, страстям’. Наконец, «собь» у Даля с ссылкой на украинский язык — 'вправо’, 'направо’, «собь» в парной воловой упряжи 'левый вол’, который по слову «собь» сворачивает 'направо’, «сабе» 'правый вол’.
        По кажущемуся или действительному расхождению здесь украинцев и русских по 'левому’ и 'правому* необходимо учесть три обстоятельства:
        1) 'Правая’ и 'левая’ сторона, в космическом мировоззрении 'солнце’ и 'луна’, в звуковой речи позднее увязаны с 'рукой’, и бытованием восприятия того или иного, 'своего’ ('близкого’) и 'чужого’ ('далекого’) тотема, 'хорошего’ или 'дурного’ получается закрепление одного и того же слова со значением 'правой стороны’ в одном языке, 'левой’ — в другом.
        2) «Собъ», resp. «соба» || «собь» (← *шоbаl || *шоbоr || *шоbеl/r) в значении 'правой стороны’ и 'удачи’, по учете появления в русском s вм. ш, resp. sk в соответствие грузинскому озвонченному подъему шо (← ᴊo ↗ ḓ), мы находим у грузин в словах:
        a) mar-ḓo-w+еn-е 'рука (mar-) правая’ (-ḓow+en),
        б) ḓo+b-s 'превосходит’, 'лучше’, собств. 'он (-s) с правой стороны’ или 'правосторонний’ (ḓob ← *ḓobor → *dobr), р. «добр».
[194]            
        Использование, наоборот, в значении 'левого’ отбрасывает по семантике украинцев, собственно соответственный социальный слой их речи, в один круг с турками, т. е. опять-таки с соответственным социальным слоем их языка, поскольку разновидность того же слова ϑ̱̣aφ, resp. ϑ̱̣eb в турецком значит 'левая сторона’.
        3) Происходя из иберского, resp. шумерского, тотемного коллектива sob˹a˺ везде увязывается со светилом: 'солнцем’ ('правой стороной’) или 'луной’ ('левой стороной’).
        Собственность на этой финско-русской почве не имеет иного генетического происхождения, чем у рассмотренных более детально слов из языков яфетической системы. Соответственно и местоимения, в частности прежде всего так наз. возвратные того же происхождения в русском.
        Исходим из разъясненного уже положения, что 'собственность’, требующая наличия юридического лица собственника, пережила в связи с этим три ступени стадиального развития, из коих:
        I. Тотемная (надстроечно) || коллективная (материально), первобытно-коммунистическая, когда собственности в нашем понимании и нет, ибо предмет владения принадлежит всем, но в отдельности никому, и, естественно, нет в то время и личного местоимения, поскольку одно лицо отличается от другого, единственное же третье лицо, собственно то лицо, чем предстоит стать слову, это тотем, т. е. для нас абстракция, хотя и конкретно представляемая без различения одушевленности или неодушевленности хозяйственным предметом производственно-социальной группировки, следовательно, коллективным предметом потому —
        а) Это пережиточный архаизм в русском сравнительно с другими языками одной с ним системы, латинским, французским и иными, когда возвратное местоимение «себҍ» может относиться одинаково к любому лицу, т. е. никакому в отдельности, тогда как в других языках лишь к третьему, в связи с чем находится то, что губной согласный m, раньше все-таки указатель третьего лица, чем других лиц, у грузин служит местоимением и первого лица с последующей, как было разъяснено, дифференциациею огласовки.
        Тожество основы возвратного местоимения и личного 3-го лица в русском не вскрывается уже полностью так, как в грузинском и мегрельском (см. выше), хотя след его ярко выступает в использовании сибилянтного вида основы se — в возвратном se-bey («себҍ») и спирантной его разновидности ˹y˺e в личном — род. ye-go, дат. ye-mu и т. п.
        б) Пережиточный же архаизм то, что местоимение используется в смысле мн. числа без какого-либо специального оформления мн. числа, как то было отмечено в грузинском древнелитературном с местоимением ıgı 'он’, 'тот’, когда оно появляется без признака мн. числа в роли определенного члена в согласовании с именем существительным, стоящим во мн. числе.
        в) Пережиточный же архаизм, когда в армянском древнелитературном языке собственные имена не приемлют сами определенного члена, ибо определенный член, раньше местоимение, некогда был тотем, как и личное имя.
[195]            
        II. Космическая, с перерождением материального хозяйственного тотема, в зависимости от расширения коллективного мировоззрения при все продолжающемся труд-магическом производстве, надстроечно — в астральную — 'небо’, resp. 'солнце*, 'дитя неба’, 'луна’, 'звезды’ и т. п., материально — опять-таки коллективную, но уже с расслоением первобытно-коммунистического коллектива в зависимости от владения наиболее действенным орудием труда на главенствующий-руководящий и массовый-руководимый слой, когда на этой космической, resp. астральной ступени собственность сосредоточивается в магически жреческом возглавлении. От этой космической, resp. астральной ступени стадиального развития мы имеем лишь пережиток в языках яфетической системы, поскольку 'голова’ со значением возвратного местоимения означала не анатомическую часть отдельного индивидуума, а по понятной для яфетидологов ассоциации идей в связи с пучковыми значениями 'голова+гора+небо’ — коллективное жреческое или позднее теократическое возглавление, первоначально матриархальное. В связи с этим находится женское оформление не только 'головы’, где эта классовая, впоследствии грамматическая, родовая категория получила свое развитие, но и звания единоличного возглавлении, лишь впоследствии дифференцированного по той или иной функции, совмещавшейся как бы диффузно в нем власти — араб. q̇alīf-aϑ^un 'халиф’, русск. «судья».
        С этим переносом прав тотема, resp. культового предмета, впоследствии ’бога’ на определенный слой коллектива координирует переход названия тотема на самый руководящий слой и лишь позднее на каждого члена этого слоя, класса, становившегося с укреплением и развитием права собственности замкнутым с эндогамиею, охранением чистоты своей крови, родовым.
        Равным образом, лишь впоследствии по разложении тотемической формы самой структуры, с возникновением этнического образования, возглавленного уже классом или родом, название тотема экзогамической производственно-социальной группировки переходило на все племя и на каждого его члена. Каждый член становится не только носителем имени тотема (пережиточно соответственные клички — фамилии, имена), сопричастником его или одержимым им ('жрец', для христианской среды 'язычник'), но действенным его воплощением, требующим и домогающимся борьбой во имя «священных начал обычая» его прав, прежде всего права владения и, как собственник, переносящий на себя имя тотема, не как просто тезка тотема, а как его заместитель, как маг-творец вместо имени - тотема, как сам тотем. В связи с этим находится наличие местоимения «сам» в русском языке, ибо только по злокачественному недоразумению русские учитываются от начала с одним и тем же стабилизовавшимся этническим содержанием, хотя бы от начала же сложившимся «чистым славянским» племенем и на одном из предшествующих этапов сложения русского народа, на предшествующей ступени стадиального развития, приходится признать ношение им, русским народом, собственно соответственным господствующим слоем, близко-родственного с сарматским тотема как племенного наименования. А это тот тотем, который наследовали грузины в более архаичной форме, именно с сохранением плавного второй части слова, элемента В, в зна-
[196]  
чении 'язычника’ — ṫarmarϑ, и который мы находим у сванов в тожественном (при учете подъема s ↗ t) с совершенно тожественным племенным названием сарматов термине ṫarmaϑ в значении 'бога’, и вот основную лишь двух- элементную (АВ) часть этого сарматского тотема, именно ṫarma ↘ sarma мы уже видели использованной в архетипной разновидности ϑar-v, отложившейся у грузин с утратой плавного в возвратном местоимении ϑa-v. обычное микрокосмическое значение которого, как уже нарицательного слова — 'голова’ уже раскрыто и разъяснено в своей связи как с космическим миром, так с социальным, в частности с определенной производственно-социальной группировкой, впоследствии уже также определенным этническим образованием.
        Ту же основу имеет в русском sa+m, наличие которого в славянском и ирано-индийском мирах требует разъяснения в связи не с сарматским (допустим, иранским) племенным образованием, а с досарматским в разнобойном с губной огласовкой произношении — субарским или шумерским племенным образованием, первично той производственно-социальной группировкой, которая покрыла разновидностями своего тотема всю восточную Европу с захватом Кавказа до хладных скал Финляндии, исторически выявив себя письменно в Месопотамии. Носители этого термина, как национального племенного названия, ныне — не только лечхумцы (ϑq̇um-, см. выше), но и армяне (some-q̇), и чуваши (ϑuvаш, subar), и такие финские народы, как суоми и коми (somı – komı ← skomı).
        И это тотемное, впоследствии племенное название не случайное метеорно-преходящее явление в построении русской общественности и ее речи. Основа его разновидности soba (ср. без усечения плавного: subar, suvar) налицо не только в разобранном уже термине из круга местоимений o-soba, но и в наречении древнейшего одомашненного животного передвижения (см. выше). Более того, сама позднейшая осложненная разновидность, хорошо известная и из обычных работ по русской истории, именно sar+ma-t, сигнализует о соучастии в русской этногонии своим вхождением в терминологию классовой социальной структуры русского народа на соответственной ступени стадиального развития. Вошел же и пережил «сармат» полностью по составу трех элементов (АВС) с русской перегласовкой «а» в «е» в виде «смерди» ← s+mer-de.
        III и IV ступени стадиального развития требуют той оговорки, что дата их возникновения отнюдь не должна быть понята в порядке чисел, которыми помечаются они в перечне. Это дифференциация диффузного представления в двух направлениях, исходящих из космического и с ним сросшегося микрокосмического, зримо-надстроечного — 'неба’, 'солнца’ и т. д., и зримо-материального — коллектива, его руководящего класса с каждым членом, т. е. человеком, с позднейшим двойственным восприятием 'тела’ и 'души’.
        III. 'Тело', resp. его хозяйственно существенная часть, 'рука’, знаменует технологическую ступень стадиального развития. С нею координирует агглютинативный строй речи со многими его особенностями. Здесь '«рука’ и другие части играют основную роль и в морфологии, и на этой ступени стадиального развития, напр., в грузинском ϑav воспринято со значением 'головы’ уже от строения 'тела’, как 'кость’ у евреев в роли возвратного местоимения.
[197]            
        IV. Анимистическую ступень, наблюдаемую у большинства, если не всех так наз. первобытных народов Африки, Океании и Америки, приходится трактовать особо осторожно. Мы только упомянем, что с ней связано использование 'души’ в значении возвратного местоимения.
        И когда в языке одно и то же слово безразлично употребляется и как 'тело’, и как 'душа’, и в то же время в результате палеонтологической раскопки и 'рука’, так арм. anḓ˹ǝn˺ 'тело’, 'душа’ (но и 'рука’, ибо от него глагол yanḓ+n-el 'вручать’), то мы находимся в языке с неизжитой особенностью не III ступени стадиального развития, не с ее технологическим подходом к восприятию предметов, а с подходом к ступени диффузного состояния речи, в зависимости от простоты производства с его техникой и от производственных отношений, т. е. переносимся в мир самого древнего мышления, когда еще вовсе не было звуковой речи, и ручная линейная речь (звуковая же разве пережиточно в начальной части первой ступени своего стадиального развития) могла выражать или выражала с полисемантизмом материально воспринимаемые предметы, 'тело’ ли или 'руку’, но никак не 'душу’, за отсутствием понятия о которой даже в звуковой речи долго не существовало слова для ее обозначения, и появление ее в звуковом языке мы можем приурочить лишь к IV ступени стадиального развития; при этом, однако, мы нисколько не смущаемся тем, что с нею сожительствует, напр., у армян в древнелитературном феодальном языке и материальное восприятие диффузно как 'тело’ и как его часть 'рука’, не смущаемся и таким возражением, что не могли же коллективы надстроечные свои представления, как в данном случае 'душу’, воздвигать на базе примитивных представлений эпох ручной кинетической, resp. линейной речи или звукового языка все еще с диффузностью семантики. Совершенно верно, но мы никогда не должны забывать, наоборот, должны учитывать при обсуждении каждой мелочи речевой культуры с генетической точки зрения, что ручная речь держалась долго, сосуществуя звуковому языку, лишь постепенно переходившему из состояния магического использования в простую повседневную да притом разговорную речь. И все еще, если не начинавшие, то продолжавшие на IV ступени стадиального развития обогащать звуковую речь коллективы пользовались как материальной базой в созидании своих надстроечных слов ручным языком, не переставшим быть живым в общем обиходе.
        Резюмируем:
        1) Собственность ведет свое начало от дородового состояния производственно-социальной группировки человеческих коллективов, но тогда собственность, по нашим понятиям, вовсе не собственность, это — собственность абсолютно тотемическая без какого-либо представления даже о той или иной групповой природе собственности и вместе с тем коммунистическая, разумеется, первобытно-коммунистическая. И тогда не было не только местоимений, но и вообще звуковой речи.
        2) Собственность меняет свое содержание, становясь достоянием той или иной группы общего коллектива, и еще более меняет свое содержание, когда она обращается в частную или индивидуальную собственность, но на всех стадиях
[198]  
собственность продолжает сохранять свое название: вначале 'тотем’, труд-магический 'собственник’, потом соответственно в языке нарастают местоимения, начиная с 3-го лица возвратного или личного общего и проходя в первые два лица, сначала классово-коллективные (по грамматической схеме, мн. число), затем индивидуальные, личные или частные, однако местоименные формы возникают не вслед за собственностью, а раньше, вызываемые к жизни другими потребностями производства и производственных отношений.
        3) Разумеется, не только возникновение местоимений, но и собственности предшествует образованию стабилизовавшихся позднее, поныне актуальных расовых семей, тем более национальностей и племенных образований, почему у финнов и русских оказываются общие термины для 'собственности’ и для возвратного местоимения, у грузин и русских общие названия категорий социального строительства, как то у всех их, и грузин, и финнов, и русских, общность названия богов, resp. пережитков труд-магических тотемов.       
        Не формулируем здесь положений социального порядка. В дифференциацию и осложнение собственности вмешивается иное существенное явление социального строя, матриархальный и патриархальный уклад, и когда в грузинском мы имеем рядом с mamul 'вотчина’ и dedul, id., но от 'матери’, лишь первое из них используется и у грузин вообще в значении 'имения’, 'усадьбы’, а в Гурии даже — 'виноградника’, в латинском же лишь patrimonium 'наследие отцовское’, ибо matrimonium означает лишь 'супружество’.
        Но мы вовсе не задавались мыслью перегружать изложение обсуждением всех дериватов от 'неба’, resp. 'солнца-руки’, ни исчерпать материалы по основной теме.
        Одно все-таки ясно. Из-под русского языка также выглядывает не один «ирокез», в частности из-под 'собственности’ и связанной с ней 'общественности', в том числе и социальной категории, отложившейся в возвратном местоимении, выглядывает «ирокез», представленный также и его мертвым месопотамским древнеписьменным именитым родственником — шумерами (субарами) и менее богатой или вовсе бедной многочисленной родней, от Армении (some-q̇) и Грузии (soφpel, suφe-vs, uφal, ϑ̱̣q̇um) до Финляндии (suomi), но разница с положением в Риме, древний ли он или любой современный за пределами нашего Союза, в том, что ирокезы остаются в их стабилизованном отчуждении от права хозяйственно-культурного самоопределения, в пределах же Союза ирокезов уже нет. Этого мало, ибо мало сказать, что они — равноправные соучастники нового социалистического строительства, у себя с учетом своих национальных особенностей. Вчерашним ирокезам сегодня у нас открывается широкое поле благодаря новому учению о языке — взломать замкнутость господских языков, отвоевать и в теории долю своего соучастия в созидании культурных ценностей, в том числе основ звуковой речи и терминологии не по одной социальной категории собственности и не по одной грамматической категории — возвратному местоимению.