Примерные соответствия свистящей и шипящей групп сибилянтной ветви:

            и т. п. (↗ подъем, → становление тем, что у острия).
        Становление элементов словами совпадает со стабилизацией племенных образований. Агнатическому коллективу начинает наследовать замкнутый когнатический коллектив, племя уже на кровных началах, поглощающий в себе коллективы с тотемами, названия которых, в зависимости от расширения их значения, обращаются в племенные названия. Распространяемые организующим властительным коллективом элементы, выйдя из тесного круга в общеплеменную ширь, становятся достоянием племенных образований. Известный подбор элементов с установившимся у каждого значением, пучковым, а впоследствии и одиночным, становится достоянием определенного племени. При усилении взаимоотношений различных племен, их общественном скрещении, подобные племенные слова скрещивались. Отсюда наличие слов простых, одноэлементных, и скрещенных, двухэлементных, в которых каждый элемент значит то же, что оба элемента в соединении. Элементы скрещенного термина самостоятельно значили¹, каждый в среде своего коллектива, позднее племени, то же, что два элемента вместе в скрещенном коллективе или в скрещенном племени, как, напр., у коми (зырян) для понятия 'земля’ имеется скрещенный термин muzem из двух элементов, самостоятельно означающих mu 'земля’ по-комийски (зырянски) и zem по-русски—„земь", „земля". Одноэлементные слова, напр., груз, del 'дерево’ || (* ḓar → dar,
[23]       
перс. dār → арм. ṫar), м. ḓal; русск. „бор“ 'лес’ и двухэлементные лат. ar-bor (*har-bor), русск. „дерево" и т. п.
        От скрещенных слов необходимо отличать составные, доселе казавшиеся цельными корнями, так 'три' (2+1) груз, sa-m (свистящей группы) || чан. шu-m (шипящей группы), составленное из sa ← sal 'два’ || шu ← шur 'два’, и m (← me || mа) 'один’, причем языки финской системы сохранили в своих разновидностях спирантного типа плавный звук (l вм. r), утраченный яфетическими языками Кавказа: суоми kol-me 'три’ (из '2 и 1').
        Палеонтологиею вскрыто, что значения слов возникли не по каким-либо физическим или иным свойствам предмета, а по его функции. На термин 'хлеб’ перешло название 'дуба’ или 'желудя’, служившего раньше в роли хлеба. На 'лошадь’ перешло название 'собаки’, службу которой в роли животного для передвижения стала отправлять 'лошадь’. Также 'дом’ получил свое название не по материалу, не по форме, а по функции служить 'покровом’, 'защитой’, т. е. по слову, означавшему прежде всего 'небо’, 'верх’, 'крышка’, 'покрышка’, 'покров’, 'сень’ и т. п.
        При таких перспективах, вскрытых новым учением благодаря палеонтологии речи, углубляется сама сравнительная грамматика, формальный сравнительный метод осложняется учетом истории материальной культуры; так, напр., греч. balan-os 'желудь’ и лат. pan-is 'хлеб', восходящий формально к архетипу *palan, оказываются родственными, причем оба слова являются скрещенными из двух элементов: В (pal → bal) и С (-аn); в значении же 'хлеба’ сохранился один первый элемент по закономерным разновидностям окающей (шипящей группы) pur у грузин и экающей (спирантной ветви) ber+ı-b у готтентотов.[6]
        Такие же связи вскрылись и формальные между языками различных систем: отсутствие форм (аморфность), нанизывание легко делимых образовательных частиц (агглутинативность) и органическая связанность образовательных элементов с основой (флективность) раскрываются как смена одних приемов оформления другими.
        Морфологии формальной предшествует морфология идеологическая, построение не только фраз с соблюдением определенного порядка в расположении тех или иных понятий, впоследствии частей речи, но и построение слов, в которых один элемент или восполняется другим для более точного восприятия или осложняется другим как определением, для уточнения.
        По категории обозначаемых ими предметов слова, постепенно возникавшие впервые в процессе развития того или
[24]       
иного производства, делятся на космические ('небо’, земля’, 'море'), микрокосмические (члены тела — 'рука’, 'глаз', голова' и т. п.), хозяйственные, общественные и т. п. Из космических 'небо’, означавшее первично три 'неба’ (небо¹ — 'верх’, 'огонь’, небо² —'низ’, 'земля’, небо³ —'преисподняя’, под’, 'вода’ и т.п.), имело семантические двойники ('небо¹ — 'время’, равно 'пространство’, 'год’), дериваты в различных разрезах, как то в порядке наречения части по целому — 'небо¹’ → 'об- лако’ или 'небо¹ → 'птица’, в порядке ассоциации образов — ^,небо¹’ → 'круг’, 'свод’ и т. д. При восприятии же 'неба’ как 'бога’ на значительно позднейшей ступени развития с наличием представлений и отвлеченных понятий развитой общественности и культа в дериватах того же 'неба + бога’ появлялись 'вера’, 'клятва’ (специально по функциональной связи с 'небом + богом’, 'господом’). Его же названием наименовывались как служители, так предметы культа — 'жрец, 'знахарь’, 'колдун’ (в христианской общественности 'священник’), 'алтарь’, 'трон’ и т. п. Переходя в обиход повседневной общественной и хозяйственной жизни, те же термины становились названиями соответственных лиц или предметов, как то: 'господин’, 'стул’ и т. п.
        Еще более многочисленны слова, восходящие к представлению о 'руке’. 'Рука’, первое и долго основное орудие производства, не уступает 'небу’ и в культовой значимости: 'рука’, как магическая сила, 'рука-божество’, 'рука-власть’ наблюдается в изображении с палеолита на предметах и прослеживается во все времена как символ власти и культа. Слов, вообще происходящих от 'руки’, громадное количество. В его дериватах имеются и 'сила’, и 'средство’, 'способ’ и 'образ’ и многочисленные производные от этих и десятков других столь же основных значений, связывавшихся с представлением о 'руке’, отчасти всегда, но в значительной мере в различные эпохи при различных ступенях развития хозяйства, общественности и самих норм социального строя, права и т. п. Рука в этом направлении получала значение не только 'силы’, 'власти’, споря с 'небом’ общественных представлений других эпох, но и 'право’, и 'долг’. По линии функционального использования названий предметов 'рукой’ именовались не только орудия производства, но сами материалы, из которых орудия делались. Если названия металлов, в частности 'железо’, разъясняются как имена, означавшие раньше 'камень’, то название 'камня’ в свою очередь оказывается словом, означавшим 'руку’. Особенно многочисленны глаголы, происходящие от слова 'рука’ даже в одном основном его значении. От 'руки’ происходят глаголы 'делать’, 'строить’ и 'разрушать’, 'давать’ и 'брать’, 'бросать’, 'направлять’, 'мочь’, 'осиливать’, 'побеждать’, 'бить’, 'трогать’, 'касаться’, 'ощущать’, и многие десятки других глаголов, в том числе глаголов и отвлеченного значения, даже таких, которые, казалось бы, ничего общего с рукой не имеют, именно,
[25]       
рядом с 'протягивать’, указывать’ и 'манить к себе’, ’звать’. Потому-то в связи с происхождением от руки глаголов и 'дать’ и 'брать’, элемент В, служащий для выражения 'брать’ в русском и во многих языках прометеидской („индоевропейской") системы, в языках другой или других систем означает, наоборот, 'дать’, напр. в живом чувашском (par) и мертвом хеттском (paı).
        Так еще в связи с происхождением глаголов и 'строить’ и 'рушить’ одинаково от слова 'рука’ надо знать, что основа самого русского слова „рушить" представляет лишь разновидность основы русского „рука", собственно первой части этого скрещенного термина, двухэлементного (DA), именно, элемента D. При учете же восхождения названия орудия резания или рубки, ныне и с давних пор железного, металлического, через 'камень’ к 'руке’, вполне понятно, когда элемент ru служит независимо в латинском для обозначения разрушения (ruo, di-ruo), а в марийском (черемисском) языке финской системы он же значит 'рубить’ (от 'камня’ как орудия производства), и тот же ru (← uh) в значении 'камня’ налицо в двухэлементном скрещенном ru-ре ← ru-b, откуда в лат. rūpe-s 'скала’, 'большой камень’ и в русском „рубить". В языках более древней системы с глаголом 'делать’, 'производить’ совпадает 'рождать’ в связи с тем, что как 'делать’ происходит от 'руки’, так 'рождать’ от 'женщины’, понятия же 'рука’ и 'женщина’ обозначались, одним и тем же словом, при подлинном первобытном мышлении.
        Форма без учета смысла в палеонтологическом освещении неизбежно вводит в заблуждение. Так, напр., bon по-осетински значит и 'день’ и 'возможность’, и 'погоду’, и 'силу’, но новое учение об языке не допускает объединения в одном гнезде всех перечисленных значений, да еще в порядке ‘день’, 'возможность’, 'погода’, 'сила’, ибо налицо два лишь созвучных слова, идеологически не имеющих друг с другом ничего общего; одно из них космического порядка — bon 'день’, 'погода’, палеонтологически в архетипе 'небо’, равно его части и эпифании (проявления), другое — микрокосмического: bon 'сила’, 'возможность’ (← ‘*рука’). Оба слова имеют родню и вдали вплоть до западной Европы, и на самом Кавказе: основа bon с губной огласовкой шипящей группы, губным согласным на низшей ступени *mont (←*monṭ) имеет эквивалент свистящей группы с аканием в man, откуда осет. bon ‘день’, 'погода’ в лат. звучит man-e со значением 'утром’, а осет. bon 'сила’, 'возможность’ (← '*рука’) в латинском звучит man-us 'рука’. На Кавказе man (← *manṭ) vmar в значении космического порядка сохранили мегрелы и чаны (лазы) в их скрещенном термине ṭu+man 'утро’, o-ṭu-mar-e 'завтра’.
        Лишь учет значимости в палеонтологическом освещении вскрывает подлинное положение вещей, укрытое за семью
[26]       
печатями при одном формальном подходе. Так, в терминах космического круга у русского с немецким, казалось бы, нет ничего общего, ибо, напр., 'земля' по-немецки Erde, а 'небо' Himmel, но по палеонтологии речи первоначально не только 'небо' и 'земля', но и 'море', как три космические предмета, носили одно и то же название, 'небо' означало и 'небо' (небо¹), и 'землю' (небо²), и 'море' (небо³). Потому нем. „Himmel" и русск. „земля" в архетипе на почве языков яфетической системы одинаково двухэлементные, одинаково из АВ элементов (hı-mel -- ze-me|), лишь разновидности — сибилянтная (ze-me|) и спирантная (hı-mel) — одного и того же слова,' означавшие каждая и 'небо', и 'землю', и 'море'.
        Никаких замкнутых семей, а системы с различной типологиею входящих в ее состав языков. Системы определяются не по одиноким характерным признакам, притом формальным, а по совокупности ряда формальных и с ними неразлучных идеологических черт. Так, у языков так называемой моносиллабической системы моносиллабизм (односложность слов) связывается с полисемантизмом (многозначимостью) каждого отдельного слова, синтетическим строем (строго определенным расположением слов в предложении) и аморфностью, т. е. отсутствием форм.
        В разрезе идеологического интереса глаголы появляются позднее имен существительных, местоимения возникли после установления права собственности, сначала коллективного, лишь значительно позднее частного, да и в самих местоимениях есть очередность возникновения, первое лицо позже третьего, 'я' позднее осознается, чем 'мы’; вообще восприятие ед. ч. достигнуто весьма поздно, 'дерево’ и 'лес’ обозначались одним и тем же словом без изменения формы.
        В разрезе формального интереса, кроме социально установившихся фонетических законов, значение имеет морфология, появляющаяся впоследствии. Сами признаки форм, часто с исторических эпох лишь звуковые символы, суффиксы ли они или префиксы, восходят к служебным или функциональным словам, а последние к независимым самостоятельным представителям обиходного словаря. Увязка не только идеологическая, но и морфологическая, от эпохи к эпохе и вплоть до возникновения звуковой речи, идеологическая вплоть до господства еще ручной или линейной речи, стоит вне спора, а поскольку различные системы, принимавшиеся за независимые друг от друга семьи, каждая с самостоятельным происхождением, представляют продукты каждая особой творческой эпохи и одна с другой во взаимоотношениях смены, то ясно, что все языки рассматриваются как произведения единого языкотворческого (глоттогонического) процесса в мировом масштабе. Как все слова в отношении происхождения связаны с производством, так их распространение связано с производ-
[27]       
ственной организациею, коллективами профессиональными, в различные эпохи различного строя и различного значения. Потому роль не только цеховых организаций, но и сословий, не говоря о классах, громадная в развитии звуковой речи. Как орудие не только общения, но и организующий фактор, язык являлся орудием власти, и в этом смысле без учета истории творцов политической жизни так же нельзя понять взаимоотношения многочисленных языков живых и мертвых и произвести их классификации, как без увязки с историею материальной культуры и форм общественного строя.
        Многому мешает прежде всего, конечно, и то, что до сих пор не начата проработка хотя основных типов человеческой речи в свете нового учения. Тем не менее сейчас уже можно сказать:
        1) Языки всего мира представляют продукты одного глоттогонического процесса, в зависимости от времени возникновения принадлежа к той или иной системе, сменявшей одна другую, причем языки смененных систем отличают народы, отпавшие от общего мирового движения, независимо от того, вовлечены ли они снова мировым хозяйством и мировой общественностью в круговорот мировой жизни, прошли новый исторический путь своего высокого культурного развития с языком оторванной от общего развития системы или с языком отжившей системы, те или другие народы застряли и хозяйством и общественностью целиком на соответственных ступенях развития человечества.
        2) У языков одно происхождение, но вначале не праязык, а праязычное состояние. Вначале, наоборот, многоязычие, и источник оформления и обогащения языка, залог его развития, в самом ходе и развитии жизни и ее творческих сил, в развитии хозяйства, общественного строя и мировоззрения, и как человечество от кустарных, разобщенных хозяйств и форм общественности идет к одному общему мировому хозяйству и одной общей мировой общественности в линии творческих усилий трудовых масс, так язык от первичного многообразия гигантскими шагами продвигается к единому мировому языку, в первую очередь к теоретическому осознанию этой задачи, уже формулированному новым учением об языке, яфетической теорией.
        Литература: Н. Марр, Абхазский аналитический алфавит (К вопросу о реформах письма), изд. Лен. Института живых восточных языков, Лнгр., 1926 г.; его же, Сборник статей «По этапам развития яфетической теории», изд. Института этнических и национальных культур народов Востока СССР, Л.-М., 1926 г.; его же, Классифицированный перечень печатных работ по яфетидологии, изд. 2-е Института этнических и национальных культур народов Востока СССР, Лнгр., 1926 г.; К вопросу об историческом процессе в освещении яфетической теории, Труды I Всесоюзной конференции историков-марксистов, т. II, стр. 267—292 [см. ИР, т. III, стр. 152—179].