[5]      
        «Мое отношение к моей среде есть мое сознание», — говорит Маркс, формула эта охватывает всю историю и предисторию сознания на протяжении сотен тысяч веков. Она обнимает сознание на всех ступенях его развития, начиная от самых низших форм, которые и нельзя собственно назвать этим именем (как например, различные тропизмы и реакции protozoa), до самых высших форм проявления прозорливого ума в абстрактном математическом анализе, в поэзии или в юморе.
        Человеческое сознание, надо полагать, произошло не путем произ
вольного самозарождения, а развивалось постепенно из других более низших форм, как и вообще шла история становления человека от живот
ного состояния к человеческому.
        Способность и склонность организма занять в среде наиболее выгодное 
для его жизни положение составляет, повидимому, ту начальную есте
ственно-историческую (биологическую) основу, из которой развивались раз
личные формы сознания. Сознание животных более высокой ступени 
развития и сознание человека также сохранили в себе, в основном, эти определения, разумеется, в форме более утонченной, усложненной и качественно измененной.
        Даже при этом совершенно общем определении сознание не является целиком пассивным. И на низших ступенях развития оно носит в себе начала некоторой активности хотя и очень слабые. Животные, как известно, не безучастны к среде и ко всем объектам, их окружающим; они проявляют зачатки характеристики субъекта и, как говорил Гегель, зверь, напр., не стоит беспомощным перед природной действительностью, а хва-
[6]      
тает и пожирает добычу, обнаруживая этим свое активное отношение субъекта,[2] но вовсе не сознавая при том, что он субъект действия.
        Проявления животного сознания представляют очень примитивную и неразвитую еще форму активного отношения субъекта к своей среде; это есть проявление только лишь непосредственного, природного потребительского отношения биологического субъекта.
        В поведении животного с давних пор различают два рода действий: 1) действия, наследуемые определенным животным видом филогенетически и выполняемые автоматически, без предварительного опыта и обучения и 2) действия, приобретенные путем индивидуального опыта. К первому ряду относятся так наз. безусловные рефлексы и инстинкты; ко второму же ряду относятся все другие действия, все привычки, приобретенные животным в порядке индивидуального опыта.
        «Все свидетельствует о том, — говорил один из хороших знатоков жизни животных Август Форель,[3] — что инстинктивные автоматизмы были приобретены и закреплены наследственно посредством естественного отбора и других наследственных факторов. Но вторичные автоматизмы основываются на способности нервно-церебрального аппарата воспринимать и удерживать впечатления и автоматизировать посредством упражнения заученную деятельность».
        Проявление сознательной деятельности физиологи искали главным образюм в области приобретенных, так наз. вторичных рефлексов. Следует, однако, заметить, что приобретенные рефлексы еще не являются действиями сознательными. Если при первоначальном своем возникновении они сопровождаются участием сознания и то не всегда, то по мере того, как они автоматизируются и начинают протекать по типу первичных рефлексов, сознание столь же мало участвует в них, как и в первых, т. е. в наследственных рефлексах. Можно сказать, что ни в области наследуемых, ни в области приобретенных рефлексов не наблюдается проявления осознанного состояния.
        Результаты серьезно поставленного изучения поведения животных показывают, что в жизни животных преобладающее место занимают именно этого рода автоматические действия. Сознание на животной ступени развития выражается в преобладании рефлекторно-автоматических реак-
[7]      
ций, приобретенных и наследственных; случаи же проявления разумного поведения встречаются сравнительно редко и эпизодически. Сознание проявляется ненадолго и быстро потухает.
        В отличие от животного у человека главенствует осознанное 
состояние сознания. «Человек, — говорит Маркс, — отличается от барана тем, что сознание заменяет ему инстинкт, или же, — что его ин
стинкт осознан».[4]
        Возможно, было бы правильнее относительно рефлекторных реакций и инстинктивных действий не употреблять слова «сознание», так как при 
этих действиях нет еще осознанного состояния сознания. То, что в действительности здесь имеется, — это скорее ступень, предшествующая соб
ственно сознанию, ибо рефлексы и инстинкты тоже служат организму, 
выполняя на предшествующей сознанию ступени такую же роль сохране
ния организма в среде, какую на следующей, более высокой ступени 
выполняет сознание; и там и здесь эта роль заключается в ориентации 
организма в среде.
        Во избежание путаницы и недоразумений мы условимся относительно 
терминологии. Общим термином «сознание» или «психика» мы будем назы
вать всякое проявление животного, ориентирующее его в данной обстановке, 
безразлично — правильно или ошибочно, путем наследственных или при
обретенных рефлексов. Собственно сознанием или «осознанным состоянием» 
мы называем такую ориентацию индивида, где он антиципирует конечный
 результат своего поведения, и где это поведение строится, исходя из смысла разрешаемой задачи или предусмотренного результата и согласно 
с ними.

         1. Инстинкты и рефлекторные реакции

        Инстинктами называют побуждения и способность к действию, принадлежащие к числу наследственных свойств организма. Действия эти в большинстве случаев многосложны, но выполняются по существу одинаково у всех нормальных особей вида или рода.
        Несмотря на то, что вопрос об инстинктах с древнейших времен зани
мал внимание философов, физиологов, психологов и биологов, наука может 
сегодня признаться в том, что природа инстинкта представляет для нее во
многом еще загадку.
        Физиологи в большинстве случаев считают инстинктивные действия 
производными от рефлексов. Некоторые из них вообще не признают ника-
[8]      
кой разницы между тем, что называют рефлексом и инстинктом. «Я предпочтительно буду, — говорит акад. И. П. Павлов, — употреблять слово рефлекс, предоставляя другим по желанию подменять его словом инстинкт».[5] Другие физиологи, напр. Торндайк, Уотсон и вообще американская школа бихевиористов, следуя спенсеровской теории инстинкта, толкуют инстинкт как цепь рефлексов, как «серию цепных рефлексов».[6]
        Характерным для всех физиологических толкований является то, что основой инстинктивных действий считаются факты исключительно внутреннего порядка. Физиологи в большинстве случаев принимают во внимание только нервные процессы и связи, образуемые нейронами и ганглиевыми клетками («клейноромные пути» по Циглеру, «первичные или безусловные рефлексы» по терминологии Бехтерева и Павлова). Создается ошибочное мнение, будто инстинктивные действия приходят в движение только благодаря внутренним связям нервного вещества. Между тем, для этого в большинстве случаев необходима встреча с определенной внешней ситуацией, которая вызывает эти действия. Инстинктивные действия, хоть незначительно, но все же до известной степени также приспособляются к свойствам объектов, на которые они распространяются. Витье гнезд определенного типа является для птиц инстинктивным. Они употребляют при этом различный материал, и обращение с каждым видом материала у них особое. Солому птица берет и несет не так как пух, и кладет ее по-другому. Если ей попадется вата, то с ней она будет обращаться иначе.
        При чисто субъективистическом подходе к инстинктам, как к сумме клейрономно-образовавшихся рефлекторных дуг, одна из главных сторон в инстинктивных действиях остается вне поля зрения. Основная функция и биологический смысл инстинкта состоит в том, что он создает для животного возможность ориентироваться в среде. Согласно же приведенной механистической теории все действия животного являются суммой внутренней работы моторных путей, причем эти последние имеют дело не с самими объектами, а только с раздражениями и рецепторными нитями. Выходит, что животное ориентируется не в предметной среде, а только в своих ощущениях и внутренних состояниях нервного вещества (!).
[9]                
Русские рефлексологи и американские бихевиористы гордились, как известно, «объективным изучением» поведения животных и человека, 
настаивали на абсолютном объективизме и даже оспаривали друг у друга первенство этого открытия. Между тем, вряд ли можно представить теорию 
более субъективистическую, чем та, которая базирует все свои построения исключительно на внутренних механических связях нейронов, ганглиевых
 центров и т. д.
        Другие физиологи, отвергая механистическое толкование инстинкта как суммы рефлексов, впадают в худшую крайность. В основу толкования поведения животных они кладут инстинкт и распространяют это и на рефлексы. Так, Е. Бехер, отклоняя механическое толкование инстинкта, вы
двигает на его место психовиталистическое.[7]
        Сравнительно меньше спора вызывает вопрос о том, являются ли
 сознательными инстинктивные действия животных или они бессознательны. В настоящее время мнения о том, что. инстинктивные действия животных протекают бессознательно, расходятся не очень сильно, если не принять в расчет виталистов,[8] которые вопрос сознательного и бессознательного ставят совершенно в другой плоскости и повторяют по существу то же, что утверждало схоластическое учение об инстинкте в XVI и XVII вв.
        Бессознательность инстинктивных действий отмечалась Спенсером, 
Дарвином и другими. Некоторые ученые, приписывая животным память, волю и даже способность представлений относительно инстинктивных дей
ствий, все же считали, что животные при этом не способны антиципировать конечный результат. Подчиняясь бессознательному побуждению, животное 
совершает очень сложные и целесообразные действия, не направляя их
 сознательно и ничего не ведая о результатах. Нельзя, например, думать, 
что белка, зарывающая орешки в землю, наперед учитывает нужды буду
щих дней.
        Инстинкт есть побуждение, связь которого с целью бросается в глаза,
 между тем как само действие животного при этом слепо. Доказательств 
несознательности инстинктивных действий животного много. К ним отно
сятся, во-первых, внезапное проявление определенных инстинктов при достижении соответствующего возраста или периода жизии животного, во-
вторых, совершенство и законченность, с которыми эти действия выпол-
[10]    
няются без обучения и без всякого предварительного знакомства, в-третьих_г уверенность и постоянство, с которыми они каждый раз выполняются животными и т. д... Наиболее же ярким фактом отсутствия сознательной преднамеренности в инстинктивных действиях являются так наз. «бесполезные действия» животного. Поставленное в условия, при которых определенное действие оказывается бессмысленным, животное повторяет его в такой форме, в какой совершало при нормальных условиях, т. е. обнаруживает полное неведение того, что делает.
        Ллойд Морган сообщает,[9] что белка, взятая новорожденной из гнезда, воспитанная в комнатной обстановке и вскормленная на молоке и бисквите, разгрызла орешек, виденный ею впервые, достала и съела его содержимое, как и всякая лесная белка. В возрасте двух месяцев она обнаружила инстинктивное побуждение прятать орехи, подобное тому, какое осуществляют белки на свободе, зарывая орехи на два сантиметра в эемлю и впоследствии находя их нюхом и откапывая. В условиях комнатной жизни белка хватала орешек, озираясь, прятала его под защитой ножки дивана и делала затем движения, которыми сопровождаются зарывание и притоптывание земли над зарытым предметом. Совершив все это, животное спокойно переходило к своим обычным занятиям, нимало не смущаясь тем, что орех оставался неприкрытым.
        «У новогвинейских султанок (порода кур), — сообщает Циглер, — петух нанашивает большую кучу растительных остатков, в которую курица затем откладывает яйца; если случается, что наседки нет, то петух все-таки нагромождает совершенно бесполезную кучу». «Если взять из-под наседки» приготовившейся к высиживанию, яйца, то она продолжает несколько дней сидеть на пустом гнезде».[10]
        Инстинкты приспособлены к естественной жизни животного и функционируют целесообразно в нормальных условиях. Но при измененной обстановке, где те же действия теряют смысл, животное все-таки настойчиво их повторяет. Разумеется, если бы действие было осознанным и предусмотренным, животное не повторяло бы его механически и безуспешно, а действовало бы каждый раз соответственно смыслу обстановки.
        Инстинкт представляет прямую и непосредственную реакцию организма на потребные для вида или особи нужды. Здесь нет опосредствованных действий даже в тех случаях, когда это необходимо для спасения жизни.
[11]              
        Если прямое действие не приводит к желанному результату, инстинкт 
никогда не помогает находить обходный путь. Более того, инстинкт всегда
понукает животное к прямому действию и даже в тех случаях, когда оно
бесполезно и гибельно. То же самое можно сказать и относительно приобре
тенных в индивидуальном опыте привычек и вторичных рефлексов живот
ного и вообще об автоматизированных действиях. Все они побуждают
к прямому действию и мешают выбору не-прямого пути, т. е. мешают 
рождению сознательного решения.[11]
        Ситуация, разрешимая прямым путем, не требует осознания, а потому не провоцирует и не рождает сознательного решения. Для того чтобы животному прямо схватить добычу, ему не требуется 
особой работы сознания, оно делает это на основе наследованных или 
приобретенных рефлекторных навыков, подобно тому как человек сохраняет равновесие во время ходьбы, плавания и т. д.
        Если животное в известной степени также активно в отношении
к потребным ему объектам, то активность эта проявляется только в прямом стремлении к цели. Поскольку же цель не налична непосредственно в поле
восприятия, или не достижима прямым путем, животное не способно ни
«вообразить» и поставить более отдаленную цель, ни справиться с реше
нием. Животное замечает опасность и принимает меры к ее избежанию
только в тех случаях, когда опасность эта угрожает ему прямо и непо
средственно. Но непрямой опасности оно никогда вообще не замечает. Инстинктивные и рефлекторные действия помогают животному ориентироваться только в такой обстановке, которая разрешима путем прямых
и непосредственных действий, в непрямой же обстановке животные в чрезвычайно малой степени умеют ориентироваться.
        Эта прямая зависимость животного сознания от непосредственной обстановки, эта непосредственная зависимость между сенсорным полем и прямой ответной реакцией организма, представляет преобладаю-
[12]    
щий способ и основную форму поведения животного, в которых протекает
 жизнь животного сознания.
        Преобладание инстинктивных и рефлекторных реакций мы считаем состоянием сознания, соответствующим потребительскому отношению животного к естественной среде: это в сущности две стороны одного и того же? — прямого и непосредственного — отношения к среде.  Рефлексы и инстинктивные действия характеризуются отсутствием опосредствующих процессов между положением среды и реакцией организма. Здесь в большинстве случаев условия среды, данная ситуация непосредственно вызывают определенным образом направленные действия животного без опосредствующей работы сознания, которую можно было бы выразить словами: «дать себе отчет о состоянии ситуации и образе своего действия». Этой, так сказать, аналитической работы сознания, работы
 опосредствующих процессов здесь не наблюдается.
        Напротив, в случае, например, инстинктивного действия, достаточна
 одна только встреча определенной начальной ситуации (наличие орехов) с живым существом (с не голодной белкой), чтобы аппарат действия пришел
 в движение и отработал до конца как будто заранее положенную порцию, после чего действие как бы автоматически выключается. (Несмотря на то, что орех оставался не закопанным, белка удовлетворялась тем, что делала
 обычные движения зарывания и на этом успокаивалась.)
        Рефлекторные и инстинктивные действия характеризуются прямой
 направленностью на объект действия, отсутствием посредствующих звеньев, как субъективно феноменально («отсутствие задержки», «торможения», «внутренней рефлексии»), так и объективно — отсутствие опосредствующих действий, помогающих не прямому достижению цели, отсутствие «работы над средством».
        Осознание представляет именно этот средний момент, опосредствующее звено между объективной ситуацией и реакцией организма. Сознание является субъективным процессом, опосредствующим отношение между субъектом и объективной средой и, с другой стороны, опосредствующим общение между субъектом и другим субъектом. Эта опосредствующая функция сознания, как мы увидим впоследствии, вырабатывается вместе с расстройством биологического отношения непосредственности и с утверждением социальной формы опосредственного общения, как с природной средой, так и с другими субъектами.
        Откуда произошло или из чего могло развиться собственно сознание (осознание)? Во всяком случае, к нему не могли привести инстинктивные
[13]    
и рефлекторные действия. Напротив, они скорее являются тупиками сознания и не только не способствуют осознанию, но даже препятствуют его возникновению, переводя осознанное в область несознательных действий.

         2. Интеллектуальные действия животных

        Наблюдаются ли у животных, кроме этих инстинктивных или рефлекторных действий, также проявления намеренного сознательного поведения? Встречаются ли у животных случаи разумного поведения и в каких условиях они имеют место ?
        Останавливая внимание читателя на разборе двух наиболее серьез
ных попыток разрешения этого вопроса, мы имеем в виду, с одной сто
роны, опыты американского ученого Е. Торндайка,[12] а, с другой — опыты 
немецкого психолога В. Келера.[13] Эти две попытки в основном противо
речат друг другу как в смысле исходных методологических позиций, так и выводов.
        В опытах Торндайка голодных животных (кошек и собак) помещали
в специально устроенные клетки. Перед клеткой клали корм и наблюдали, как удавалось животному освободиться из клетки и выйти к пище, сколько времени занимала эта операция и во сколько времени заучивало животное
определенный прием, освобождающий его из клетки. Дверца клетки отворялась целой системой сложных механических приспособлений, оканчива
вшихся внутри клетки только концевой частью — веревочкой для дергания ручкой для поворачивания или дощечкой для нажатия. С внутренней стороны нельзя увидеть, как работает механизм в целом. Требовалось, чтобы животное, посредством дергания или нажатия определенной части механизма, отворило бы дверь клетки. После того, как освободившееся таким образом животное вознаграждало себя пищей, его снова сажали обратно в клетку и опыт начинался сначала, повторяясь до тех пор, пока животное не усваивало в совершенстве определенный прием освобождения и осуществляло его без лишних движений.
        Торндайк сообщает, что иногда экспериментатор выпускал животное
даже тогда, когда оно начинало царапать пол, чесаться или облизывать себя.
        Первое проявление животного, поставленного в ситуацию Торндайка,
 состоит в том, что оно бросается в направлении желанной цели и наскакивает на препятствие. Оно много раз повторяет те же безуспешные дви-
[14]    
жения, иногда до крови царадааясь о препятствие[14]. В промежутках между бесплодными прямыми попытками юно беспокоится, мечется туда и сюда совершенно бессмысленно до тех пор, пока случайно не заденет одно из приспособлений внутри клетки, вследствие чего дверца автоматически открывается, давая животному свободную дорогу к пище. Но значит ли это, что зверь сумел пайти решение? Разумеется, нет. Когда его тотчас же вновь сажают в те же условия, он возобновляет все свои мытарства, вместо того, чтобьшспользовать достигнутое решение и привести в движение ручку или дощечку.
        В обстановке опытов Торндайка беспорядочные метания животного не являются действиями, направленными на разрешение задачи.[15] Для животного не существует даже самой «задачи»: оно просто стремится к пище,, а вовсе не к изысканию способа освобождения. Беспокойные и суетливые движения, которые характеризуют поведение животного в данном случае, не имеют по своему предметному смыслу ничего общего с разумными поисками пути. Этими движениями зверь ищет не обходных путей и разумного выхода из положения, а снова и снова подстегивает себя к прямым, т. е. бессмысленным действиям. Во время этих стихийных, бесплановых и бессмысленных движений, которые К. Бюлер называет «перепроизводством движений» (Überproduktion von Bewegungen) и «бесцельными попытками» (zillöses Probieren),[16] животное иногда мимоходом задевает нужную веревочку или дощечку. Решение достигается неожиданно для животного и совершенно случайно как побочный результат его хаотических реакций. После этого начинается процесс дрессировки, имеющий целью закрепить эти случайно успешные действия в качестве так паз. вторичных рефлексов и отсеять остальные.
        Такие установки эксперимента привели Торндайка к заключению, что у животных не наблюдается никаких зачатков разумного поведения и соображения, и чуть ли не к тому, что животные являются автоматами. Это и неудивительно, ибо принципы, на основе которых построены опыты Торндайка, как это легко заметить, а priori допускают, что животные являются бессознательными автоматами, все действия которых построены
[15]    
исключительно на механически образовавшихся ассоциативных связях, на есеове одних только частых ловторений раздражения и реакции.
        Условия опытов Торндайка таковы, что животные лишены возможности что-либо понимать: никакой зависимости и смысловой связи между действием и результатом нет; зависимость эта чисто внешняя и случайная. Ситуация сама бессмысленна, а потому требовать от животного проявления осмысленного решения невозможно. Особенно очевидна бессмысленность связи между действием и результатом там, где по ходу эксперимента дверца отворялась животному, когда оно само себя чесало или лизало (?!).
        Хотя наличие препятствия к цели и составляет одно из необходимых
 условий для того, чтобы возникло сознательное решение, но одного этого
еще далеко не достаточно. Если нет никакого препятствия к цели, то си
туация не представляет для животного никакой задачи; оно разрешает эту
ситуацию прямым действием без особой работы сознания, на основе наслед
ственных и приобретенных рефлексов, иначе говоря, действия животного 
будут протекать по руслу неосознанных действий, не провоцируя работы
осознания. С другой стороны, наличие препятствия не есть единственное 
условие для осознания. Необходимо еще, чтобы смысл препятствия был
 как-нибудь доступен животному, т. е. чтобы субъект стоял на высоте требования задачи. Животное, поставленное в условия Торндайка, лишено
возможности проявить осмысленное поведение, так как ситуация для него
«совершенно недоступна и необозрима, или же ситуация сама бессмысленна
и требует бессмысленных действий. В этих условиях разумные действия,
жонечно, не могут возникнуть.
        Для того, чтобы состоялось осознание ситуации, и наступило разумное решение, требуется:
        1)   Наличие препятствия к цели. Ситуация должна быть настолько
 сложна, чтобы она не поддавалась обычному прямому решению, путем при
вычного автоматизированного действия. Следовательно, необходимо, чтобы
было действительное положение задачи. Задача должна быть настолько нова, чтобы требовать иного к себе подхода и провоцировать другой способ решения, чем обычный реФлекторно-бессознательный.
        2)   Далее, необходимо, чтобы ситуация была целиком обозрима для животного и настолько проста и доступна испытуемому виду, чтобы он
был в состоянии в какой-либо степени ее действительно решить.
        Условия эти не соблюдались Торндайком, а потому в его экспериментах не могло быть и речи об обнаружении какой-либо умственной работы
[16]    
у животного. Работа сознания начинается только тогда, когда организм,, который вообще способен на это, поставлен в ситуацию задачи, действительно содержащей в себе возможность осмысленного решения и доступной способностям испытуемого экземпляра.
        В опытах немецкого психолога Келера, производившихся им над антропоидами на о. Тенерифе с 1914 по 1917 гг., эти условия были соблюдены наиболее четко и потому, если где в мировой литературе мы и встречаем ясные доказательства зачатков разумного действия у животных, то-именно у этого замечательного экспериментатора.
        Трудность задачи заключается в том, чтобы создать такие условия опыта, при которых с очевидностью можно было бы наблюдать момент наступления осознания, осмысления ситуации.
        Наилучшей психологией мышления, — говорил Нарцисс Ах — была бы хорошая психология «aha!», т. е. момента наступления понимания. В этом именно моменте возможно наблюдать границу, ярко отделяющую инертное, пассивное, неосознанное, тупое состояние сознания (потребительско-рефлекторное сознание) от разумеющего творческого сознания (живого, острого, ясного, осознанного состояния сознания), когда понимание сразу, как молния, озаряет сознание, когда ситуация объемлется мыслью, приобретает смысл, и наступает понимание.
        Келеру удалось создать наиболее подходящие условия эксперимента для наблюдения такого момента «aha!» у животного и потому его опыты с наибольшей очевидностью показывают, когда и в какой степени животные проявляют действительное интеллектуальное поведение. Здесь мы впервые встречаемся в животном мире с проявлением зачатков находчивого «изобретательного» сознания.[17]
        Когда животное прямо идет и беспрепятственно достигает желаемого объекта, то здесь нет еще «сообразительности» или, вернее говоря, мы не имеем никакого свидетельства проявления этой сообразительности. Разумное понимание животного наблюдается только в тех условиях, где работа сознания направляется не прямо и непосредственно на объект цели, а на нечто другое, которое может в свою очередь помочь достижению желаемого. Во всяком случае, единственное свидетельство проявления сообрази-
[17]    
тельности животного мы имеем в таких непрямых действиях, где внимание направляется на другую вещь, которая, как средство, получает новое значение и иной смысл, чем имела до сих пор.
        Келер создает такую обстановку опыта, при которой прямой путь к цели непроходим, остается открытым непрямой — обходный путь, обходное действие. Животное (шимпанзе) запирается в клетку. Перед клеткой, на расстоянии, недоступном протянутой руке, кладется привлекательный объект (плод или какая-нибудь другая пища). Между клеткой и плодом никакой реальной связи не существует. Однако, ситуация заключает в себе единственное средство связи: палку, лежащую тут же в клетке, которой можно притянуть плод.[18] Ситуация вполне обозрима и доступна для решения животного, ибо с применением палки шимпанзе вообще знакомо. Критерием сообразительности является способность животного самостоятельно найти средство для достижения цели, отыскать опосредствующий, непрямой путь к решению, т. е. в данном случае использовать палку. Если изменять ситуацию и придавать препятствию различные формы, то последуют соответствующие вариации возможных обходных путей. Вместе с этим становится возможным создавать постепенность в нарастании трудностей, которые содержит такая ситуация для испытуемого.
        Как ведут себя шимпанзе в подобной обстановке? Приведем данные Келера.
        Испытанию подвергается новопривезенная на биологическую станцию
обезьяна шимпанзе (Нуэва). Она не была знакома с приемами такого эксперимента и не приходила в соприкосновение с другими обезьянами станции.
 Предварительно ей дается в клетку палка, которой она скребет по полу, сгребает в кучу кожуру бананов, а потом роняет ее приблизительно в 3/4 метра от решетки клетки. Десять минут спустя перед решеткой кладутся фрукты на расстоянии, недоступном для длинных рук шимпанзе. Животное безуспешно старается схватить фрукты, начинает «горевать» в характерной для шимпанзе манере, издает похожие на плач звуки и, наконец, отчаявшись, со злости катается по земле. В просьбах и жалобах проходит при
мерно семь минут, как вдруг животное при взгляде на палку затихает, 
потом сразу хватает палку, идет прямо по направлению к цели, просовы
вает палку за решетку и притягивает ею плод.[19] При повторении
 опыта палка применяется без всяких неудачных проб, если только она лежит в поле, обозримом вместе с областью цели.
[18]              
В опытах Келера соблюдены все условия, помогающие и способствующие восхождению сознательного решения и разумного поведения:
        1) Испытуемые животные предварительно знакомы с применением палки, ящика', или веревки, при помощи которых разрешается ситуация. Они имели сноровку в обращении с этими вещами, как естественную (лазание, хватание) так и искусственную (толкание, перенос ящиков и т. д.).
        2) Ситуация была доступна разрешению приемами животного, ибо сводилась к операциям хватания, передвижения, переноса, т. е. к действиям, свободно выполняемым обезьяной.
        3) Опыты были организованы так, что ситуация, несмотря на новизну, становилась целиком обозрима для животного и в известной мере подсказывала решение.
        4)   Эксперименты были расположены последовательно по степени
трудности и сложности их выполнения.
        В виду соблюдения этих условий результаты опытов получились иные, чем у Торндайка, и картина поведения животного выглядит совершенно иначе.
        В опытах Келера всегда отчетливо было видно, когда животное «искало», «соображало» и когда оно этого не делало, а просто беспорядочно металось из стороны в сторону и задачу разрешало случайно, как у Торндайка. Дело в том, что непреднамеренные движения и случайное решение выглядит по другому, чем настоящее интеллектуальное решение с пониманием. «При случайном решении мы имеем сумму отдельных движений, которые появляются, прекращаются, снова возникают, причем эти отдельные движения направлением и скоростью совершенно независимы одно от другого».[20]
        Очевидно, что такие беспорядочные движения, независимые друг от друга и противоположные одно другому, не являются проявлением сознательного поведения в отношении цели. Если мы изобразим траекторию таких движений, то получится следующая картина (см. фигуру).
        Курица, помещенная в тупике, отгороженном решеткой, если она видит цель (C) перед собой сквозь решетку и стремится к ней, она постоянно набегает на препятствие. Если бы ва пути такой траектории беспорядочных движений животное достигало бы цели, как это имело место в опытах Торндайка, мы бы сказали, что решение случайное, а не разумное.
        Картина сознательного поведения и траектория движений при осознанном действии совершенно иная, чем при бессознательном и случайном.
[19]    
«Настоящее решение протекает как единый процесс, совершенно замкнутый в себе, как в пространственном, так и во временном отношении»,[21] в нашем примере — как непрерывный пробег без малейшей остановки от пункта, где состоялось решение (В) до самой цели (С). На этой траектории движения животного даже топографически ясно виден пункт, где рождается решение и начинается сознательное поведение (пункт В). Характерно, что момент решения наступает во времени не как простое продолжение этих суетливых движений животного, а независимо от них и по другому пути. Эти беспорядочные и суетливые движения не способствуют, а препятствуют возникновению решения.

        Долгое время до собственного решения животное заполняет обычно движениями и действиями, не имеющими никакого отношения к решению, или паузами отдыха и как раз эти паузы (например пауза, в которой «Султан чесал свою голову и не производил никаких движений, кроме движения глаз и медленного движения головы, рассматривая внимательным образом ситуацию»)[22] — более всего подготовляют решение. Это очевиднее всего показывает, с каким видом поведения мы имеем здесь дело. Разумное решение наступает в большинстве случаев непосредственно после таких пауз ж протекает типически в один прием. Иногда же после бесцельных проб приходит подлинное решение и тогда особенно ярко заметно различие между непреднамеренными действиями и сознательным поведением. В последнем случае животное вдруг останавливается, будто озадаченное, делает поворот и совершенно в другом направлении находит разрешение задачи.
        В опытах Келера момент возникновения сообразительности отмечался совершенно особой напряженностью животного, подавлением бесцельных движений, каким-то минутным застыванием. В большинстве случаев наступление понимания отмечается неподдельной радостью, которую индивид обнаруживает в момент «evrica!». Келер указывает, что у ребенка момент решения можно определить по лицу: оно буквально сияет. Изменения в выражении Келер наблюдал также и у обезьян.
        Одно дело, — когда животное таким образом разрешает задачу и достигает цели и другое дело, — когда оно разрешает ситуацию движением
[20]    
совершенно непреднамеренным и побочным. Поведение животного в этих двух случаях совершенно различно и в основе этой разницы лежат, разумеется, не одинаковые субъективные процессы.
        Как происходит решение? Какие факторы способствуют ему? Характерно, что сама ситуация и ее строение играют при этом не последнюю роль. Ситуация сама должна как бы наводить на решение и, если этого нет, то можно воспрепятствовать наступлению решения. Когда, например, палка лежала перед обезьяной в одном поле зрения с целевым объектом — обезьяны во всех случаях разрешали задачу использования цалки. Но еще легче и глаже наступало решение, когда палка лежала на одной линии с желательным объектом.
        Чем дальше палка удалена от критического места, тем труднее ее использование; и часто случается, что палка, бывшая не раз в употреблении у животного, теряет свою ценность, если ее удалить достаточно далеко в сторону от цели. Если палку кладут так, что при обозрении цели она не попадает в поле зрения, то этим можно совершенно лишить зверя возможности применять ее. Палку животное видит, но так как одновременно с этим оно не видит цели, то не в состоянии ее применить.[23] Согласно этому, превращение палки в орудие и средство есть, — как это правильно отмечает Коффка, — в известном смысле функция геометрического расположения поля, в котором лежит палка, и того, как она в нем лежит.[24]
        Осмысление предмета, в данном случае — палки, заключается в том_у что палка перестает восприниматься, как нечто безразличное или даже как отдельный предмет, и становится составной частью поля, разрешающего ситуацию. Восприятие объекта (палки) при этом совершенно изменяется. Изменяется и характер воспринимаемого объекта. То, что раньше было «безразличной вещью» или представляло собой «предмет для кусания», «для бросания» и т. д. — приобретает сейчас характер «предмета для притягивания плода». Безразличная для животного до сих пор вещь (палка) впрыгивает, как «мост» в желательную ситуацию, разрешая ее.[25]
        Отсюда не трудно видеть, почему пространственное удаление палки затрудняет разрешение ситуации. «Понятно, что отдельная вещь, находясь в близости волнующей цели и обозримая одновременно с ней, легче перескакивает и легче впрягается в контекст, чем вещь, пространственно более
[21]    
удаленная и тем более, если она принадлежит к другому комплексу, из которого ее нужно вырвать».[26]
        Обилие движений, проявляемое животным как показатель общего беспокойства, ничего общего не имеет с сознательным поведением и не помогает возникновению сознательного решения, исключая случаи, когда такие движения случайно приводят животное в выгодное положение по отношению к ситуации. Когда курица в результате непреднамеренных беспорядочных движений (изображенных на фиг. 1, стр. 19, суммой ломаных линий от А до В) случайно очутится в наиболее выгодном положении, подсказывающем решение, т. е. в пункте В,—против открытой двери — решение наступает сразу и дальнейшее поведение от этой критической точки до цели, как показывает непрерывная и гладкая кривая пути (от В до C), представляет собой непрерывный цельный процесс. Здесь преднамеренные движения не столько разрешили задачу, сколько подготовили ее решение, т. е. благоприятствующим образом расположили ситуацию.
        Приведем еще несколько примеров, показывающих, как случайные действия могут нечаянно расположить ситуацию в пользу правильного 
решения. Плод прикрепляется высоко к потолку. В клетке имеется ящик,
с которым обезьяне часто приходилось иметь дело. Она переносила его
с места на место, сидела на нем и т. д., но ей не приходилось пользоваться 
им в качестве подставки. Использовав ящик, можно сорвать плод. Однако
 ящик в этом случае находится в стороне от цели на расстоянии трех метров. 
Обезьяна (Коко) много раз пытается прыжком с земли схватить плод, но безуспешно; бросает в него веревку и после ряда напрасных попыток, не
имеющих никакого отношения к ящику, удаляется от цели, затем приходит обратно, снова удаляется и в таких странствованиях наталкивается на
ящик. Обезьяна бросает взгляд на подвешенный плод и дает короткий
толчек ящику, не сдвинув однако его с места... удаляется от ящика, снова
возвращается и толкает еще раз... Это повторяется четыре раза; ящик теперь передвинут на десять сантиметров ближе к цели. Обезьяна снова стоит возле ящика и при взгляде на цель она вдруг хватает ящик, в один
прием тащит его под цель, вскакивает на него и срывает плод.[27]
        Дело в том, что случайные толчки совершенно непреднамеренно при
двигали ящик ближе к цели и привели его в такое положение, при котором 
решение задачи облегчалось. Ящик как-будто сам подсказывал это решение; благодаря своей близости к области цели ящик легче впрыгивал в кон-
[22]    
текст в качестве подставки, разрешающей ситуацию. Особенно ясно эта
видно из того, что при повторении того же опыта с ящиком, несколько
более удаленном от цели, чем в первый раз, то же животное (Коко) никак
не могло решить задачи, несмотря на то, что оно несколькими минутами
ранее, казалось бы, приобрело опыт в такой операции.
        Для того, чтобы решение состоялось, нужно, чтобы «die Kiste tendiert in die Situation hinein», — как удачно выразился Коффка.
        Еще сильнее задерживается решение, если потребный объект входит в другой комплекс и требуется вырвать его оттуда, чтобы включить в нужный для решения контекст. В этих случаях индивиды часто становятся неспособными применять даже хорошо знакомые им приемы разрешения. Эти случаи наиболее показательны для характеристики структурной стороны работы сознания и для характеристики внутреннего изменения самого объекта восприятия.
        Хика (одна из шимпанзе) в совершенстве владела приемами использования ящика в качестве подставки, но, выбиваясь из сил, чтобы достать подвешенный высоко плод, она не пускает в употребление тут же посредине стоящего ящика. Ящик не то чтобы не замечается обезьяной; напротив — зверь часто сидит на нем, когда устает от чрезмерного усердия. Все дело в том, что в продолжение этого времени на ящике лежала другая обезьяна (Терцера). Как только она случайно соскочила с ящика, Хика сразу разрешила задачу — схватила ящик, поставила его под цель и сорвала плод.[28]
        Коффка поясняет этот факт следующим образом. «Покуда Терцера лежала на ящике, ящик был не «предмет для доставания до цели», а именно «предмет для лежания». Под таким условием ящик не приходит в связь с целью. Он (ящик) сидит крепко в другой ситуации, в другом контексте и потому не может свободно войти в этот контекст, как орудие и средство. Вырывание предмета из данного комплекса и его переключение в другой, вновь образуемый комплекс — это относится к особо высокой интеллектуальной деятельности».[29] Если, например, ящик стоял вплотную у стены, это значительно задерживало его применение. Если же ящик стоял в углу, плотно примыкая к обеим стенам, как бы составляя органическую часть угла, ни одна обезьяна не могла дойти до его использования.
        Относительно этой проблемы Келер замечает: «существует некоторая оптическая прочность, которая препятствует интеллектуальной деятельности вырывать из нее части, подобно тому, как крепчайшие гвозди препят-
[23]    
ствуют практической попытке отрывания. Причем оптическая прочность
действует не так, будто бы шимпанзе говорила себе: «не стоит пытаться,
эта доска крепко сидит — ее нельзя оторвать» (для того, чтобы использо
вать в качестве средства. Е. Ж.). Напротив, эта прочность комплекса дей
ствует таким образом, что шимпанзе вообще не видит, не замечает доски, как отдельной части»[30] (разрядка наша, К. М.)
        Скажем, вам нужна круглая плоская вещь, вы долго ищете ее, и с трудом догадываетесь, что можете с успехом использовать крышку от посуды. Крышка составляет нечто принадлежащее самой посуде и является , одним целым с ней. Но решение легче приходит в. голову, если крышка не в точности пригнана к посуде и болтается на ней (Коффка), а еще легче, когда она лежит отдельно от посуды.
        Вещи — своим положением, ситуация — своим строением часто совер
шенно непроизвольно провоцируют людей к известным действиям. Нам при
ходилось это испытать не раз. Три окна моей квартиры выходили на улицу.
Подоконники, обитые листовым железом, находились на высоте 1 ^½ м от 
тротуара, и прохожие, идя мимо окон, машинально ударяли поочередно по
всем трем подоконникам. Особенно изощрялись в этом дети. Я задумал
 убрать надоедливую железную обивку, снял ее со среднего окна, но это 
потребовало столько труда, что я оставил на этом свое предприятие. Однако,
 к моему удивлению и удовольствию надоедливый стук прекратился почти
 совсем. Удары раздавались иногда, как очень редкое исключение. Отсут
ствие среднего ударного пункта настолько разбивало непроизвольный импульс, что действие вообще не вызывалось. Ситуация вследствие выпадания
этого пункта потерпела такое изменение, что не навязывала более непро
извольной идеи. Вещи перестали провоцировать на хулиганство.
        То, что Келер выражает словами: «Палка своим положением в зри
тельном поле приобретает определенное функциональное значение для
известной ситуации» ;[31] то, что Коффка хочет сказать выражением «die 
Kiste tendiert in die Situation hinein» ;[32] то, что Вертгеймер формулирует: 
«поле восприятия само тендярует к тому, чтобы стать смысловым целым»,[33] мы можем выразить более обобщенно: вещи своим положением сами как бы просятся в определенный контекст осмысления; ситуация своей компози
цией сама стремится к мысли. Усмотрение этих отношений вещей друг
[24]    
к другу и их отношении к цели, преследуемой субъектом, и есть собственно разумение, соображение, понимание.
        Строение поля сознания зависит, таким образом, в значительной степени от состава и строения самой ситуации, которая подлежит осмыслению. Мысль есть функция, зависящая не только от субъекта (его нервно-церебрального аппарата), она есть в то же время функция, зависящая от расположения объективной ситуации и отношений вещей.
        Объективные условия, отношения вещей, складываясь определенным образом, влияют на сознание и, в конце концов, наводят его на известное решение, а с течением времени — на наилучшее из возможных решений; но, опять-таки, не всякому сознанию ситуация подсказывает необходимое решение, а только такому, которое расположено в пользу определенной апперцепции и может подняться до уровня этого разумения.
        Вещественные условия и объективные отношения являются, таким образом, также условиями мысли. Эту двоякую обусловленность мысли К. Маркс выразил в великолепной форме: «недостаточно, чтобы мысль стремилась к действительности, — сама действительность (т. е. отношения вещей. К. Ж.) должна стремиться к мысли».[34]
        Основа мыслей ее только в голове, но некоторым образом и в вещах, ибо в объективном строении среды, в которой приходится жить и действовать сознанию, покоятся условия возникновения этих мыслей. «Предположение о том, будто есть одна основа для жизни, другая для сознания — а priori ложно».[35]

                   * * *

        Рефлексологи, физиологи и вся физиологическая школа психологов придерживаются одного предвзятого допущения: будто сознание обусловлено лишь внутренними нервными связями и физиологическими процессами. Нервно-мозговой аппарат предполагается единственным фактором, обусловливающим формы сознания. Отсюда берет начало мнение, что если точно изучить внутреннюю работу этого аппарата, то все секреты мышления, сознания и поведения будут раскрыты. Это, однако, ошибочно.
        Сознание (а также и поведение), хотя и является функцией субъекта, но оно есть в то же время функция, зависящая и от объективных условий. Поведение — бессмыслица, если оно не показатель отношения к среде. Сознание и мышление без объекта сознания — nonsens.
[25]              
        Поведение складывается не только согласно нервно-физиологической или психологической закономерности, но и наоборот — эти закономерности формируются согласно условиям жизни и поведения живого существа. Нервно-мозговой аппарат является не только причиной функции, а скорее всего также следствием этих функций. Так что аргументировать, исходя из аппарата, было бы чрезвычайно односторонне.
        Для того, чтобы наблюдать поведение, говорят бихевиористы, рефлексологи и другие физиологи, мы должны наблюдать его по малым частям и придерживаться фактов, которые можно зарегистрировать и измерить. Идеалом изучения считается полный учет секреций каждой железы, кривой дыхания, пульса, знание всех отдельных движений, происходящих в организме в результате действия определенного стимула. Если бы эта цель (полный учет суммы движений и состояний всех частей тела) стала достижима, то в результате такой грандиозной работы поведение индивида было бы понятно не более, чем если бы кто-нибудь, желая понять смысл мудрой поговорки, начал искать его в математической формуле, определяющей колебательные движения воздуха при произношении этой поговорки.
        Как же быть, если окажется, что одни и те же нервно-физиологиче-ские процессы в различных случаях осуществляют разные состояния дознания, и наоборот — одни и те же субъективные переживания могут быть осуществлены в результате действия разных нервно-физиологических процессов? Ведь известны же случаи, когда звуки воспринимаются в красках.[36]
        Раз все существо дела сводится к вопросу о нервном аппарате, то и разница между животным и человеком представляется как количественная разница в степени сложности этого аппарата, в сложности интеграции рецепторных и моторных путей и т. д. Таким образом получается, что между поведением человека и животного разница только в степени, а не
[26]    
по существу. Характерно, что у всех почти физиологов это с неизбежностью так именно и выходит: человек — это такое же животное, как и все остальные, только находящееся на более высокой биологической ступени развития; поведение человека управляется теми же естественньрда законами, которые управляют и животными вообще. Отсюда берет начало требование применения одних и тех же методов изучения и к человеку и к животному. Опасаются только одного — чтобы человеческие качества не приписывались бы животным (антропоморфизм). Но никто не следит за тем_г чтобы качества животных не приписывались бы человеку. Напротив, такой перенос данных зоопсихологии на человека считается в порядке вещей, поощряется и рекомендуется. Н. А. Ruger ставит человека почти в те же условия эксперимента, в какие Торндайк ставил своих собак и кошек, а акад. Павлов обобщает всякого рода рефлексы «пищевые», «страха», «цели» (?), «свободы» (?) и т. д. и делает общие выводы относительно человека, задевая иногда общий вопрос о «русском духе» и о его слабых сторонах...
        Более молодое поколение, в лице Корнилова и других, сделало попытку выступить против ортодоксальной рефлексологии.[37] Но из этого ничего, кроме конфуза, не получилось, потому что ученики бунтовали против учителя, ничем по сути не отличаясь от него. Статья Выготского наиболее талантливая статья этого сборника. Но насколько она содержательна в первой критической части, настолько слаба во второй, позитивной своей части. После хорошей критики и правильных рассуждений о том, как бы следовало подойти к проблеме психологии человека, автор к сожалению снова возвращается на Физиологические позиции, только с некоторыми совершенно несущественными, частными поправками, вместо того, чтобы ребром поставить вопрос о том, можно ли вообще изучать поведение человека методом условных рефлексов. Не стоило расходовать порох для того, чтобы оставаться на тех же самых методологических позициях.[38]
        Отсюда происходят досадные недоразумения, вроде следующих: «из всей массы раздражителей для меня ясно выделяется одна группа, группа раздражителей социальных»... (Выготский, стр. 195 названного сборника). «Под поведением человека мы понимаем совокупность всех реакций, какими
[27]    
человек отвечает на внешние раздражители» (Корнилов, стр. 22). «Речь есть система рефлексов социального контакта, с одной стороны, а с другой — система рефлексов сознания, по преимуществу, т. е. аппарат отражения других систем» (стр. 195). «В широком смысле слова в речи и лежит источник (?) социального поведения». «Раздражителями окружающей среды человека мы в первую очередь мыслим социальную среду» (Корнилов, стр. 22).
        «Социальная среда, как раздражитель», «речь, как рефлекс социального контакта» и как «источник социального поведения», «социальный раздражитель» и т. д. — все это представляет не смелую терминологию, а чрезвычайно необдуманную теорию и негоднейшие принципы, на которых хотят строить изучение поведения человека. Некоторые же, увлекшись модой на звучные слова, захотели строить на них даже театры и игру актеров — «театр на принципах рефлексологии». Должно быть, это жуткое зрелище! Впрочем, мне пришлось видеть два таких театра, и один из них мне даже понравился, но это был... зверинец А. Дурова.
        Поведение человека нельзя рассматривать под углом зрения «условных раздражителей». Нельзя социальные условия возникновения общественных идей называть «раздражителями», даже условно. Идею и общественную идеологию нельзя принимать за «реакции на определенный раздражитель» или за «тормозящие рефлексы». Вообще невозможно применять к социальному бытию и сознанию человека терминологию поведения животного — «раздражение», «раздражитель», «рефлекс». «Человек тем и отличается от барана, что сознание заменяет ему инстинкт, или же, — что инстинкт его осознан» (Маркс).
        Нужно понять, что если кропотливый ученый всю жизнь посвящает изучению крыс, это происходит вовсе не потому, что крысы его «раздражают», или, что они являются «социальными раздражителями». Поведение бюрократа никакими «раздражителями», пожалуй, не объяснишь. Нужно оставить эту бестолковую терминологию, основанную на неверной теории. Человек, хотя и является животным, но только отчасти. А нас интересует в нем не животное, а то, что остается сверх этого «отчасти» — именно то, что только в нем одном можно изучать: он — социальное существо, и потому мыслящее, с сознанием творческим, а не только пассивно-потребительским.
        Идет спор между физиологами и психологами, спор давнишний: кому изучать законы поведения и психики? Каждая из сторон, оспаривая чужие претензии, отстаивает свое исключительное право. В вопросе о том, что
[28]    
признавать главным в формировании сознания, психологи-субъективисты настаивают на так наз. «психическом факторе», якобы определяющем имманентно-психическими законами жизнь сознания. Физиологи же требуют все духовные процессы объяснять чисто физиологически, исходя из физиологических причин. «Мозговые и нервные процессы, — говорит один из известных представителей этой школы Цур-Штрассен, — ничуть не делаются проще и понятнее, вследствие присоединения к ним психического процесса сознания». «В роли субъективного отражения Физико-химических нервных процессов сознание совершенно выпадает из рамок нашего исследования причин и не затрагивает его результатов».[39]
        Существуют и такие теоретики, которые признают оба эти «фактора».
        На самом же деле ни психические, ни физиологические причины не являются факторами. Действительными факторами, формирующими человеческий способ сознания, являются социальные условия и социальные отношения, среди которых приходится жить и действовать сознанию.
        Человек со всем своим духовным обликом должен быть прежде всего
объектом социальной науки. Физиологи и психологи, поскольку они касаются
природы человека, должны перестроить свою работу, согласно социальной сущности человека, иначе они будут изучать в человеке не человека, а животное, что гораздо удобнее делать на других породах зверей.
        Таково требование Маркса, таково требование Ленина, поразительно дальновидных мыслителей, которые на столетия умели опережать сегодняшнее состояние нашей науки.

                   * * *

        Против чрезмерно субъективистического понимания классической 
психологии, физиологов и бихевиористов впервые выступила школа Gestalttheorie (М. Wertheimer, W. Köhler, К. Koffka).
        Традиционная психология, для объяснения психической действительности имела наготове, как правильно замечает Вертгеймер, схему ящичков с готовыми этикетками «ощущения», «представления», «память», «внимание» и т. д., по которым она размещала и классифицировала явления сознания. Психологи считали себя вполне удовлетворенными, если им удавалось разложить психический акт, хотя бы номинально, на ряд простых (психических атомов, «ощущений», «элементарных чувств», «волевых импульсов») и вместить эти элементы в определенные классификационные схемы.
[29]              
        Недостатки такого метода, кромсающего живого человека на простейшие элементы и видящего в человеке только «мешок раздражений и ощущений», вместе с недостатком реквизита идей этой классификационной схемы для объяснения живой, цельной, богатой психики человека — ощущались многими и это лежало в основе того чувства разочарования, которое испытал всякий, кому пришлось пройти школу классической психологии и терпеливо штудировать учение о всяких порогах различения ощущений, о чувствах, о памяти, о воле и т. д. Gestaltpsychologie и ее поборники ценны тем, что они впервые высказали эти сомнения и показали на основе прекрасно построенных экспериментов, какими наивными и несостоятельными понятиями оперировала классическая психология, насколько инертна была психологическая мысль, десятилетиями покоившаяся на произвольных, непроверенных и совершенно невероятных допущевиях.
        Но Gestaltpsychologie, поскольку мы можем судить, имеет два существенных недостатка; во-первых, крайний объективизм, а во-вторых, аисторические позиции, занимаемые ею в отношении психологии человека. Gestaltpsychologie слишком объективна. Согласно ей, поведение всецело определяется объективными отношениями вещей, объективной структурой поля, в котором сознание должно ориентироваться. Это правильно только отчасти и то лишь по отношению к животной ступени сознания. Неточность и неправильность этого положения состоит в утверждении, будто строение ноля сознания целиком есть функция, зависящая от расположения ситуации. Спора нет, что строение ситуации играет здесь значительную роль, но одного этого далеко еще недостаточно для того, чтобы определенное решение состоялось. Та же ситуация может быть разрешима и другими путями;. разным сознаниям она может подсказывать разные мысли. Какое из этих решений осуществится — это зависит не только от объективного состава среды и свойств ситуации, но также и от предрасположения сознания.[40] Четыре шарика, разбросанные на столе, сами собой не составляют ни треугольника + один шарик  ни четырехугольника  ни двух треугольников, приложенных основанием один к другому ; это просто шарики + резинка + карандаш, которые тут же лежат. Или,
[30]    
если хотите, они (эти шарики) в одно и то же время составляют любое из этих образований. Это в высшей степени зависит от субъекта и от тенденции его сознания, в какие построения он эти предметы возьмет, что в этих вещах усмотрит, т. е. какое изменение потерпит поле сознания при встрече с такой ситуацией. Восприятие, сознание, мышление не представляют, собственно, ничего иного кроме такого изменения поля сознания.
        Какое решение «предпочтет» обезьяна: применение палки или изготовление универсальной отмычки (!), — зависит не только от объективного расположения наличной ситуации и объективных условий вообще, но прежде всего от данных самого субъекта и ступени его развития, а в этот экспериментальный момент наступление решения зависит от общей направленности сознания, когда, например, животные не были заинтересованы (т. е. не голодны), все усилия экспериментатора оставались напрасными, животные никакой сообразительности не высказывали и никаких решений не находили. Наступление определенного решения есть, следовательно, функция не только от расположения объектов, но и от предрасположения субъекта, т. е. состояния самого сознания.
        Та сторона дела, согласно которой объективные отношения определяют поведение и сознание субъекта, в Gestaltpsychologie развита широко и плодотворно. Зато другая, не менее существенная сторона (особенно, когда речь идет о человеческом способе сознания), сторона субъекта, который не просто подчиняется велениям ситуации, но как активное существо сам строит и создает эту ситуацию, оставлена в тени. Во всяком случае, она ни в теоретических, ни в экспериментальных построениях сторонников Gestaltpsychologie не участвует, ее значение не разъяснено, несмотря на то, что факты настойчиво указывают на это. Нельзя сказать, что этот момент совершенно упущен в построениях Gestaltpsychologie, но что он не удостоился должного внимания и подобающей разработки — это неоспоримо. Между тем эту сторону дела следовало бы ставить во главу угла во всех тех случаях, когда речь идет о творческом сознании и предусмотренной деятельности человека в отличие от инертного сознания животного, ограниченного узкой сферой непосредственно наличного поля восприятия.
        Повидимому, названная односторонность относится к числу так сказать отраслевых недостатков, т. е. обусловлена характером области работ, которыми главным образом занимались эти ценные ученые: психология младенческого возраста, психология животных, где преобладающую роль играет наличная ситуация, определяющая поведение индивида.
[31]              
        В построениях Gestaltpsychologie субъект (я) есть часть общего поля среды. Это неплохая мысль, но что субъект — наиболее существенная часть, поскольку дело касается изучения способа сознания и поведения человека и что среда человека не является природной, а прежде всего социальной и культурной средой, создаваемой самим человеком, — эта сторона дела оставлена в тени. В Gestaltpsychologie субъект и его активная роль игнорируются.
        Маркс говорил «недостаточно, чтобы мысль, стремилась к действительности, — сама действительность должна стремиться к мысли». Если классическая психология, рефлексология и бихевиоризм упускали из внимания вторую часть этой формулы, то Gestaltpsychologie игнорирует первую ее часть. Если разумение и соображение есть собственно усмотрение отношений вещей и событий друг к другу, то степень и качество этого усмотрения зависят все-таки от субъекта, от его зрелости в отношении этих проблем и от расположения его сознания в данный момент. Если субъект яе расположен к определенному восприятию в данный момент, то несмотря на наличие определенно-тендированной ситуации, он останется безучастен, не воспринимает и не находит решения. Отсюда следует, что тезис Келера об «обозримости» ситуации требует более точного разъяснения. Но если определенно тендированные объективные отношения вещей продолжают -окружать субъекта, то при соответствующем расположении сознания решение ситуации всплывает. Следовательно, поскольку объективное отношение складывается все чаще и чаще с известной направленностью, и каждый раз при этом провоцирует сознание в этом направлении, то в конце концов они навязывают сознанию свое решение и с течением времени — наилучшее решение. Но опять-таки — не всякому сознанию, а лишь заинтересованному, стоящему на высоте этих задач. Основа мысли находится не только внутри нервно-мозгового аппарата, но и не в одних лишь вещах и объективных условиях.
        В распространенной поговорке о «плохо лежащей вещи», которую крадут, безусловно есть доля психологической правды, что однако вовсе не оправдывает воровства. Вещи, конечно, провоцируют того, кто без разбора поддается на их провокацию. Но главное в том, что провокация вещи есть только лишь самопровокация субъекта. Ибо в конце-то концов в воровстве бедная вещь в самом деле не при чем!
        Другой, еще более существенный недостаток Gestaltpsychologie чюстоит в том, что она рассматривает психическую конституцию человека, жак естественное образование, подчиненное якобы исключительно своим
[32]    
внутренним естественным законам, а не как историческое образование. Gestaltpsychologie опирается почти во всех своих теоретических построениях на узкую сферу физико-психических соответствий, оперирует внутри-психическими причинами, не учитывая того, что человеческое сознание, как по своему генезису, так и по своему содержанию и строению, социального происхождения. Gestaltpsychologie рассматривает жизнь сознания, как частный случай универсального закона конституции и забывает, что строение и закономерности человеческого сознания формируются под влиянием общественных сил и причин, а не естественных условий. Установка Gestaltpsychologie, пытающаяся охватить единым принципом все психическое развитие и животных и человека, является в основе своей ошибочной.

                   * * *

        При непривычной ситуации различают два способа ориентации живот
ного: дрессировка и разумное поведение. Последнее мы уже рассматривали.
 Относительно же дрессировки нужно сказать, что когда животное поста
влено в условия Торндаика или условия дрессировки вообще, получая пищу
при определенной ответной реакции, — ясно, что между пищей, как целью
и так наз. «раздражителем» или даже самим действием как средством, нет никакой смысловой зависимости, кроме чисто механической и произвольно принимаемой самим экспериментатором. Животное должно научиться «выбирать» определенный «раздражитель», не реагировать на другие, а отвечать только на этот раздражитель, т. е. такой, «после которого кормят».
        При такой ситуации животное в первый раз разрешает задачу, как это уже указывалось, чисто случайно, нечаянно задевая требуемый пункт во время своих хаотических реакций. Дальнейшая задача дрессировки заключается в том, чтобы посредством множества повторений закрепить у животного случайно удавшееся действие, как «условный рефлекс».
        Этому процессу дрессировки давали чисто механистическое толкование, согласно которому устранение «неправильных» реакций и удержание «правильных», т. е. «вознаграждающих» реакций происходит без всякого участия и содействия самого сознания. Предполагалось, что связи между известными действиями и их результатами устанавливаются чисто механически, благодаря множеству повторений.
        В этом пункте Келер делает поправку по существу. Он доказывает, что даже такой способ самого бестолкового обучения требует некоторой
[33]    
доли усмотрите льности со стороны животного, что и в дрессировке мы имеем проявление некоторой доли понимания. Келер обратил внимание на чрезвычайно важную «деталь» в процессе дрессировки, которая другими исследователями обыкновенно упускалась из вида; на статистику распределения правильных и ошибочных реакций животного в опытах дрессировки на выбор. Оказалось, что если в начале правильные и ошибочные выборы чисто случайно следовали один за другим в приблизительно равном количестве, то после некоторого времени сразу наступал момент перелома, ярко бросавшийся в глаза тем, что за ним ошибочные реакции почти не повторялись. Из 50 актов выбора обезьяна (Хика) до такого поворотного пункта сделала 25 ошибок, после него только четыре. Отсюда Келер делает вполне справедливый вывод: «основной задачей животного в так называемой дрессуре выбора является отыскание существенного для дрессуры материала (Herausfinden des eigentlichen Dressurmaterials)».[41]
        После того, как зверь отличит тот материал, на котором его дрессируют (знак, сигнал или действие), число неправильных реакций резко падает. Это значит, что в поле сознания животного произошла перемена и определенные явления получили известный смысл, т. е. превратились в «центральный пункт ориентации». Животное научилось воспринимать вещи и явления, до сих пор ему безразличные и невоспринимавшиеся им. Мы говорим: «оно поняло, чего от него требуют». Новое действие, ведущее к успеху, сохраняется сознанием животного только в тех случаях, когда его значение как-нибудь подмечено, когда животное «догадывается» поставить это действие в какую-то связь с успешным результатом, т. е. понять, после какого именно действия будут его кормить.
        Эти факты, разумеется, опровергают соображения сторонников классической психологии, физиологов, ассоциационистов и т. д., о роли многочисленности повторений для закрепления так наз. ассоциативных связей; здесь мы имеем одно повторение (именно — последнее), количественно совершенно такое же, как и все предшествующие безрезультатные повторения, а в результате — внезапная и полная перемена во всем состоянии сознания и хода обучения.
        Нужно, следовательно, признать, что и в дрессировке даже вопреки неверным методологическим установкам рефлексологов также проявляется доля разумного поведения, доля сознания.

                   * * *

[34]              
        Подводя предварительные итоги, мы можем сказать, что акты разумного поведения в отдельных случаях наблюдаются и у животных. Это имеет место при сочетании условий, когда, например, животное прставлено в ситуацию задачи, преодоление которой доступно его умственным способностям.
        Разрешена ли этим проблема сознания? Осознание в этих условиях хотя и возникает, но сохраняется ли оно? Являются ли эти действия сознательными и при дальнейших повторениях?
        Общеизвестно, что, повторяясь, такие действия автоматизируются и протекают в любом своем отрезке по типу первичных или вторичных рефлексов, т. е. бессознательно: животное от исходного своего места передвигается к цели, обходя препятствия совершенно автоматически и не проявляя при этом работы осознания. Значительное число таких автоматизированных дейсгвий характеризует отчасти также и поведение человека: ходьба, езда на велосипеде, плавание, письмо и т. д. Плаванию мы учимся с большим трудом и вниманием, но когда научились — действие протекает без нашего намеренного содействия. Эти действия выполняются бессознательно и сосредоточивание внимания на них мешает их правильному протеканию. Когда вы будете думать, какой рукой сейчас взмахнуть и как толкнуть ногою воду, правильное плавание нарушается, и вы непременно хлебнете воду. Когда вы станете соображать, какой ногой ступить и как каждый шаг сделать — ходьба будет постоянно нарушаться.
        Опыты Келера показали, что при несколько измененной ситуации животным мешали приемы, ставшие для них привычными. Они препятствовали возникновению правильного решения и приводили к «безумным» ошибкам. Следовательно, эти действия не помогают сохранению сознательного состояния; напротив — последнее переводится обратно в бессознательное.[42]
        В момент своего возникновения решение ситуации, как показывают эксперименты, является действительно сознательным действием. Но дальше происходит вот что: при многократных повторениях эти приемы, как бы стандартизируясь, начинают протекать автоматически, как и в результате
[35]       
дрессировки. Аппарат сознания не приходит в действие и индивид не отдает себе отчет, применимо ли в данном случае это действие или нет. Если, например, шимпанзе в первый раз разумно разрешило ситуацию, то после многократного повторения то же самое действие становилось бессознательным. Обезьяна применяла этот прием, ставший для нее привычным, без учета состояния ситуации в каждом отдельном случае. Когда обстановка изменялась таким образом, что применение усвоенного приема заведомо не могло ни к чему привести, зверь все же хватался за заученное решение. в то время как возможность более легкого решения была гораздо ближе.[43] Однообразие положения, однообразие условий и повторение одних и тех же действий не способствует возникновению осознанного состояния, точно также, как этому не способствует прямое и привычное действие. Эти условия препятствуют восхождению сознательного состояния и переводят это состояние обратно в бессознательное и автоматизированное действие.
        Мы видим, таким образом, что в обоих случаях, и в случае обучения посредством дрессировки, и в случае самостоятельного разумного действия, у животных сознательный процесс возвращается опять к бессознательному рефлексу и сознательноесостояние вновь переходит в бессознательное.
        П. Линдворский одним из основных возражений против Келера выдвигает аргумент, что поведение обезьяны не может быть сознательным, интеллектуальным действием на том основании, что антропоиды обнаруживают, в противовес человеку, тысячелетия длящееся непреодоленное духовное прозябание на одной и той же ступени развития.[44]
        От верного положения о застое в развитии животных Линдворский делает ошибочное заключение, что по этой причине у животных не может быть лачатков разумения. Факты, приводимые Келером, достаточно вразумительны для того, чтобы можно было в них сомневаться. Животные бесспорно обнаруживают долю сознательности. Исходя отсюда, некоторые полагают: раз однажды зажглась искра сознания, она, питаясь внутренним огнем, никогда больше не должна угаснуть, а все больше и ярче пламенеть, перестраивая жизнь и самое себя по повелениям сознания.
        Линдворский рассуждает так: если у животных есть сознание и разумение, то где же их результаты? Раз этих результатов нет, значит не
[36]    
было и сознания. Повидимому, иные факты нам ошибочно казались фактами сознания.
        Здесь то и начинается заблуждение. Недостаточно одного только возникновения сознания или его эпизодического наличия. Для того, чтобы оно сохранялось, а тем более, чтобы оно развивалось, требуется кроме того еще наличие подобающей почвы и соответствующих условий, окружающих сознание, которые могут его постоянно питать и способствовать его развитию. Иначе прекрасное древо сознания каждый раз будет засыхать, сознание будет потухать, возникать вновь и снова гаснуть и дело, возможно, навсегда останется на эгой ступени, не выходя из пределов природной стихии и не выводя своего носителя >за черту «заколдованного» царства биологии.
        Причина того, почему животное сознание не выводит своего носителя за пределы животной жизни в том, что сознание вообще не делает этого. Наоборот, оно само складывается сообразно условиям жизни индивидов. Причина этого в отсутствии у животных социальных условий и производственной жизни, которые впервые создают прочную базу для сохранения сознания и его развития. Ошибка Линдворского в основной его предпосылке: будто бы сознание само из себя развивается, обусловливает жизнь и движет ею. Это ошибка — уже не частная ошибка Линдворского, но общая ошибка всей концепции идеализма.
        Сознательное действие не возникает даже тогда, когда субъект способен на это, если нет некоторой новизны положения, если нет необходимости в непрямом действии, если нет положения задачи. Но и после того, как осознание возникает, оно не сохраняется, если обстановка постоянно не обновляется и если перед сознанием не встают все новые и новые задачи. Поскольку действие непосредственно направлено прямо на объект и нет каждый раз учета препятствий, стоящих на пути, нет постоянной тревоги о том, «приведет ли то же самое действие к желательному результату», поскольку нет каждый раз нового опосредствующего акта между субъектом и объектом действия, т. е. если нет постоянных поисков новых средств и т. д., а стало быть отсутствуют условия для новой рефлексии, — постольку н«т и постоянности сознания, и осознанное состояние не сохраняется.
        Для того, чтобы сознание не угасало, необходимо:
        1) наличие предметного окружения, постоянно провоцирующего сознание в известном направлении;
        2) постоянное наличие ситуации задачи, т. е. условий, постоянно препятствующих прямому привычному действию и вынуждающих каждый раз
[37]    
к новому опосредствованию; наличие условий, постоянно озадачивающих сознание.
        Чтобы осознанное состояние сохранилось, требуется постоянное обновление условий вокруг субъекта и новые акты опосредствования. Это значит: сколь многосложен ни был бы ряд опосредствовании между основным объектом цели и субъектом, действие субъекта, даже опосредствованное, должно вызывать импульс к новому опосредствованию. Это собственно и составляет живой прогресс познания, углубление в существо действительности, движение познания от явления к сущности.

        Природные условия и естественная среда существования животного,
 разумеется, не могут создавать таких условий ни объективно, ни субъективно. Эти условия могут создаваться только в социальной действитель
ности, где промышленная жизнь и общественные отношения создают идейный мир, а идеи, претворяясь в вещах, получают объективное существование в материальной культуре и культуре духовной.

         3. Качественное отличие человеческого сознания от животного

        Сознательную деятельность человека, называемую трудом, нельзя рассматривать просто как более усложненную форму деятельности животных например, обезьян Келера. Чтобы трудиться, индивиду недостаточно одной его воли, умения, сообразительности и «ориентации» в предметной среде орудий, земель, лесов, минералов: ему прежде всего необходимо иметь эти условия труда или получить доступ к ним. Здесь «воля» владельцев материальных условий труда (в обстановке капиталистического хозяйства, феодальной земельной собственности или общинной собственности и т. д.) играет решающую роль.
        С другой стороны, среда, окружающая человека и предметы, с которыми он имеет дело, представляют собой не данные природы, а продукты
 человеческой деятельности, объекты какой-либо формы собственности. В этом заключается самое существенное, если речь идет о деятельности человека. Вместе с тем это является решающим фактором в процессе формирования сознания человека и его мыслей. Деятельность человека, виды и отрасли труда, способ производства и т. д. зависят от этих социальных обстоятельств чуждых природе биологической действительности.
        Условия, создающие сознание человека, отличаются по существу от условий животного сознания в окружении природной стихии.
        Маркс говорит: «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, а пчела постройкой своих восковых ячеек посрамила бы любого
[38]    
архитектора. Но есть одно обстоятельство, которое с самого начала отличает самого захудалого архитектора от наилучшей пчелы, это то, что прежде, чем строить постройку, он построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этогр процесса имелся идеально, т. е. в представлении работника. Он не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет и свою сознательную цель, которая, как закон, определяет собой и характер его действий, которой он должен подчинить свою волю».
        На обычном языке психологии это называют воспроизведенным (репродуктивным) представлением или внутренним образом, в отличие от наглядного представления предмета, находящегося в поле непосредственного восприятия. Мы сохраняем эту терминологию, разумея под ней живое представление предметов, ситуаций или событий, находящихся за пределами непосредственного сенсорного поля.
        Мы говорим, что репродуктивное представление или внутренний образ зрительного порядка есть преимущество человека; животные не имеют их.
        Данные экспериментов не подтверждают у животных наличия воспроизведенных представлений. Результаты опытов говорят об отсутствии такой способности у животных. Мы имеем в виду только репродуктивные образы зрительного порядка и нам ничего не известно о представлениях: чутьевых, вкусовых, слуховых и других ощущениях. Материалы наблюдений в этой области чрезвычайно бедны для того, чтобы можно было высказать определенное мнение.
        По всей вероятности, способность представления проявляется только на значительно более высокой ступени развития психики. Человек обладает этой способностью в весьма ограниченных пределах. Не все чувственные качества умеет он наглядно воспроизводить в своей памяти. Представления вкусовых ощущений или запахов очень редко кому удается оживить в сознании так же ярко и живо, как зрительный образ. Существует' множество людей, неспособных воспроизвести слуховые впечатления, напр., «пропеть в уме» элементарную мелодию. Способность представления у человека простирается главным образом на область зрительных и в меньшей степени слуховых впечатлений. У животных же отсутствуют зрительные представления. Быть может, они имеют другие, напр., чутьевые представления, однако для нас это остается еще неизвестным. Мы знаем только одно, что животные вполне могут обходиться без них, т. е. не-
[39]    
имея вообще никаких репродуктивных представлений, они способны ориентироваться в своей среде.
        Вещи, которые не находятся в поле непосредственного чувственного восприятия животного, не выступают в его сознании в качестве наглядных образов. Как только палку, бывшую много раз перед этим в употреблении у животного (шимпанзе), удаляют от цели таким образом, что при осматривании области цели она не попадает в поле зрения, а при взгляде на палку не видна цель (напр., если палка лежит у задней стены за спиной шимпанзе, так что при повороте к ней цель уходит из поля зрения), то обезьяны ни в одном случае не были в состоянии использовать палку.
        Келер дает следующие описания этих опытов: «Я всякими средствами обращал внимание Чего на прутья, лежащие у задней стены ее клетки. Она смотрела на них, но так как в то же время не могла видеть области цели, палки оставались для нее бесполезными и безразличными, она к ним не прикасалась. Даже, когда однажды утром мы все же вынудили ее взять палку из такого положения и пустить ее в употребление, — при повторном эксперименте, когда палки лежали в том же месте, обезьяна оказалась все же совершенно неспособной применить их, несмотря на то_г что, бродя по клетке в поисках решения, она часто подходила к палкам и смотрела на них. В то же самое время, всякая палка и даже всякая ее замена (пучек соломы, щепка, кусок проволоки и др.), которая находилась в поле обозрения вместе с областью цели, безо всякого промедления и колебания пускалась в употребление».[45] Однажды Чего убежала даже в свою спальную каморку, чтобы принести оттуда одеяло. Она проталкивала материю через решетку, била ею по Фруктам и гнала их: к себе.[46] С первого взгляда может показаться, что здесь налицо проявление работы репродуктивного представления, что обезьяна оживила в памяти образ одеяла. Но у Келера мы находим к этому пункту следующее примечание: «Открытая дверь спальной каморки обезьяны находится близко от передней решетки, так что Чего, находясь против цели, может незначительным поворотом взгляда, еще оставляющим область цели в зрительном поле, видеть сквозь открытую дверь одеяло, которое не менее удалено от цели, чем палка у задней решетки. Но разница в том, что если . обезьяна повернется лицом к палкам, область цели исчезает совершенно из поля зрения».[47]
[40]              
        Эта роль сенсорного поля в интеллектуальной деятельности животных особенно наглядна в тех случаях, когда незаметно для животного передвигают палку и постепенно приближают ее к области, обозримой вместе с целью. Как только палка переходит определенную критическую черту, она тотчас же воспринимается и используется обезьяной, до этой же черты — остается бесполезной.[48]
        К. Бюлер, пытаясь анализировать данные опытов Келера об использовании обезьяной палки в качестве средства, говорит: «Это неудивительно ... во всяком случае жителю дерева хорошо должна быть известна связь ветки с плодом. Когда он теперь сидит в клетке, за решеткой которой находятся Фрукт без ветви, а внутри клетки — ветвь (т. е. палка) без фрукта, то с психологической точки зрения главная задача заключается в том, чтобы он эти два переживания соединил в представлении в одно, остальное понятно само собой.[49]»
        Такое рассуждение более чем необосновано. Наглядные образы прошлых переживаний жизни в лесу и сногсшибательные рассуждения зверя «эта палка, собственно говоря, ветвь, только без Фрукта», а «это фрукт, но ему недостает ветви», переходят в еще более поразительное заключение животного «соединить бы их в представлении, а потом и в действии». (?). У животного обычно не остается четкого образа воспоминания о виденном даже за минуту перед этим. Вещи и явления, не находящиеся в поле непосредственного чувственного восприятия, не существуют в представлении животного в качестве отчетливых образов.
        Один ученый специалист возразил мне на это: «а как же собака по одному внешнему виду узнает своего хозяина, завидя его издалека? — Значит, в мозгу собаки сохранился ясный образ хозяина». Мы позволим себе развернуть это умозаключение полнее в таком виде: следовательно, собака сравнивает этот образ стоящего перед ее глазами человека со своим внутренним репродуктивным представлением о хозяине и находит сходство (?!).
        Такое возражение нельзя считать основательным. Для того, чтобы узнать знакомое, не требуется наличие репродуктивного образа. Когда мы, например, ощущаем какой-нибудь запах, мы можем безошибочно определить— запах ли это розы или фиалки, но самостоятельно воспроизвести в представлении эти запахи мы не можем. Во всяком случае воспроизводство чутьевых переживаний никогда не удается человеку с такой же
[41]    
ясностью и наглядностью, как, например, воспроизводство лица знакомого или какой-либо мелодии, в чем каждый может убедиться по собственному опыту. Запахи, вкусовые ощущения физическая боль, а также и осязательные переживания — чрезвычайно трудно воспроизвести в памяти с живой наглядностью, между тем мы узнаем их свободно. Чувство «знакоместа» далеко еще не является свидетелем наличия репродуктивного образа. Узнавание знакомого происходит помимо внутреннего образа.
        Конечно, нельзя сказать, что животное не чувствует отсутствия вещей или лиц, составляющих объекты их интереса. Отсутствие пищи, животным ощущается остро, но в его сознании не возникает ни внешнего вида и образа кормушки, ни представления о том, как выглядит сама пища. Щенок чувствует отсутствие матери, но в его сознании не фигурирует ее образ. Отсутствие чего-либо животным ощущается как пробел, как недостаток чего то, но никогда как конкретный, наглядный образ определенного предмета. Переживание в этих случаях более близко общему чувству «чего-то нет» — ощущение пробела и стремление его восполнить.
        Проф. Тифлисского университета Бериташвили, производивший в своей лаборатории опыты над собаками по методу условных рефлексов, странным образом пришел к заключению, будто собаки имеют наглядные зрительные воспоминания только на том основании, что собака, которой была показана пища в другой комнате, при сигнале кормежки, не найдя в ближайшей кормушке еды, отправилась в ту комнату, где ей в первый раз показали пищу. Факт этот был истолкован экспериментатором следующим образом: в воображении собаки ясно фигурирует четкий образ отдаленной комнаты, вид тарелки, на которой лежит пища и т. д. Эти эксперименты засняты и демонстрируются в качестве фильма. Внимательное наблюдение за тем, как в этом случае ведет себя собака, показывает каждому, что собака не преследует здесь наглядно представленной цели. Она ищет не определенной, ясно запечатлевшейся в ее воображении кормушки, а ищет вообще пищу и если бы она нашла ее в новом месте без всякого указания, то съела бы ее и возвратилась на свое место. Есть большая разница между двумя состояниями сознания: диффузным общим чувством — «в том направлении есть что-то съедобное» — и ясным наглядным представлением — «на таком-то месте, направо, в углу у черной печки есть такая-то по виду и запаху пища, на таком-то блюдце».
        Почтовый голубь, разумеется, не имеет в своем воображении живой картины того, как выглядит предстоящий путь или место, куда он летит,
[42]    
иначе пришлось бы удивляться, почему эта птица не опередила человека и не создала лучший мир культуры и лучшую науку.
        Узнавать знакомое умеют также и рыбы. Л. Эдингер указывал, что рыбы способны узнавать известные им равее места. Они могут приручаться, «запоминать» место кормежки и даже внешний вид того, кто их кормит. Тем не менее, предполагать у рыб наличие наглядных представлений памяти, было бы безумием. Данные Физиологических признаков совершенно исключают возможность такого допущения. Функции большого мозга (который у рыб настолько тонок, что долгое время совершенно ускользал от наблюдений) настолько отличны от функций человеческого мозга, что было бы совершенно бессмысленно приписывать рыбам такое же сознание, как у человека. Эдингер справедливо отмечал, что для того, чтобы узнавать место кормежки и внешний вид кормящего, рыбам не требуется иметь сознательных воспоминаний.
        В жизни животных мы встречаем феномен «стремления к цели» и в том случае, когда объект цели не находится в поле непосредственного восприятия, например — поиски пищи или подстерегание добычи хищником, но это еще не значит, что образ жертвы фигурирует в воображении хищника. Это может происходить на основе инстинкта и единственное, что в таком случае сознает животное, не давая даже себе отчета, — это общее чувство голода, а не наглядное представление объекта, способного утолить голод.
        Если для разрешения ситуации и достижения цели необходимо средство, хотя бы самое элементарное, которое однако нужно вспомнить и применить — в этих случаях даже самые развитые животные оказываются беспомощными. Они не в состоянии вызывать в памяти представления.
        Нам могут возразить следующее: мы только что доказывали, что животные способны проявлять разумные действия; как же они могут производить такие действия, не имея в представлении результата, т. е. того, что из них получится?
        Коффка дает вполне удовлетворительное разъяснение всем подобным сомнениям. Разумные действия животных, т. е. понимание смысла ситуаций, ни в коем случае не являются событиями, происходящими в области представлений. Этот процесс может целиком и полностью разыграться внутри поля восприятия, в самом Феномене восприятия. Сам материал (а следовательно, и поле восприятия) часто с молниеносной быстротой претерпевает изменения и слагается в определенное смысловое целое.
[43]              
Измененное таким образом восприятие само влияет на моторные центры. Действие приспособляется к новому восприятию, изменяясь согласно преформированвому полю восприятия. Особая организация перцептивной и моторной стороны поведения происходит как один акт.[50]
        Это значит, что поле восприятия перестраивается таким образом, что материал восприятия предстает в новом свете. Восприятие не проходя через аппарат представлений и репродуктивных образов, которых нет у животного, не подвергаясь анализу сознания, непосредственно приводит в соответствующее действие моторные средства и вызывает определенные реакции. Все дело разыгрывается «не в области представлений, а в самом ноле восприятия».^.[51]
        Келер в результате долгих наблюдений пришел к заключению, что у шимпанзе,—этих наиболее высоко развитых животных, — нет жи-ных образов воспоминания зрительного порядка. Несмотря на то, что зрение у обезьян развито лучше, чем у других представителей животного мира, в умственной деятельности антропоидов воспроизведенные представления зрительного порядка не играют никакой роли.
        Если допустить, что животные обладают наглядными представлениями памяти, это поставило бы нас перед двумя неразрешимыми вопросами.
        Как могли бы животные обходиться с этими представлениями, когда очень простые оптические комплексы являются недоступными для их умственных способностей? Операция образами требует изощренного и развитого интеллекта, которого нет у животного. Представления и образы памяти остались бы неиспользованным мертвым грузом, мешающим, а не помогающим ориентации животного. Нет сомнения, что «фантазирующий зверь» выжил бы не долго.
        С другой стороны, если допустить, что животные могут оперировать представлениями, делать чисто умственные построения и составлять воображаемые диспозиции, то совершенно непонятным остается, почему звери не изменяют образа жизни на основе сознательной преднамеренной деятельности, почему они не развиваются и не выходят постоянно из. животного состояния. Репродуктивный образ составляет высокое преимущество человеческой ступени сознания. Не только животное сознание не способно удержать живые оптические образы воспоминания; часто даже человеческое сознание вынуждено сильнейшим образом напрягаться, чтобы сохранить в памяти живые образы и препятствовать их расплыванию и потуханию.
[44]              
        В развитии ребенка в возрасте от 10 месяцев до 2 лет можно наблюдать, как постепенно укрепляется образ воспоминания и удлиняется время его сохранения в сознании. В возрасте до 1 года у ребенка из памяти немедленно улетучивается то, что исчезает из его поля зрения. В возрасте 2 лет образ, прежде чем расплыться и исчезнуть, держится несколько часов.
        Известно, что дети (10—12 месяцев), проявившие почему-либо пристрастье к какому-нибудь предмету, например, мячику, не соглашаются ни на какую замену, если он находится в их поле зрения. Но если мячик исчезает из оптического поля — ребенок вполне мирится с заменой его коробкой, пузырьком, палочкой и т. д.
        Девочка 13 месяцев, над которой мы производили наши наблюдения, пристрастилась к гребенке. Как только гребенка попадала в поле ее зрения, она начинала тянуться к ней и не соблазнялась ничем иным.
        Держа однажды в одной руке мяч, а в другой гребенку и бегая по
комнате, девочка уронила гребенку, которую незаметно для нее подменили спичечной коробкой, загородив на короткое время оброненный предмет.
 Как только девочка «сумела освободиться», она бросилась поднимать оброненную вещь, и, хотя несколько смущенно, но все же взяла вместо гребенки коробку и была довольна, как если бы владела любимой гребенкой. Всякая же попытка отнять у нее гребенку и успокоить ее другой игрушкой, поскольку гребенка была видна ей, приводила девочку в состояние ярости, и она начинала исступленно плакать.
        Гребенка, неожиданно исчезнув из поля зрения, оставила в детском 
сознании не отчетливый свой образ, а общее ощущение пробела, чувство «чего-то недостает». И только благодаря не четко определенному 
характеру этого пробела, благодаря тому, что в сознании это место не занято конкретным образом определенной вещи, — пробел этот может быть заполнен и другим предметом.[52]
        В возрасте от 12 до 18 месяцев ребенок удерживает образ, может быть только несколько минут. В два и два с половиной года образ воспоминания сохраняется в продолжении нескольких часов. Всем приходилось наблюдать, как быстро в этом возрасте дети забывают самые близкие лица. В первый день после расставания они горько плачут, на другой же день напоминание
[45]    
о них не вызывает никаких резких аффектов. Живые образы этих лиц затуманиваются, расплываются и быстро потухают в сознании ребенка. Мы говорим в этих случаях — «ребенок скоро забывает». Приблизительно к 3 годам дети бывают крайне поражены первым запомнившимся им сновидением, когда просыпаясь они не находят вокруг себя виденного во сне.

         4. Общение биологическое и общение социальное

        Человек постольку становился человеком, поскольку вместо естественных условий среды, он своей промышленной деятельностью создал вокруг себя искусственную среду, как условие своего существования. Продукты труда и материальная культура, производимые человеком и помещаемые им между собой и природной средой, становятся посредником в отношениях между индивидами. Этот предметный эквивалент труда опосредствует отношение человека к природе и служит вместе с тем средством общения индивидов между собой.
        Там, где нет этого посредника общения, отношение субъекта к среде, как и отношения между субъектами, возможны только как прямые телесные отношения. При отсутствии объективных эквивалентов (в виде продуктов труда), вокруг которых завязываются отношения и посредством отчуждения и присвоения которых осуществляется общение между индивидами, единственно возможными остаются только чисто животные отношения прямого телесного использования.
        Не говоря уже о том, что сумма совместно существующих организмов, напр. микроорганизмов, есть стихийное образование, где отношения выражаются во взаимном поедании или существовании за счет взаимных выделений, — и отношения наиболее высоко развитых животных выражаются только в форме телесных отношений и взаимное общение между ними происходит исключительно на инстинктивно биологической почве.
        Потребительское и непосредственное общение животного с природной средой лежит в основе такой же непосредственности проявления сознания животного, которому по инстинкту доступны объекты его жизненного интереса. С другой стороны, вследствие того, что в животном мире между индивидами не возникает предметного посредника отношений и отсутствует вещественный субстрат в виде продукта труда, биологические отношения не могут складываться вокруг третьих (объективных) вещей. Отношения животных суть прямые отношения, они даны как стихийный результат естественной истории, как природное явление, как биологический факт. Взаимные отношения животных — это прямое телесное отношение
[46]    
взаимного поедания или прямое телесное отношение взаимной пользы, осуществляемые ими помимо их сознательного намерения.
        Общение животных друг с другом происходит на почве органической взаимности. Все отношения враждебные, симпатические и т. д. имеют здесь только лишь биологические основания и биологический смысл.
        Кошка враждует с собакой не по причине антагонизма объективно материальных интересов и не на основании личной обиды, а скорее на основе какой-то «филогенетической обиды». Один только запах настраивает их враждебно и призывает к бою. И война эта нескончаема и «вечна».[53]
        Жизнь животного неразрывно сращена с природной средой. Естествен
ная среда настолько близка и родна животному, что представляет почти
продолжение его организма. Поэтому для животных в этой среде нет ничего
«непонятного». Все, что не касается непосредственно их животного инте
реса абсолютно выпадает из поля сознания и не существует для них; к бес
конечному разнообразию реальной действительности они совершенно безу
частны. Ко всему же тому, что сколько-нибудь задевает их прямые
интересы, они поразительно остро чувствительны и умеют верно реагиро
вать, но опять-таки делают это не сознательно, а инстинктивно. Острое
чувство некоторых животных к состоянию погоды, например, совершенно
недоступное для нас — пользуется общей известностью. Свою природную стихию животные чувствуют и «знают» с удивительной точностью — явление, объяснения которому наука еще не нашла.
        Для животных не существует ничего тайного и «неведомого» не только в природе; ничего скрытого и недоступного нет для них также и в отношениях между собой. Животное чувствует инстинктивно, ему прямо и непо-
[47]    
средственно доступно состояние соседнего организма и целого роя, почти так же, как собственное состояние. Улей, как известное скопление животных, живет вполне организованной жизнью. Действия отдельных пчел каким-то образом так замечательно соотнесены и координированы между собой, что до сих пор еще вводят в заблуждение многих ученых, заставляя их отстаивать мвеняе, будто эти насекомые своими интеллектуальными способностями во многом превосходят людей.
        Ничего скрытого и «взаимно неведомого» нет, по всей вероятности, и в отношениях между обитателями муравейника. Муравьи непосредственно, органически — телесно воспринимают, чувствуют состояние каждого из своих сородичей. Пережитки подобного непосредственного общения сохранились отчасти и у людей в той именно области, где дело касается телесных переживаний. Боль или радость ближнего мы чувствуем и понимаем без помощи языка и без процесса умозаключения и обдумывания[54] и часто без особых внешних проявлений мы совершенно верно воспринимаем враждебное отношение или расположение к нам другого человека.
        «Сознание, — говорит Маркс, — равно как и язык, возникает из потребности сношения с другими людьми».[55] А когда и почему возникает такая потребность? Надо полагать, что даже животные, стоящие на наиболее высокой ступени развития, никогда не чувствуют такой потребности. Инстинктивные звуки и движения, являющиеся бессознательными реак-
[48]    
циями и непосредственно выражающие состояние животного организма, таким же инстинктивным путем воспринимаются другими животными и вызывают у них соответствующие реакции. Собственно сознание, как осознание при этом не работает.
        Безъязычные и немыслящие существа «понимают» взаимно друг друга полнее, нежели мыслящие и владеющие наиболее совершенными средствами общения люди! Это совсем не удивительно, ибо это «понимание» не выходит за пределы органически-телесного чувствования состояния чужого существа. Животное также чувствует «настроение» и состояние роя, как мы, например, чувствуем общее состояние своего организма, не думая об этом и не отдавая себе в этом отчета.
        «Там, где существует какое-нибудь отношение, оно существует для субъекта. Животное же не «относится» ни к чему, оно вообще не «относится». Для животного его отношение к другим не существует, как отношение».[56]
        Общение в мире животных не представляет никакой проблемы. Оно дано им прямо из рук природы, потому и потребность общения у них никогда не возникает.
        Для того, чтобы возникла потребность общения, необходимо было нарушение непосредственного общения наинстинктивно-органической почве.
        Действительное общение и взаимное понимание индивидов предполагает известную долю отдаления их друг от друга и наличие у них различного содержания сознания. Предметное содержание сознания одного индивида должно быть непосредственно недоступно другому. Общение должно стать проблемой, для того чтобы возникла потребность в нем. Эта потребность может возникнуть лишь у таких существ, которые отдалились друг от друга настолько, что перестали инстинктами взаимно понимать друг друга. Требуется разрыв естественных уз, соединяющих организм с природой и с другими организмами.
        Этот разрыв наступает, когда между субъектом и природой, а также между субъектом и другим субъектом утверждается предметный посредник отношения, т. е. продукт труда. Отношения индивидов к природной среде вследствие этого становятся иными, чем естественно-стихийные отношения. Они делаются преднамеренными, техническими отношениями воздействия,
[49]    
целеполагания и целеосуществления, отношениями труда, производства
и т. д. Между субъектом и природой вырастает целый исторический
мир культуры, мир материально-технической, идейный и т. д., словом, вместо
биологических отношений, утверждаются отношения общественно-
исторического порядка.
        Благодаря труду и продуктам труда изменяются и отношения между индивидами. Они не являются более биологически-телесными отношениями, а становятся отношениями, которые складываются вокруг труда, производства, присвоения, распределения, обмена, т. е. общественно-историческими. Здесь впервые появляются социальные отношения обмена, распределения, договора, отчуждения и т. д.
        С этого момента разрыва естественных отношений и возникновения опосредственного способа связи впервые возникает собственно мышление. Точнее выражаясь, с этого момента возникает человеческая ступень сознания, человеческий способ мышления.
        Сознание, которое существует и на животной ступени развития, но не играет там главенствующей роли, так как все жизненные отношения происходят на основе биологических законов наследственности и приспособления и протекают, как естественные процессы инстинктивно рефлекторного порядка, — после этого разрыва постепенно приобретает доминантное положение и определяющую роль в поведении субъекта.
        Так как естественные узы, соединяющие индивида со средой и с другими индивидами, порваны, то теперь сознание должно взять на себя задачу связи со средой и ориентации субъекта и другие функции, которые до того выполнялись автоматически и без осознания. Поведение субъекта все в большей и большей степени подпадает под контроль сознания, оно является организующим центром поведения и ориентация субъекта становится сознательной. «Человек, — говорит Маркс, — тем отличается от барана, что сознание заменяет ему инстинкт и что его инстинкт носит сознательный характер».[57]
        Работа сознания обретает таким образом собственное поле деятельности и условия, в которых оно может многообразно развернуться, как сознательная деятельность. Между субъектом и природой, а также между отдельными индивидами, вырастает предметный посредник отношений в виде промышленности, орудий труда и продуктов, что прерывает естественно-
[50]    
биологические связи индивида и рассекает естественную пуповину, соединяющую субъекта органическими узами с природой и другими индивидами. Отношения индивида к индивиду превращаются в проблему, которая разрешима не естественным образом, а путем намеренных отношений «сознанной деятельности, путем труда, общественных отношений производства, присвоения, обмена, договора и т. д., словом, путем общественно-историческим.
        Мышление в настоящем значении этого слова возникает и утверждается вместе с промышленной жизнью.
        Первой причиной распада органического единства субъекта со средой и нарушения непосредственного природного общения индивидов между собой является таким образом трудовая деятельность.
        Труд и разделение труда создают разность индивидов, разрывают природно-биологические узы, соединяющие индивидов, учреждают между ними мир материальной культуры, отдаляют индивидов друг от друга и создают у них разные содержания сознания. Субъективным условием такой разности предметного содержания сознания индивидов является способность представления, наличие репродуктивных образов, что в свою очередь является результатом трудовой жизни и разделения труда.
        Репродуктивный образ впервые создает психологическую возможность 
самостоятельного целеполагания, возможность преследования дели, недо
ступной непосредственно прямому восприятию.                                
        Когда содержание сознания ограничено лишь общим чувством телесного состояния своего организма, понимать чужое состояние не трудно; это происходит на почве биологического чувства взаимности. Оно выражается движениями тела, звуками, криками или мимическими средствами и находит отклик в другом подобном организме. Такое непосредственное общениви существует, например, между матерью и младенцем.
        Когда, стало быть, сознание ограничено общим органическим чувством 
телесного состояния, другому организму это чужое состояние доступно 
прямым непосредственным путем. Энгельс говорит: «то, что эти последние 
(животные), даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу,
 может быть сообщено и без помощи речи. В естественном своем состоянии г "
пи одно животное не испытывает неудобства от неумения говорить».[58]
        Лай собаки различен и каждым оттенком выражается определенное состояние. Знатоки животных хорошо понимают, какой оттенок лая выра-
[51]    
жает ярость, радость, страх, боль и т. д. Это дало основание многим ученым считать подобного рода выразительные действия языком этих живот-ных. «Языки» собаки, обезьяны, курицы и т. д. не раз удостаивались специальных монографических исследований. «Языки» животных, в частности обезьян, считали предшественником человеческой речи. Это, конечно, результат явного недоразумения. Правда язык есть средство выражения, но это не должно значить, что он является лишь выражением состояния организма. Естественные выразительные движения животных нельзя считать языком этих животных. В таком случае и кипение воды нужно было бы считать речью, ибо состояние кипения тоже выражает, что температура воды достигла известного предела. Язык начинается там, где субъект выявляет не состояние собственного организма, а объективное идеаторное содержание сознания. Лишь после этого в результате долгого развития сознания субъект постепенно начинает и собственное состояние выражать иначе, чем непосредственными гримасами, а именно через объективные средства выразительности.
        Организмы непосредственно взаимно «понимают» друг друга до тех пор, пока они не вышли из животного состояния и не владеют объективным содержанием сознания, миром представления. О возникновением же дифференцированного мира представления, с появлением самостоятельного предметного содержания сознания, индивиды приобретают внутренний мир идей и представлений, совершенно недоступный прямому восприятию чужого сознания. Состояние чужого организма (радость, боль или горе) мы можем воспринимать непосредственно, но идеаторное содержание сознания другого человека нам непосредственно недоступно. Никакими естественными средствами выразительности — гримасами, аффективными движениями и т. д. невозможно передать объективно-идейное содержание сознания.
        Язык возникает на той ступени развития, когда субъект начинает обретать собственное содержание сознания, мир образов и представлений, когда утверждается некоторая разность между индивидами, разность в идейном содержании сознания, когда наступает взаимное «непонимание», необходимое для появления настоящего понимания, т. е. для возникновения средств и форм выразительности, отличных от естественных и биологических средств.
        Условия и предпосылки для возникновения такой разности между индивидами создаются впервые благодаря труду и применению орудий труда, которые впервые сделали возможным разнородность деятельности людей, а следовательно, положили основу разности их сознания,

[52]

         5. Идеаторное содержание сознания

        Репродуктивный образ возникает и закрепляется в сознании в резуль
тате трудовой деятельности индивидов, т. е. в условиях жизни, когда необходимые для субъекта предметы не даны ему в готовом виде.
        Труд и орудия труда, вклиниваясь между потребностью и ее удовле
творением, разрывают чисто животную непосредственность, существующую 
между ними, отдаляют их друг от друга, создают промежуточные звенья и заполняют их обширным арсеналом средств, миром материальной куль
туры, общественных отношений и т. д. Вследствие этого биологические потребности и способы их удовлетворения перестраиваются в определен
ные социальные образования.
        В одном плане с этим процессом происходит также нарушение биологическо-инстинктивной взаимности и некоторое отдаление индивидов друг от друга.
        Сознание, как мысленно представляемый план поведения, совер
шенно излишне до тех пор, пока ориентация организма зависит прямо от 
состояния наличной среды, т. е. вытекает из строения сенсорного поля или же 
является результатом инстинктивно координированного движения скопления организмов (роя).
        Сознание было бы в этом случае скорее помехой и обузой, чем помо
щью для животного. Такое однообразное поле животного сообщества, как 
рой или стадо, не создает даже в минимальной степени каких-либо условш
для возникновения сознания.
        Сади Карно еще в начале прошлого столетия формулировал принцип
 : для всякой работы необходима разность в состоянии среды (в интересующем его случае — разность тепловых состояний). Это положение остается в силе не только для области физики: оно действительно и по отношению к работе сознания. В однородной среде ничего происходить не может. Намеренные и сознательные отношения между индивидами могут возникнуть только в сообществе, но в результате известного обособления этих индиви
дов друг от друга, в результате обособления организма от роя и от при
родной стихии.
        До тех пор, пока существует органическое единство и биологическая цельность между организмом и средой, а также в отношениях между ссиндиг видами», нет надобности в субъективных мыслительных операциях, как посредниках ориентации:
[53]              
        1) Мыслительных построений в отношении к объектам не нужно, ибо
 все действия животного (в том числе и сознательные) вытекают непосредственно из воспринимаемой в данный момент ситуации.
        2) Мыслительных построений, как посредников взаимного общения, не требуется также и в отношении к другим индивидам, ибо общение непосредственно и индивиды взаимно доступны друг другу.
        3) На зтой ступени развития содержание сознания не располагает элементами, свободными от прямой зависимости чувственного поля, отсутствуют свободные представления, нет мысленного содержания.
        Свободно воспроизводимое содержание сознания возникает впервые в условиях труда, где желаемый предмет дан субъекту не как готовый -объект, а скорее задан ему (т.е. объект этот должен быть произведен им), когда, следовательно, приходится работать над воспроизводством объекта, постоянно напрягая сознание.
        Первыми объектами осознания человека, а также и наречения, нужно полагать, были не небо, звезды, солнце и др. безразличные ему объекты, а прежде всего объекты дели, — продукты, создаваемые людьми, и орудия труда, применяемые ими. Воспроизводство представлений упражнялось я изощрялось благодаря труду, как целеустремленной деятельности, при которой результат труда нужно иметь в воображении до начала деятельности. В процессе труда объекты деятельности, вследствие постоянного напряжения внимания вокруг них, многократно «вколачиваются» в сознание индивидов.
        С другой стороны, укреплению этой способности свободного воспроизводства представлений в огромной степени способствовало образование элементов языка. Речь делает возможным произвольное и свободное вызывание представлений в поле ясного сознания и закрепляет способность репродукции. Благодаря языку воспроизводство представлений и работа воображения чрезвычайно облегчаются. Процесс репродукции мысленного содержания делается беглым, сознание освобождается от тирании сенсорного поля, приобретает свободу воображения. Воображение делается чрезвычайно подвижным и гибким и область его охвата может беспрерывно расширяться.
        Эта громадная роль речи в образовании сознательного поля памяти С особой очевидностью обнаруживается на примере развития ребенка. Укрепление зрительной памяти ребенка идет во времени рука об руку с процессом усвоения речи. Вероятнее всего, что совпадение этих рядов яе случайно; если принять во внимание, что речевые ассоциации у ребенка
[54]    
скоро автоматизируются и могут служить прочной основой для упражнения 
способности воспроизводства представлений. Однако, весьма рискованно 
проводить обратную параллель. У первобытного человека речь складывалась 
и развивалась на основе развития его сознания; сознание же ребенка раз
вивается, главным образом и именно под воздействием речи и благодаря ей. 
В умственном развитии ребенка речь является тем колоссальным сред
ством, посредством которого, как уже готового социально-исторического 
продукта, сознание ребенка быстро поднимается до современных ему культурных высот.
        Жизнь сознания в собственном смысле слова начинается после того, как образуются эти зачатки внутреннего мира идей, позволяющие сознанию иметь прообразы вещей и событий в сознании и тогда, когда они непосредственно не даны чувственно, т. е. иметь собственное идейное содержание.
        Внутренний образ впервые озаряет сознание предметным содержанием 
и поднимает его до ступени ясного, четкого осознания, мышления и разу
мения. Мысль сама своей силой никогда не существует, она может существовать только как мысль о чем-либо, как мысль о предмете. Беспредмет
ной мысли не может быть так же, как и тела без протяжения. Объект 
есть тело мысли. Лишенное предметного содержания сознание может 
быть только общим чувством состояния организма. Этим чувством обладают
и животные.
        Действительное сознание имеется там, где его содержание наполняется
 объективным составом реальности, где оно может оперировать образамиГ и представлениями вещей и составлять определенные воображаемые дис
позиции. Мыслительная операция есть, в сущности говоря, воображение! еще не существующих (т. е. будущих) или уже не существующих (т. е. прошлых) образований, явлений, событий.
        Сознание человека обретает свободно мыслимое и воспроизводимое 
содержание и более не является связанным наличной ситуацией и подчиненным ей подобно животному сознанию, не способному ни на какие 
умственные операции, которые прямым образом не вытекают из восприни
маемой ситуации. Животные в своих разумных действиях являются рабами своего сенсорного поля и сознание их твердо ограничено наличным 
полем восприятия.
        Человеческое сознание, располагая свободно воспроизводимыми образами и представлениями, не ограничено непосредственно сенсорным полем настоящего момента. Оно может в своем воображении свободно двигаться, вдоль вектора времени вперед и назад от пункта настоящего. Поведение
[55]    
человека определяется не столько наличной ситуацией, сколько ситуацией мыслимой и представляемой. Его сознание есть ответ не только на впечатления, воспринимаемые в данную секунду; сознание и поступки человека постоянно имеют в виду также вещи и обстоятельства, находящиеся за пределом сенсорного поля, как в смысле времени, так и в смысле пространства. Короче, свободное идеаторное содержание сознания составляет ту главную особенность, которая отличает сознание человека от животного сознания.
        В тех случаях, когда человек теряет свою способность свободного воспроизводства представлении, он возвращается к состоянию очень близкому к положению животного.
        С этой точки зрения немалый интерес представляют патологические случаи потери памяти, в особенности те, где индивид теряет способность репродуцирования прошлых представлений и не может восстановить в сознании ничего, кроме непосредственно наличного в его сенсорном поле. Подобные случаи, которые не раз наблюдались и описывались, называются обычно «афазией памяти». Мы приведем некоторые места из протокольных записей В. Хохмайера, имевшего возможность исследовать одного такого больного. Результаты наблюдений Хохмайера опубликованы в журнале «Psychologische Vorschungen».[59]
        Испытуемый (будем его в дальнейшем называть S) в возрасте тридцати лет получил на войне рану в голову, после чего потерял способность наглядно восстанавливать в памяти — в какой бы то ни было степени — образы прошлого, а также представлять себе даже ближайшее будущее.
        Речевые центры не были задеты раной и S сохранил способность речи. Однако, при внимательном анализе обнаружилось, что речь 8 отличается чистой автоматичностью и полным отсутствием свободно воспроизводимых представлений, т. е. представляет собой автоматический словесный поток, а не продуманные высказывания предварительно представляемого комплекса. У S не столько мысли тянут за собой слова, сколько речевая автоматичность произвольно направляет процесс осмысления. Он, например, может рассуждать о республике и монархии как ординарный бюргер своега социального круга, знает, какие страны находятся на территории Азии, но при этом совершенно не способен наглядно воспроизвести в памяти географическую карту. На вопрос: какие страны находятся в Азии, он не задумываясь, отвечает:
[56]              
        — «Япония, Китай, Монголия, Азиатская Россия». — «Предста
вляете ли вы при этом в воображении карту Азии?» — спрашивают его. — 
«Нет, это я знаю наизусть» — отвечает S и показывает, как он может их
 перечислить по пальцам.
        Большинство людей обыкновенно не в состоянии живо воспроизвести в памяти запахи и вкусовые ощущения, но S не способен оживить вообще никаких представлений, даже зрительных.
        — «Можете ли вы, закрыв глаза, представить себе зеленый цвет?» — «Когда глаза у меня закрыты — я могу только сказать: деревья зеленые, но представить себе этого невозможно». — «Можно сказать, как что-нибудь называется, но представить себе ничего нельзя» — говорит S по этому поводу.
        «Сказать, как что-нибудь называется», означает для S только автоматические связи между словами. Особенно очевидно это в тех случаях когда S делает попытки характеризовать такие оптические качества, как цвета. В этих случаях он дает одни лишь словесные реакции:
        Вопрос: — «Kann Man sich Farbe vorstellen ?» S: «Farbe? grün, rot, blau, die 19-еr! grün-rot. — Нужно заметать, что 19 — номер его трамвая, световой сигнал которого зеленый и красный. Как только он произнес «grün-rot» — это чисто автоматически потянуло за собой «19». В поле же сознания зрительные представления этих вещей совершенно отсутствуют.
        Вопрос: — «Können Sie sich «rot» vorstellen ?» S: — «Rot? — Blut-Rot!» Вопрос: — «Können Sie sich Glas vorstellen ?» S: — «Glas? Vorsicht! — Glas!».
        На вопрос о том, какие зимние месяцы он знает — S сперва отве
чает: — «октябрь, ноябрь, декабрь». — «Разве октябрь также принадлежит 
к зиме?» — спрашивают его. 
        — «Ах, нет, это ведь еще осень... январь, февраль, март» — поправляется S.
        Поправив себя в одном автоматическом определении S тут же вклю
чает в зимние месяцы март, ибо раз ряд начался с января, привлечение 
марта было автоматически неизбежно.
        На вопрос — какого вкуса макароны по сравнению с картофелем — S отвечает: — «Должно быть, макароны более мягкие, чем картофель. Макароны — ведь это мучное кушание; они должны иметь мучной вкус». S не вспоминает вкуса макарон, а рассуждает о нем. Он не может
[57]    
вызвать в памяти ни зрительных, ни вкусовых впечатлений о макаронах.
        Не способен S вспомнить лица даже самых близких людей; — «Можете ли вы вспомнить, как выглядят ваши родители?». — «Если я их встречу на улице — я их узнаю. Но представить себе внешний вид невозможно» («Innerlich vorstellen kann Man das Ansehen nicht!»).[60]
        Когда S дают в руки письмо, написанное им самим неделю назад, он внимательно читает его до конца, но совершенно не замечает, что это его собственное письмо; лишь только, когда его внимание обращают на подпись, он делает радостное лицо и говорит: «Ведь это моя подпись. Значит, письмо писал вам я. Но была ли это почтовая открытка или закрытое письмо, этого я не припомню».[61]
        На вопрос: «Возможно ли узнать свое письмо, не читая подписи?», он отвечает: «Как яш узнать, если не читать подписи?» Ясно, что 8 не имеет никаких живых воспоминаний. Он никогда не мог ответить на вопрос: «Что мы в последний раз делали?» Сознание его ограничено исключительно текущим моментом.
        «Когда ближайшее приходит, то что было до того, исчезает» («Wenn das Nächste kommt, verschwindet das. Dem Wortlaut nach ist es dann vorbei[62] — говорит S.
        S не способен оживить в своем сознании ни прошлого, ни представить будущего. Его сознание ограничено узкой полосой непосредственно наличного момента, — «bloss was momentan ist» — говорит он о себе.
        То, что мы называем прошедшим, выглядит для S таким образом: «Всегда приходит что-нибудь новое и тогда бывшее исчезает безвозвратно». «Будущее» представляет для S также нечто, съежившееся около пункта настоящего. Наш взгляд вдоль вектора времени назад в прошедшее или вперед в будущее, совершенно недоступен для S.
        — «Говорят, что другие могут это делать, — жалуется он, — я не могу этого проверить». — «Когда вам плохо, надеетесь ли вы, что когда-нибудь вам станет лучше? Или вы просто констатируете — мне плохо?» — спрашивают его. — «Это бывает так: каждую минуту думаешь, что вот-вот кончится, потом это не кончается».
        В виду того, что у S отсутствует всякая работа внутреннего воображения, он не способен проявить самостоятельно какую-либо инициативу;
[58]    
напр., начать разговор он не может. — «Его беспрерывно надо подталкивать, если хочешь чего-нибудь от него добиться»—сообщает Хохмаейер. Когда его просят рассказать что-нибудь, S отвечает: — «Я не могу рассказывать. Спрашивайте и я буду отвечать. Мне не говорится, если кто-нибудь не задает вопросов». — «А самостоятельно вы не можете начат!» разговор, например со своими детьми? Разве вы этого никогда не делаете?» — «Для детей я имею наготове несколько затверженных вопросов. Я спрашиваю «как ты себя вел сегодня» и т. д. Моя жена упрекает меня в том, что я всегда, надо — не надо, спрашиваю детей, как они себя вели».[63]
        Мы видим, таким образом, что наличие сознания ни в коем случае
не означает наличия способности воспроизводства представлений. Возможна
сознательно ориентироваться в наличной ситуации и в то же время не быть в состоянии иметь наглядные представления о прошлом или будущем.
        Несмотря на то, что S не способен иметь никаких представлений ни о прошлом, ни о будущем, он живет и действует сознательно, хотя сознание его ограничено исключительно настоящим моментом. У S разумеется есть одно громадное преимущество перед животным: это его речевой аппарат, который сохранился лишь в форме словесных автоматизмов, но и в таком виде аппарат этот служит для него связующим моментом между прошлым, настоящим и будущим.
        В тех случаях, когда потеря памяти сопровождается и афазией речи, субъект утрачивает совершенно способность всякого целеполагания, начи
нает жить только настоящей минутой, реагирует только на то, что непосред
ственно задевает его чувства; все остальное находится вне поля его созна
ния. Человек превращается в такого же раба своего сенсорного поля, как
и любое животное. Состояние сознания таких больных очень близко к жи
вотному состоянию.

                   * * *

        Способность свободного воспроизводства представлений является тем
психологическим преимуществом человека, без которого он ничем бы не
отличался от животного. Сознание его было бы постоянно ограничено узкой
полосой текущего момента. Для такого сознания не существовало бы про
шлого, и следовательно, не существовало бы сознательного опыта. Весь
 опыт, приобретаемый, напр., животными представляет собой автоматизированные привычки и действия и с точки зрения сознания является неосознанным, мертвым опытом.
[59]              
С другой стороны, без этой способности свободного представления, для индивида не существовало бы также и будущего, невозможно было бы никакого целеполагапия. Все стремления, поступки и мысли индивида определялись бы только наличной в данный момент чувственной обстановкой. Следовательно, не было бы никаких волевых действий. Воля не есть пустой позыв к действию; она есть стремление к осознанной цели. Для того, чтобы: иметь волю, субъект должен уметь свободно воспроизвести в своем сознании определенную цель. Настоящее волевое действие имеется только там, где индивид может самостоятельно представить себе цель и сознательно стремиться к ней. А это возможно только в том случае, если сознание имеет идеаторное содержание и способно свободно воспроизводить представления.
        В поведении животных нигде не наблюдается волевого акта в собственном смысле этого слова. Все их действия и поступки, в том числе и разумные, определены и продиктованы наличной ситуацией. Все то, что в данную минуту не вытекает из наличной ситуации, не осознается и не делается животным. Волевой акт и волевые действия свойственны только человеку, они возможны только на человеческой ступени развития, где сознание до известной степени освобождается от прямой зависимости сенсорного поля, может привлекать представляемое содержание и ставить себе воображаемую цель. Нет сомнения, что эту способность развил человек в процессе своей трудовой жизни.
        Способность воспроизводства представлений является, таким образом,, необходимым условием для роста и обогащения сознания. Благодаря ей сознание приобретает независимое идеаторное содержание, свой собственный внутревний мир представлений, идей, мыслей, освобождающий человека от непосредственного подчинения сенсорному полю. Однако, эта независимость содержания сознания и самостоятельность сознания являются только кажущимися. Идейный мир сознания, хотя и освобожден от прямой зависимости сенсорного поля, но чрезвычайно зависим от других условий, а именно от общественных условий бытия человека; поэтому мы будем его называть квази-самостоятельным идейным миром.
        Выводы, к которым мы пришли, могут показаться сомнительными с точки зрения логической правильности построения. Мы говорили, что способность воспроизводства представлений составляет основу сознательной волевой деятельности, так как труд, согласно определению Маркса, характеризуется тем, что результат, который получается в конце процесса, должен перед началом этого процесса иметься идеально в представлении
[60]    
индивида. С другой стороны, мы доказывали, что эта способность воображения приобретается благодаря трудовой деятельности и в условиях промышленной жизни человека.
        Точно такой же кажущийся «порочный круг» в доказательстве повторяется у нас там, где мы говорили о роли языка в упражнении памяти и образовании идейного содержания сознания: без языка нет свободных представлений воображения, но и язык, в свою очередь, не возможен без этого идеаторного содержания сознания.
        Пусть никого не смущает это кажущееся «противоречие».
        Этот «порочный круг» говорит в пользу наших утверждений и доказывает, что человеческий труд, человеческое сознание и человеческая речь в процессе своего возникновения представляли собой не три самостоятельных деятеля, а только отдельные моменты одного целого, а именно — со
циального комплекса. Каждое из этих образований немыслимо без других, Ц
одно порождает другое, взаимно образуя целое. Само собой понятно, что
здесь нет никакого «порочного круга». Условие и обусловленное взаимно 
замыкают одно другое, что составляет прочное основание для действитель
ного развития и является лучшей порукой правильности выставленных 
положений.
        Трудовая деятельность перестроила сознание зверя и возвысила его
до ступени человеческого разума, а также создала человеческий способ общения и речи, а человеческий разум и человеческая речь способство
вали, в свою очередь, перестройке форм деятельности человека и сде
лали труд его исключительным достоянием. Все это вместе взятое созда
вало условия для бесконечного развития человека, как в отношении способов его деятельности, так и в отношении радиуса охвата и остроты его 
сознания.
        Вопросы же о том, что было раньше — трудовая деятельность или человеческое сознание, или что чему предшествовало — язык или сознание
 и т. д., — являются чрезвычайно поверхностными; раньше было животное состояние человекоподобного зверя, со свойственной ему животной деятель
ностью и животным сознанием.
        Мы закончим эту главу словами Гете: «Деятельность и мышление, мышление и деятельность — вот итог всей мудрости. Оба должны неустанно двигаться в жизни взад и вперед, как выдыхание и дыхание (sistola et diastola). Кто делает для себя законом испытать деятельность мышлением, а мышление — деятельностью, тот не может заблуждаться, а если и заблудится, то скоро вернется на верную дорогу».

         * * *

[61]              
        Исходя из всего сказанного, мы формулируем ряд положений, каждое из которых особо будет развито в дальнейшем.
        Что такое осознание? Что такое идея, мысль?
        1. В элементарном своем проявлении мышление наблюдается уже
в акте простого чувственного восприятия. Воспринимать, различать что-
либо означает следующее: предмет, безразличный до этого момента и от
носящийся к заднему, одноформному, нерасчлененному фону сознания,, перемещается в фокусе сознания, в результате чего аморфное поле созна
ния расчленяется и приобретает определенное смысловое строение.
        Заметить что-либо — это значит перестроить поле сознания, выделив известную часть этого поля, в расчлененное и взаимно соотнесенное. Предмет, до сих пор безразличный сознанию и не имеющий качества, впрягается в известную ситуацию, заполняет ее пробел, осмысляет эту ситуацию и сам осмысляется, благодаря месту, занимаемому им в этом контексте...
        Такое смысловое изменение поля сознания, такая композиция сознания вокруг определенной даты, называется восприятием. В большинстве случаев при этом в одном акте происходит осмысление, как определенной вещи, так и целой ситуации, которую эта вещь разрешает.
        С этой точки зрения воспринимать что-либо — значит совершать уже акт осмысления. Чувственное восприятие вещей представляет собой в принципе такую же проблему, как и мышление и познание вообще.
        2. Таким образом мысль, идея даже в элементарном своем проявлении
 в акте восприятия представляет такое строение поля сознания, где каждая
 дата соотнесена известным образом с другими, а все вместе составляют
единый «членораздельный» контекст, стройное состояние сознания, выра
жающее определенное смысловое целое.
        Мышление, как и восприятие, состоит не в том, что к содержанию сознания прибавляется нечто новое в виде дополнительных образов, идей и представлений, как это обычно полагали, а в том, что материал сознания, и содержание сознания располагаются известным образом и складываются в новый контекст. В самом содержании сознания выделяется определенный «центр» (фокус), исходя из которого и вокруг которого строится все. поле сознания, как взаимно отнесенное, замкнутое целое. Идея или понятие представляет собой именно это перестроенное поле.
        Философы полагали, что идея, будто бы существующая в сознании субъекта в качестве готовой формы, воспринимает в себе данные внешних.
[62]    
чувств и при помощи этих «понятий-сосудов» данные чувств приобщаются ж мысли. Психологи считали, что ощущения, поступающие в сознание через органы чувств, механически связываются между собой и создают представления, понятия идеи, и т.д. как особые, самостоятельно существующие в сознании готовые образования. Между тем, идея не есть какое-то особое в себе сущее готовое образование, которое прибавляется к содержанию сознания, а лишь само строение поля сознания.
        3. Хватая предмет зубами, животное уже совершает первый опыт
яад вещью. Но этот акт непосредственного достижения цели отличается
•от опосредованного пути действия тем, что в последнем случае субъектом
мыслится какой-либо посредник действия, усматривается обходный способ.
        Осознание посредника и включение его в ряд, разрешающий ситуа
цию, есть вместе с тем осознание всей ситуации и ее разрешение. Таким
 образом, посредник сам становится средством осознания других объектов,
орудием операции субъекта и его познания, удлиняя радиус деятельности
 и умопостигаемости человека.                                                  
        4. Более усложненной формой будет построение посредствующих
• образований в виде ряда вещественных приспособлений, сознательно соз
даваемых и помещаемых субъектом между собой и основным объектом
цели. В области сознания этому соответствует предусмотрение средств,
могущих привести к цели, т. е. построение воображаемого ряда, составле
ние мыслительного контекста, как проекта или программы действия.
 Задача оперирования мыслимыми объектами особенно облегчается при наличии способности свободного воспроизводства представлений.
        Идея, таким образом, есть овладение действительностью в мыслях, представлениях. Она есть предположение, проект действия; но для того, чтобы идея действительно овладела объектом, а объект поднялся бы до идеи, необходимо осуществить эту идею и согласно ей на деле перестроить вещи. В этом процессе совмещаются два одновременных акта: идея овеществляется, а вещь рационализируется, делается смысловой «идейной» вещью. На этой ступени идея действительно обретает вещь, не только мысленно, но и материально овладевая ею; идея изменила вещь согласно себе и засела в нее образом, определяющим поведение этой вещи.
        По пути своего осуществления идея не только овладевает вещью и познает ее, но делает опыт и над собой: идея познает объекты, но этим же путем она впервые познает и саму себя, как годную или негодную, правильную или ошибочную.