[69]
     Чарльз Дарвин своим великим трудом «Происхождение видов», 80-летие выхода в свет которого отмечается в текущем году, произвел переворот в биологических науках. Подавляющая масса биологов до Дарвина все еще находилась под влиянием ограниченного метафизического мировоззрения и телеологических идей. Биологи считали виды животных и растений неизменными и постоянными или, в лучшем случае, изменяющимися в узких границах. Отсутствовали глубокое понимание родства между живыми формами и понимание единства всего органического мира. Целесообразность устройства организмов в большинстве случаев обгонялась телеологически.

                   Гениальное произведение Дарвина нанесло сокрушительный удар этому окостенелому метафизическому мировоззрению и изгнало сторонников телеологии из того убежища, где они чувствовали себя сравнительно спокойно, — из области биологии. Дарвин разрушил понятие о биологическом виде как о неизменной, постоянной сущности. Он впервые убедительно доказал, что живая природа представляет собой непрерывный процесс развития, что это развитие идет от простого к сложному, от низшего к высшему, что современные виды животных и растений появились не сразу в готовом виде, а являются результатом длившегося миллионы лет развития, началом которого были элементарные частички живой материи, возникшие в свою очередь путем превращений из неорганической природы.

                   При этом Дарвин не только доказал факт развития органических видов, но и  открыл законы  этого развития.

                   Перед лицом открытий Дарвина все прежние результаты биологических наук нуждались в пересмотре. Нужно было перестроить все здание биологии на новом фундаменте — на фундаменте эволюционистского понимания биологических видов. Эта перестройка началась во времена Дарвина, но, к сожалению, еще не завершена до сих пор; еще и сейчас имеется немало биологов, которые на словах признают дарвинизм, а на деле игнорируют его коренные положения. Существует также значительный отряд буржуазных реакционных биологов, ведущих более или менее открытую войну против дарвинизма, за возрождение в биологии идеалистического и метафизического хлама, выброшенного из нее Дарвином.

                   Значение «Происхождения видов» не ограничивается, однако, рамками биологии. Этот труд Дарвина весьма способствовал ослаблению позиций метафизики в науке в целом и подкреплению разработанного К. Марксом и Ф. Энгельсом диалектико-материалистического мировоззрения.

[70]
               Изображение Дарвином развития живой природы (которое он давал, не руководствуясь сознательно диалектическим методом) дало дополни­тельное доказательство правильности диалектического материализма.

                   Это изображение показало, что существование и развитие организмов обусловлены материальными, доступными научному исследованию причинами; что органическая природа представляет собой единое, связное целое; что в живой природе мы имеем обусловленное возникновением и разрешением противоречий развитие; что это развитие является не только количественным ростом, но и качественным изменением, включает в себя коренные преобразования, скачки; что оно представляет собой движение вперед, прогресс; что развитие органического мира закономерно и что эта закономерность проявляется через случайность и т.д.

                   Доказательство того, что в живой природе процессы совершаются диалектически, не могло не повести к укреплению идеи развития и в дру­гих естественных науках: геологии, астрономии и т. д. — и имело решаю­щее значение для усиления естественно-научной базы диалектического материализма.

                   Было бы весьма   благодарной   философской   задачей   рассмотреть теорию Дарвина под углом зрения отображения в ней диалектики органического мира. Но это большая задача, которую мы себе здесь не ставим. Мы хотели бы в данной статье показать отображение в теории Дарвина лишь одного из моментов диалектики природы, а именно — внутренней связи между необходимостью и случайностью.

                   К этому вопросу значительный интерес проявлял Ф. Энгельс, считая его важным для понимания учения Дарвина.

                   В своих «Заметках» о диалектике и естествознании, набросанных в 1881 —1882 гг., он даже наметил себе задание:

                   «Показать, что дарвинова теория является практическим доказательством гегелевской концепции о внутренней связи между необходимостью и случайностью» [1].

                   И в этих же «Заметках» он установил и основные вехи в разрешении этой проблемы. Там он писал:

                   «Дарвин в своем составившем эпоху произведении исходит из крайне широкой, покоящейся на случайности фактической основы. Именно незаметные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до изменения самого характера вида, ближайшие даже причины которых можно указать лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его усомниться в прежней основе всякой закономерности в биологии, усомниться в понятии вида, в его прежней метафизической неизмен­ности и постоянстве. Но без понятия вида вся наука теряла свой смысл. Все ее отрасли нуждались в понятии вида: чем были бы без понятия вида анатомия человека, антропология, геологии, палеонтология. ботаника и т. д.? Все результаты этих наук стали не только спорными, но были просто уничтожены. Случайность уничтожает необходимость, как ее понимали до сих пор. Прежнее представление о необходимости отказывается служить. (Накопленный за это время материал, относящийся к случайности, устранил и уничтожил старое представление о необходимости.) Сохранять его значит навязать природе в качестве закона противоречащее самому себе и действительности произвольное логическое построение, значит отрицать всякую внутреннюю необходимость в живой природе, значит вообще объявить
[71]
     хаотическое царство случая единственным законом живой природы. Неужели закон и пророки потеряли весь свой авторитет! — кричали вполне последовательно биологи всех школ»[2].

         I/

                   В додарвиновской биологии вопрос о необходимости и случайности решался метафизически. Эти понятия казались естествоиспытателям абсолютно не совместимыми друг с другом. Часть из них, стремясь к познанию необходимого в явлениях жизни, делила все явления, процессы, предметы и т. д. на необходимые и случайные. При этом случайное отбрасывалось как не имеющее никакого отношения к необходимости, а следовательно, и не представляющее никакого научного интереса. Другая часть заявляла, что вообще в мире нет ничего случайного, а все необходимо. Понятие случайности есть плод праздного воображения, продукт нашего невежества, понятие, противоречащее самому духу природы, в которой все необходимо.

                   К. Линней, например, называл у растений случайными вариации в пределах вида. Случайными они являются, по его мнению, потому, что их возникновение обусловлено случайными внешними причинами (условиями культуры, климата и т. д.) и что они суть лишь временные изменения, которые пропадают, коль скоро данный вид растений возвращается к обычным условиям своего существования, не оказывая никакого влияния на основные, типические признаки вида, которые не могут быть изменены, как предначертанные божественным провидением. Для подтверждения этих положений приведем несколько выдержек из «Философии ботаники» Линнея.

                   «Вариация есть измененное растение по случайной причине. Вариации различаются: по величине, махровости (Plenitudo), опушению, цвету, вкусу к запаху»[3]. «Разновидность — это растение, измененное случайной причиной: климатом, почвою, зноем, ветрами, и при отпадении изменяющей его причины, снова восстановляющее свое первоначальное строение»[4].

                   «Почва изменяет растения, откуда и рождаются вариации. Будучи же возвращены на свойственную им почву, они принимают свое прежнее состояние»[5].

                   «Видов столько, сколько различных форм произвел в начале мира всемогущий; эти формы согласно законам размножения произвели множество других, но всегда подобных себе»[6].

                   Сходного же взгляда на этот вопрос придерживался и Кювье. «...Обязательно признавать, — говорит он в «Царстве животных», — что известные формы существовали с самого начала вещей, не выходя за определенные границы, и все существа, принадлежащие к одной из этих форм, составляют вид. Разновидности — это случайные подразделения вида». «...При современном состоянии земного шара, разновидности заключены в определенных, довольно тесных границах, и как бы далеко ни проникали мы в глубину древности, мы видим эти границы теми же, что и ныне»[7].

[72] 
              У корифеев метафизической биологии мы видим, с одной стороны, ярко выраженный теологический взгляд на необходимость: необходимо то, что создано богом; а с другой — полный разрыв между необходимостью и случайностью. Необходимое и случайное обусловлены двумя совершенно противоположными   рядами   причин:   первое — таинственным божественным  началом, второе — обычными, естественными  причинами (почва, климат и т. п.). Ясно, что при таком понимании необходимости и случайности между ними не могла быть установлена никакая внутренняя связь. Раз основное и существенное в виде создано специальным актом воли божества, а вариации вызываются обычными, естественными причинами, то  само собой понятно, что набожный биолог не мог припи­сать этим вариациям какую-либо существенную роль в изменении вида. Действия естественных причин не могут изменять божественного плана — они лишь способны вызвать незначительные, временные колебания типической формы, которая при восстановлении обычных условий вновь. проявляется во всей необходимой чистоте. Необходимое неизменно и может существовать без всякой связи со случайностью. Случайное — только временное сопровождение необходимого, некий налет, время от времени покрывающий необходимость.

                   Такое понимание необходимости и случайности было крупнейшимпрепятствием для развития научной биологии. Ибо то, что признавалось обусловленным естественными, материальными причинами, т. е. то, что доступно опытному исследованию, объявлялось несущественным, случайным, временным изменением, не представляющим сколько-нибудь значи­тельного научного интереса. А то, что признавалось прочным, существен­ным, важным, необходимым, считалось продуктом потусторонней, боже­ственной силы, а значит, недоступным подлинно научному познанию, ибо-здесь дело могло идти, не об исследовании материальных причин, скажем, возникновения животных и растительных видов, а об угадывании целей, которые ставило себе божество в своем миротворчестве.

                   Большинство рядовых биологов в понимании необходимости в случайности стояло либо на точке зрения Линнея и Кювье либо на довольно близкой к ней точке зрения обычного здравого смысла. Поскольку последняя имеет некоторое отличие от первой, мы кратко остановимся на ее разборе.

                   Согласно так называемому здравому смыслу, все явления, предметы, процессы действительности распадаются на две обособленные группы, одна из которых заключает в себе чисто необходимые явления, предметы и т. д., другая же – чисто случайные. Группы эти объявляются абсолютно несовместимыми друг с другом. Какое бы то ни было сближение их считалось величайшей погрешностью для исследователя. Только необходимое при этом признавалось достойным и доступным для познания; случайное же — неинтересным для науки и к тому же не могу­щим быть познанным, ибо между случайностями нельзя установить никаких естественных причинных связей.

                   Прежде всего возникал вопрос: что же должно служить критерием для отделения необходимого от случайного? Из высказываний сторонников вышеизложенного взгляда можно заключить, что для них необходимым является все то, что можно подвести под известные общие законы, все же, что не охватывается этими законами, объявляется случайным.

                   «Так, например,— говорит Ф. Энгельс, характеризуя подобную точку зрения на необходимость и случайность, — принимают главные видовые    признаки   за   необходимые,  считая   остальные   различия у индивидов одного и того же вида случайными; и это относится к кристаллам, как и к растениям и животным. При этом в свою оче-
[73]
     редь низшая группа рассматривается как случайная по сравнению с высшей: так, например, считают случайным то, сколько имеется различных видов genus felis или agnus, или сколько имеется родов и порядков в каком-нибудь классе, или сколько существует индивидов в каждом из этих видов, или сколько имеется различных видов животных в определенной области, или какова вообще фауна, флора»[8].

                   Одним словом, все, что было известно, объявлялось необходимым, все же неизвестное — случайным. Это приводило к полному отрицанию науки. Ведь задача науки как раз состоит в том, чтобы познавать неизвестное. Если же это неизвестное объявляется неинтересным для науки, обусловленным сверхъестественными причинами, то науке ничего больше не остается, как пребывать в бездействии.

                   Как и в первом случае (Линней, Кювье), метафизическая наука пасует — хотя и в несколько иной форме — перед поповщиной.

                   Другая, меньшая часть биологов высказывала на случайность и необходимость взгляд, в некотором смысле противоположный вышеизложенным точкам зрения, но столь же метафизический. Эта группа естествоиспытателей   находилась   под   влиянием французских    материалистов XVIII века. Она разрешила проблему случайности и необходимости в духе механического детерминизма. Эти ученые утверждали, что в природе нет никаких явлений, процессов, предметов или событий, которые не имели бы своей достаточной естественной причины, как бы мало и незначительно ни было то или иное событие, предмет и т. д... Это — вполне правильное положение. Но из этого правильного положения, направленного своим острием против взглядов, допускавших действие в природе сверхъестественных сил, делались совершенно неправильные выводы по вопросу о случайности и необходимости.

                   Поскольку все обусловлено естественными причинами, говорили они, постольку ни о какой случайности не может быть и речи. В природе все необходимо.

                   Подобное устранение случайности и объявление господства в природе голой, непосредственной необходимости представляют точно так же искаженное отображение действительности, дезориентирующее научное познание и остающееся в границах теологического взгляда на природу. Для подтверждения этого заключения мы остановимся на нескольких высказываниях о случайности и необходимости одного из самых видных представителей французского материализма XVIII в., Гольбаха, который дает наиболее последовательное изложение взгляда механического детерминизма на этот вопрос. 

                   «...Так как все движения или все способы действия существ зависят от некоторых причин,— пишет Гольбах в  «Системе природы», — и  так как эти причины могут действовать и двигаться лишь согласно своему способу бытия или своим существенным свойствам, — отсюда следует заключить, что все явления необходимы, и что всякое существо в природе, при данных обстоятельствах и данных его свойствах, не может действовать иначе, чем оно действует»[9].

                   «...Нет случая, нет ничего случайного в этой природе, в которой нет действия без достаточных причин, в которой все причины действуют по определенным, неизменным законам...»[10].

[74]
               «...Мы пользуемся словом случай, чтобы прикрыть наше незнание реальной причины, производящей наблюдаемые нами явления»[11]. Для пояснения всех этих общих положений Гольбах приводит несколько конкретных примеров. Мы воспроизведем здесь эти примеры и остановимся главным образом на их разборе, так как они чрезвычайно выпукло показывают всю ошибочность суждений Гольбаха о необходимости и случайности.

                   Вот эти примеры:

                   «В вихре пыли, поднятом бурным ветром, как бы он нам ни казался хаотичным, в ужаснейшей грозе, порожденной противоположными ветрами, вздымающими волны, нет ни одной молекулы пыли или воды, которая расположена случайно, которая не имеет своей достаточной причины, чтобы занимать то место, где она находится, и которая не действует в строгости тем способом, каким она должна действовать...

                   В страшных конвульсиях, сотрясающих иногда политические общества и влекущих за собой часто гибель какого-нибудь государства, нет ни одного действия, ни одного слова, ни одной мысли, ни одной страсти у участников революции — безразлично, активных деятелей ее или жертв,— которые не были бы необходимыми, которые не происходили бы так, как они должны происходить, которые не вызывали бы безошибочно тех именно действий, какие они должны вызвать, сообразно занимаемому этими участниками месту в этом духовном вихре...

                   ...Нет столь малой или отдаленной причины, которая не оказывала бы иногда на нас огромнейшего и неожиданнейшего влияния. Может быть, в бесплодных равнинах Ливии собираются элементы бури, которая, уносимая ветрами, прибудет к нам, бременя нашу атмосферу и воздействуя на настроение, и страсти человека, могущего, в силу сложившихся обстоятельств, влиять на множество других людей и способного по своему произволу решать судьбу многих народов»[12].

                   Итак, каждая молекула в вихре пыли или вздымаемой ветром волне занимает строго определенное место, движется по необходимо обусловленной траектории и не могла бы находиться в другом положении и двигаться иначе; ни одна мысль, ни одна страстишка, ни одно дей­ствие, как бы оно ничтожно ни было, каждого лица, так или иначе задетого крупным общественным событием, не являются случайными, не могли бы не быть или быть иными, они безусловно необходимы; ничтожнейшая причина может вызвать неожиданные и колоссальные действия, затрагивающие «судьбу многих народов».

                   Из этих положений можно сделать следующие выводы. Во-первых, для того чтобы познать необходимость в явлениях бури или грозы или в общественных событиях, «влекущих за собой часто гибель какого-нибудь государства», нужно познать движение каждой молекулы воды или пыли, каждое действие, стремление, чувство или мысль каждого участника или жертвы общественного движения. Совершенно ясно, что подобное познание необходимости просто невозможно. И сам Гольбах, чувствуя это, вместо того чтобы указать путь к действительному познанию необходимости, пускается в фантастические предположения, вроде того что если бы-де существовал «математик, который знал бы в точности различные действующие в этих двух случаях (т. е. в вихре в грозе. — В. М.) силы и свойства приведенных в движение молекул, доказал бы, что, согласно этим данным причинам, каждая молекула действует в точности так, как она должна действовать, и не
[75]
     может действовать иначе, чем она это делает»[13]. Или, что если бы существовал ум, «который был бы в состоянии охватить и оценить все действия и противодействия духа и тела лиц, способствующих... революции», то для него то, что все эти действия необходимы, «было бы очевидно»[14].

                   Во-вторых. Воззрение, которое объявляет все необходимостью, создает непроходимое препятствие для познания действительной необходимости. Поскольку каждая случайность, играющая на поверхности явлений, об'является такой же необходимостью, как и внутренний закон, регулирующий эти случайности, постольку этот внутренний закон, эта действительная необходимость, безнадежно тонет в море случайностей. Здесь на место закономерности природы и общества фактически утвер­ждается хаос случайностей. Тезис о необходимости всего на деле пре­вращается в тезис о случайности всего. Мнимое устранение случайности в действительности приводит к недопустимому возвеличиванию ее. Особенно отчетливо это возвеличивание случайности выступает в послед­нем, приведенном Гольбахом, примере, где такое ничтожное обстоятель­ство, как скверное настроение какого-нибудь главы государства, выстав­ляется как возможная конечная причина крупных исторических событий, затрагивающих судьбу многих народов.

                   В-третьих. Если всякое движение каждой молекулы в вихре пыли строго определенно и не может быть хоть чуточку иным, если «вечно активная природа намечает человеку каждую точку линии, которую он должен описать» (Гольбах), если крупные исторические события могут вызываться ничтожными обстоятельствами (которые никак не могут быть предвидены, и потому эти события падают, как снег на голову), то действительность в подобном изображении приобретает мистический характер. В такой действительности все явления представляются пред­определенными. И это предопределение, названное детерминизмом необходимостью, как две капли воды похоже на «извечное решение божие» теологов.

                   Таким образом, «с необходимостью этого рода мы все еще не выходом из границ теологического взгляда на природу»[15].

              II/      

                   Из естествоиспытателей середины XIX в. только Дарвин сумел подняться (хотя и стихийно) в своей области над ограниченно-метафизическим представлением о необходимости и случайности. В своем великом произведении «Происхождение видов» он устранил понимание биологами необходимости как неизменной, от века данной сущности, изобразил живую природу в виде непрерывного процесса развития, в котором необ­ходимое находится в неразрывной внутренней связи со случайным.

                   Исходным пунктом изменения видов Дарвин считает наследствен­ные индивидуальные различия, которые имеются между особями внутри каждого отдельного вида. Под этими индивидуальными различиями Дарвин понимает «многочисленные незначительные различия, появляю­щиеся в потомстве, несомненно или предположительно происходящем от общих родителей, и наблюдаемые у особей того же вида, обитающих в той же ограниченной местности...»[16].

[76]
               Незначительные   индивидуальные   различия   являются   обыденным, миллионы раз встречающимся фактом, не вызывавшим, как будто, ни у кого и никогда сомнений в его существовании. Каждый знает, что невозможно обнаружить среди особей одного и того же вида даже двух организмов, идентичных во всех своих частях, хотя бы они и были одного помета. Но как бы на был обычен и массовиден факт наследственной индивидуальной изменчивости, никто до Дарвина не понял его значения в изменении видов. Лишь Дарвин понял и правильно оценил роль этих различий в развитии органических видов. Он утверждал, что как бы ни были незначительны изменения в строении или общем складе особей, они ввиду тонко уравновешенных взаимоотношений между организмами могут оказаться полезными в борьбе за существование и в силу этого сохраниться и более или менее широко распространиться. Он указал, что суммирование (вследствие естественного отбора или выживания наиболее приспособленных) подобных последовательных незначительных индивидуальных изменений только и может объяснить необычайно тонкие и сложные приспособления, которые мы можем наблюдать на каждом шагу в окружающей нас органической природе.

                   Но что такое приспособление, каково его отношение к развитию вида? Всякое новое приспособление для Дарвина совпадает с изменением, развитием вида. Поэтому и главный закон развития видов, открытый Дарвином — закон естественного отбора, — формулируется им как сохранение полезных (приспособительных) индивидуальных различий или изменений и уничтожение вредных[17]. 

                   Индивидуальные наследственные различия или изменения внутри вида являются для Дарвина одной из решающих предпосылок развития животных и растительных видов. Без них не могут быть объяснены ни относительная приспособленность организмов к окружающей их среде, ни возникновение новых видов.

                   Не случайно поэтому большинство противников дарвинизма всегда выставляло в качестве одного из важнейших пунктов своей критики дарвинизма критику той роли, которую отводил Дарвин незначительным наследственным индивидуальным изменениям в видообразовании. Но насколько эта критика была неосновательна, показал еще сам Дарвин. В шестом издании своего великого труда «Происхождение видов», в VII главе, он подробно разобрал возражения против своей теории, сделанные зоологом Майвартом. В своей книге «Генезис вида», вышедшей в 1871 г., Майварт одним из центральных доводов против дарвиновской теории естественного отбора выставил то, что она якобы не может объяснить начальных стадий возникновения того или иного значительного приспособления, а раз так, то все построения этой теории, поскольку она исходит из взгляда на образование новых видовых особенностей из суммирования незначительных индивидуальных изменений, рушатся. Май­варт поставил вопрос: как, например, естественный отбор может объяснить начальные стадии в образовании жирафы? Ведь животное, обладающее чуть-чуть большей длиной шеи чем его сородичи, не имело бы никаких преимуществ перед ними, а значит, не могло бы служить материалом для отбора животных, из которых впоследствии должна образоваться жирафа. Или как, например, объяснить начальные стадии подражательных (мимикрия) приспособлений у некоторых животных? Точно такие же возражения по поводу постепенного процесса возникновения млечных желез у предков млекопитающих и т. п.

[77]
               Дарвин легко справился с этими «убийственными», по мнению Майварта, вопросами.

                   Подробнейшим образом разобрав все выставленные Майвартом примеры, Дарвин показал, что начальные стадии в формировании крупного приспособления безусловно полезны, а потому и подпадают под действие естественного отбора. Так, преимущество в длине шеи на 1—2 дюйма у животного, превращающегося в жирафу, может оказаться полезным в период засухи, когда жвачные животные вынуждены питаться главным образом листьями деревьев и когда животное, имеющее несколько более длинную шею, сможет срывать листья на более высоком уровне и тем самым иметь значительное преимущество перед другими в отношении выживания. Подобные животные в период засухи скорее могут сохраниться, оставить многочисленное потомство, которое унаследует преимущества своих родителей, а в дальнейшем может выделить из своей среды новых особей с еще более длинной шеей, и т. д.

                   Случайное общее сходство насекомого с каким-либо предметом, природы (что встречается довольно часто ввиду бесконечного разнообразия предметов природы и большого различия в форме и окраске существующих насекомых) могло вначале дать ему некоторое преимущество перед другими, сродными ему насекомыми в борьбе за жизнь. А раз так, то всякое новое изменение в том же направлении, как бы оно мало ни было, увеличивало бы это преимущество, а значит, и подвергалось бы естественному отбору. Естественный отбор, сохраняя все эти последова­тельные изменения, идущие по линии все большего сходства насекомого с объектом подражания, создает, в конце концов, те удивительные факты мимикрии (сходство некоторых видов насекомых с зелеными и опавшими листьями, сухими сучками, цветами, экскрементами птиц, другими видами насекомых), которые нередко встречаются среди насекомых.

                   «Большинство эволюционистов допускает, что млекопитающие произошли от двуутробной формы; а если так, то млечные железы сначала развились в мешке, который характеризует двуутробок. У одной рыбы (Hippocampus) яйца сохраняются и молодь воспитывается некоторое время в подобном же мешке, и американский натуралист м-р Локвуд думает, судя по тому, что он наблюдал над развитием молоди, что рыбешки питаются выделением кожных желез мешка. Теперь, что касается отдаленных предков млекопитающих, приблизительно того времени, когда они еще едва заслуживали это название, то нельзя ли по крайней мере признать возможным, что их дети выкармливались подобным же образом? И в этом случае особи, выделявшие жидкость, которая так или иначе была более питательной и имела свойство молока, могли в течение долгого промежутка времени воспитать большее число хорошо выкормленных потомков, нежели особи, выделявшие менее питательную жидкость; при этом кожные железы, гомологичные млечным, могли усовершенствоваться и сделаться более деятельными»[18] образовав постепенно в дальнейшем, под влиянием естественного отбора, специальные молочные железы, сформированные в «грудь».

                   Возражения против той роли, которую отводил Дарвин незначительным индивидуальным изменениям особей в развитии видов, еще недавно раздавались со стороны некоторых генетиков. Говорили, что эти дарвиновские «индивидуальные изменения» суть не что иное, как моди­фикации, т. е. ненаследственные изменения, исходя из которых нельзя объяснить никакой эволюции. Но вскоре же среди генетиков нашлись авторитетные ученые, признавшие дарвиновские «незначительные инди­видуальные изменения» наследственными. Правда, при этом они сочли
[78]
     необходимым перевести дарвиновское обозначение на язык генетики, назвав «индивидуальные наследственные изменения» «ступенчатыми мутациями»[19].

                       *     *    *

                   Индивидуальные изменения, о которых у Дарвина идет речь, являются случайными в объективном смысле, т. е. они представляют действительную случайность, которая не оторвана от необходимости, а находится с ней в неразрывной связи, подчинена необходимости, регулируется ею и в процессе развития переходит в нее.

                   Каждый организм, принадлежа к тому или иному виду, обладает соответствующими видовыми особенностями, общими для всех организмов данного вида. Эти видовые особенности необходимы, ибо без ни вид не был бы тем, чем он является, и без наличия их у той или иной особи она не могла бы входить в данный вид. Они представляют собой по преимуществу существенные устойчивые приспособления к окружающей среде (органической и неорганической)[20].

                   Эти видовые особенности, представляющие как бы основу вида, не существовали, конечно, от века. Они суть результат предществующего исторического развития — необходимый продукт изменения прежде сушествовавшего родоначального вида. И вместе с тем они являются основой для дальнейшего развития, для подготовки условий возникновения новых видов. Каждый вид, если рассматривать органическое развитие в целом, представляет один из бесчисленных узлов в цепи необходимого исторического развития живой материи.

                   Видовые особенности являются главными отличительными признаками, отграничивающими виды одного и того же рода друг от друга они в основном определяют устойчивые взаимоотношения данного вида с другими формами и физическими условиями и, следовательно, ареал вида (границы распространения), т. е. определяют те моменты, которые делают вид реально существующим, как определенную более или менее устойчивую коллективную единицу.

                   Видовые особенности, являясь общими для всех представителей данного вида, не выступают непосредственно. Поскольку вид распадается на разновидности, подвиды, расы, экотипы и т. п., являющиеся зародышами новых видов, постольку видовые признаки сочетаются с признаками разновидностями и т. д. Но кроме того каждая особь обладает теми или иными индивидуальными чертами. Эти последние (индивидуальные особенности) имеют особый характер у каждого организма (что не исключает, конечно, известного сходства в индивидуальных изменениях), они не входят в видовые признаки, они несущественны, могут быть такими, но могут быть и совершенно иными, т. е. они являются случайными.

                   Следовательно, Дарвин, придавая большое значение идущим в различных направлениях наследственным индивидуальным изменениям, как важнейшей предпосылке изменения видов, придавал тем самым крупное значение случайности.

[79]
               За это Дарвину и дарвинистам пришлось претерпеть от своих врагов немало нападок. Нет почти ни одного антидарвиниста, который не посылал бы Дарвину упрёка в том, что его теория есть теория случайностей, исключающая всякую закономерность, всякий порядок в органической природе.

                   Весьма определенно это обвинение формулировал еще в 70-х годах прошлого столетия один из самых злобных критиков Дарвина — марбургский профессор ботаники Альберт Виганд. В своем трехтомном сочинении «Естествознание Кювье и Ньютона и дарвинизм» он писал: «С введением понятия случая исключается понятие закономерности, но тем самым всякое естественно-научное объяснение».

                   Этот тезис в различных вариациях повторяют многие антидарвинисты до настоящего времени. Истрепанную песенку антидарвинистов о случайности у Дарвина тянул, например, у нас профессор Л. С. Берг (в 1922 г.): «...дарвиново представление об эволюции можно обозначить как tychogenesis (развитие на основе случайностей)». Эволюция же есть «номогенез, или развитие по законам»[21].

                   Все эти нападки на случайность в теории Дарвина сводятся, как мы видим, к обвинению дарвинизма в том, что он якобы отрицает закономерность в органической природе или, во всяком случае, отводит ей подчиненное место по отношению к случайности, что он тем самым заграждает путь для действительного научного познания, что дарвиновская теория есть полупоэзия, и т. д., и т. п.

                   Рассмотрим, каково же фактическое взаимоотношение случайности и закономерности (необходимости) в теории Дарвина.

                   Как мы отмечали выше, случайные, индивидуальные изменения являются важнейшей предпосылкой в изменении видов, однако только предпосылкой. Мы знаем, что индивидуальные изменения идут в раз­личных направлениях и только часть из них сохраняет значение в течение длительного срока, становясь ступеньками в образовании нового вида. Это именно та часть, которая оказывается выгодной обладающим ею организмам в их борьбе за существование (понимаемой Дарвином в широком и метафорическом смысле). Эта часть признаков, подвергаясь естественному отбору, сохраняется, в то время как изменения, не дающие преимуществ или даже вредные, постепенно вытесняются вместе с обла­дающими ими особями. Сами по себе индивидуальные изменения, как правило, не производят существенных изменений вида. Эти изменения производит естественный отбор (выживание наиболее приспособленных и вымирание менее приспособленных), действующий с неуклонной силой, с железной необходимостью. Таким образом, согласно Дарвину, руково­дящая роль в изменении вида принадлежит не случайному, а законо­мерному (закон естественного отбора); случайное приобретает значение, лишь подпав под действие этого неумолимого закона. Соответственно этому и все основные явления, характеризующие развитие видов: целе­сообразность изменений, расхождение признаков, прогресс, — объясняются Дарвином на основе закономерности.

                   «Целесообразное устройство организмов у Дарвина объясняется случайностью!» — кричали ничтожные противники великого натуралиста. На самом же деле только Дарвин обнаружил действительную закономерность в возникновении целесообразности.

                   К. Маркс по этому поводу писал, что дарвиновским «Происхождением видов» «не только нанесен смертельный удар «телеологии» в естественных лауках, но и эмпирически выяснено ее разумное   значение»[22].

[80]
              Если до него почти все биологи, объясняя целесообразное устройство организмов, либо открыто признавали промысел божий, либо маскировали это признание под видом какого-то великого плана, по которому якобы развиваются организмы, под видом внутренней цели, жизненного импульса и т. п. телеологических выдумок; если додарвиновские эволюционисты тоже не могли достаточно убедительно показать необходимость возни­кновения целесообразности и частично, в большей или меньшей степени, склонялись к телеологическому объяснанию ее (например внутренняя цель у Ламарка), то Дарвин дал научное, естественно-историческое объяснение происхождения целесообразности. Дарвин сумел рассеять теологический и телеологический мрак вокруг вопроса о приспособленности (целесооб­разности) организмов. Он дал классически простой, но строго научный принцип для объяснения строения организмов.

                   Для Дарвина каждый вид, каждая особь (в отношении ее филогенетического происхождения) представляют собой продукт длившегося сотни тысяч лет процесса развития. То, что для метафизика, не видящего всеобщей связи и движения органического мира, представлялось чудом, получает с точной зрения теории развития простое и естественное объяснение. Постепенное и длительное действие естественного отбора, сохранявшего все полезные изменения и уничтожавшего все менее совершенное, — вот в чем Дарвин видел основную причину тех изумительных приспособлений, которые мы можем наблюдать повсюду в окружающей нас природе.

                   Стоя на точке зрения непрерывного изменения видов, Дарвин в противоположность метафизикам признает относительность всех и всяких приспособлений, относительность гармонии живой природы. «Для дарви­низма,— говорит К. А. Тимирязев, — эта гармония нечто текучее, вечно нарождающееся, это — werden; ее совершенства — это успехи историче­ского процесса, ее недочеты — только будущие его задачи»[23].

                   У Дарвина, следовательно, целесообразность неслучайна, только у него впервые она получает действительно научное объяснение.

                   Исходя из закона естественного отбора, Дарвин объясняет также постепенное увеличение разнообразия органических форм, которое наблю­дается в истории развития флоры и фауны. Считая, что все существующие организмы, при всем их современном многообразии, произошли от немногих первоначальных форм, он выдвинул для объяснения происхо­ждения этого многообразия вытекающий из естественного отбора закон расхождения признаков. Этот закон говорит, что породы животных и ра­стений имеют «стремление... расходиться в своих признаках, как между собою, так и со своим общим предком»[24] и что «малые различия, отли­чающие разновидности того же вида, стремятся разрастись до размеров видовых и даже родовых»[25]. Это стремление к расхождению признаков объясняется тем, «что чем более потомки какого-нибудь вида будут различаться между собою строением, общим складом и привычками, тем легче они будут в состоянии завладеть более многочисленными и более разнообразными местами в экономии природы, а следовательно тем легче они будут размножаться.

                   Мы легко можем в этом убедиться,— продолжает Дарвин, — на примере животных с простыми привычками. Остановимся на примере хищного четвероногого, численность которого достигла, в среднем, того предела, который в состоянии вместить данная страна. Если действию
[81]
     его естественного стремления к размножению будет предоставлен простор, то это размножение может осуществиться на деле (предполагая, что физические условия страны остаются те же), только если его изменившиеся потомки захватят места, занятые другими животными: а это может быть достигнуто или тем, что они приобретут возможность питаться новым родом добычи, живой или мертвой, или тем, что они научатся обитать в новых условиях, лазать на деревья, жить в воде, или тем наконец, что они сделаются менее плотоядными. Чем разнообразнее в своих привычках и строении окажутся эти потомки нашего хищника, тем более будет число мест, которыми они завладеют. Что применяется к одному животному — одинаково применимо и ко всем, и во все времена — разумеется, под условием, что они изменяются, без чего естественный отбор, конечно, не может обнаружить своего действия. То же верно и в применении к растению. Доказано на опыте, что если известный участок земли засеять одним видом травы, а другой, сходный — травами, принадлежащими к нескольким различным родам, то во втором случае получится большее число растений и большее количество сена, чем в первом. То же оказалось верным, когда высевали одну или несколько разновидностей пшеницы на участках равной величины. Отсюда, если б какой-нибудь вид травы стал изменяться, и постоянно отбирались бы разновидности, отличающиеся между собою, хотя в меньшей степени, но в том же направлении, как виды и роды наших трав, то, в результате, на том же клочке земли уместилось бы большее число особей этого вида, включая сюда его изменившихся потомков. А мы знаем, что каждый вид или каждая разновидность травы ежегодно рассыпает почти бесчисленные семена и, так сказать, напрягает асе свои силы, чтобы увеличить свою численность. Следовательно, в течение многих тысяч поколений, наиболее резко различающиеся разновидности, какого-нибудь вида травы, будут иметь наибольшие шансы на успех и размножение и вытеснят разновидности менее резкие; а когда разновидности очень резко отличаются одна от другой, их возводят на степень вида»[26].

                   Наконец, Дарвин объясняет как закономерное явление прогресс в организации животных и растений, который мы наблюдаем в природе и который является основной линией в изменении органического мира. Признаком наиболее высокой организации Дарвин считает большую диференциацию и специализацию тканей и органов живых существ, при которых эти ткани и органы с большим успехом выполняют свои функции. Организмы более диференцированные обладают известными преимуществами перед менее диференцированными, с которыми первые вступают в борьбу. Более диференцированные обычно оказываются победителями в этой жизненной борьбе: они сильнее размножаются и распространяются, вытесняя менее совершенные формы. Таким образом, вследствие естественного отбора или выживания наиболее приспособленных осуществляется прогресс в органическом мире.

                   Здесь, стало быть, действием закона естественного отбора обгоняется прогрессивное развитие видов[27].

                   После изложенного нам становится ясно, что теория Дарвина дает объяснение основных фактов развития органического мира, как свер-
[82]
     шаюшихся на основе определенных законов. Теория Дарвина устанавливает господство определенных законов в развитии органичского мира

                   При всем этом, как мы уже упоминали, Дарвин придает большое значение случайности. Закономерность (необходимость) по его теори действует, находясь во внутренней связи со случайностью.

                   Необходимое явление всеобщей изменчивости в живой природе обнаруживается через случайность отдельных изменений организмов.

                   Закон естественного отбора или переживания наиболее приспособленных проявляет свою силу при формировании нового вида в форме утилизации бесчисленных случайных индивидуальных изменений.

                   Неизбежность переживания наиболее приспособленных проявляется в случайности сохранения отдельных особей и групп, ибо среда, в которую попадает организм и в которой выявляется полезность тех или иных особенностей его, является для него случайной. Она могла бы оказаться для данных организмов и другой:

                   «Для отдельного животного случайно, где оно родилось, какую среду оно застает вокруг себя, какие враги и сколько именно врагов угрожают ему. Для материнского растения случайно, куда ветер занесет его семя, для дочернего растения — где это семя найдет почву, откуда оно вырастет...»[28].

                   Необходимые видовые особенности вновь формирующегося вида складываются из суммирования случайных наследственных индивидуальных изменений.

                   Закономерность возникновения целесообразности (приспособленности) имеет своей предпосылкой случайность появления отдельных элементов, из которых формируются приспособления.

                   Закон расхождения признаков не мог бы действовать (следовательно, невозможно было бы и развитие), если бы изменчивость не представляла в широком диапазоне разнообразные случайные индивидуальные изменения. В данном случае особенно выпукло выступает правильность положения, высказанного еще Гегелем, что случайное не только случайно, но также и необходимо.

                   Необходимость в теории Дарвина, проявляется через случайность, она складывается из случайностей, а эти последние не имеют самодовлеющего значения, а представляют лишь форму, за которой скрывается необходимость, которой они подчинены и которая регулирует их.

                   Антидарвинисты, утверждающие, что дарвинизм будто бы исключает закономерность, что он есть «теория случайностей», обнаруживают этим лишь полное непонимание того, как проявляется действительная закономерность в природе. Их филиппики против роли случайности у Дарвина имеют целью скомпрометировать научную ценность дарвиновской теории и под видом «закономерности» протащить престарелый метафизический и теологический хлам. Их борьба с дарвинизмом идет на деле не за «естественно-научное объяснение» явлений жизни, а против него.

                   Возьмем хотя бы упомянутого выше антидарвиннста Л. С. Берга;

                   Отвергая теорию естественного отбора Дарвина как теорию, объясняющую эволюцию якобы посредством случайности, он противопоставляет ей свою теорию «номогенеза, или эволюции на основе закономерностей». Главное положение этой теории заключается в утверждении,
[83]
     что способность целесообразного изменения организмов есть «основное, далее неразложимое свойство живого»[29].

                   Организмы так устроены, что они не могут не реагировать целесообразно. Поэтому никакого приспособления посредством естественного отбора случайных индивидуальных изменений в природе, нет. «...Если вообще живое обладает способностью реагировать на раздражение целесообразно,— пишет Берг, — к чему весь естественный отбор? Ведь тогда сразу и получается то, что «нужно»[30].

                   Эту целесообразность реагирования Берг объявляет непостижимой, как непостижима и жизнь, основным свойством которой она является. Итак, фундаментом всей теории является непознаваемая жизнь, неуловимая кантовская «вещь в себе»!

                   Кант введением в свою теорию непознаваемой «вещи в себе» хотел ограничить разум и предоставить место вере.

                   Борясь против научных основ дарвинизма, против диалектически-материалистического взаимоотношения необходимости и случайности, Берг делает явный крен к фидеизму, скатывается в грязное болото поповщины.

                   То же нужно сказать и о других врагах дарвинизма. Русский антидарвинист Н. Я. Данилевский, третируя учение Дарвина, обзывая дарвинизм «философией случайностей», противопоставляет ему собственное «закономерное» объяснение развития органического мира как развития, регулируемого и целесообразно направляемого «интеллектуальным началом», т. е. боженькой.

                   Немецкий философ-идеалист Эдуард Гартман в своей брошюре «Истина и заблуждение в дарвинизме» заявлял, что дарвинова теория естественного отбора если и имеет смысл, то только при условии соединения ее с принципом внутреннего телеологического развития и подчинения ему.

                   Заклятый враг дарвинизма, махровый реакционер в области биологии, виталист Дриш, об'являющий дарвинизм «рецептом, как можно строить дома определенных стилей одним лишь беспорядочным нагромождением камней» («Витализм», стр. 145. М. 1915), предлагает взамен материалистического об'яснения дарвинистами жизненных процессов идеалистическое, посредством «жизненной силы», энтелехии, якобы определяющей течение органических процессов, но вместе с тем недоступной действительному научному исследованию.

                   Не ясно ли, что подобные взгляды являются прямым отказом от науки и проповедью веры в таинственные, божественные силы?!

                   Не в защите закономерности, а в реакционных попытках реставрировать теологический хлам — вот в чем действительный смысл антидарвинистических писаний Берга, Данилевского, Дриша и им подобных.

                                   ***

                   В учении Дарвина обнаруживается не только внутренняя связь, единство необходимости и случайности, но и. переход их друг в друга. В процессе развития случайное превращается в необходимое, необходимое становится случайным.

                   Выше мы отметили, что исходным пунктом изменения вида служат случайные индивидуальные изменения. Те изменения, которые оказываются полезными для организма, закрепляются естественным отбором я могут в дальнейшем постепенно усиливаться подбором изменений, иду-
[84]
     щих в том же, выгодном для организмов направлении. Суммированные естественным отбором, случайные изменения постепенно приобретают все большее и большее значение для отдельных организмов и групп —становятся признаками новой разновидности, а затем и нового вида. Они из несущественных и случайных особенностей превращаются в необходимые признаки вида. Случайность превращается в необходимость. Единичное, индивидуальное, через особенное (разновидностные признаки) превращается в общее (признаки вида). И наоборот. Необходимые видовые особенности с изменением окружающих условий, образа жизни, рода пищи и т. д. могут терять свое приспособительное значение, лишаться необхо­димости, постепенно вырождаться, становиться несущественными, слу­чайными. О последнем, между прочим, говорят нам рудиментарные ор­ганы, а также факты атавизма.

                   Все это является одним из прекрасных подтверждений того, что го­ворит В. И. Ленин в своем фрагменте «К вопросу о диалектике»:

                   «Естествознание показывает нам... объективную природу в тех же ее качествах, превращение отдельного в общее, случайного в необходимое, переходы, переливы, взаимную связь противоположностей»[31].

         III/

                   Чарльз Дарвин не смог вскрыть все стороны необходимости, обу­словливающей развитие видов. Одним из существенных пробелов в его теории являлось то, что он не скрыл закономерности, регулирующие появление индивидуальных изменений. Сосредоточив свое внимание на доказательстве закона естественного отбора, он сравнительно мало зани­мался вопросом о причинах индивидуальной изменчивости. Дарвин принимал обычно эту изменчивость как наличный факт, занимаясь в первую очередь вопросом о том, «как подобные индивидуальные отклонения становятся мало-помалу признаками расы, разновидности или вида» (Ф. Энгельс). Но, поскольку изменение вида складывается из суммирования естественным отбором индивидуальных изменений, выяснение причин их возникновения должно играть весьма важную роль в объяснении закономерности эволюции.

                   Исключительное значение имеет исследование этих причин для целей сознательного управления изменчивостью: выяснение их открывает колоссальные перопективы в деле создания новых форм животных и растений, имеющего огромное значение для социалистического строительства.

                   На этот недостаток дарвинизма — не умаляющий, однако, основного завоевания Дарвина — материалистического доказательства эволюции при помощи закона естественного отбора, доказательства, повергнувшего впрах метафизику н телеологию в биологии,— указал с полной определенностью еще Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге».

                   Он писал:

                   «...Говоря об естественном отборе, Дарвин отвлекается от при­чин, вызвавших изменения в отдельных особях; он в первую голову исследует, как подобные индивидуальные отклонения становятся мало-помалу признаками расы, разновидности или вида. Дарвин прежде всего интересуется не столько этими причинами, — которые до сих пор отчасти совсем неизвестны, отчасти указываются лишь в самых общих чертах,— сколько рациональной формой, в которой закрепляются действия, приобретая длительное значение. Что Дарвин приписал при этом своему открытию излишне широкий круг дейст-
[85]
     вия, что он сделал из него единственный фактор изменчивости видов и пренебрег вопросом о причинах повторных (индивидуальных изменений ради вопроса о форме их распространения — это недостаток, свойственный ему, как и большинству людей, действительно двигающих науку вперед»[32].

                   Слабую разработку Дарвинизм вопроса о причинах индивидуальных изменений неверно было бы объяснять оплошностью (хотя у него и имелось несколько одностороннее, как отметил Энгельс, увлечение естественным отбором). Это нужно объяснить в первую очередь тем, что во времена Дарвина не было сколько-нибудь достаточных предварительных исследований, которые могли бы служить исходным пунктом для выяснения материальной основы и механизма наследственности, для обнаружения тех факторов, изменение которых являлось бы непосредственной причиной возникновения новых признаков, а также тех процессов, через посредство которых внешняя среда воздействует на материальную основу наследственности.

                   Наука о наследственности и изменчивости делала во времена Дарвина лишь первые шаги. И именно теория Дарвина дала могучий толчок и указала в значительной мере направление для дальнейших исследований в этой области.

                   Исследование ближайших причин, конкретных факторов, вызывающих различного рода индивидуальные наследственные изменения у различных групп организмов, являлось одной из главных линий развития эволюционной теории после Дарвина.

                   За разрешеиие этой задачи взялась современная генетика вместе с рядом смежных наук. Однако, сделав ряд серьезных открытий в механизме наследственности и в явлениях изменчивости, современная генетика, развивающаяся в капиталистических странах в атмосфере духовной и политической реакции, проникнутая механицизмом и авто-генетическими идеями, зашла втупик, признав неизменность гена в огромном числе поколений и отрицая возможность получения преднамеренных индивидуальных наследственных изменений, пришла, по существу, к антидарвинистским выводам.

                   Не подлежит сомнению, что в стране победившего социализма налицо все данные для быстрейшего продвижения в разрешении этого кардинального вопроса дарвинизма, имеющего огромное значение для практики социалистического сельского хозяйства.

                   Необходимо добиться полного преодоления преклонения перед догматами буржуазной формальной генетики, имеющегося у известной части советских биологов, и включения всей армия советских генетикой в борьбу за разрешение одного из главнейших современных вопросов теории развития органического мира — выяснение конкретных причин различно­го рода индивидуальных изменений у различных типов организмов.

         IV/

                   При разборе дарвиноского учения о роли случайности я необходимости в происхождении и развитии видов нужно строго отличать действительное значение этих категорий в его учении от прямых высказываний Дарвина о том, что он понимает под случайностью.

                   Большинство этих высказываний выдержано в духе механистического детерминизма. Так, индивидуальную изменчивость сам Дарвин часто называет случайной. Однако при этом он обычно оговаривает, что
[86]
     это выражение «случайный» неправильно, ибо «каждое изменение должно иметь самостоятельную причину, а не является результатом того, что мы слепо называем случаем»[33], и если, мол, мы употребляем это выражение, то только потому, что оно подчеркивает наше незнание причин изменений в каждом частном случае.

                   Здесь у Дарвина, точно так же как и у французских материалистов XVIII в., причинная обусловленность всех явлений выставляется в качестве аргумента против признания объективной случайности. Но указание на причинную обусловленность всех явлений опровергает лишь одно из ложных пониманий случайности (понимание случайности как чего-то беспричинного), а отнюдь ие самый факт существования случайности в действительности.

                   В одном случае, однако, Дарвин прямо говорит о строгой случайности. В заключительной главе своей книги «Изменения животных и растений под влиянием одомашнивания» он пишет, что характер индивидуальных особенностей можно назвать строго случайным, если их рассматривать не самих по себе, а по отношению к тому результату, который получается вследствие естественного отбора полезных особенностей, т. е. по отношению к образующимся под действием естественного отбора приспособлениям. Индивидуальные изменения возникают независимо от образующихся, в результате естественного отбора, приспособлений, они не возникают специально для этих приспособлений, а лишь благодаря стечению обстоятельств некоторые из них оказываются полезными в борьбе за жизнь и поэтому становятся составными элементами образующегося приспособления.

                   Хотя здесь Дарвин и не ставит теоретически вопроса о внутренней связи между случайностью и необходимостью, все же его прямое признание объективной случайности является известным приближением к истине. И оно поэтому противоречит разобранным ранее высказываниям Дарвина о случайности. Если бы он последовательно проводил ту точку зрения, что поскольку все причинно обусловлено, постольку никакой случайности, строго говоря, нет, то и в данном отношении он не мог бы говорить о действительной случайности, ибо ие беспричинно же та или иная особенность оказывается полезной и становится частью формирующегося приспособления. А с другой стороны, если признать случайность индивидуальных изменений по отношению к образующимся приспособлениям, то неизбежно нужно признавать случайность в этих изменениях и в другом смысле. Не следует забывать, что изменения возникают не в воздухе, а у особей, принадлежащих тому или иному виду; и так как они образуют особенности, не представляющие непосредственно в своей массе устойчи­вых приспособлений и не входящие в общие всем особям данного вида черты, то они уже поэтому являются случайными.

                   Весь характер дарвиновского учения об естественном отборе толкал его создателя к признанию объективной случайности и ее внутренней связи с необходимостью.

                   Если для ламаркистской теории приспособления организмов посредством прямого и соответственного реагирования их на изменение условий среды и посредством упражнения органов (которая не соответствует действительно научным фактам и сочетается обычно у ламаркистов с телеологическими объяснениями органического процесса) категория случайности является излишней, то для дарвиновской теории образования приспособлений, идущих посредством естественного отбора в разно­образных направлениях, признание ее весьма существенно. И поэтому,
[87]
     несмотря на все оговорки, Дарвин вынужден говорить о «случайных изменениях» и даже о «строгой случайности».

                   Вследствие незнания диалектики крупные дарвинисты давили неверные характеристики дарвиновской постановки вопроса о случайности. Стремясь отвести высказанные антидарвинистами обвинения теории Дарвина в том, что она якобы исключает закономерность ирн объяснении эволюции видов и все оводат к случайности, они отрицали вообще случайность или какую-либо роль ее в дарвиновском объяснении развития органического мира.

                   «Монистическое мировоззрение так же мало может допустить случай, как и наперед заготовленную цель»,— писал знаменитый дарвинист Э.Геккель в своей «Generelle Morpologie der Orgnismen» («Общая морфология организмов». Т. I. Кн. 1-я, стр. 100).

                   Это высказывание Э. Геккеля о случайности сделано целикам в духе механистического детерминизма, ложность точки зрения которого мы до­статочно подробно осветили в начале статьи[34]. Подобные возражения про­тивникам Дарвина, конечно, не имели никакой цены. Больше того: сла­бостью этого довода противники Дарвина пользовались для того, чтобы набросить тень и на другие аргументы защитников дарвинизма (см., например, «Дарвинизм» русского антидарвиниста Н. Я. Данилевского. Т. I. Ч.1-я, стр. 17. СПБ. 1885). Сходную же ошибку допускал и известный дарвинист М. Менэбир в своем сборнике статей «За Дарвина». Указав на возражения против той роли, которую Дарвин отводит случайным индивидуальным изменениям, он писал следующее:

                   «Каждый систематик, зоолог или ботаник скажет, что в природе нельзя найти двух особей, совершенно сходных, — следовательно, изменчивость лежит в природе вещей, и если мы говорим о, случайных изменениях, мы этим только свидетельствуем наше незнание причин, обусловливающих собой появление этих изменений. С этой точки зрения термин «случайные изменения» был неудачен, этого нельзя оспаривать, но еще менее можно оспаривать то, что лишь крайняя придирчивость и пристрастие противников Дарвина могли заставить их так останавливаться на этом термине. Всем было ясно, что за ним скрывается, и так называемая нормальность «случайных изменений» не подлежала сомнению, а это и все, что было нужно» (стр. 80—81).

                   Неправильные формулировки по вопросу о случайности допускал в ранних работах и великий русский дарвинист К. А. Тимирязев. В его «Кратком очерке теории Дарвина», написанном в середине 60-х годов XIX в., имеются такие определения случайности:

                   «...Что такое случай? Пустое слово, которым прикрывается невежество, уловка ленивого ума. Разве случай существует в природе? Разве он возможен? Разве возможно действие без причины?»[35].

                   «Изменения эти (речь идет о наследственных индивидуальных изменениях. — В. М.) мы называем случайными потому, что причины их по большей части нам неизвестны...»[36].

                   Эти определения случайности идут также то линии механистического детерминизма: объекгивной случайности нет, ибо нет действия без причины . (случайное = беспричинному); термин «случайный» служит для обозначения явлений, причины которых нам неизвестны.

[88]
               Впоследствии, в период ожесточенной борьбы К. А. Тимирязева с антидарвинистами, он изменил свою точку зрения по этому вопросу и близко подошел к правильному пониманию взаимоотношения между закономерностью и случайностью в «природе.

                   Давая отповедь реакционному кликушеству Данилевского, который в своих водянистых книжицах против Дарвина всячески поносил естественный отбор случайных индивидуальных изменений организмов, Тимирязев говорил:

                   «И почему все это негодование Данилевского, вскипающее при одной мысли о случайности тех элементов, из которых слагается гармония органического мира, обрушивается на один дарвинизм? Разве такая же случайность не встречается в природе и помимо органического мира и в еще более грозной форме? Взгляните на солнце, каким нам его представляет современная астрономия,— это ли не хаос случайностей? Но разве с тех пор, как мы это узнали, в чем-нибудь изменилось наше воззрение на стройность солнечной системы? Или времена года сменяются не так, как прежде? Или солнце попрежнему не разливает вокруг себя и свет, и жизнь, и радость? Нет: Die Sonne tönt nach alter Weise. И знай Байрон все, что известно современным астрономам, он не изменил бы ни строки в своем прощанье Манфреда. Но если кто искренно убежден в том, что дарвинизм, развертывая картину буйного жизненного хаоса, лежащего в основе изумительной гармонии органического мира, возмущает эстетическое, грозит даже нравственному чувству, — кто, повторяю, искренно убежден в этом, тот должен быть последователен. Запретите тогда и астроному наводить свой телескоп на солнце или рассказывать нам о том, что он там видит»[37].

                   В той же лекции, а также в статье, направленной против подголоска Данилевского Н. Страхова, К. А. Тимирязев очень тонко разоблачает по­пытки анти-дарвинистов подсунуть Дарвину эмпедоклово решение вопроса о возникновении организмов в результате чистого случая и тем самым облегчить себе нападки на его теорию.

                   Древнегреческий философ-материалист Эмпедокл (485—425 гг. до нашей эры) сделал одну из первых попыток материалистически объяснить образование живых организмов. И в этом его большая заслуга. Но, не имея никаких научных данных о действительном развитии организмов, он все приписал слепому случаю и изобразил возникновение организмов в фантастическом виде. Человек, например, у него произошел не путем последовательного развития от более низкоорганизованных существ, а образовался сразу из случайного сочетания отдельных частей организмов, которые до этого существовали раздельно («головы без шеи», «глаза без лба» и т. п.) и возникли в свою очередь из соединения частичек четырех элементов («стихий»: огня, воздуха, воды, земли).

                   Тимирязев показывает в своих работах коренное отличие взглядов Дарвина от подобной трактовки возникновения сложных организмов в результате чистой случайности и всю фальшь рассуждений Данилевских, Страховых и им подобных о совпадении сущности дарвинова учения с наивной идеей Эмпедокла.

                   Существующие организмы являются, по учению Дарвина, продуктом длительного исторического развития, последовательного формирования высших организмов из низших, в котором имели место случайности, но они упорядочивались железным законом естественного отбора, играющим решающую роль в органическом развития. Дарвин не только
[89]
     не воспроизвел наивных взглядов Эмпедокла, но именно он «устранил это ребяческое объяснение слепым случаем, открыв в природе процесс, своего рода механизм, который именно упорядочивает этот слепой случай, Направляя его неизбежным, роковым образом к определенному результату, к сохранению совершенных (в смысле приспособленных к условиям существования) и гибели несовершенных форм жизни, — другими словами, к тому, что мы разумеем под словами гармония или целесообразность органической природы»[38].

                   Из вышеприведенного мы можем заключить, что К. А. Тимирязев очень близко подходил к диалектико-материалистической трактовке вопроса о соотношении иеобжодимости и случайности в развитии органического мира и только незнание материалистической диалектики мешало ему сформулировать этот вопрос с необходимой теоретической точностью.

                   Нашлись еще люди, которые вместо анализа действительного значения категорий необходимости и случайности в учении Дарвина выдавали за чистую монету его высказывания о том, что он понимает под случайностью. Так, например, поступает Г. А. Гурев в своей брошюре «Чарльз Дарвин как мыслитель». Изложив рассуждения Дарвина о случайности, которые, как мы видели, в большей части носят метафизический (антидиалектический) характер и которые в изложении Гурева приняли еще более ярко выраженный метафизический вид, Гурев объявляет их диалектико-материалистическими. «Такое понимание случайности, — пишет он, — в общем в духе диалектического материализма»[39].

                   Те же места, где у Дарвина имеется некоторое приближение к диалектике, преподносятся Гуревым в грубо искаженном виде. Так, как мы уже отмечали выше, Дарвин называл индивидуальные наследственные изменения действительно случайными по отношению к образующимся в результате естественного отбора приспособлениям. Эту мысль Дарвина Гурев преподносит в следующем виде:

                   «...Хотя... изменения причинны, вызваны рядом естественных законов, но с точки зрения (? — В. М.) их применения, использования естественным отбором они безразличны, несущественны, неважны и именно в этом смысле случайны»[40].

                   Здесь приписывается Дарвину явная нелепость: будто бы для использования естественным отбором индивидуальные изменения безразличны, несущественны, неважны, а потому случайны. Если бы изменения для использования их естественным отбором были безразличны, то никакой естественный отбор вообще не имел бы места. В самом деле, как можно говорить, что изменения безразличны для использования их естественным отбором, когда естественный отбор заключается в стихийном сохранении благоприятных особенностей и устранении вредных, т. е. в строгом и неуклонном различении всех возникших изменений?!

                   В целом подход Гурева к вопросу о необходимости и случайности в учении Дарвина можно характеризовать как попытку замаскированно, под видом диалектико-материалистического решения вопроса о связи между необходимостью и случайностью, подсунуть механистическое извращение его.

                                   ***

                   Тот факт, что, с одной стороны, в конкретном содержании теории Дарвина необходимость и случайность находятся во внутренней связи,
[90]
     а с другой — в непосредственных высказываниях Дарвина об этих категориях случайность как объективное явление в большинстве случаев отрицается, — является одним из ярких свидетельств стихийного (бессознательного) характера диалектических сторон учения Дарвина.

                   Дарвин не знал диалектики и никогда, по-видимому, не интересовался серьезно философскими проблемами вообще. Но гениальный ум, исключительная наблюдательность, способность к широким обобщениям, необычайно плодотворное пятилетнее путешествие вокруг света и в особенности внимательное изучение практики растениеводства и животноводства обусловили собой то, что Дарвин отразил в своей теории ряд важных сторон диалектики органической природы.

                   Если во времена Ламарка еще не было достаточно материала, чтобы эволюционный взгляд на живую природу мог быть выражен иначе чем в виде, так сказать, пророческого предвосхищения (чем и являлась на деле теория Ламарка), то иное положение создалось ко времени Дарвина (середине XIX века). Биология, как и естествознание в целом, накопила гигантское количество фактов.

                   Бурный расцвет капиталистической промышленности в передовых. странах, особенно в Англии, смена мануфактуры крупной машинной капиталистической индустрией (промышленный переворот), образование крупных, поставленных на промышленную ногу капиталистических предприятий в земледелии, небывалое развертывание мировой торговли и проникновение капиталистических дельцов во все углы мира, развитие быстрых и экономичных способов сообщения и связи — все эти явления победно шествовавшего в тот период капитализма были той материальной основой, которая создавала предпосылки для накопления ргромной массы биологических фактов и которая являлась конечной причиной стимулов к установлению между этими фактами внутренней связи.

                   Огромное количество сведений о видах животных и растений, живущих в различных климатах и частях света, их анатомическое и сравнительно-анатомическое исследование, развитие науки об ископаемых животных и растительных организмах (палеонтологии) и науки о развитии зародышей (эмбриологии), открытие животной и растительной клеточки, возникновение нового направления в геологии (Ляйель), ставившего на место таинственных катастроф Кювье постепенное преобразование земной поверхности под действием самых обычных сил природы, крупнейшие достижения в селекции и прочие успехи естествознания — все это привело к необходимости расположить весь биологический материал с точки зрения внутренней связи, что в свою очередь неизбежно вело к теории развития органической природы.

                   Честь заложить основы этой теории выпала на долю Дарвина. Но, поскольку Дарвин не имел ни малейшего представления о диалектико-материалистической теории развития, поскольку его общефилософские представления не возвышались над общим уровнем буржуазного, так называемого образованного общества, постольку ему иришлось преодолеть колоссальное количество излишних трений, мучительно изживать собственные метафизические предрассудки, и при всем том он не смог полностью освободиться от метафизики.

                   Буржуазное мировоззрение Дарвина сказалось также в том, что его теория носила известный отпечаток буржуазных социально-экономических учений (гоббсовой «борьбы всех пропив всех», мальтусовой теории перенаселения, учения о конкуренции).

                   Учение Дарвина являлось продуктом победно продвигавшегося вперед молодого капитализма, а его создатель — представителем наиболее передовых слоев тогдашней буржуазии.

[91]
               В период расцвета капитализма буржуазия была способна выдвигать из своей среды людей, могущих дать такое грандиозное обобщение, как теория Дарвина.

                   В настоящее время, в период загнивающего, паразитического, умирающего капитализма, в эпоху империализма, в период общего кризиса империалистической системы, реакционная буржуазия не может выделить своих .теоретиков, способных создать такие широкие научные обобщения, которые напоминали бы по своему размаху теорию Дарвина. Но зато она во все возрастающем масштабе выдвигает продажных писак, литературных проституток, «дипломированных лакеев поповщины», организующих бесстыдную травлю всякого ученого, осмеливающегося хотя бы в общей форме выявить приверженность к естественно-историческому материализму.

                   Современное поколение буржуазии отказывается от такого наследства своей буржуазной культуры, как теория развития органической природы Дарвина. Дарвинизм объявляется в некоторых странах чуть ли не государственной опасностью. Ученые мужи, исходя якобы из новейших открытий, доказывают под различными соусами невозможность эволюции (Бэтсон, Лотси, Гериберт-Нильсон и др.) или подчиненность ее тайнственньм силам (например «жизненному порыву» у Бергсона).

                   Подлинным защитником научных основ дарвинизма в современном обществе является рабочий класс. Он является носителем всего передового и прогрессивного и непримиримым противником всякого мракобесия и реакции. Его научное мировоззрение — диалектический и исторический материализм — только и дает основу для преодоления действительных недостатков и ограниченностей теории Дарвина, для всестороннего раз­вития и поднятия ее на более высокую ступень. Победа пролетарской революции и построение социализма в СССР, вступление его в полосу постепенного перехода от социализма к коммунизму открыли невиданные возможности и колоссальные стимулы для развития эволюционного учения, как и всей науки в целом. Можно быть уверенным, что советские биологи, являющиеся уже и сейчас передовым отрядом мировой науки, достигнут в ближайшем будущем в деле развития эволюционного учения еще больших успехов.