[133]            
        Всякий раз, когда заходит речь о происхождении звуковой речи человечества, перед заинтересованными на первый план выступает материал, физиологически порождаемый, и техника его внешней обработки; эта формальная сторона занимает все внимание. Сущность речи, общественный стимул ее зарождения ускользает в погоне исследователя за уточнением техники внешнего ее проявления. Почему это так? Едва ли по осознанному намерению уйти от оси проблемного задания. Скорее по естественному устремлению в сторону наименьшего сопротивления. Помню, много, много лет тому назад при выдвижении мною ряда методологических упущений и перечне известных в печати, но неучтенных фактических данных по вопросу, значительно менее важному, именно вопросу об одном армянском диалекте, предмете диссертации, автор ее на диспуте мне очень дружески заметил, что его задание сводилось к своевременному представлению исследования на соискание ученой степени, что ему, конечно, не удалось бы сделать, если бы он вступил на путь выполнения всех указывавшихся ему пробелов. Хотя работа тов. Богданова не диссертация (впрочем, печаталась она в дискуссионном порядке), но автор, несомненно, спешит итти путем свободным, не стесняя себя материалами и вознею с ними, поскольку дело касается связи первобытного мышления с генезисом языка и эволюциями в его жизни. Ведь между началом и историческими эпохами речи теперь абсолютно не пустота, а насыщенность материалами; тов. Богданов, на наш взгляд, прав, когда он предостерегает (на словах не первый) от переоценки первобытности т. н. диких племен и пишет (стр. 80): «Первобытное мышление, как и вся первобытная жизнь, лежит за пределами исторической для нас досягаемости. Очень часто — в большинстве случаев — социологи и этнологи подразумевают под этим выражением примитивное мышление дикарей, современных и известных в прошлом, хотя почти столь же часто делают оговорки о неточности такого понимания», но когда тут же он нам открывает, что для него «все дело идет об упрощающей абстрактно-аналитической конструкции, выведенной из наблюдений над примитивным мышлением, с одной стороны, над тенденциями разви-
[134]  
тия мышления — с другой. Это, в сущности, гипотеза, но научно-законная и научно-необходимая для об'яснения всего данного нам материала», то нам такая предрешенная схематичность и абстрактность представляется обреченным делом.
        С другой стороны, нам кажется возвратом к прошлому, несмотря на использование величайшего из достижений современной науки, — учения о рефлексах, когда звуки человеческой речи явно выводятся, в голом психофизическом восприятии языка, к технике произношения, независимой от общественности. Пока речь в плоскости абстрактных рассуждений, как будто все в порядке; так в следующих строках: «трудовые рефлексы, как и все вообще сложные двигательные реакции организма, в силу величайшей связанности нервного аппарата, никогда не ограничиваются всецело сокращением тех специальных мускулов, которые выполняют необходимую в каждом, данном случае для организма работу. Путем иррадиации нервного возбуждения с одних центров на другие, в реакцию постоянно вовлекаются, в равной мере, и другие мышцы; получаются «сопутствующие» движения, непосредственно излишние, в роде судорожных подергиваний всех конечностей и гримасы лица при больших напряжениях, высовывания языка при писании у обучающихся детей»... «Так или иначе, эти «сопутствующие» сокращения представляют во всякой трудовой реакции некоторую неизбежную часть ее. Специально для занимающей нас задачи значение получили те из них, которые связаны со звуком, — совместные сокращения мышц дыхательных, гортанных, глоточных, ротовых. Эта часть реакции, благодаря свойствам звука, доступна членам коллектива и тогда, когда трудовой акт выполняется вне поля их зрения; она, следовательно, может играть роль «сообщения» об этом акте и вообще его «обозначения». Именно такова и оказалась, в результате исторического приспособления, роль этих «трудовых криков» или «трудовых междометий»: они стали первичными корнями речи, из них развилось в ряду тысячелетий все ее богатство».
        Но когда дело доходит до представления этих самых «первичных корней», рассуждение оказывается одной метафизикой: утверждения делаются до справки в языковых фактах, независимо от них или с обоснованием на произвольном истолковании фактов, как то можно видеть из примечания, помещенного под текстом для раз'яснения со словами нем. hauen—^:'рубить', фр. feu, нем. Feuer — 'огонь' и Flamme — 'пламя'.
        Тов. Богданов человеческую речь думает раз'яснить аналогией, как он утверждает, «полной аналогией... в стадной жизни других животных» (стр.. 74). Он уверен, что «с этим согласится всякий, кто когда-либо внимательно наблюдал хотя бы «галочный парламент», когда у этих птиц обсуждается вопрос о местных перелетах. Я могу прибавить к этому лишь такое же аподиктическое утверждение: «С Богдановым и очень многими, разделяющими его точку зрения по части генезиса речи, согласятся те, кто не наблюдал человеческой звуковой речи, ее особенностей и особых совершенно ясно определяющихся источников зарождения, не имеющих ничего общего ни с самопроизвольным выявлением себя, ни "звукоподражательностью».
[135]            
        Об эмоциональных междометиях у человека и у животных говорился в плоскости явлений одного порядка. Если бы в нашем распоряжении были в готовом виде или палеонтологически добытые т. н. «эмоциональные междометия» человекообразного существа, когда оно было на одной стадии развития с животным, когда оно было животным, — дело другое. Но этого нет. Автор в наличном состоянии человеческой речи находит те первичные слова, их отбирает, таковы «охать», «ахать», «выть», возводимые к междометиям «ох», «ах», вероятно, «вы» (я бы подсказал из грузинского «вуй»), и автор предполагает их не относимыми к трудовым корням. Хорошо, конечно, что автор эту дифференциацию производит и сам отмечает, повидимому, с особым вниманием (стр. 74): «только развитие подобных эмоциональных корней чрезвычайно слабо и ограничено по сравнению с корнями трудовыми, — вещь также вполне понятная». Это вполне понятно, но нам неясно, как он себе представляет многочисленные трудовые корни, и какая произведена работа, доказывающая, что т. н. эмоциональные междометия не являются также корнями трудового производства? Никто не может оспаривать, что арм. «abar», немецк. wehe, груз, «вуй», «глах» или «ваглах», фр. hélas и т. д. и т. д. — эмоциональные междометия, но нет никакой возможности считать их так же, как «ах», «ой» и т. п., происшедшими в порядке эмоционального творчества; а не трудового производства, без которого немыслима человеческая звуковая речь, обязательно членораздельная, а «ах» и «ой» совершенно членораздельны и имеют свою генетическую историю, тождественную с палеонтологией трудовых корней.
        О мимике и, надо думать, с подразумеванием жестов автор говорит, но и тут он стремительно (стр. 75) несется к упрощенной форме мимики, или к упрощенному восприятию линейной речи, или игнорированию ее, когда он пишет (стр. 75): «мимический знак есть первично именно некоторая часть того действия, которое им символизируется. В массе случаев это просто схематизированное, т.-е. сокращенное и упрощенное воспроизведение самого действия» и т. д. Автор думает, что это легко обнаруживается исследованием. Мне же сдается, как бы эти предполагаемые «схематизированные воспроизведения самого действия», поскольку они органические части линейной речи, не оказались в положении тех «эмоциональных междометий», которые в среде звуковой речи никак не раз'единить с корнями трудового производства.
        А главное, автор совершенно не учитывает, что: 1) линейная речь, предшествовавшая звуковой, отнюдь не язык аффектов, а выражение, символическое, также трудового производства, но все-таки организованного труда, и им создававшегося мышления, и до появления звуковой речи человечество проделало долгий путь развития, передав звуковой речи громадное наследие мыслей и способов их символизации. Между звуковой речью и человеком-животным — целая пропасть, бездна творческой, культурной работы человечества.
        Тов. Богданов утверждает (стр. 74): «Языка животных люди до сих пор не знают, потому что не умеют их наблюдать целесообразно, т.-е. с выдержкой организационно-биологической точки зрения. Ее первые опорные пункты — принцип голосовой координации действий и
[136]  
принцип «самообозначения» рефлексов действенными междометиями 
(принцип Нуаре) — тут должны дать надежный метод и твердое руко
водство».
        Не знаю, со временем мы, может быть, получим такой надежный
 метод и твердое руководство для генезиса галочной речи, но не могу не 
высказать в такт или в шаг с утверждениями т. Богданова касательно 
галочной речи, в параллель им, что «языка людей также не знают с точ
ки зрения генезиса те же люди, даже ученые люди, именно потому, что не
 сумели целесообразно наблюсти подлежащий человеческий материал»; 
так именно грешили в выборе об'екта наблюдения, сосредоточивая его главным образом, если не исключительно, на культурных языках, преимущественно письменных, или изолированно на одних т. н. языках бес
письменных, без увязки с культурными, древнеписьменно и исторически-культурными, и в связи с этим не учитывали громадного значения соци
ологического подхода к явлениям человеческой речи, при котором эле
мент физико-биологический отходит также на более, чем на второй
 план, как элемент психофизического восприятия речи. Так, например,
 основные пока предпосылки научно-сравнительного изучения звуковой 
речи, ее различных типов и видов, именно закономерные звукосоответ
ствия или корреспонденции раз'ясняются не физиологически, не с физио
логией связанной биологией, а социологически, в связи с определен
ным схождением различных племен в одной производственной ра
боте или в одной хозяйственной жизни; в связи с координацией и исходя 
из координации своих, т.-е. одного племени, голосовых данных с голо
совыми данными чужими, т.-е. другого или других племен, в разрезе 
утверждения не принципа «самообозначения», а принципа «взаимопо
нимания средством языкового взаимообщения (при звуковой речи словесного). При том вовсе и не было потребности преодоле
вать трудности того, чтобы делиться не «самообозначением» 
(это в рефлективной речи позднейший момент), а техникой смысловой 
связанности, т. к. семантика, значимость, у всех народов общая, нет
 никакой трудности в ее усвоении. Ясное дело, что при таком фактиче
ском положении дела, свидетельствуемом языковыми материалами, у
 нас сомнение, поможет ли нам сейчас в должной мере знание галочной
 речи, вообще речи животных, и особенно связанная с природной не
произвольно-коллективной речью животных «выдержанная организа
ционно-биологическая точка зрения».
        При таком подходе трудно сберечься и от некоторого мистицизма: «не случайно гений[2] русского языка обозначил старые обычные у нас формы парламентского обсуждения словом «галдеть» — одного корня с названием галки» (стр. 74, прим. I). При чем тут «русский гений»? И русский, и не русский гении имеют одни и те же закономерные пути, неустранимые в отборе звуковых комплексов, используемых для выражения тех или иных представлений, одних для глагола порядка 'говорить', 'болтать', 'шумно говорить', 'галдеть', и совершенно иных для
[137]  
всех предметов одного порядка с галкой, т.-е. 'птиц', связанных с представлением о 'небе', как особо мы находим особые слова для 'рыб'; связанных с представлением о воде', resp.: 'реке', 'море' и т. п.
        Автор вовсе не игнорирует социального момента глоттогении, но ему отводит особое место и особый момент в самой звуковой речи, предполагая, что человек начал свое речевое творчество со звукового языка. Начало человеческой речи это прямо и непосредственно физиологическое (мы возвращаемся не только к до-яфетидологической, но и до зрелой индоевропеистической теории, к началу XIX века). Язык, даже звуковой язык, автор предполагает возникшим со трудом — организованным трудом — созданной материальной культуры, которая и есть предпосылка творчества речи. При таком упрощении понятно, если от человеческого языка, не нуждающегося для своего генезиса в искусственной культуре, легко переходит автор к галочному языку, или наоборот, человека, начавшего говорить звуковой речью, ставит в момент творчества речи на высоте галочной культуры.
        Лишь впоследствии с момента выработки социальных путей человек отходит от галочной культуры с таинственно-стихийно создавшимися корнями. Автор, между прочим, пишет, что способ формулирования слов-понятий «уже идет не первоначальным стихийно-непосредственным, физиологическим путем, не путем простого обрыва «звуковой» части действенного психического комплекса, а сложным социальным путем: через комбинирование, варьирование и подбор комбинаций и вариаций старых стихийно социально создававшихся первичных корней». Автор поясняет свой взгляд о психофизическом высприятии звуковой рочи примером на индоевропейском корне «ku» (стр. 80—81), и, не процитировав его in extenso, мы были бы к нему несправедливы, так как в нем имеется ряд совершенно правильных соображений и положений: «Поясню это на примере, заимствованном из прежних моих работ[3]. Индо-европейский корень «ku» (в усиленной форме «sku») соответствует понятию «рыть», «копать»; возможно, что его началом явился звук, вырывающийся при акте копанья от надавливанья грудью на рукоятку примитивного орудия, подобного заступу; тогда это — первичный корень, часть трудовой реакции. Так как физиологически эта звуковая часть реально воспроизводится всего легче, то она выступает и тогда, когда налицо имеются лишь неполные, даже весьма неполные, условия реакции, как целого, и когда наибольшая часть этого целого остается на уровне стремления или двигательного образа. Та сумма условий, при которых данная реакция возникала впервые в организме работника-дикаря, когда он ей научался, была вся обстановка коллективно-трудового акта копания: другие работники, занятые этим делом, надлежащие орудия в их руках, углубления в почве, груды вырытой земли и пр. Но когда весь сложный рефлекс упрочился в организме, то достаточно уже некоторой доли этих условий, иногда очень малой,
[138]  
чтобы он вновь выступил на сцену в форме неполной реакции: главные
 составляющее движение сокращения массивных и удаленных от мозга 
мускулов — не практически реально, а ослабленными до степени двига
тельных образов; некоторые легко воспроизводимые части, особенно 
звуковой рефлекс, в действительном внешнем проявлении, хотя бы и 
ослабленном, но уже доступном слуховому восприятию. Это бывало и тогда, когда человек видел орудие копанья, или груду вырытой земли,
 или просто яму, даже не выкопанную людьми, или животное, роющее 
землю и пр. Все это тоже «обозначалось» звуком «ku», т.-е. вызывало 
его, как отзвук в человеке, естественный и «понятный» для других чле
нов коллектива, совпадающий с таким же отзвуком в их психофизио
логических системах. Так на деле получалось неопределенное мно
жество значений, разными соотношениями связанных с основной дей
ственной реакцией — трудовым актом копанья. Все то, что в новейших
 языках выражается огромным потомством слов, происходящих от корня
 «ku», выражалось тогда самим этим корнем»[4].
        Но в то же время возврат к изжитым мыслям и невероятным по наивному отбору примерам : «и несмотря на огромный путь развития, на колоссальное усложнение, бесчисленные вариации, встречаются еще случаи, когда в корнях слов можно уловить первичные трудовые междометия. Так, немецкий глагол «hauen» 'рубить' — прямо напоминает о грудном звуке «ha», вырывающемся при ударе у дровосека; русское «ухнуть» (в песне «Дубинушка») от аналогичного «ух» бурлаков. Французское «feu », немецкое «Feuer», как и латинское «flamma»... эти слова, обозначающие 'огонь', напоминают о том придыхательном губном звуке, в роде «ффы», которым сопровождается раздувание огня» (Наука об общественном сознании, изд. 3-е, 1923 г., стр. 59).
        Языковые факты, палеонтологически освещенные, ставят т. Богданова, не имевшего, очевидно, случая их учесть, в полное противоречие с тем, что в отношении таких слов, как 'рубить' и 'огонь' или 'пламя', теперь выяснено в смысле их происхождения. Ни о каком междометии не может быть и речи ни в какой стадии развития человеческой речи, когда интересуемся генезисом представления «рубить». Во-первых, «рубить» — такое представление, которого вовсе и не было в природе человеческого быта до создания человеком культуры, соответствующей для производства этого именно действия, т.-е. «рубить», а когда человечество было на этой уже высокой ступени развития, то оно давно успело выйти из пелен самопроизвольных, не нормируемых мышлением эвукоиопусканий или «самообозначений». Конкретно глагол «рубить», как бы он ни звучал, т.-е. по-немецки «hauen», или^- по-грузински «гар», или по-русски '«рубить», или по-китайски и т. д., и т. д., имеет одинаковое, одно и то же семантическое происхождение, речь при этом идет не о грамматической категории «рубить», «hahuen» и т. п., а о звуковом комплексе, с которым было связано представление о возможности производить им такое действие. Предмет этот 'железо' ('топор'), нареченное тем словом, которым до 'железа', до 'меди' и
[139]  
до  бронзы, вообще до металла, назывался 'камень', а до использования камня, как орудия производства или борьбы, тем же словом называлась 'рука' (все по функциональности). Между прочим, созвучие части одного из двух племенных слагаемых в русском слове «рубить», именно «ру», совершенно не случайно со слогам «ру» в составе русского слова «ру-ка»… Русское слово «ру-ка» (равно, его славянские разновидности, не исключая польского эквивалента с назализациею губного гласного) есть скрещенное двуплеменное слово. От доисторического населения черемисы сохранили простой вид слова «ру» без скрещения с тем же значением 'рубить'. Такова история и немецкого hauen, собственно его основы, не ha, а hau и т. д., чем не место здесь заниматься, но при чем тут метод и техника галочной речи? Или при чем междометие самообозначения ha^:, в природе фактически не существующее? Таково же наивное отношение к возникновению слова для обозначения термина ‘огня' или 'пламени', на каком бы языке ни было, не только с начальным «фф», ассоциирующимся у т. Богданова с раздуванием огня, но с начальными «ц» или «д», «м», «л», напр., в грузинском «цецхл», в мегр. «дачхир» и сванск. «лемесг», где никакой ассоциации с психофизическим восприятием их начальных звуков, ассоциации с огнем, нет и не может быть. Не может быть потому, что «огонь» изобретен (и это абсолютно не учтено т. Богдановым) на очень высокой ступени человеческой культуры. Мифический для нас Прометей, с которым у греков связывается изобретение огня, его похищение с неба, — весьма молодой человек с точки зрения эволюции культуры человечества. Он недалек от времени возникновения самой, так наз. индо-европейской расы, в языковом отношении самого позднего образования, и потому также без прослеживания до-индоевропейских корней и основ греч., лат., немецк., русского и др. языков этой расы новой формации на слова из этих языков абсолютно нельзя возлагать того бремени, которое возлагает т. Богданов; ими нельзя так просто, без палеонтологического раз'яснения и формы, пользоваться в какой-либо части, тем более произвольно выделяемой, как «фф» из flamme или ha из auhen и т. п. для отнесения таких слов не только в до-индоевропейские, но и до-семитические, до-угрофинские и до-турецкие, до-синтетические китайские, до-яфетические эпохи, когда, допустим, могла быть речь галочной природы у человека, очевидно, тогда не совсем у человека, а существа, не обладавшего еще звуковой речью, следовательно, в те эпохи, когда этих слов вовсе не было и не могло быть.
        Но где здесь не только «первобытное мышление», но даже пути или возможности доискаться до первобытного мышления? Да нигде. Его нет, ибо уважаемый автор, идя внимательно за своим абстрактным и схематическим построением (почему он вопрос для себя признает решенным, стр. 94), не считается не только с нормами первобытного мышления, которое надо еще, допустим, выяснить, но и с фактами, бесспорными фактами в эволюции человечества, как, напр., хотя бы с поздним появлением 'огня' и даже такой, казалось бы, простой техники, как ‘рубка'.

Акад. Н. Марр