[1]
       Тезис нашего сегодняшнего чтения ясен и прост. Наукой об языке может быть признано только то учение, которое считается с особенностями всех языков мира и, исходя из учета конкретной системы каждого из них, не только отводит или намечает каждому из них принадлежащее ему место в среде всех, но и выявляет те пути и те рамки, в которых может и должна отныне протекать специальная работа над каждым языком, исчерпывающе углубленное исследование каждого языка.

                   Язык — явление социальное и социально благоприобретенное. Звуковая речь возникла на уже высокой ступени развития человечества в путях общения различных групп. Без образования социальных групп и потребности в организованном их общении, без согласования звуковых символов, значимостей, друг с другом и без их скрещения не могло бы возникнуть никакого языка, тем более не мог бы развиться далее какой-либо язык. В этом порядке чем больше общих слов у многих наличных теперь языков, чем больше видимой и легко улавливаемой формальной увязки языков на пространстве большого охвата, тем больше
[2]
       основания утверждать, что эти общие явления — позднейший вклад, что нарастания их в отдельных языках результат позднейших многократно происходивших скрещений.

                   Что такое в таком случае родство языков?

                   Термин «родство» внесен в лингвистическую науку, когда о происхождении языка или не было никакого представления, или оно мыслилось в порядке физического, т. е. кровного родства. Естественно, при таком взгляде на природу речи был безоговорочно усвоен биологический термин и всецело господствовал в такой мере, что органическая увязанность явлений в двух различных языках не носит иного названия, как «родство». Термин может быть оставлен, но его надо освободить от обычно придаваемого ему значения, как слова из биологической терминологии.

                   Родство — социальное схождение, неродство — социальное расхождение. С этим фактом, именно с установлением родства в путях социального схождения и выявлением неродства в тех же путях, т. е. в путях соответственного расхождения, возникает вопрос, уже освещенный, о технике схождения и расхождения в зависимости не от физической обстановки, а общественной структуры той или иной говорящей среды. И схождения и расхождения речи предполагают сложную общественную структуру человеческих группировок, сначала производственно-классовую, впоследствии стабилизованную, наследственно-сословную. Отсюда разница языков в одной и той же стране между различными, входящими в состав его населения, группировками, классами, сословиями и вообще общественными слоями. Период расхождения в языке между странами связан с взаимной изоляцией.

[3]
                 В период созидания звуковой речи громадна роль социальной группировки сцепления. Она громадна, эта роль социальной группировки сцепления, на первых ступенях развития звуковой речи, не по массовости ее состава, а по организаторским данным входящих в ее состав сил и по подвижности этой организации с особыми общественно нараставшими путями проникновения из страны в страну, по неустранимой потребности ее выходить в силу естественного развития своей деятельности из пределов одной природно-общественной обстановки в пределы других таких же или иных физическо-общественных условий. Точно перед нами неудержимые всепроникающие струи от накопления вод и их прорывов. Струи какие? Живительные, творческие или разрушительные? Наивный вопрос и анахронистический вопрос. Может быть, эта организация растекается точно кочевники, мигрирующие в поисках пастбища? Что, следовательно, это номады? Опять наивный и анахронистический вопрос, совместимый с мировоззрением, и нам присущим, исторических эпох, хотя бы и очень давних дат опять-таки исторического порядка. Вопрос наивен и анахронистичен для начальных эпох классовой общественности и звукового словотворчества, ибо вопрос такой совместим лишь с периодом наступления логического мышления, периодом различения добра и зла, с периодом различения места и времени, с периодом восприятия человеческими группировками окружения, вообще мира в причинной увязанности, т. е. возникновения каузальности в мышлении, с периодом нарождения способности находить причину и последствия в самих наблюдаемых видимых фактах. Ведь это эпоха наличия уже звуковой речи с глаголом, эпоха, когда уже существо-
[4]
вали фразы из элементов интересующего беcедующих состояния, даже действия, субъекта и объекта. Ведь в таком случае можно бы итти и дальше и ожидать от общественности тех изначальных эпох способности классифицировать явления, как благоприятствующие, да еще в различной степени, этой причинной увязке фактов или как противоборствующие ей, предполагать у человечества на этой ступени общественного развития возможность называть каждое явление, каждый предмет различного противоборствующего порядка особым звуковым словом. Ведь это уже эпоха развитого синтаксиса, эпоха достижения периодической речи, мы уже с классическими языками Средиземноморья, греческим и латинским, а у нас трактуется вопрос об эпохах, когда не было не только греческого и латинского, но и семитических языков, не было еще тех отстоявшихся и окаменевших систем звуковой речи, которые многие до сих пор считают особыми по источнику происхождения семьями. Мы говорим о периоде, когда один и тот же предмет мыслился как источник и добра и зла, когда время и место не различались, когда время не учитывалось в факте и т. д. и т. д., и соответственно не только не было и не могло быть звуковых слов для предметов, не существовавших еще в осознании, не было синтаксиса, учитывающего последовательность фактов в их естественной причинной увязке, люди мыслили мифологически, мыслили так называемым до-логическим мышлением, собственно они еще не «мыслили», а мифологически воспринимали, ибо не было еще логической дифференциации в надстроечном мире, осознании, так как в самой общественности, ее строе, не было дифференциации производства. Социальная группировка сцепления в своей
[5]
       подвижности не могла состоять из номадов, как мы себе представляем кочевников, ибо еще не было выделявшегося особого кочевнического строя. Входившие в состав социальной группировки силы были без дифференцированности : и номады, и разбойники, и купцы, и пастухи, и земледельцы, и даже металлурги. Ведь звуковая речь возникла на высокой ступени развития человечества, обладавшего уже производством, с историею почти всего палеолита за своей спиной. И звуковая речь на первых порах была привилегиею, одним из технических средств организации, названной нами социальной группировкой сцепления.

                   По взаимоотношениям языков всего мира и у нас есть так наз. сравнительная грамматика, но она учитывает не одну формальную сторону, и идет потому от слов, значимостей слов, семантики, давшей возможность приступить к классификации слов по ступеням развития человечества : опора — в увязке с историей материальной культуры, выявляемой не только археологией, но и этнографией, от палеолитических переживаний до современности, и в увязке с историей общественных форм, выявляемых также не только историей или археологией, но и этнологиею в современных переживаниях, свидетельствующих о том, что пережито передовым человечеством в части и мировоззрения по существу, и по оформлению.

                   По новому учению об языке уже напечатан суммарный вводный курс в Баку,[2] и повторяться по изложенным там вопросам нет надобности, но надо предупредить, что там речь о полигенизме значений слов, а
[6]
       это увязывается теперь со стадиальным развитием звуковой речи, прохождением ею ряда стадий и с ними особых норм мышления; там речь и о разновременности происхождения частей речи, глаголов на последнем месте, о морфологии синтаксической, о классах и родах в строе речи, о четырех элементах, из каких сложены все языки, и о материальной морфологии, о функциональном впоследствии выделении части звуковой речи и социальной ее природе. Но, увы, в том руководстве нет вовсе трактовки синтаксиса, должной специальной трактовки, и я бы здесь скорее остановился особо на синтаксисе, ибо синтаксис это самая существенная часть звуковой речи : как учение о звуках лишь техника для морфологии, так и морфология лишь техника для синтаксиса.

                  Однако, как ни интересны и важны затронутые здесь стороны языковой жизни, доселе предметы специальных изысканий, это лишь часть дела.

                  Все будет лишь схема в безвоздушном пространстве, если хотя бы в порядке геологической классификации не прикрепить все ко времени, да, казалось бы, к методу, нет, не столько к месту, сколько прежде всего к массовости, и не исходить из исчисления говорящих масс.

                  Впервые встал теперь перед нами, в целях конкретизации новых палеонтологических положений об языке, вопрос о росте населения. Многим, я в том уверен, представляется, что количество населения было более или менее одинаково, стабилизовано с тех пор, как сложилась и укрепилась звуковая речь как массовая. Какое, однако, было число населения в период хотя бы первоначального сложения и развития звуковой речи? Совершенно ясно, что мы не можем рассчитывать
[7]
на какие бы то ни было указания исторических источников для наших эпох, находящихся вне досягаемости самих древних письменных свидетельств или преданий, в какой либо мере приемлемых для историка. Но нам казалось, что правильный подход к вопросу о росте населения и теоретическое его освещение, способствуя установлению нормы размножения населения, могли бы нам помочь установить приблизительные цифры населенности мира человеческим родом в эпохи различных стадиальных состояний его развития. Мы были очень обрадованы заглавием «Population et capital dans le monde méditerranéen antique», появившегося в 1923 году труда Eugène Cavaignac'а, профессора древней истории на факультете литературы (des lettres) Страсбургского университета. В самом деле, чего лучше ? В книге заглавие обещает исследование соотношения населения и капитала в том именно Средиземноморском античном мире, где все более и более ярко намечается палеонтологиею речи, не без союза с историей материальной культуры, и археологической, и этнологической, арена титанической работы созидателей звуковой речи и ее дальнейших развивателей. Но, увы, прекрасно аргументированная для исторических эпох книга оказалась источником разочарования в отношении нашего теоретического запроса. Достаточно привести два места из части об Египте. Подходя к теме со стороны роста обрабатываемой площади в XIX веке сравнительно с древним Египтом, Cavaignac пишет[3]: «Большая часть почвы была отведена под культуру хлебных злаков. В III веке до-христианской эры, как мы осведомляемся, в номе Арсиноит-
[8]      
ском (Файуме) было возделано 134000 aroure'ов пшеницы и 26000 ячменя, т. е. приблизительно, при равенстве одного арура 1/4 hectare'а, — 40000 гектаров, всего 400 квадратных километров. Файум покрывает ныне 1274 километра, и Арсиноитский ном не мог покрыть из этой площади свыше 1000 километров. Следовательно, эта цифра довольно хорошо соответствует цифрам, которые нам даны для XIX века: треть площади».

                  Автор оговаривается, что М. И. Ростовцев высказал «совсем недавно» мысль, что цифра по III столетию для Файума не соответствует всей площади Арсиноитского нома.[4]

                  Однако, все эти исчисления для нас в их изолированности по отношению к до-историческому прошлому не имеют никакого значения. Начиная свою поучительную книгу о населении и капитализме в Средиземноморском античном мире указанием на то, что «Египет, с экономической точки зрения, как и в остальном, есть страна, где наши сведения идут наиболее далеко вглубь времен», Cavaignac оставляет нас в беспомощном положении, так как, исходя из схождения возделанной площади за III век до н. э. и за XIX столетие н. э. он пишет: «Страна сама неподвижна, регулированная (в своей производительности) подъемом Нила. По крайней мере, с незапамятных времен, с эпохи, когда дельта была захвачена водами, культивируемая площадь мало менялась: наиболее заметным изменением было осушение Файума во времена Птоломея. В хорошие периоды эта площадь достигает и даже превышает 30000 кв. километров. Во время Бонапарта, кото-
[9]      
рое соответствует периоду депрессии, площадь была более 20000 кв. километров. Можно признать, что в древности эта посевная площадь колебалась между 25 000 и 30 000 километрами».

                  В какой, однако, древности? Если дело идет об «исторической» древности с египетской культурой, то мы не имеем никакого основания возражать, как нельзя возражать против того, что за все это долгое время господствовал египетский язык. Но когда то же самое количество посевной площади, требующей, добавим мы, соответственного количества населения, есть попытка перенести во времена, названные «незапамятными» (temps immémoriaux), то тут мы не можем не сказать: «при такой короткой памяти», памяти исторических эпох, руки коротки, это эпохи так наз. до-исторической жизни человечества, и мы, до-историки, имеем право, более того, — долг, историкам с таким методом сказать: «руки прочь». Для нас в таком случае более приемлемо, как более реальное и неизмеримо более полезное для правильной светотени, голое общее теоретическое положение Маркса: «Всякому особенному историческому способу производства свойственны свои особенные, имеющие историческое значение, законы населения. Абстрактный закон населения существует только для растений и животных, пока в эту область исторически не вмешивается человек».[5]

[10]
              Поучительно, что уже автор книги «Влияние роста народонаселения на процесс общества», готовой весной 1878 года и вышедшей в свет лишь в январе 1880г., чтобы сейчас же быть запрещенной в Германии, К. Каутский только два года спустя, именно с 1882г., «усвоил себе», по его же признанию, «более глубокое понимание... тезисов Маркса и, главным образом, того из них, согласно которому всякий исторический период имеет свойственный ему закон народонаселения».

                  Каутский «поставил себе задачу проследить изменения этих законов народонаселения и исследовать сложные условия, при которых они проявляют свое действие».[6]

                  По до-истории непосредственного ответа нет в его положениях, но кроме также общего положения, что «каждый социальный тип имеет свой особенный закон народонаселения, вытекающий не из простых, всеобщих естественных условий, а из самих изменчивых социальных условий»,[7] у Каутского находим использованными более конкретные данные об увеличении роста при земледелии сравнительно с нормой размножения при скотоводческой и тем более при охотничьей жизни.[8] Хотя имеются еще другие привходящие условия, влияющие на поворот в ту или иную сторону
[11]    
роста населения, но основное положение остается все-таки основным, и при той материальной культуре, памятники которой, также оказавшиеся в Египте, весьма авторитетного специалиста Flinders Petrie заставили довольно легко сближать Египет с Кавказом,[9] народонаселение бесспорно с иным образом жизни едва ли было, столь многочисленно, сколь в эпохи, Cavaignac'ом освещаемые в отношении посевной площади и соответственной плотности населения на основании писанных исторических свидетельств. В связи же с этой материальной культурой, ее техникой, укладом жизни и мировоззрением у населения Египта той же архаичной эпохи и язык должен был быть и был, есть основание утверждать, еще на том этапе развития, от какого сохранились пережитки языков той же системы на Кавказе, и это независимо от показаний Геродота и без всякого влияния Азии, в частности, Кавказа, как того желает Flinders Petrie. Ведь и поразительные точки соприкосновения между и позднейшими языками той же Средиземноморской страны, египетским и коптским, с одной стороны, и яфетическими языками Кавказа, как то приходилось нам указывать и печатно[10] и на докладах в ряде случаев, может получить разумное основание в том общем положении, что средиземноморские языки исторических культур, не только эллинской и римской, но и еврейской, равно финикийской и еще раньше египетской, являются дальнейшее развитием, разумеется, в пермутационном порядке тех или иных предшествовавших в том же или тех же райо-
[12]    
нах языковых групп пережитой там системы. Эти-то языковые группы и оставили свои следы в таких реликтовых языках, как яфетические языки Кавказа и Пиренеев, а также Северной Африки, я бы хотел сказать проще — в том же «Средиземноморье», если бы не приходилось в таком случае понимать для той эпохи чересчур расширенно термин «Средиземноморский район». Правда, в труде «Смытая потопом» или «Потонувшая цивилизация Кавказского перешейка»,[11] появившемся в 1923 году, американец Reginald Aubrey Fessenden сделал очень любопытный опыт помещения Атлантиды в восточной Европе и рядом с ней Атлантического океана по полосе Урала и Волги в направлении с севера на юг, где переживания этого океана он усматривает в Каспийском море и Аральском озере, при чем Кавказ оказывается на перехвате между Средиземноморьем, со включением Черного моря, и Атлантическим океаном.

                   Если отказаться от исторической трактовки Атлантиды, а это, по всей видимости, неизбежно за отсутствием соответственных данных для решения вопроса о ней, то легенду эту трудно разлучить с мифом о потопе, различные версии которого не ослабляют, а укрепляют реальность некоей катаклизмы, захватившей все человечество в этот поворотный момент до-исторического периода, с мифологическим или до-логическим мышлением, поскольку до-историк располагает сейчас палеонтологическим методом в толковании мифов, т. е. мифологического восприятия реальных фактов.

              Fessenden, поместивший Кавказ в центре между Атлантидой с северо-востока и Средиземноморьем с
[13]    
запада, указывает на факт неизвестности Гомеру Испании и предполагает перенос греками части мифологических походов, вообще мифов, равно племенных названий и топонимики с Кавказа на Пиренейский полуостров, включая сюда и повторение, мол, Кавказской Иберии на западе, но, увы, при всем остроумии и ряде метких замечаний профессора математики и б. главного химика Эдиссона, кем является автор этой интересной работы, ему неизвестно, что топонимические и этнонимические термины, которыми он орудует, имеют очень сложную историю, и эта история не позволяет так легко тревожить их и не требует таких одиночных сдвигов, чтобы встретить их вполне основательно не только на Кавказе и на Пиренейском полуострове, но и в различных частях Афревразии, разумеется, в соответственных закономерных разновидностях произношения. Во всяком случае для настоящего, находящегося пока вне всякого спора Средиземноморья, языки Кавказа — далекие обитатели, ушедшие из гущи средиземноморской лаборатории общечеловеческой культуры. Еще дальше ушли, следовательно, припамирские яфетиды, буришки или вершики. Допустим даже, что гипотеза Fessenden’а или работа над сродной мыслью о продолжении Средиземноморья в том или ином виде на восток в глубину Азии привела бы в такой мере к положительному результату, чтобы всерьез говорить о дохождении его до Гималаев, и с таким фактом получилось бы некоторое основание связывать нахождение пережиточных яфетидов у Памира, буришков или вершиков на восточном берегу этого проблематичного Средиземноморья с Атлантидой, как, до наших дней дожили баски на западе в Пиренеях при чем и у того и у другого народа звуковая речь
[14]    
родственной системы, одной системы с языками Кавказа, системы яфетической, и тогда мы не освободились бы от необходимости признавать отход народов с языками других систем еще дальше от Средиземноморья, отход их, в том числе массово-говоривших еще на синтетических языках, аморфных полисемантично-моносиллабических, отход от Средиземноморья в целом, а не только с какого-либо его конца или с какой-либо его стороны.

                   Отошедшими в эти дали оказываются группы пережиточных систем, распределяемые по периодам их возникновения в следующем порядке :

                   С языками систем каждого из перечисленных периодов теснее сходятся и ближе стоят языки, дальше продвинувшиеся с северными народами — палеоазиатские и американские, а также австралийские- с океанийскими по связи со средиземноморской культурой через Азию, северную, особо ярко выясненную, и южную, или через Африку.

                   Но куда тяготеют иранские и кельтские языки? Туда же, куда и другие переходного типа от одной системы к другой, как, напр., языки Армении, переходные (два языка, — один древнелитературный) от системы вторичного периода к третичной и четвертичной, другой — вторичного периода. Также с сильными переживаниями систем предыдущего периода являются языки славянские и германские.

                   О связях восточно-азиатских языков кой-что можно найти в печати, частью в серии заметок под заглавием «Китайский язык и палеонтология речи»,[12] частью в статьях  «Новый  среднеазиатский язык и его числи-
[16]        
тельные»,[13] «От шумеров и хеттов к палеоазиатам»[14], «К пересмотру шумерского словаря: 1. mu»,[15] «Египетский, шумерский, китайский и их палеонтологические встречи. § 1. 'Пить' —'вода'»,[16] равно о связях с американскими языками в статье «Происхождение американского человека и яфетическое языкознание». [17]

                   Равно в печатных изданиях имеются статьи по финским языкам, да особо по чувашскому и турецким языкам, о которых можно справиться в «Классифицированном перечне печатных работ по яфетидологии».[18] Здесь назову по непосредственному отношению к теме нашего доклада работу «Расселение языков и народов и вопрос о прародине турецких языков».[19]

                   И если у китайцев уже 'лошадь' оказалась общей с финнами на Волге и романскими народами Западной Европы, при чем обнаружилось, что в китайском и даже в приволжских финских языках, т. е. в языках первичной и вторичной систем, слово это еще одноэлементно, в архетипе val, а в романских—двухэлементно, в виде народно-латинского ka-val и его разновидностей, то из только-что совершенной поездки к берберам, собственно кабилам, располагаем материалами для сближения их речи то с турецким, то с финским языком, разумеется, с использованием не только приемов яфети-
[17]    
ческой теории, но и материалов из яфетических языков. Подробностей я сейчас не буду приводить, их скоро можно будет прочитать в работе «Карфаген и Рим, fas и jūs», печатающейся в ближайшем выпуске «Сообщений Гос. Академии истории материальной культуры». Но позаимствую из нее один случай общности слова берберского с приволжскими финскими. Слово это значит 'земля'. Случай, действительно, любопытный, один из тех, которые являются внутренней проверкой утверждений, кажущихся непосвященным лишь смелыми или остроумными. Была установлена палеонтологически связь коми или зырянского mu 'земля' с шумерским клинописным mu 'год' по двум положениям в семантике, одно из которых то, что космические предметы 'небо', 'земля' и 'преисподняя' обозначались одним и тем же словом, а другое то, что 'небо, и 'время’, небо (солнце) и 'год' обозначались одним словом. Понятно, значение 'земля' финского слова, комийского mu, было поддержано его разновидностями в яфетических языках, впоследствии в мегрельском было отмечено без изменения это зырянское слово mu в скрещенном двухэлементном термине mu-qur-ı, означающем 'страну'. Однако, во всех случаях, особенно в случаях самостоятельного, вне сложных слов, появле­ния мы имеем от слова дефектную разновидность, ибо, как указывала сравнительная грамматика, полный вид слова должен был звучать mur, что и было выставлено мною как несохранившийся презумированный теорети­чески построенный архетип со звездочкой *mur, цельно отмечавшийся в составном, resp.. производном слове языков шипящей группы (чанский, он же лазский яз.) mur+g-ı 'земляника', эквиваленте того же термина по свистящей  группе  (груз.  яз.) — mar-tku (народное
[18]    
mar+tk-ı.[20] И этот mur оказался непочато сохранив­шимся в берберском в значении 'земли', да не только 'земли', но и ряда сродных с ней в мифологические эпохи словотворчества представлении культовых, а затем и социальных, именно 'матери', и в берберском и в перечисленных языках.

                   Сейчас интереснее коснуться стороны другой, именно африканской, однако, вопрос не о территориальной или особой расовой изолированности населения Африки, а об особенностях, свойственных вместе с африканскими языками и языкам, наличным в других частях света, в зависимости от того этапа развития, к которому при­надлежат отошедшие в такие дали языки все из того же средиземноморского бассейна. Об африканских языках различных систем, различных периодов образова­ния (языков этих не меньше пятисот) в общем здесь не приходится распространяться. Между ними есть такие, которые стоят своей моносиллабичностью и полисемантичностью и по отсутствию письменности, по сей день, на той ступени развития, как аморфный или синтети­ческий китайский язык; есть — системы, сродные с так называемыми агглутинативными языками; есть системы на грани с семитической и яфетической системами речи. Так берберский. В частности, берберский мир трудно исключить в его первичном состоянии, свобод­ном от арабских налетов, из круга тех яфетических языков, которые вместе с басками, иберами, этрусками, гурами, грузинами и прочими сорбдичами кавказского
[19]    
ныне окружения, да этрусками, иберами, лигурамд, басками, гурами Пиренейского ныне окружения составляли субстрат, на котором произросли и расцвели исторически известные культурные языки Европы, в первую голову классические. В статье «Карфаген и Рим, fas и jūs» развиваю мысль о до-историческом для современных европейцев нахождении берберов, пра-берберов на Апеннинском полуострове и восхождении к их речи многих важнейших терминов римской общественности, латинского культурного мира.

                   Но нам сейчас важны не эти одни формальные языковые связи, но идеологическое построение речи, мышление говорящих, когда мы касаемся африканских языков.

                   Не могу предварительно не остановиться на одной особенности первобытного мышления, как то разъясняет Lévy-Bruhl в своей книге «La mentalité primitive».[21]

                   «В первобытном мышлении, целиком мистическом и до-логическом, не только данные, но даже рамки опыта не совпадают с нашими. Знаменитая теория Бергсона, настаивающего (qui veut), чтобы время мы воспринимали как количество (quantum), однородное по слиянию (confusion) живой длительности с пространством, которое является в том же слиянии однородным количе­ством, повидимому, неприложимо к первобытному мышлению. Лишь в развитом уже обществе, тогда, когда ослабевают первичные мистические связи и проявляют склонность к диссоциации, когда усиливается навык внимания к связям второстепенных причин и их эффектов, пространство становится однородным
[20]    
в представлении, как и время начинает также становиться им. Рамки нашего опыта мало-по-малу наме­чаются (se dessinent), укрепляются и устанавливаются (se fixent). Значительно позднее, когда размышление дает нам возможность их уловить в уме, мы искушаемся предположением, что время и пространство — его (ума) составные элементы, что они врожденные, как некогда говорили философы. Наблюдение и анализ коллективных представлений далеко не подтверждают в низших обществах эту гипотезу».

                   Конечно, надо договориться относительно понятия «развитое общество». Ведь в конце концов и низшее общество имеет ступени развития, вообще первая же группировка людей, в отличие от группировок, жи­вотных, представляет уже, по осознанности мотивов схождения, определенную ступень развития, и во всяком случае палеонтология речи реально вскрыла, трудно мне сказать, в какой степени, в подтверждение метафи­зически формулированной мысли Бергсона, что в представлении первобытного человека не было раз­личения пространства и времени: по палеонтологически установленной семантике 'время' и 'пространство' обоз­начались в то время безразлично одним и тем же словом, идентичным со словом, которым мы обозначаем наше представление о 'небе'.

                   Это полоясение имеет громадное значение для вопроса о причинности. По мысли Lévy-Bruhl'я для уловления причинности между мистическим восприятием природы, идентичным с мифологическим или дологическим мышлением, и логическим мышлением у человека не было источника, который влиял бы на перестройку его мышления, у Lévy-Bruhl’я таким образом противополагаются видимые и невидимые при-
[21]    
чины, как реальные и мистические, без всякой иной дифференциации, между тем опять-таки палеонтология речи вскрывает, что для усвоения причинности, независимой от невидимых мистических сил природы, недостаточно было располагать тем, что обычно называется видимым, необходимо было осознание видимого, в данном случае видимой причинности, и вот этот элемент осознания в признании видимых причин восходит не просто к отвлеченному созерцательному опыту и тем менее к какой-либо мистике, видениям, предзнаменованию, но к производству. Как звуковая речь возникла лишь на известной ступени развития материальной культуры, ибо до выработки орудия производства, уже отделанного и усовершенствованного, не было и не могло быть звуковой речи, так до определенного момента, эпохи нового сдвига в технике производства и с ним в социальной структуре, социальном быте, не было и не могло быть логического мышления.

                   Это важно усвоить не только как положение теоретического учения, но непосредственно и в применении к вопросу о распространении звуковой речи, а посредственно и для того учета количества населения, которое представляет существенный интерес для языковеда - палеонтолога, интересующегося происхождением и развитием первичной звуковой речи. Звуковой язык на первых шагах своего роста распространялся так же как впоследствии грамотность среди неграмотных: человечество, массово говорившее еще кинетической речью, языком жестов и мимикой, ручным в основе языком, приобщалось к звуковой речи при соответственном уровне зачаточного развития созданной человечеством  материальной культуры. При более же
[22]    
низком уровне развития материальной культуры в среде тех или иных социальных слоев, тем более при полном в некоторых частях света ее отсутствии и при связанном с ним до-логическом мышлении требовались, следовательно, громадные усилия, чтобы овладеть звуковой речью.

                   В то же время наблюдаемые в Африке переживания первобытного мышления абсолютно не связаны с местонахождением в этой старой части света, они связаны с определенной ступенью развития культуры в целом, где бы человеческая группировка ни находилась, и если мы их находим (беру крайние пункты) в Америке, Австралии и океанийской среде, вообще на периферии, но не находим в центре, средиземноморском районе, то только потому, что здесь те стадии развития пережиты.

                   И потому получается та изумительная картина, что языковед в речи средиземноморских народов вскрывает палеонтологически пережиточные явления не только формальной стороны речи, но и идеологической, которые в Африке, Америке, Австралии и в Океании, вообще у народов так называемой первобытной общественности, наблюдаются в быту сейчас, по сей день, и нередко эти же явления пережиточно можно наблюсти в тех слоях населения Европы, которые общественным строем держались, да и продолжают держаться массово на тех же ступенях развития человеческой культуры.

                   Примера два, три по этой изумительной встрече результатов, добытых палеонтологиею речи, с мышлением первобытных народов.

                   В работе, напечатанной года два тому назад о «Происхождении терминов 'книга' и 'письмо' в освещении
[23]    
яфетической теории»[22] нами палеонтологически было установлено, что эти термины до-исторического происхождения, еще тех значит времен, когда не было ни ‘письмен’, ни ‘книг’, но значение функционально эволюционировало, так как назначение письма было первоначально магически-культовое, средство предохранения, самозащиты и т. п., и означало оно ‘божество’, раньше ‘тотем’, ‘чудище’, и совсем не случайно совпадение греческого τεραϛ, (род.  ζερεος и τερατ-ὔς ‘чудо’ и слова ter←ter ‘письмо’, сохранившегося у римлян лишь в скрещенном двухэлементном lı-tter-а ‘буква’, на Кавказе  самостоятельно у грузин в  основе ter ‘писать’, у мегрелов и чанов в закономерных разновидностях tar ‘писать’, у армян tar ‘буква’.

                   Что же мы находим у современных нам представителей того же первобытного мышления? «Когда одного туземца Трансвааля упрекал миссионер за то, что советуется с косточками, он ответил: «это наша книга; ты читаешь каждый день библию и ты в нее веришь, а мы читаем наши косточки».[23] Книге, самому письму приписывается магическое действие.

                   В статье моей «Из Пиренейской Гурии (к вопросу о методе)»[24] палеонтологически выяснено, что грузинское sı-zmar ‘сон’, ‘сновидение’ называлось словом, первоначально означавшим самое ‘божество’, ‘чудовище’, ‘тотем’.

                   Если раскроете La mentalité primitive Lévy-Bruhl'я и прочтете  обстоятельно изложенные главы о сновиде-
[24]        
нии у первобытных народов Африки, Америки и Австралии, то в точности найдете то мышление, с которым связано создание слова ‘сновидение’ не в одном грузинском, а во всех языках его системы или с переживаниями из языков той же системы.

                   В работе первой по Ossetica-japhetica, именно «Фаkond-ı осетинских сказок и яфетический термин φaskund ‘маг’, ‘вестник’, ‘вещая птица’»[25] установлен более, чем достаточно устойчиво, круг связанных с этим термином простых нарицательных слов, означающих ‘пророка’, ‘звездочета’, ‘мага’ и т. п., но на первом месте, следовало поставить значение ‘вещей птицы’, в народных грузинских сказках φaskund, именно ‘птицы’ общения нижнего мира с верхним, и дальнейшее культурное развитие тех или иных народов вещую птицу преображает то ‘в гороскоп’ (у мегрелов), то ‘звездочета’, ‘мага’, это у народов с космическим мировоззрением и астральным культом, но народы более древнего этапа развития остаются при мировоззрении, с птицей-вещей, птицей-тотемом, и опять таки достаточно развернуть соответственные страницы цитированной работы, чтобы видеть, где теперь находятся, куда заброшены социальные группировки, обратившиеся в племена, народы, с тем именно древнейшим мышлением, при котором только и могло произойти и произошло, конечно, созидание этого слова в средиземноморском культурном мире.

                   Ограничимся по фактическому осведомлению сказанным.

                   Можно ли вести действительно серьезное лингвистическое исследование над каким-либо отдельным язы-
[25]    
ком, поскольку мы интересуемся генезисом, развитием и складом, конкретной системой его, без учета данных культурного облика народов всего мира, конечно, и их языков, однако, не только формальной стороны, но и идеологической?

                   Можно ли отречься от положения: «Наукой об языке может быть признано только то учение, которое считается с особенностями всех языков мира и, исходя из учета конкретной системы каждого из них, не только отводит или намечает каждому из них принадлежащее ему место в среде всех, но и выявляет те пути и те рамки, в которых может и должна отныне протекать специальная работа над каждым языком, исчерпывающе углубленное исследование каждого языка»?

                   А есть такое учение? Есть. Это учение, так называемая яфетическая теория, которая никем не признается в «серьезных научных кругах», и у меня даже возникло если не сомнение, то вопрошение, стоит ли продолжать лекции, восстанавливать курс в Ленинграде, Москве и где бы то ни было после бесплодной своей многолетней по основному делу деятельности и тем более заниматься непристойным делом пропаганды учения, ни  для кого из лингвистов не приемлемого?

                   И в самом деле, кому это нужно и какой смысл в том, что новая наука об языке привносит с собой в различ­ных разрезах хотя бы то, что ко всякому теоретиче­скому (но только ли теоретическому?) вопросу об языке приходится подходить с общеязыковедной точки зрения, как она устанавливается яфетической теориею? Ведь обстоятельства сложились так, что не только так называемые индоевропейские и семитические языки, но также турецкие, с монгольскими с одной стороны, с угро-финскими с другой стороны, далее китайский,
[26]    
африканские, океанийские, равно австралийский, аме-

         риканские, подлинные, так называемые, коренные американские,  все оказались  в  той  или иной  мере, но безусловно родственными друг с другом, а расхожде­ния этих языков зависят от того, что архаичные системы языков отходили от центра языкотворчества и в основе они почти окаменело сохранились на определенных пережитых всеми другими ушедшими уже вперед ступенями развития языковой речи человечества. А раз это основное положение не говорит абсолютно ничего разуму адептов старого теоретического учения об языке, индоевропейского языкознания, то какой смысл в том, что в линии не только  интересов, но и конкретной исследовательской работы нового порядка возникают работы, как-то статья «Из Пиренейской Гурии (к вопросу о методе)», где выявляются диалектические особенности гурийского говора грузинского языка и сулетинского наречия баскского языка в увязке друг с другом, и в то же время общность терминов материальной культуры и космического мировоззрения на такой палеонтологией вскрытой глубине, что попадаем в эпоху одомашнения животных и что получается почва для совершенно реального толкования сохраненного греками имени Прометея, кавказского похитителя небесного огня? И способен ли уловить при таких условиях скованный старым учением ум и правильно воспринять смысл имеющей появиться в Сообщениях Академии истории материальной культуры другой работы того же порядка под заглавием «Карфаген и Рим, fas и jūs», где трактуется о том, что не только топонимика, названия населенных  пунктов  средиземноморского культурного мира, но правовые термины римской общественности, право божественное, Газ, и право
[27]    
гражданское, jūs, унаследованы римлянами от яфетидов, средиземноморских яфетидов, к числу которых как пережитки относятся баски, что в живых, но относим мы и только что посещенных, увы, лишь теперь и на короткое время, берберов? И может ли в этом смысле быть приемлем в той же среде составленный с этой общей точки зрения на французском языке прочитанный мною в Школе живых восточных языков в Париже курс грузинского языка, ныне уже печатаемый в Париже? И естественно, если за только-что совершенную поездку в Абхазию иначе я не мог формулировать доклад свой о том, что делается по абхазскому языку, как «К постановке науки об языке в мировом масштабе и абхазский язык», разве не понятно, как двукратно, если не трехкратно с большим правом мы считаем единственно верным путем изучения грузинского языка тот, что намечается с точки зрения постановки нового учения об языке? Между тем вся эта новая постановка со всеми предпосылками и подвергается остракизму в наиболее, казалось бы, компетентной среде лингвистов.

                   Итак, мы слагаем оружие. В самом деле выходит так, что за 40 с лишним лет работы над яфетической теорией мы не обрели в кругу специалистов-лингвистов ни одного верного последователя во всей полноте нашего построения, т. е., так же как 40 лет тому назад, когда наше первое заявление о неизолированности грузинского языка и родстве его с семитическими было встречено со стороны весьма авторитетного ученого искренним смехом, какой естественно вызывается безрассудным предприятием, так же как появление Основных таблиц к грамматике грузинского языка 20 лет тому назад не вызвало ни единого звука сознательного отношения
[28]    
и научного внимания к произведенной работе, так же в одиночестве приходится вести единоличную борьбу с громадными необъятными языковыми материалами, оказавшимися неделимой массой одного языкотворческого процесса, одной сложной, но все-таки органически увязываемой глоттогонии, а известно, что один в поле не воин. И вот, следовательно, логический выход из положения, это отказ от дальнейшей бесцельной как преподавательской работы, так и научно-пропагандистской. И в самом деле, к чему уже так волноваться и торопиться? Вот изданный четверть века тому назад исключительный текст грузинской общественности и грузинской литературы, произведение Георгия Мерчула «Жизнь Григория Хандзтийского», попал в Англии в руки лица, окруженного грузинами и специально занятого темой этого порядка, лишь зимой минувшего года, после встречи со мной: не помог его популярности и перевод его на латинский язык. А это памятник—безобидный, не способный тревожить ничьего ни общественного, ни научного мышления. Совсем другое дело с яфетической теориею, вскрывшей, что есть лингвисты, но науки об языке доселе не было. При такой конъюнктуре не лучше ли молчать при виде голого короля? Так, вероятно, было понято сделанное мною в первой части нашего доклада заключительное заявление, подсказанное мне тем, что застал я в ближайшей ко мне среде по возвращении из-за границы, о необходимости для меня прекратить дальнейшее изложение наших наблюдений. Это совершенно верно в отношении того, что и как я раньше читал. Кроме того, и чтение курсов и общественные выступления с докладами приходится делать в новой установке, учитывая смену слушателей. Наконец, беды не было бы,
[29]    
если бы я, действительно, отошел, ведь произошел бы лишь диалектический процесс с отбором сильных вперед, слабых, хотя бы со включением меня, на упокой. Но дело значительно сложнее, чем картина рыцарских времен с одним воином на ристалище.

                   Подобно единой глоттогонии, единому языкотворческому процессу, протекающему вот уже много десятков, более того, сотен тысяч лет, происходит процесс сложения нового учения об языке, так называемой яфетической теории. Процесс этот тянется не годы, а десятилетия, и разростается не результат, а самый процесс и техника работы в такой степени, что если бы у захваченного его бурным течением работника был в распоряжении Мафусаилов возраст жизни, то не десятки, а сотни лет катился бы он по этой необъятной плоскости исканий и так и не докатился бы до конца, хотя бы потому, что был бы окончательно занесен волнами вызванного им потопа, потоками неисчерпаемых девственно нетронутых и трепетно ждущих творческого овладения, современной наукой замалчиваемых материалов, языковедных материалов.

                   Началось со скромного изучения языка, которого никто в Европе, в просвещенной Европе, систематически не изучал, как и без системы не изучали его в ней до последнего часа: речь идет о грузинском языке.

                   На первых шагах сложения этой теории попутчиками оказались лишь те, кому дороги были эти штудии по связи с их родным языком. Да и предполагаемый творец этой теории отнюдь не был свободен от того же стимула. Так стояла тогда сама разработка теории, ограничивавшая свой основной источник осведомления грузинским языком, да еще каким грузинским языком! Древнелитературным и другими увязанными
[30]    
с ним письменными языками, в первую очередь армянским древне-литературным. Потому-то возникла армяно-грузинская филология.

                   Первые наши попутчики отошли на этом этапе развития яфетической теории, не только без участия к ее дальнейшему развитию, но и без особого вкуса к армяно-грузинской филологии, не воспринимавшейся общественностью той среды, куда они ушли. Эти первые попутчики, изъяв из теории говорившую их сердцу часть, естественно, яфетическую теорию общеязыковедного значения обратили в теорию отчасти как будто пригодную для грузинского языка, в грузинскую теорию, и ушли таким образом, так же как некогда, от центра мирового языкотворчества, Средиземноморья, ходил кто в Азию, кто в дальнюю Африку, с пережитой в нем стадиею развития человеческой звуковой речи, это народы с аморфным или синтетическим складом речи, с односложными без добавочной формы и с неустойчивыми еще значениями слов, т. е. моносиллабизмом и полисемантизмом.

                   Следующий этап развития той же теории характеризуется увязыванием, научно поставленным, с грузинским языком (и соответственным освещением) сродных ему языков из непосредственного же, именно кавказского окружения, в порядке ближайшей и дальнейшей близости все еще формальной структуры. На этом этапе развития попутчики оказались разноприродны по своей общественности, заодно с древнеписьменными кавказцами и не кавказцы. Кавказцы-попутчики из древнеписьменных народов сосредоточились на своих языках, кто на армянском, кто на связанном с армянским курдском, кто на грузинском и в лучшем случае на ближайше связанном с грузинским мегрельском, а не кавказцы, как не причастные к энтузиазму и увле-
[31]    
чению кавказскими древнекультурными языками, источник своего увлечения обрели в бесписьменных языках Кавказа, в их удивительно своеобразных формальных сторонах. Обе категории попутчиков, а иногда лишь собиравшихся быть попутчиками, ушли на этом этапе развития яфетической теории совершенно так же, как от производственного центра речевой культуры, Средиземноморья, ушли некогда кто в глубокую Азию, кто в глубокую Африку с пережитой в нем стадиею развития человеческой звукой речи, это народы с установившимся уже значением слов, более того, с делением слов на идеологически значимые и формально функциональные, народы с агглутинативным складом речи.

                   Наконец, третий этап развития яфетической теории — это открывшаяся по увязке вершикского языка на Памире и баскского в Пиренеях с яфетическими языками Кавказа перспектива единого мирового глоттогонического центра, Средиземноморья, куда оказались тяготеющими народы восточной Европы, чуваши и угро-финны, и за ними или с ними турки, монголы и дальневосточные народы, с другой стороны народы Африки. Ответвления идут и далее в новые страны.

                   Но значение Средиземноморья, как производственного центра звуковой речи, центра глоттогонического, выступает все ярче и ярче с переживающими до наших дней на обоих его берегах, и африканском, и европейском, бесписьменными языками, теми, что предшествовали письменным языкам не только классическим, латинскому и греческому, но и египетскому, шумерскому и всем древнеписьменным наречиям, и при таких наметившихся средствах и удобствах увязать одни языки, как продукции тождественных эпох глоттогонии при ближайшем,  следовательно, родстве (схождении)
[32]        
другие языки, как продукция различных эпох глоттогонии, в первую очередь для углубления наших представлений о глоттогонии, до формулировки четких и точных положений нам невольно навязываются для разработки языки Средиземноморья, обширного района всей Афревразии, наиболее изученного и по истории материальной культуры, и взаимоотношениям их, и работа здесь огромная, неотложная, ибо от фактически детального освещения палеонтологическим методом по­следовательности нарождения их различных систем, трансформации одной системы в другую, зависит правильная постановка генетического анализа всех отошедших в различные моменты языков, не исключая и яфетических языков Кавказа. Памира. Велика жатва, но нет жнецов. А где наши попутчики? Спросите их. Только одно могу сказать: теперь некуда уходить. От разлагающих старое учение семян яфетической теории нельзя спастись ни в какой стране, ни в какой научной эмиграции, ни внешней, ни внутренней. Учение пошло гулять по миру, ибо новая общественность создает взаимное тяготение нового учения об языке и потребностей вновь самоопределяющихся бесписьменных и младописьменных народов, не только Советского Союза, но и за его пределами, и подрастающее поколение жаждущих научной работы независимо мыслящих свежих сил из девственных в культурном отношении слоев населения не дрогнет перед карточными препятствиями, перед формальными построениями, как не потечет назад вольная река.

                   Есть два пути для приобщения к новому учению об языке теперь, когда читатель располагает, может пользоваться общим курсом, напечатанным Азербайджанским университетом в Баку.

[33]
               Один путь это — сравнительная проработка двух языков в отношении их схождений и расхождений, ибо родство языков нами воспринимается, конечно, не биологически, а как результат определенного социального сближения на определенном этапе их развития, почему нам важны черты не только роднящие, но и разъединяющие, нам нужен анализ так парно сближаемых языков и в их расхождениях, которые в свою очередь оказываются средством сближения с другими языками от эпох совместной общественности на иных общих этапах развития звуковой речи.

                   Весьма поучительной конкретной иллюстрацией таких сложных взаимоотношений во всей полноте двух языковых типов являются схождения и расхождения гру-зинского и армянского языков, собственно четырех языков, двух грузинских, древнелитературного и народного, и двух армянских, древнелитературного и народного, при чем выяснение этих схождений и расхождений устанавливает, что народные языки и грузин и армян обнаруживают типологически больше схождений друг с другом, чем народный язык грузинский с грузинским же древнелитературным или народный язык армянский с армянским же древнелитературным. Точно также древнелитературные языки Армении и Грузии стоят ближе друг к другу, чем каждый из них к народному языку соответственной национальности, т. е. воочию выступает, что не существует национального, общенационального языка, а есть классовый язык, и языки одного и того же класса различных стран, при идентичности социальной структуры, выявляют больше типологического сродства друг с другом, чем языки различных классов одной и той же страны, одной и той же нации.

[34]
              Темой того же порядка для усвоения нового учения об языке в грузинской среде могли бы послужить схождения и расхождения грузинского и французского языков. Это, конечно, относилось бы, относится к более архаичным, в значительной мере так называемым до-историческим временам. Ясное дело, что схождения и расхождения бывают различных измерений, т. е. различных измерений бывает так называемое «родство». Тема может составить предмет целого курса, что мы не теряем надежды ввести в порядок дня, но она, эта тема, очень сложна и более обширна по захватываемой глубине эпох. Казалось бы ближе рекомендовать и легче справиться со схождениями и расхождениями грузинского и русского языков, но нужно овладеть финскими и турецкими языками и особенно чувашским, в котором целый слой от той группы яфетических языков, которой принадлежит грузинский. Этот же языковый мир, особенно финско-чувашский, в учебе везде экзотичен и в Грузии совершенно отсутствует.

                   Другой путь для приобщения к новому учению об языке может быть рекомендован молодым исследователям по языку из грузин (все равно грузиновед ли он по специальности или интересуется общим учением об языке), это — взяв названный краткий печатный курс, не скользить доверчиво и усваивать пассивно, что там преподносится, а проработать самостоятельно, напр.:

         1) когда на 23-й странице я пишу об отношении Боппа и Броссе к грузинскому языку, как индоевропейскому, и только, то было бы полезно ознакомиться с подлинной трактовкой Боппом грузинского языка, равно Броссе, и проследить, как грузинский язык отпал от круга языков, изучавшихся индоевро-
[35]    
пеистами. Мои слова слишком общие: «Бопп, основоположник формального учения об языке, индоевропейского, один из основных языков яфетической системы, грузинский, кстати, тогда единственно изучавшийся и известный в научной литературе, разъяснил как язык индоевропейской семьи, и это мнение готов был разделить, можно сказать, разделял единственный тогда грузиновед Броссе, что не мешало ему отдельные слова грузинского языка объяснить родством его с семитическими языками. Само резкое колебание Броссе не должно никого смущать, оно — понятно, если учесть то, что Броссе, единственный предшественник мой, как специалист кавказовед, в составе Академии Наук, был собственно историк, менее всего «лингвист» и не мешает установить попутно, знал ли кто-либо из круга самих индоевропеистов грузинский язык в какой-либо существенной мере».

                   Или, напр., на 23—24 стр. цитованного бакинского издания у меня довольно суровое отношение к так называемой туранской теории. Справедливо ли оно? Я пишу: «... в эпоху возрождения и научного и обще­ственного интереса к странам, принадлежащим к колониальным владениям Британской империи, или к путям к ним, в частности, к морским выходам в Средиземноморье,  работавший в Англии лингвист Макс Мюллер, специалист по санскриту, филолог, изолированные, как казалось, языки Кавказа, в том числе в первую очередь грузинский,  вместе с турецкими и финскими языками, вообще урало-алтайскими, относил к одной формально определяемой семье языков, агглутинативной, которая окрещена была в языкознании термином «туранская». Туранская теория долго продолжала существовать в умах ученых, под ее влиянием
[36]    
часть их, занимавшаяся загадочными для тогдашней науки мертвыми языками клинописей Месопотамии и Кавказа, эламским, шумерским, ново-эламским и халд-ским, стремилась истолковать их с помощью грузинского, так Lenormant, Sayce, и др., все они без всякого или без элементарно достаточного знания грузинского языка, единственного сравнительно лучше, во всяком случае наиболее изученного яфетического языка».

                   Здесь, собственно, затронуты две проблемы, одна об отношении грузинского, вместе с турецкими и финскими, resp. угро-финскими, вообще урало-алтайскими, к одной формально-определяемой семье, агглутинативной. Ведь сейчас мы приходим к тому же утверждению, так в чем же дело? Вот также вопрос, который мог бы послужить активному слушателю или научному работнику по специальности темой для более сознательного усвоения наших положений.

                   Вторая проблема это яфетические языки Кавказа, у цитованных ученых просто кавказские языки, обычно грузинский, и языки клинописи Месопотамии и Кавказа, эламский, шумерский, ново-эламский и халдский. Они находили в яфетических языках Кавказа ключ к разъяснению перечисленных клинописных языков. Ведь мы пришли к тому же выводу, и яфетидологи работают как будто с успехом над этим так давно указанным родством не только у нас,[26] но и в зарубежной Европе, здесь в единственной пока венской ячейке
[37]    
яфетической школы.[27] Так в чем же дело? Вот третий вопрос, который может послужить темой интересующемуся для проявления его активности по усвоению нового учения об языке.

                   Более сильно вооруженный мог бы выбрать те вопросы, которые там же не только не доработаны, но и почти не затронуты, между тем они сейчас представляют требующую неотложного освещения проблему, так особенно вопрос о последовательном нарастании языкового материала,  именно в первую очередь нарастании слов.

                   Нарастание языкового материала вообще уже выяснено и установлено в основных частях.

                   Звуковая речь начинается не только не с звуков, но и не со слов, частей речи, а с предложения, resp. мысли активной и затем пассивной, т. е. начинается с синтаксиса, строя, из которого постепенно выделяются части предложения, определявшиеся по месту их нахождения в речи.

                   Частей речи еще не было. Постепенно из частей предложения выделяются имена, которые служат основою для образования действия, т. е. глаголов переходных и впоследствии непереходных; имена существительные по функции становятся, служа определением, прилагательными, которые также выделяются; имена же (определенный круг имен существительных) становятся местоимениями, затем имена становятся союзами, и остальные части речи уже лишь производные от той или иной категории из перечисленных частей речи

[38]              И все-таки глагол, тот именно глагол, который в некоторых системах языков, напр. семитической, представляет отправную точку для всех частей речи, самое последнее образование.

                   Таким образом, при выслеживании последовательности нарождения слов в первую очередь приходится останавливаться на именах, собственно тех звуковых символах, которые, не будучи, понятно, еще именами существительными в нашем смысле, давали представление о предметах, или которые, становясь фактически уже существительными, вмещали в представлении о них потенциально все части речи, и имя существительное, и его то или иное качество, или ту или иную форму его, или правомочность его в представлении первобытного человека замещать имя существительное и то или иное действие, связанное с функциею этого обозначаемого таким существительным предмета.

                   Но вот перед нами, до стадиальной классификации этих имен, вопрос об идеологической и формальной стороне самого зарождения слов и затем учет по совокупности всех слов до-исторических стадий развития, и лишь затем классификация по стадиальным группам, ибо этот основной вопрос, особенно ответственная проблема, никак не может быть решен одними лингвистическими изысканиями, раз новое учение об языке по яфетической теории увязывает рост и развитие речи, как и ее происхождение, идеологически с историей материальной культуры, общественных форм и надстроечных понятий, в том числе мировоззрений и объемлющих их совокупность.

                   Таким образом, необходимо считаться с построениями изжитой доисторической человеческой культуры по
[39]    
данным археологическим, этнологическим и обществоведческим. Однако, тут-то и discrimen, положение чрезвычайно критическое. Такого построения, да еще бесспорного, отнюдь не существует, и даже то, что считается общепринятым, расходится с фактами, которые устанавливаются палеонтологиею речи. Дело в том, что с одной стороны возникновение звуковой речи не могло иметь места до высокого развития орудия производства, так что, если говорить о палеолитической культуре, то звуковая речь могла возникнуть в одну из позднейших ее эпох. С другой сторовы, столь высокое развитие звуковой речи, прошедшей — несколько процессов, неизбежно длительнейших, с «пермутационной» ее переработкой системы в систему, требует большего количества времени, чем то, что обыкновенно отводится в истории созидателю культурных ценностей, человечеству, между тем язык есть отложение именно культурного творчества.

                   Никаких натуральных слов не существовало. Слова созидались с тех пор, как стала слагаться звуковая речь, в удовлетворение потребностей, возникавших с развитием хозяйственной жизни и социальной структуры коллективов в путях достигнутой в то время техники и в зависимости от мышления тех же эпох. Но созидались слова не на пустом месте в путях отвлеченного мышления, хотя бы в увязке с общественностью и ее материальными предпосылками и ее мировоззрением, а в постепенно протекавшем диалектическом расхождении с кинетической речью, языком жестов и мимики, рядом с которым элементы звуковой речи служили долго лишь подсобным материалом, ограничивавшим свое использование кругом предметов и представлений магического порядка. Когда же cло-
[40]    
жилась звуковая речь и вышла за пределы магических потребностей в мир обыденных предметов и представлений, победительница сраженной кинетической речи оказалась забравшей все достижения линейного языка: первичные слова и производные образования звуковой речи не что иное как перевод линейных или кинетических символов, сигнализовавшихся рукой, на звуковые символы. И, конечно, техника этого перевода, вообще техника построения слова была не только формально, но и идеологически различна, как самое мышление, на различных стадиях человеческого развития.

                   Вопрос не только в том, что до телеграфа, телефона и аэроплана не было соответственных слов, но в том, что слова не составлялись так, как составлены они. Не составлялись слова и так, как составлены более обыденные слова, напр., в русском «создатель», «совесть» или по-грузински agmameynebel ‘строитель’, sınıdıs 'совесть'. Это слова эпох логического мышления, слова, построенные по логически продуманному плану, а не по ассоциации образов и связанных с ним функций. Совсем другое дело такое также русское? слово, как, напр., «топор», что тоже, армянское tapar слово это описывает круг от Персии до Скандинавии и на юг до венгров и румын. Предполагается, что это вклад турок, принесших его от персов славянам.[28] И такое голословное утверждение понятно при одном

[41]
    формальном методе, без палеонтологии, и при полном отсутствии представления о палеонтологии семантики, т. е. значимости слов. «Топор», орудие металлическое, представляет функциональное унаследование названия каменного 'топора', 'камня', что в свою очередь носило название 'руки', передавшей свое название предмету, взявшему на себя ее функции, и отсюда это лишь семантически дериваты от 'руки', когда в линии предметов материальной культуры мы имеем слова, означавшие 'нож', 'меч', 'кинжал' и т. д., и т. д.

                   Но, как понятия надстроечного мира, не только 'желание', но и 'право', 'долг', оказываются в значениях терминов материального мира 'воды', 'руки', так в связи с культовым значением тех же предметов материальной культуры, в частности и особенно 'руки', в ней увязаны с восприятием ее функции и космические, в частности, астральные термины культа, и еще вопрос большой, чему надо отдать первенство по времени в классификации слов по стадиальным наращениям, когда речь идет уже о возникновении и семантической эволюции словаря звуковой речи.

                   Не будем углубляться во все стороны этой проблемы, удержимся от этого, но напомню лишь о двух вещах, одной, представляющей собой общее перспективное значение, другой — семантической детали, но чрезвычайно существенной, именно для того, чтобы разобраться в принадлежности различных слоев общечеловеческого словаря различным стадиям развития звуковой речи.

                   Пользуюсь случаем, чтобы еще раз обратить внимание на важность общей схемы не только возникновения, но и развития звуковой речи, не только до окончательного сложения одного какого-либо языка, но со включением
[42]
образования всех наличных ее основных типов, всех ее систем, так наз. «семей».

                   Этим вопросом вклиниваюсь в наше восполняющее печатный бакинский курс изложение; его обостряю и потому, что прослушанные за последние недели, по приезде из-за границы, доклады меня убедили в недооценке даже моими слушателями, в числе их лучшими учениками, кардинального значения того нового ясно наметившегося общего построения об языках всего мира, которое требует не только приступа к новой работе и ее настойчивому ведению, разумеется, во всеоружии новой техники, но особенно и прежде всего нового лингвистического мышления. Надо переучиться в самой основе нашего отношения к языку и к его явлениям, надо научиться по новому думать, а кто имел несчастье раньше быть специалистом и работать в путях старого учения об языке, надо перейти к иному «думанию», в этом смысле переучиться, а это, конечно (мы вполне понимаем, знаем по опыту), очень трудно сделать, а между тем без этого всякая технически, допустим, даже безукоризненно выполняемая работа как по усвоению учения об языке, так в дальнейшем по исследовательской работе — ни к чему. Это будет бесплодный Сизифов труд с откатыванием назад да вниз тяжести, которую все-таки надо донести до верха.

                   Я вынуждаюсь конкретно подойти к этой болезненной стороне предприятия. Дело идет о взаимоотношениях языков всего мира. В бакинском курсе у нас подробный критический разбор попытки представить эти взаимоотношения в порядке наследственного раз­множения генеалогического дерева. В работе «О происхождении языка», напечатанной сначала в немецком
[43]    
переводе «Über die Entstehung der Sprache» в журнале «Unter dem Banner des Marxismus» (год I, стр. 58), затем в подлиннике в сборнике «По этапам развития яфетической теории» в 1926 г. (стр. 314) было помещено это генеалогическое дерево. И уже в 1927 г. мы должны были заняться его переработкой, как можно видеть по местам бакинского курса:[29] «Таблица требует иного построения, именно того, чтобы один столбец составляли яфетические языки (реликтовые), другие — все остальные. Но в таблице иных языков, не яфетических, иное положение: во-первых, диахронической перспективы нет между языками различных эпох по типу. Есть хронология историческая, языки датируются временами их появления на историческом поприще, так романские языки, не только как носители определенной исторической, разумеется, классовой культуры, определяют время самого типа, который, однако, древнее. Потому-то романские и германские языки раннего типа, местоименно-агглутинативного или местоименно-флективного, языки более древние по типу, чем греческий и латинский, флективные, каковые относятся в по-флективные эпохи. В нашей таблице, имеющей считаться с реальной хронологией различных пластов, им отведено будет подобающее архаическое место.

                   «Однако, такой новой генеалогической таблицей, приближающей нас к более правильному восприятию взаимоотношений различных систем в отношении времени, далеко не разрешается вопрос о наглядном представлении тех типологических эволюций, которые звуковая речь человечества претерпела на своем долгом пути.

[44]
«Прежде всего в таблице мы получим раздвоение, реликтовые яфетические языки, пережитки до-исторических и до-письменно-исторических языков расположены будут отдельно, а языки систем письменно-исторических эпох — отдельно, чего в реальности, конечно, не существует. И те, и другие системы — органически объединенные части того единого механизма, в котором протекает единый процесс глоттогонии (созидания речи), независимо от того, захвачена ли в данный момент им, этим процессом, совокупность речи всего человечества, активно ли действует в нем та или иная группа языков, или пассивно претворяется, если не в новый вид, то в его разновидность, или точно бездыханный труп лежит без движения, живя завещанной статикой.

                   «Однако, основной дефект таблицы будет не в этой разобщенности, а в отсутствии и намека в ней на смену эволюционных этапов в каждой из систем. По таблице можно будет подумать, что каждый язык или каждая однотипная группа языков представляет оформленное по новой системе порождение другой системы, точно процесс развития имеет узловые созидательные стоянки, различные творческие этапы, между которыми лишь прозябание. На деле же те стоянки или этапы — лишь поворотные или революционные. Они взрывают устоявшуюся среду и открывают новые пути, по которым постепенно и налаживается сложение нового типа и развитие, и на этих же путях зарождается расхождение, возникновение антитезы рядом с тезисом, дающее в итоге борьбы новое разрешение в револю­ционном сдвиге на следующей узловой стоянке. Творчество в самом движении, не на стоянках, как не в начале,  а в процессе непрерывного накопления и
[45]    
динамики материалов. В начале — ничего. Про звуковую речь можем смело утверждать, что в начале — ни духа, ни материи звуковой речи. Когда намечается звуковой материал, то он, лишь ощупью используемый в путях завещанных навыков ручной или кинетической речи, сначала в ограниченном мире потребления, постепенно растет и создает так наз. дух, т. е. особую технику, вместо изжитой, в силу накопления рефлексов от идеологии новой жизни, так наз. психологии, особый вклад, особую систему, естественно, как удовлетворение определенной общественности на определенной ступени развития — создает различную систему мышления, различную технику ее выражения в звуках, т. е. различную систему речи, кажущуюся наследием различных семей языков и в источнике если не даром бога, то даром природы, именно лишь развитием непосредственно животных звуков, так наз. речи животных. Язык во всем своем составе есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства, в технике и строе, равно в семантике, но не в том упрощенном типе, как то мыслил наиболее к нам близкий по идеологии Нуаре с его предшественниками и последователями».

                   К диаграмме родословия языков мы возвращаемся не раз, в частности, в том же курсе. Забраковав нами же составленное упомянутое родословное дерево языков, в итоге выделения сложных взаимоотношений языков, которые обычно учеными так просто и наивно сближаются до признания особых расовых семей в их так наз. родственных и неродственных чертах, собственно в схождениях и расхождениях социально-экономических, или, как сказано в курсе (стр. 78):
[46]    
«в схождениях и расхождениях в источнике хозяйственно-государственного порядка», мы констатируем факт, что «сложные жизненные конкретные их взаимоотношения не нашли своего [адекватного] выражения и в предложенном с поправками... нашем родословном дереве»... Мы пробовали лишь тогда же «построить новую диаграммную фигуру связанности языков» и заранее осудили еще один намечавшийся опыт с изображением особо яфетических языков и особо всех остальных языков мира. Мы в общем успели лишь наметить материал для построения наглядной жизненной диаграммы, но самой диаграммы не дали, оставив ее осуществление на будущее время, как чисто-техническую проблему. Но осуществление имело тогда «основание быть отложенным не только по технической невыполнимости задания», да и не по тем только «более существенным затруднениям», о которых речь в соответственном месте курса.[30]

                   Мы, сейчас, действительно, начинаем уточнять взаимоотношения во времени в такой степени, что, например, системы - семитическую и прометеидскую («индо-европейскую») языков относим, несмотря на расхождение во времени, в образования одного и того же периода, четвертичного, точно так же, как
[47]    
языки третичного периода, яфетические, также выявляют себя группировками различной типологии, лишь с тем отличием, что эти типологически  различные группировки, почти различные системы, в разрезе их диахронического освещения легко увязываются друг с другом, несравненно легче, чем семитические с так наз. индоевропейскими. И тем не менее мы и сейчас не можем не повторить следующих строк из изданного в Баку курса: «Хотя, таким образом, семитические языки представляют более древний этап развития, чем прометеидские (индоевропейские), но это не значит вовсе, что прометеидские языки во всех частях уступают семитическим в отношении древности языковых материалов и языковых норм, и еще менее это значит, что прометеидские языки вышли непосредственно из семитических языков, что прометеидская система языков есть дальнейшее развитие непосредственно семитических языков. Такая мысль явилась бы глубоким недоразумением. Яфетическая пирамида от индоевропейской отличается не только тем, что индоевропеисты, исходя из единства праязыка, ставили пирамиду верхом вниз, чтобы от единицы итти ко множеству, широкой раскиданности многообразных видов человеческой речи, а яфетидолог, исходя из одинаковости степени
[48]    
развития всех языков, многочисленных и не окрепших в своей формации, идет к нарастанию в определенных путях общего единого языка. Если бы дело обстояло так, то это значило бы, что одна простота и наивность заменяется другой простотой. Масса разнообразных в процессе творчества моментов требуют каждый особого учета».[31]

                   В чем же дело? Дело в том, что сравнительная работа над языками различных систем,  различных так наз. семей языков,  неизбежно сочетавшаяся с вызванным ею к жизни особым новым учением о значимости слов, семантике, открыв пути для обоснования палеонтологиею речи, как идеологической, так формальной, вместе с тем уже выявила совершенно ясно и ярко значение времени в развитии языка, в его мутационных перестройках с революционными сдвигами не в одних социальных явлениях, но и в технике и технических факторах их порождения, то есть когда дело идет о звуковом языке, то речь не только о продукции речевой культуры, но и о мышлении, между тем наше личное мышление с его техникой, по нашей общественной принадлежности прошлому, оказалось устаревшим аппаратом для верной оценки достигнутого практически и фактически теоретического построения о взаимоотношениях языков.

                   Утверждая непрерывную цепь смены во времени языков одной системы языками другой системы, упраздняя фактическими данными расово-пространственную изоляцию одних систем от других, мы все-таки продолжаем подходить к языкам пространственными мерилами, дающими представление об учете лишь
[49]    
наследственного приращения себе подобных и количественного роста, а это куцый учет лишь языкового производства, учет лишь продукций, а не учет творческой растущей динамики и с нею коренным образом мутационно преобразующейся глоттогонической техники. Таковы же, т. е. выявляют лишь статичность, родословное дерево языков и пирамида, хотя бы и стоящая натурально основанием на почве.

                   Существенная же семантическая деталь, это — общее положение яфетической теории, именно то, что звукоподражательность слов — позднейшее явление.

                   Вопрос нами затрагивался не раз, ему посвящен пространный пассаж в статье «О происхождении языка».[32] Я позволю себе повторить этот пассаж, если не целиком, то в значительной его части:

                   «... При возникновении языка человек не распо­лагал таким количеством слов, чтобы расточать их на осознанное звукоподражательное выражение тех или иных явлений. Само явление, звукоподражательная природа многих слов, отнюдь нами не оспариваемая,— результат позднейшей эволюции в восприятии того или иного слова за звукоподражательное только потому, что говорящий привык сочетать данное слово с определенным предметом, имеющим, действительно, в природном своем проявлении звуковое оглашение, так, напр., для выражения звуков, испускаемых лошадью ртом и ноздрями, у русских слово «рясать», у грузин qvı-qvın-ı. Конечно, русскому «ржанье» вполне представляется звукоподражательным, как грузину qvı-qvın,
[50]    
и вполне естественно, так как тот и другой с соответственными терминами неизбежно ассоциирует определенные звуки. Но названные слова, как вскрыла палеонтология яфетического языкознания, возникли со­вершенно не от созвучия со 'ржаньем', а потому, что 'ржанье' есть природное свойство лошади, ее характерный признак. Дело в том, что грузинское qvı-qvın представляет удвоение основы qvın, праформы *qun←*qon, что, как теперь известно, есть разновидность hon-е→ hun-е, означающего ‘конь’, а русское «ржать» представляет глагол, производимый от основы «рж-», стянутой еще на яфетической почве формы слова ruj←roj, более древней разновидности основы lош слова «лошадь», и мы отлично знаем теперь, что груз. hune и унаследованное от яфетидов русскими «лош» // *roj это племенные, в известных случаях тотемные слова, первое ионов, второе — этрусков. Следовательно, грузинское и русское слова, означающие ‘ржать’, конечно, дают представление о звуках ржанья, но сами отнюдь в своем генезисе не отражают никаких звуков, ни в малейшей мере не звукоподражательны, а определяют ржанье, как 'лошадиное' или 'конское действо', буквально означая, да простится мне этот барбаризм, 'конить' или 'лошадить'. Такова же история абх. а+kır+kır-ra 'ржанье', арм. qır-qınd id., баск. ı-rhın-sır-ı и samarı-kına 'ржанье'. Дело в том, что каждое слово звуковой человеческой речи есть в источнике акт осознанного, а не аффекционального или непроизвольного, действия. Животная речь пользуется в своем зачаточном состоянии аффекциональными средствами, данными природой, у одних звуками, напр., у птицы, у других движеньями, напр., у муравья. Звуковые средства птиц громадны в отно-
[51]    
шении пения, но это непроизвольный звук, это не звук языка. В языке не звук, а фонема, отработанный человечеством членораздельный звук, сопровождаемый работой мозгового аппарата, раньше влиявшего в тех же целях на руку, звук, направляемый мышлением, как раньше направлялось им движение руки, жесты и мимика линейной речи. Движенья муравья в свою очередь не располагают и особым технически приспособленным орудием. Движение тут всего тела. Животный звуковой язык может лежать в основе позднейшего звукового художественного творчества человека, пения, музыки, а вибрация тела может лежать в основе линейного художественного творчества, пляски и т. п. Ни тот, ни другой путь не вел к человеческой речи».

                   Но вопрос не только в том, что изначальная звукоподражательная речь одно недоразумение. Так обстоит дело и с материальным чувственным восприятием ряда для нас ощущаемых понятий, напр., 'ветра'. Казалось, 'ветер' это 'дуновение', что в наречении ’ветра’, возникновения этого термина повинно чувственное восприятие этого стихийного явления.

                   Конечно, от 'ветра' глагол 'дуть', но 'ветер' не от глагола 'дуть', как 'лошадь' не от 'ржать'. 'Ветер' также воспринимался подлинным первобытным человеком, его до-логическим или мифологическим мышлением, как явление космическое. Это важно как не лишний момент для датирования возникновения звуковой речи, более того, сложения уже ее хозяйственно-необходимого словаря, ибо такое космическое восприятие могло быть лишь на позднейшей более высокой ступени человеческого развития. Космическое восприятие вынуждало увязать 'ветер' с 'небом', с его 'движением', 'кружением'. Мы знаем из дальнейшего
[52]    
развития словаря, что архитектурные термины 1) 'арка', 'свод' это 'небо', 2) 'колесо' это 'небо', 3) 'колесница' это 'небо'. Не вхожу в детали, когда в виде положения «часть по целому»—по 'небу' 'солнце', а 'солнце', resp. 'луна' и 'глаз', равно 'круг', 'колесо' идентифицируются. Потому-то, когда по-грузински говорят в смысле 'колеса'—urmıs ϑval-ı, буквально, как будто, 'глаз арбы', или употребляют в значении 'считать' — ϑvla, 'он считал' ϑval-a, буквально, как будто, то же, что грузинское ϑval-v-а 'сглазить', точно грузины счет вели глазами, как писал один из моих корреспондентов, математик из Телава, то в первых двух случаях с одним обычным ныне и с давних исторических эпох в грузинском значением 'глаз' нам не понять приведенных выражений, не понять их без палеонтологиею воскрешаемой стадиально более древней полисемантичности слова ϑ-val (др.-л. ϑо-wal), рядом с 'глазом' означавшего 'светило неба'—'солнце', resp. 'луну', так что urmıs ϑval 'колесо' буквально могло быть понято 'солнце', resp. 'луна колеса', и трудно в грузинском глаголе 'считать', совпадающем с именем луны, не усмотреть измерения количества по 'луне'.

                   Так и ‘ветер’ это ‘вихрь’, ‘кружение’ и т. п. Посему, когда мы в грузинском имеем основу с эканием ber в глаголе ber-v-а 'дуть', то имя ber, как и его эквивалент с аканием bar (мегрельское, чанское о-bar-u 'дуть') и эканием bur (отсюда русск. «буря», грузинское bu-q id из *bur-q) в семантическом архетипе увязанном с ‘небом’, увязано не с ‘дуновением’, а с ‘кругом’, как, напр., налично то же слово в груз. bru (←bur) 'кружение головы', да в грузинском удвоенном bor-bal 'колесо', равно увязано то же имя с 'головой' и 'горой' (пучковое значение 'голова+гора+небо'), как то мы
[53]    
видим груз. bor-ϑ u 'холм', баск. bor-tu 'холм', сулет. 'гора', лат. mont- (mons) гора' и т. п., и баск. bur-u 'голова', чув. pus, 'голова', да не забыть, что по 'небу' наречен не только 'круг', но и 'шар', гезр. 'мяч', следовательно, сюда лее груз. bur- ϑ 'мяч',[33] и т. д., и т. д.

                   Равным образом, хотя груз. даг 'ветер' теперь в глаголе qr-ıs значит 'дует', а-qr-оbs 'тушит', 'гасит’, но, собственно, qar←gar←kar (для группы с аканием закономернее иметь l вм. r), при оканий gor и т. п. по семантическому архетипу увязано с арм. kar-q 'повозка' ('колесница'), с груз, gor-аv-s 'катится', 'вертится', с груз, go-gor ‘колесо’, с баск. goy→go ‘небо’ (с утратой исходного плавного) и с gul↔gol (вм. более для окающей группы закономерных разновидностей gur↔gor) в значении 'головы' в составе скрещенного арм. gdlu-q(коl+о-q), русск. «гол+о-ва», впрочем, и с груз. gor-а ‘холм’ (gor-аk), мегрел. gol-а→ gwal-a||↓  goy-а 'гора', мегрел-gor-е ‘маленькая гора’, русск. «гор-а» и т. п.

                   Помилуйте, как же по языку свистящей группы с аканием, именно грузинскому, такие основные, можно сказать, коренные слова с огласовкой то о↔u, то е!! Но что делать, когда такова история сложения грузинского языка в результате скрещения, без которого не возникал и не развивался ни один язык. Грузинский язык не приметив с одним аканием, его фонети­ческая норма о двух огласовках — а и е, ему же не чужды целые ряды слов с губной огласовкой о↔u. Но факт, что присущие ему разновидности с аканием существовали в тех же значениях, так слову bor↔bur, что от элемента  В,  в  грузинском  следовало бы быть
[54]    
bal, и оно налицо в удвоенном, вернее скрещенном груз. bor-bal 'колесо'; слову gor↔gur, что от элемента А, в грузинском следовало бы быть gal, оно и пережило в груз. gır-gal 'буря' (из *gur -gal). А самостоятельно разве не существует bal 'шар', 'мяч' и gal 'ветер'? Конечно, да. Их сохранили: первое французы в balle, англичане в ball и т. д., с хорошо известными значениями, не исключая 'мяча', второе — англичане в gale ‘ветер’ с диапазоном от 'легкого дуновения', 'ветерка' (breze) до 'бури', в языке моряков.

                   Подробнее можно бы остановиться на терминах 'рука' и 'нога', которые, как оказалось, первоначально носили одно название. Более того, будучи производным от 'ноги', 'сапог' функционально унаследовал культовое значение 'ноги'. Но это обстоятельство разъясняется в работе «Постановка учения об языке в мировом масштабе и абхазский язык».[34] И если в этом разъяснении профана может смутить не мотивировка увязки, а сближение русского с абхазским или грузинским, когда русское слово «мочь», оказавшееся не случайно созвучным с абх. mϑ (а-mϑ 'сила') ↓ mǝϑ (mǝθ-lа 'силой'), поскольку прослеживается это слово 'сила' до его семантического архетипа 'рука', представленного тем же словом, элементом В, в яфетических языках Кавказа, грузинском, мегрельском, чанском, абхазском, по формуле mar||mor, resp. *mod→moϑ↘m^гǝϑ, то совсем иное дело, мало вразумительное и для свободомыслящего, когда 'рука' и 'нога' оказываются развовидностями одного и того же слова, означавшего и 'ногу' и 'руку', почему в самом русском первая часть  скрещенного
[55]    
слова «но+га», не касаясь даже его полного вида nош 'рука', откуда «несу», «ношу», «ноша» и т. п., именно по- сохранило пережиток безразличного обозначения и 'руки' и 'ноги' в производном «но+готь» (*no-go-te), буквально переводимом палеонтологически на яфетической почве 'дитя руки', гезр. 'ноги' (ближайше 'пальца' безразлично руки или ноги), как груз. φr-ϑql из *φr-ϑqır (φr 'нога' ср. груз, φеr-q, и φqır 'дитя', ср. чанск. skır 'сын') 'ноготь' и потому же абхазский эквивалент  того же  русского  по-,  именно  па,  значит 'руку' в скрещенном а-nа+рǝ 'рука', как скрещенная основа составного русского слова «сапо-г», именно sa+ро (франц. sа+bо-t, баск, sа+ра-t), означавшая некогда  'ногу'  с  этим  значением  и  сохранилась  у абхазов в слове а-ша+рǝ 'нога'.

                   И трудность восприятия не в этих сближениях, а в чуждом нашему мышлению факте, что 'рука' и 'нога' были наречены звуковым словом не как члены тела, анатомически воспринимаемые по их физической функции, а как увязанные по магической функции в нераздельном действе — пляске, пении и игре с предметом культа, луной и солнцем и носящие их нзвание.

                   Уже усвоение этого мышления, первобытного мышления, нам не привычного, требует громадных усилий для преодоления. Но усвоение первобытного мышления не так трудно, да оно и не ключ само по себе, не «сезам, откройся». Труднее встать на новое общественное мышление, из которого вытекает, как то мы вынуждены теперь признать, новое учение об языке. Мы также не осознавали этого, как того, что марксизм присущ яфетической теории, что яфетическая теория представляет,
[56]    
как оказалось, приложение и оправдание марксизма в области языкознания. Отсюда ясно, что самое трудное для восприятия нового учения об языке не необходимость овладеть множеством языков, не необходимость справиться со сложной задачею увязки языковых явлений с историей материальной культуры, форм общественного строя и мировоззрений, тем более не необходимость усвоить технику нового учения, технику возведения всех языков мира к четырем элементам и учета результатов разнообразных скрещений. Трудность исключительного характера в необходимости овладеть новым мышлением, требующимся для теории нового учения об языке, ибо это значит одолеть или победить себя, поскольку человек это мыслящее существо и расстаться с своим мышлением представляется по традиции актом самоотречения — отказом от себя. Новое учение об языке требует отречения не только от старого научного, но и от старого общественного мышления. Вот почему так трудно стать лингвистом-теоретиком.