[198]            
        Может быть, сегодняшнему докладу я должен был бы предпослать предвари
тельный отчет, хотя бы суммарный, о трехмесячной моей поездке, тот отчет,
 который готовлю для представления в Академию наук СССР, от которой была
 получена командировка.          
        Впрочем, этот отчет, даже самостоятельно представленный, не может быть пространным, так как результаты поездки этого года, как в том отчитываюсь перед командировавшей меня Академией наук, не столько количественного и формального, сколько качественного и идеологического порядка: дело идет о закреплении базы дальнейших яфетидологических разысканий в Западной Европе, где ступени стадиального развития языка, в том числе и звуковой речи, как теперь выясняется, можно проследить в параллель (со временем, хочу надеяться — с вашей помощью — и в увязке) с историей материальной культуры, от палеолита непрерывно до наших дней, что требует, разумеется, исчерпывающей трактовки не одного баскского, а всех наличных в районе языков, в том числе — ив первую очередь — живых, хотя бы бесписьменных или бездревнеписьменных, во Франции — бретонского. Кельтские языки, в числе их и живая бретонская речь, выявляют, как на Кавказе армянские языки, древнелитературный и современный, переходную ступень стадиального развития звуковой речи между языками первоначального населения Европы, яфетической системы, и языками прометеидской системы. Ясное дело, что эта сторона дела, если не вся кельтская проблема, не может быть ни освещена, ни даже обставлена надлежаще собранными материалами без учета не только данных языков Армении, но и взаимоотношений их и связанных с ними языков различных систем, хамитической на юге, в частности берберской, финской на востоке, особенно мордовской, когда дело осложняется вопросом о привходящей увязке языков Армении с языками финской формации. За этим тянется вопрос о русском, если не говорить вообще о славянских, именно русско-финских и русско-кавказских связях, рядом с которыми выступают украинско-кавказские и другие связи. Все эти и сродные темы требуют после нынешней поездки или пересмотра или постановки вновь. С ними, разумеется, набегают такие кардинальные проблемы, как связь Западной Европы с Восточной. И не в общем отчете, а в отдельных монографиях или докладах мы будем стараться, насколько нам по силам, делиться результатами трехмесячной заграничной работы.               

«Нас мало волнует, чго лингвисты-затворники, не понимая не только яфетической теории, но ничего, что жизненно творчески происходит, уже произошло в значительной мере кругом в мире — в социальном сдвиге всей Европы —
[199]  
и с ним и в общественных науках по части методологии, даже в пределах изучения облюбованных ими языков, стараются позабавить с другими и нас безграмотной критикой наших слабых сторон, наших незнаний, ибо мы несколько глубже осведомлены о наших незнаниях не только по языкам, начатым нами изучением вчера или позавчера, но и по тем, которые уже пятый десяток лет непрерывно изучаем. Нас более волнует то, что все наши, даже наиболее фактически обоснованные чисто лингвистические положения, несомненно, нечто сигнализующие, будут висеть в воздухе дотоле, пока не будут они увязаны с соответственно проработанным освещением вещественных памятников Западной Европы от палеолита до наших дней».

        Вот почему по командировке от Академии наук я спешу отчитаться в одной части у нас, в Академии истории материальной культуры. Мы лишь сигнализуем мерцающие, иногда пламенем вспыхивающие и ярко озаряющие искры. Дело вещеведов признать их надежными или блуждающими огнями.

«Обстоятельства сложились так, что в три месяца я должен был выполнить программу, осуществление которой нормально могло бы быть умещено разве в одно полугодие: надо было продвинуть знание по берберскому языку; надо было сделать не только то же самое по баскскому, но проверить тексты издаваемой мною хрестоматии баскского языка, особенно в части гипускуанского наречия, равно доискаться точных значений некоторых терминов и выражений составленного С. Л. Быховской к той же хрестоматии баскско-русского словаря; надо было углубить мои знания по кельтским языкам, причем я перебросил центр тяжести, побуждаемый к тому также различными привходящими обстоятельствами, на изучение живого кельтского языка Франции—бретонского; надо было отделать для окончательной сдачи в печать не набранную еще часть читанного в прошлом году в École nationale des langues orientales vivantes эпизодического курса грузинского языка в яфетидологически проработанном освещении; наконец, надо было продолжить начатый в прошлом году cours libre по грузинскому языку в том же французском национальном востоковедном вузе, не говоря о потребностях ориентироваться в литературе по всем названным предметам.
        «Если так или иначе по всем пунктам удалось сделать кое-что, то этим обязан, конечно, и тому, что в Париже оказался круг лиц, кое-кто из старых моих учеников, кое-кто из новых последователей, принимавших живейшее участие в моих работах оказанием мне содействия каждый в пределах своей специальности, своего интереса, или своих возможностей, в общем — по всем сторонам моих исканий. Особо ставлю сотрудничество двух лиц, из которых одно (А. А. Марр) своевременным составлением справочных работ, обратных словарей, топонимических указателей и т. п. экономило мне время, а другое, взяв на себя тщательный просмотр всех частей печатаемого мною французского учебника грузинского языка, хрестоматии, словаря, таблиц к грамматике, одна сверка которых и согласование угрожали совершенно обездолить меня в отношении времени, сняло с меня громадный груз, так как учебник в целом представит в печати труд не менее 500 страниц, и так как то же лицо в то же время
[200]  
приняло участие в проработке самого текста грамматики, приноровительно к навыкам французского читателя, то с самого начала я предложил новое руководство выпустить в свет как наш общий с ним труд.[3] Это лицо—Brière, ученик мой грузиновед и с этого уже года фактически ассистент (suppléant) в Париже по курсу грузинского языка в названной École».[4]

        Сегодняшний доклад мы посвящаем лишь бретонскому, интересному здесь, в нашей среде, по сигнализуемой и им, как кельтским языком, связи Запада с Восточной Европой, в частности по так глубоко захватывающим советский мир и научно и общественно финско-русским взаимоотношениям, причем финский мир имеется в виду в его широком смысле, в его экспансии и по Каме и Волге с соседящими с ними как будто изолированно чувашами, а с чувашами мы попадаем одновременно в турецкий мир, в первую голову, при наличной степени изученности турецких языков (яфетидологически ни в какой) — в малкаро-карачайскую языковую среду, представляющую, как теперь выясняется, исключительный интерес по бесспорной особой увязанности с яфетическими языками Кавказа. В малкарском, кстати, прослеживается и позднейшее скрещение с соседящим языком, но лишь, как намечается, в отношении слов.[5]
        Правда, эта сторона кельтского вопроса освещалась и до нас. Ничто под луной не ново. Известный лингвист, не раз переступавший заколдованную межу углубленвой до истощения, шаблонной или излюбленной колеи индоевропеистов, хотя всегда в гранях чисто Формального изучения отрешенных от жизни и абстрактно разъясняемых явлений речевой культуры, Педерсен (Pedersen), как будто все-таки вышел на верный путь, напал на факты, особо сближающие языки Армении с кельтскими, но достаточно сослаться на то, что конечный r в ирл. mor, таг 'великий', равно в ирл. sir 'длинный' он разъяснял как морфологический суФФикс,[6] не чуя, что это цельные неделимые элементы, поддерживаемые их двойниками в яфетических языках Кавказа; так, например, sir, в бретонском представленный спирантной разновидностью hir 'длинный',[7] имеет двойников на Кавказе, даже в языках Армении, здесь в виде еr (← her) в составе двухэлементного образования древнелит. er-kayn (← *her+kan-ı) 'длинный', нар. er-kar 'длинный', рядом с таким же игнорированием кричащих фактов средне-корн. maut 'большой палец'[8] не ведая яфетического архетипа последнего, мегр. marṫkınd-ı → maṫkınd-ı 'перстень', 'кольцо',[9] и даже тогда, когда Педерсен имел основание кельтское множественное число отожествить с той же формой народного армянского, он ограничил это оговоркой о каком-то специальном коллективном множественном числе армянского, точно все окончания множественного числа не такого же коллективного происхождения.
[201]            
        Более талантливый, или, вернее обладатель более широкого кругозора, русский славяновед академик Шахматов, не во-время нас покинувший, мог еще живой видеть, как иохоронили его прекрасную по идее работу о славянокельтских и Финно-кельтских связях. Ее похоровил уважаемый лингвист Фасмер, собственно в лице Фасмера такого эффекта достигло Формальное учение об языке, которым, впрочем, вынужден был работать тогда А. А. Шахматов. Достаточно сослаться на то, как Шахматов носился с мыслью на основании исторических показаний определить прародину русской речи, да и вообще славянских языков, как в усилиях распознать племенное происхождение столь схожих по названию производственно-социальных группировок с общим тотемом в двух разновидностях, как bodın'ы и budın'ы, не то требующих различения по месту нахождения, не то отожествимых по созвучию, и особо мордву, в которых, при роковом мираже иранского влияния он признавал вслед за Томашеком (Tomaschek) «Людоедов», усматривая в термине искажение сочиненного персидского составного слова mardaq̇war 'человекоед'.
        А раз так, т. е. раз без учета социальных слоев и прослоек, племенное образование вместе с его речью трактовалось как массив с корнем вне себя (где-то на прародине), с источником общения также внешнего порядка, также вне себя (миграция), с творческим фактором также вне себя (чужое влияние и заимствование), то ученого, стоявшего своим комплексным подходом как бы на меже формального учения с идеологическим, во всяком случае у порога материалистического восприятия истории, следовательно, неизбежно и истории языка, победил более последовательный формалист, тот формалист, который доведен был требованиями схоластического звукоучения до того, что «собаку» считал, вслед за другими авторитетами того же формального учения, заимствованием из иранского spaka, «бога» из иранского bag'a и т. д. Между тем, не только это учение не знало, да и доселе знать не желает, что эти слова в нескольких разновидностях, предшествующих образованию всякого иранского языка, обретались на севере, но предпочитает не знать и теперь, что они гражданственны, как переживания, в составе одного элемента В или с ним на первом месте, и в русском, да и в самом так называемом новоперсидском,[10] и академик Шахматов вынужден был сковывать свои здравые мысли тисками мертвящей теорпи и в результате не постичь того, что разъяснила ныне палеонтология речи, именно того, что mor-dva, resp. *mor-do, это разновидность национального названия мордовцев — mo-kша, что -кша, resp. -шка и -do, в полном виде don, значили 'дитя', mor же — 'небо', отсюда mor-do → mor-dva как и mo-кша, значит 'дети неба', 'солнца' или 'солнышка' (мн. ч.), и два других племенных названия bodın ↔ budın — лишь разновидности с тождественной огласовкой той второй части составного термина -dın, какую мы наблюдаем в названиях таких яфетидов Кавказа, как ванские q̇al-dın-ı с их клинописью еще с IX века до хр. э.
[202]            
Думаю, нам более нечего терять время с этой картиной научного творчества, когда мертвые имеют возможность хоронить и хоронят полуживыми исследователей с тягой к жизни.
        Летом прошлого года в странах автономных республик РСФСР, в Чувашской в Шупашкаре и Удмуртской (Вотской) в Ижевске, а затем на курсах нацменовского учительства в Москве пришлось прочитать доклад, возникший в процессе работы над нерусскими языками Приволжья, в первую голову чувашским, доклад, озаглавленный «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема»,— доклад, который был повторен в начале прошлого учебного года в Ленинградском Восточном институте, где и печатается. Последствия от этого чтения как протекание вешних вод. Впечатления и индивидуальные восторги у одних, недоумения, если не упоминать о негодовании, у других, нас мало смутили бы, но не осталось ни капельки результата от этих чтений доклада, не только фактически обоснованного, но и как будто достаточно продуманного. Не было нигде сделано уточненного организационного вывода. Даже молодежь, подготовленная и, мне казалось, пылающая любовью к своей родной речи аспирантская молодежь из соответственных национальных районов, не сделала ни одного решительного организационного вывода по постановке своей родной речи у себя в учебном, а, где можно было, и научно-исследовательском отношениях. Наоборот, кто имел возможность работать и далее по старинке, продолжал работать попрежнему формальным методом на укрепление старой лингвистики, подрывая тем уже не сук, а самый корень не нового учения об языке (ни роста его, ни углубления уже не остановить!), а самого родного национального своего языка или родных национальных своих языков, разумность и обоснованность использования которых как орудия пропаганды современного просвещения, да именно советской современной культуры в научном отношении остаются повисшими в воздухе. Не говорите, что это происходит от незнакомства с яфетической теориею. Возьму для примера случай с одним из наиболее энергичных и верных наших последователей, чувашем Ф. Т. Тимофеевым. На «Первом Всечувашском краеведческом съезде» 15—21 июня прошлого года в г. Чебоксарах[11] он имел смелость (значит, такова была на съезде атмосфера, точно во Франции, Германии или хотя бы у нас в Союзе, здесь в аудитории доморощенного Мейе [Meillet]) вспомнить об яфетической теории. Правда_г он дает весьма яркое, чересчур яркое ее определение. «Яфетическая теория, —пишет он, — это революция в области учения о языке. С яфетической теорией начинается новая эра не только в истории изучения чувашского языка, но в истории всех языков вообще». Как будто по крайней мере лесгно, во всяком случае довольно сильно. Ничуть не бывало. Наш верный ученик поворачивается спиной к этой «мировой яфетической революции», очевидно, в ковычках, и не решается даже теорию порядком назвать в статье, ей посвященной, озаглавив ее «Новые теории о языке и отношение к ним чувашского языка». Что это за новые теории? Это оказывается, во-первых, взгляд Н. Н. Поппе на чувашский язык и, во-вторых, социологический подход Н. Я.
[203]  
Марра к чувашскому. Нам казалось, что мы подходим к языку прежде всего от языковых материалов, но на деле оказалось, что наш верный ученик занес нас прежде всего в социологи, т. е. для всей массы современных нам авторитетных специалистов отвел нас от языкознания, и вспомнил-то он об этих «теориях», в числе их о нашем социологическом подходе, только потому, что появился в свет новый труд Н. И. Ашмарина «О морфологических категориях подражаний в чувашском языке», и в связи с ним осознана была необходимость обратить внимание «на связь чувашского языка с новыми теориями об языке». Не будь нового труда Н. И. Ашмарина, не было бы никакой надобности останавливаться на каких-то новых теориях, тем более на социологическом подходе к чувашскому, протекающему феерически-революционно. Съезд так был настроен, так вдохновил милейшего докладчика (опять-таки среда — решающая сила, не личность) и постановил в 11 положениях с отвлеченными пожеланиями сохранить верность непоколебимую, продолжать в старых путях изучение чувашского языка и только в одном предпоследнем пункте запечатлел знаменательные следующие слова: «необходимо также начать (!) изучение чувашского языка по методам яфетидологии». Покорно благодарим.
        Мне эти волею судеб пионеры на ниве вспахивания родного участка общечеловеческой звуковой речи намомнили из далеких наблюдений в родной мне Гуристройный ряд хлеборобов на пашне, когда в дни дружной работы мотыгой с приглашенными на помощь прерывали и работу и хоровое пение, чтобы не то с удивлением и восторгом, не то с недоумением и страхом поглазеть на мчащийся мимо паровоз с поездом, чтобы сейчас же вернуться к своему занятию в привычных путях труда и с привычными тонами пения. Так велика сила веками внедренного в ученые массы и в их быт раболепия и косности. Нет надежды на больший успех от суммарного повторения мыслей прошлогоднего доклада «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема» о значении каждого национального языка в деле современного, да массового просвещения, но тема настоящего доклада меня вынуждает вспомнить о выдвижении в этом докладе кельтской речи, как увязывающей с Востоком, с скифским Востоком, к которому примыкает иранский Восток, причем эту кельтскую увязку богато документируют взаимоотношения с современными языками различных систем, так называемых рас, того края или тех же краев Восточной Европы и Передней Азии, в первую очередь — с яфетическими языками Кавказа.
        Разъясняя мифичность первоначального появления вездесущих кельтов, лишь разновидности скифов, в путях миграций, как то себе представляют специалисты, в эпоху переселения народов, указывая на локальное повсюду происхождение их речи, как речи определенного лишь социального слоя, мы намечали еще тогда необходимость продвижения ее у нас в орбиту исследовательской работы, как увязывающейся через не дошедший до нас скифский со всеми национальными языками нашего севера, да и Поволжья, независимо от того, входят ли они сейчас в Финскую или иную группу языков, не исключая ни русского, ни чувашского, ни турецкого, и, сместив классические языки с империалистического пьедестала в школьном преподавании национальными языками, освободить от
[204]  
гнета окостенелых норм мертвых языков изучение живой речи каждого народа, а с нею в первую очередь и изучение таких поработивших западно-европейские-ученые умы классических языков, как греческий и латинский.
        Но нигде этот научно мертвящий гнет мертвого классического языка не ощущается с такой убийственной силой, как в латинском мире, особенно же во Франции.
        Въехав в Guingamp для занятий в родной его среде бретонским и располагая лишь одной неделею, я немедленно обратился к содержательнице гостиницы с просьбой найти мне бретонца, говорящего на местном бретонском наречии. Узнав, что я учусь бретонскому, она спросила: «Вам нужен, следовательно, профессор или учитель бретонского?» — «Да нет, — ответил я ей, — я сам профессор, но мне именно не нужно никакого профессора, никакого преподавателя, мне нужен бретонец, он или она, говорящий или говорящая на своем родном языке как простой народ, из крестьян или рабочих, ремесленников, торговцев». Дело было устроено, и я мог приступить к своим штудиям, не теряя времени, но что меня поразило, так замечание почтенной француженки, собственницы отеля. Выходило так: «Этого добра сколько хотите». Буквально она сказала: «Тут все, представьте себе, упорно говорят по-бретонски, подумайте, даже девушки, наша женская прислуга, как остаются друг с другом, болтают все по-бретонски, как ни твержу им: «перестаньте болтать по-бретонски, говорите по-французски!» они, глупенькие, все норовят говорить не по-французски, а на своем непонятном грубом patois».
        Вы думаете, это передаю вам мнение лишь простой обывательницы. Фактически, конечно, но на самом деле из уст Guingamp'cKofi содержательницы отеля, как оказалось, мы слышали современную государственную мудрость страны по вопросу о бретонском языке. Так по крайней мере осведомляет нас Марсель Гийэсс (Marcel Guieysse) в брошюрке «La langue bretonne» 'Бретонский язык', вышедшей в 1925 году в Hennebont.[12] Констатируя факт, что «бретонский язык уже заставил много о себе говорить», Марсель Гийэсс считает вероятным, что бретонский не перестапет быть предметом разговоров до тех пор, пока он не успеет внедриться официально в учебу французского государства.[13]
        Но каким путем это может случиться? «В самом деле, при одной этой мысли», именно мысли внести бретонский язык в учебные программы государственной школы, «мысли, которую французские правители доселе почитают и всегда почитали смешной и несостоятельной претензией), большинство людей вопит с негодованием: «подумайте только, это посягательство на догму, святую-святых централистической унификации. Как? Официально освятить то, что является бедствием, почти позором, именно то, что граждане из состава французского государства не говорят его языком, государственным языком, что они упорно беседуют друг с другом на языке заведомо варварском и бесформенном, который навязывается им, это не менее известно, силами реакции. Всем известно, в самом деле, что, если бретонский язык сохраняется в Бретани, то только для того,
[205]  
чтобы поддерживать в ней «очаг обскурантизма» [политический язык допускает смелость некоторых метафор!], так как его роль удержать под игом гнета несчастное население (de malheureuses populations), лишенное современного просвещения (des lumières du siècle) и счастия рационалистического познавания из-за ужасного жаргона».

«Говоря иначе, это значит, — комментирует бретонский писатель, — что бретонский язык мол неинтересный и бесполезный patois с клерикальными и реакционными повадкой и влиянием, существование которого, само по себе к тому же непонятное, значительно вредит развитию бретонского населения (des populations bretonnes), следовательно, в его интересах, как и в интересах государства, искоренить этот ветхий обломок, которого существование, в довершение всего, противоречит принципу французского единства».

        Нужно ли говорить, что все разговоры о варварстве языка и его неспособности быть носителем просвещения нашего века не выдерживают серьезной критики, и если они свидетельствуют о чем-либо, так о неглубокой в отношении бретонского или в вопросах этого порядка осведомленности тех, которые так высказываются, поскольку они говорят искренне; что же касается «реакционности» и «клерикализма», то это пережиточное ныне состояние присуще не бретонскому языку, а массовому крестьянскому населению Бретани одинаково, говорят ли они по-бретонски или по-французски, и его питает местный быт, оберегаемый против всяких новшеств мысли правительственной опекой и духовенством, его растит именно всякая помеха бретонскому языку стать в своем крае правомочным литературным языком, чего никак нельзя достигнуть без внесения бретонского языка в число предметов преподавания в школе. Между тем его вовсе нет в école libre, где, предполагается, преподавание стоит вне ежовых рукавиц официальной школы, а поскольку духовенству удается все-таки иметь и другую свою школу, церковь, и хотя бы в церкви произносить проповеди на бретонском языке, то именно нынешнее положение с отказом бретонскому в правах гражданства содействует сохранению клерикализма и реакционного настроения, так как духовенство не отказывается и от обработки народа и прессы, более доступной на его бретонском языке; так оно издает газетку «Breiz. Kase-tenn savet evit difennar Feiz hag ar Vro» 'Бретань. Газета, выходящая для защиты веры и страны' со стихотворным motto:

        Между тем, идет другое течение по отстаиванию бретонского языка, кйк общественно-правомочного языка в быту, в литературе и, разумеется, также в школе. В научном отношении это течение цепляется, естественно, за индоевропейскую лингвистику, учение, которое успело основать и развить особую школу по кельтологии. Бретонская же речь относится ведь к кельтской группе так называемых индоевропейских языков. От этого союза, однако, так же ни тепло, ни холодно бретонскому языку, как от заискивающих ходов нынешних
[206]  
либеральствующих по национальному вопросу бретонцев, ждущих движения воды от добровольного истечения милостей со стороны правящих кругов.
        Интересно с этой стороны проследить, как развивалось и развивается бретоноведение, какие стадии развития оно прошло.
        Все признают «значение, представляемое бретонским языком с точек зрения истории п филологии, равно признают и драгоценную помощь, оказываемую им археологии и антропологии [я бы оговорился: не зоологической, а социальной антропологии], равно общему пониманию цивилизации человечества благодаря его тесным связям с другими кельтскими языками, которые позволяют изучать древние кельтские цивилизации с проникновением в их глубины».[14]
        Мы получаем теперь возможность углубить такое признание вскрытием не менее, а иногда более тесных связей бретонского с языками вне пределов кельтской речи, в первую голову с яфетическими языками как Западной Европы, так и Кавказа.
        И, тем не менее, мы вполне согласны с бретонцем Марселем Гийэсс, что «как бы громадна ни была эта научная ценность, она не представила бы достаточного аргумента, будь он единственный, в пользу сохранения бретонского языка: хотя бесконечно интереснее изучать язык в полной его жизнедеятельности, чем подвергать дискуссии его особенности на основании текстов какого-либо мертвого языка», трудно было бы «стать сторонником стараний сохранить за какой-либо человеческой группировкой специальную речь, предназначенную лишь для того, чтобы быть предметом изучения для науки. Но так как бретонский язык — живой, чрезвычайно живой, и его приходится признать жизненно необходимым, позволено будет выразить сожаление, что изучение кельтских языков вообще и бретонского в частности так мало распространено во Франции; с сожалением приходится констатировать, что две великие страны (Франция и Англия), с персональным основанием питать интерес к изучению этих языков, проявили свою несостоятельность по этому предмету. Основание кельтской филологии заложил немец Цеусс (Zeuss) в 1853 году своей знаменитой Grammatica celtica; дотоле эта область знания пребывала в руках одних кельтских эрудитов, предоставленных самим себе, полных более доброй воли и любви к своему родному языку, чем действительного знания». Совершенно так же, как то было у нас [не так ли обстоит и теперь?] с изучением грузинского и армянского. «Со времени Цеусса в изучение кельтских языков сделали ценные вклады и продолжают их делать своими трудами весьма многочисленные ученые в Великобритании (особенно из ее кельтских стран) и, увы, слишком малое число во Франции; но руководство над ними оставалось за Германиею до войны, чтобы перейти затем к голландской науке. Во Франции, повидимому, малое количество верных идет еще более на убыль, что, впрочем, не представляет ничего поразительного, так как подкошен нерв [набора тех, которые имели бы практические основания, живые, интересоваться этим предметом — подкошен у корня борьбой, объявленной бретонскому языку. Остаются, следовательно, в незначительном числе
[207]  
только те, которые имеют вкус — и время! — посвятить себя этому языку исключительно с умозрительной точки зрения».
        Писаная бретонская литература до XIX века состояла почти исключительно из религиозных сочинений, именно многочисленных мистерий, которые, однако, имеют значение не только для лингвиста, но и для литературоведа, так как, не прекращая своего существования и видоизменяясь приноровительно ко вкусу текущего дня, они сохранились до нашего времени, и вот уже несколько лет, как они пользуются обновленной популярностью. Несколько народных трупп дают каждый год представления, весьма посещаемые многочисленной публикой.        

«Первые опыты или, вервее, материалы для изучения бретонского языка восходят к восьмому веку христианской эры, это бретоно-армориканские документы; значительно позднее, именно в 1464 году, появился бретонско-латинско-французский словарь Лагадёка (Jehan Lagadeuc) — Catholicon breton, так называемая 'Бретонская панацея', имевшая задачею обучить писцов Бретани латинскому и Французскому языкам. Но действительная работа, послужившая к организации бретонского письменного языка, началась с Гонидека (Le Gonidec), которого учительский труд был совершен с большим самоотвержением в начале XIX века, в условиях трудного и неспокойного существования, взбудораженного революцией), когда он был вынужден эмигрировать: его грамматика, его словарь, ныне совершенно ненаходимые, имели капитальное значение для сохранения и развития языка».        

        То же самое можно было бы сказать о его переводе Библии, но к бретонской Библии применима латинская поговорка: habent libelli fata, о чем особо.

«Лишь в конце XIX века и в наши дни появились подлинные преемники Le Gonidec'a. Они установили бретонскую грамматику на научных основах, которые сами бретонцы находят ясными и точными, гармонирующими с актуальными потребностями языка. Во главе их находится F. Vallée (Abhervé), пользующийся уважением и любовью всей Бретани за дело, им созданное, за его книги и его непрерывную общественную работу», в том числе особого внимания заслуживает его знаменитая книжка «Бретонский язык в 40 уроках».[15] Он же в сотрудничестве с Le Roux (Meven Mordiern) опубликовал ряд мелких работ для научной популяризации кельтской истории и кельтской археологии, которые содействуют установлению (à fixer) и развитию языка, равно его приспособлению к трактовке всякого рода сюжетов».

        Есть, конечно, бретонцы-специалисты, представляющие с честью бретонскую и кельтскую филологию, как то Лот (Loth), преемник Арбуа де Жюбенвилль (Arbois de Jubainville) по кафедре кельтского языка в Collège de France, Эрно (Ernault), почетный профессор на факультете des Lettres в Poitiers, а в Rennes Леру (Leroux), университетский профессор кельтского, настойчиво ведущий публикацию важнейшего труда «Лингвистического атласа Бретаяи» (содержит более 800 карт), но особо стоят раньше перечисленные работники с наибольшей по бретонскому языку общественно-научной активностью порядка краеведов,
[208]           
все также бретонцы или, как мы сказали бы теперь, националы. Краеведческим движением приходится объяснить и исключительное активное внимание б. префекта Финистера, который, попяв свою ответственность как ашинистратора в Бретани, сделал все, что было в его силах, в пользу местного языка, более того, сам занялся им и изучил его.
        Единственный же бретоновед-специалист не из бретонцев, это деятельный ученый, декан факультета des Lettres в Rennes Доттэн (Georges Dottin). Бретонский обозреватель исследовательских работ по его родной речи справедливо отмечает особо профессора Доттэна не только потому, что его труды по филологии и изучению кельтских языков пользуются авторитетом, но потому, что, не будучи бретонцем, он постиг всю ценность и интерес бретонского языка, всю необходимость сохранить его для бретонского населения. Однако всеми общественно-практическими результатами по изучению бретонского языка мы обязаны «деятельности ученых бретонцев, поддержанной краем: это она породила «Комитет сохранения бретонского языка»; это она причастна к инициативе в пользу языка, проявленной Бретонским краеведческим единением и Бретонским краеведческим союзом, и она же завершилась, как практическим достижением, соглашением бретонских писателей по установлению правил и орфографии единого и общего литературного языка, — так содействием развитию нового бретонского литературного движения».[16]
        Но что делала в то же время и продолжает делать, по мнению самого ставшего на защиту своей родной речи бретонца, просвещенная французская общественность?
        В первую очередь тут выступает духовенство.' Однако, здесь приходится выделять роль части низшего духовенства, которое, набираемое из народа, оставалось чаще с народом: благодаря именно ей бретонский язык оставался в употреблении по крайней мере в проповедях, так как, как известно, католический культ допускает в своих богослужениях и требах лишь латынь. Правда, плодились «многочисленные католические катехизисы», но бретонский писатель основательно ставит вопрос, было ли это дело полезное для языка, или, наоборот, оно, вольно или невольно, содействовало скорее его порче. Как ни быть беспристрастным в воздании должного большей части низшего духовенства за верность бретонству и в признании деятельности нескольких лиц с сердцем в его среде, которые кодифицировали язык, надо все-таки уметь по этому предмету смотреть на вещи, как они действительно обретаются. Надо прекратить (я все цитирую бретонца Гийэсса) распространение легенды о церкви, покровительнице и спасительнице языка, надо прекратить созидание догмы из мотто (formule), что «вера, т. е. католическая вера, и речь — это сестры в нижней Бретани... Наоборот,... если официальная церковь имела какую-либо определенную лингвистическую политику в отношении бретонского, это была лишь политика утилитарного оппортунизма, состоящая в использовании языка, когда у церкви в том был интерес, с готовностью покинуть его, бретонский язык, или даже бороться с ним, когда он не являлся уже необходимым для расчетов момента».
[209]            
        Нельзя воздержаться от цитаты и деталей, выдвигаемых по этому предмету современным поборником бретонской не только речи, но и средневековой национальной культуры, так как это место помогает нам бить двух зайцев: видеть воочию с идеалистическим оптимизмом бретонского интеллигента его общественность, разумеется, по существу также клерикальную и реакционную, я в то же время чувствовать перенесенным себя на Кавказ царского режима, когда буквально то же самое делалось или пытались делать в линии русификации грузинской церкви, вплоть до опыта устранения «национальных» святых или хотя бы имен переводами на соответствующие общецерковные календарные имена.

«Даже теперь, когда, — читаем у Marcel Guieysse, — в Бретани имеется реальный политический интерес поддерживать бретонский язык, когда известные говорящие по-бретонски епископы в глубине сердца питают несомненно втайне нежное к нему чувство, что же мы видим? Свободные школы, за весьма немногими исключениями, остаются столь же равнодушными или враждебными к бретонскому, как официальные школы, они также не отвечают настоятельным и повторным призывам бретонских патриотов-католиков, культ с каждым днем все более и более вытравляет бретонство (débretonnise) из народной души настойчивым упразднением старых (национальных) святых и замещением их [общефранцузским] культом Sacré-Cœur, св. Антония или Жанны д'Арк. Песнопения, литании, приходские бюллетени становятся изо дня в день все более орудием francisation (т. е. офранцуживания): уже не найти бретонских литаний святому Иву, патрону бретонцев, а вместо славного напева «католик и бретонец» заставляют часто петь «католик и француз».

        Впрочем, для характеристики отношения так называемых свободных, не правительственных училищ к бретонскому, достаточно указать на то, что в них-то я была введена особая система вытравливания родного языка из школьного обихода, система, освященная испанской практикой против баскского. Она называется 'знаком' (signum) и состоит в том, что первому же ребенку, попавшемуся с разговором по-бретонски в течение классных занятий, передается какой-либо предмет, символ, преступник должен его поскорее передать товарищу, которого он захватит на том же «преступлении»: у кого знак окажется при окончании классных занятий, тот подвергается наказанию. Систему ату называют также «коровой», так как символ представляем бывает коровой из дерева.
        Однако гораздо более бедственными являлись в деле оформления бретонского яяыка, как общественного, так и литературного, меры, так сказать, пресечения «спреступной затеи» литературно развить свою родную речь. Дело в том, что для всей новой поязыческой Европы со включением Кавказа перевод Библии являлся если не основой, то во всяком случае громадным пособием в литературном оформлении новых языков. Исключение латинских языков не ослабляет, а усиливает яркость высказанного положения, между тем бретонский перевод Библии, принадлежащий основоположнику национального бретоноведения Гонидеку (Le Gonidec) исчез из обращения именно потому, что он не получил епископской
[210]  
аппробации, и издатель вынужден был взять его с рынка и, как предполагают многие,[17] уничтожить.
        Неисчерпаемый фонд бретонской речи — это живые наречия Бретани порой со взаимоотношениями не диалектов, а различных близко родственных языков. Обычно в них насчитывают четыре диалекта, но один из них ванский, или vanetais, диалект района города Vannes, представляет собственно особый язык всего Morbihan'a и, конечно, это сказка, когда утверждают, что древность его особенностей не заходит за XVI век. Три остальных диалекта: Tréguier, на котором говорят от St. Brieuc до Morlaix, диалект области Léon, соответствующей Финистеру-северу, и диалект Cornouailles, области, соответствующей Финистеру-югу.
        Таким образом, общественно, с идеалистической опорой на массовое крестьянское население, наросшая работа над бретонским языком и бретонской литературой образовала некоторое политическое течение с волнами, докатившимися до палаты депутатов. В течение первой четверти текущего столетия, т. е. до 1925 года, в палате депутатов были сделаны многочисленные запросы. В числе их важнейшим является запрос, вызванный пресловутым циркуляром Комба (Combes), запрещавшим проповеди на бретонском языке и не получившим применения только потому, что в Бретани поднялась общая оппозиция.
        Одним из важнейших вмешательств в это дело, был запрос 1909 г. в виде письма с датой 11 ноября, направленного к министру народного просвещения Думергу (Gaston Doumergue) с запиской, предназначенной осведомить его о важности вопроса, заслуживающего серьезного и внимательного рассмотрения. Обращение это было сделано отцом автора используемой мной брошюры о бретонском языке, Гийэсс, депутатом одного из бретонских районов, именно Lorient, в продолжение 20 лет, бывшего министром кабинета Буржуа (Bourgeois); этот же Поль Гийэсс в другом бретонском районе—Morbihan'e — был главой республиканской партии, представителем передовых идей которой и являлся он в Бретани. Словом, общественный деятель, по Французским представлениям, стоящий вне подозрения в реакционности.[18] Он ставил вопрос только о том, чтобы дать право учителям, знающим бретонский язык, пользоваться им в классе и разрешить организацию факультативных курсов бретонского языка в лицеях и коллежах, т. е. все те вещи, что запрещены все время в Бретани, но разрешены в многочисленных учреждениях латинского юга Франции. Этот шаг был поддержан всем бретонским республиканским представительством. Ответ министра Думерга последовал простой и короткий в том смысле, что он не может дать хода этому ходатайству, не желая благоприятствовать в Бретани сепаратизму.
        В то же время депутаты оппозиции, по инициативе маркиза de l’Estourbeillon, президента Бретонского краеведческого единения, составили группу защиты бретонских интересов. Позиции остались те же.
        Последний шаг был сделан перед Конференцией мира тем же маркизом de l'Estourbeillon'oм, петиция которого «Право языков и свобода народов» собрала
[211]  
в короткое время в Бретани 800 подписей, все в среде церковной, политической и интеллигентской знати. Последовала заново парламентская инициатива в лице депутатов Bouilloux-Lafont и Tremintin, все без успеха. Результаты бретонских домогательств в конце концов свелись к характерному министерскому циркуляру за подписью François Albert с датой 24 декабря 1924 г. Он гласит: «Что касается преподавания французского языка в начальных школах, весьма спорен метод, состоящий в использовании местных идиомов, во всяком случае его можно применять разве тогда, когда дело идет об идиомах латинского языка. В самом деле, непонятно, как баскский и бретонский могли бы оказать услугу преподаванию французского языка». Таким образом, нацменовский язык терпеться может разве как пособие в изучении французского языка, самостоятельного изучения родной речи и в помине нет.
        De Monzie, вернувшийся к идеям François Albert, своим циркуляром от 19 августа 1925 г. объявил жестокую войну двуязычному преподаванию и патуа.
        В результате жалуются на число неграмотных в Бретани. Но кто виноват? Не повторяется ли в просвещенной Франции старая история со Сванией на менее просвещенном Кавказе?
        Многие республиканские депутаты пользуются бретонским в своих избирательных кампаниях. Пришлось раз слышать, как министры бретонцы Le Trocquer и Rio, республиканцы, произнесли по-бретонски речи при освящении памятников в честь павших в Великой Войне. Бретонец замечает: «Это, действительно, было то обстоятельство, при котором бретонский язык мог быть допущен, если вспомнить, что в продолжение 4 лет для Франции умерло 250 000 бретонцев: при 2 миллионах 400 тысячах всего бретонского населения это около 10%, между тем этот «скандал» (т. е. речь на бретонском языке) вызвал запросы, напечатанные в «Officiel» 5 и 22 июля 1922 г.» В стране поднялась оппозиция. Марсель Гийэсс думает, что движение не остановится.[19]
Перед нами дело обоюдуострого порядка. С одной стороны, это политическое дело, по терминологии царского режима нам хорошо известное под названием инородческого вопроса, а по нашей советской практике, уже решившей проблему в органической связи с существующим строем, это нацменовский вопрос, если не торопиться его наименовать, как то надлежало бы, прямо национальным вопросом. С другой стороны, это громадной общественной важности чисто научная проблема.
        По политической стороне мы себя, разумеется, не считаем компетентными, мы касаемся ее лишь постольку, поскольку опыт собственной научно-исследовательской работы по Кавказу нам подсказывает, что как бы бретонский вопрос ни именовать, национальным, нацменовским или хотя бы инородческим, полюбовно-мирное его решение, на наш взгляд, едва ли возможно, или, вернее, ни к чему не приведет. Предстоит борьба, деятели которой будут выдвинуты массовым трудовым населением Бретани, крестьянским, вместе с трудовым рабочим классом и их интеллигенцией).
[212]           
        А ученые? Ясное дело, что всего-навсего один небретонский ученый-общественник Доттэн (G. Dottin) не мог ничего поделать: его авторитетное мнение не имело никакого влияния в высоких сферах. Отношение Доттэна давало и могло дать лишь оптимистически настроенным бретонским интеллигентам некоторые, скажем, тщетные надежды на то, что их устремления (leurs aspira-lions) будут когда-либо поняты, ведь эти устремления или, как пишет бретонец по-французски, аспирации, не что иное, как идеалистически построяемые офранцуженным или полуофранцуженным бретонским буржуазным слоем с его интеллигенцией) общественные задачи, стоящие на деле в прямом противоречии как с интересами его же классовой сущности, так с постановкой изучения бретонского языка по методу также буржуазно-классово скроенной старой науки об языке, так называемой индоевропейской его школы.
        Кто же спас или что спасло язык?

«Спасли авторы поэтических творений на бретонском языке — Luzel, Prosper Proux, Brizeux, Quellien и другие, содействовавшие литературному установлению бретонского языка. Спас изумительный труд Hersart de la Ville-marqué— Barzaz Breiz 'Бретонские песни', вызвавший так много полемики по вопросу о песнях, входящих в его состав, но тем не менее остающийся шедевром, лучшим памятником, воздвигнутым во славу бретонского языка и литературы.»[20]

        Вдобавок узнаем, что «народная душа была хранительницею национального языка», но мы плохо осведомлены о социально-экономических условиях, вызвавших активность как «народной души», так ее певцов.[21] Вероятно, не без участия в этом деле и то, что одна из частей Бретани, Финистер, занимает первое место но богатству крупным рогатым скотом, сильно развилось в связи с этим молочное хозяйство, да с другими промыслами велось мелкое и среднее производство, и в стране вообще высокая рождаемость, и когда нас осведомляют, что говорящих по-бретонски лишь одна пятая часть бретонцев, 500 тысяч, то и этой цифре не доверяем при создавшихся условиях, чрезвычайно благоприятствующих не определению сознания бытием, а бытия сознанием.
        На этом этапе развития двустороннего вопроса о бретонском, общественно, если пока не политически, инородческого, а научно — кельтского, к его захватывающего интереса сокровищнице материалов живой диалектически богатой речи Франции, раньше Галлии, впервые подходит с своей исследовательской идеологией) и техникою новое учение об языке. Что же оно приносит с собой, это новое лингвистическое учение по яфетической теории, в стан культурно самоопределяющихся бретонцев и в ученый мир бретоноведов? Смешно бы говорить о выставлении политических требований яфетическим языкознанием, новым теоретическим построением об языке; надо обладать не совсем здоровой фантазией) почтенного члена английского парламента Аллена (Allen),[22] чтобы яфетическое учение об языке почитать теориею, созданною нарочито в политических целях
[213]  
только потому, что она конгруирует с большевистской практикой по вопросу. Не вина научного построения, если к нему невольно проникаются доверием те, кто наиболее нуждается в его самостоятельных и актуальных положениях об языке, получая в них, совершенно независимо от нас, идеологического союзника для отстаивания снижаемого в гражданских правах нацменовского языка, где бы он ни обретался, хотя бы в изолированной Англии и ее колониях. Или дело дошло до такого развала не только со старой теориею, но и со старой общественностью, что «этика» разрешает уважаемому Аллену и ряду более компетентных по части науки об языке единомышленников попробовать зажать рот ученому бросанием ему в лицо ходких в их среде аргументов только потому, что его построение об языке не может не быть использовано и общественно и политически подлинными защитниками каждой гонимой речи, особенно, когда бьют часы актуальной истории и своим звонким боем предуказывают ей быть граждански равноправной в любой великодержавной стране, становясь из «инородческого» вопроса нацменовским и даже национальным? Едва ли, однако, теоретик-исследователь имеет право в угоду кому бы то ни было отказаться от бесспорного для него, именно научно добытого положения, что бретонский народ с живой классовой речью крестьянского населения, имеющей расти с ростом экономического достатка и политических прав его масс, говорящих предпочтительно в быту лишь на родном языке, не может подлинно культурно самоопределяться по языку иначе, как по методу теории, построенной и продолжающей строиться в первую голову на живых народных, национальных или нацменовских, собственно гонимых доселе массовых языках, языках так называемых инородческих и колониальных.
        Яфетическая теория, отвергая легенду о появлении бретонцев лишь путем миграции в V—VI вв. (такой же миф некогда рассказывали и про басков) из Великобритании, равно о недавности возникновения различных «диалектов», тем самым укрепляет положение об исконном существовании бретонского языка в Галлии, здесь в Галлии своим теперь только осознаваемым громадным вкладом давшего сложиться французской речи на фоне многочисленных языков яфетической системы, из коих баскский с многочисленными наречиями и говорами лишь драгоценный, но все-таки ничтожный пережиток.
        Эта теория, независимо от своей научно-исследовательской задачи, содействует увязыванию защиты гражданских прав бретонского с тем научным лингвистическим мировоззрением, по которому, во-первых, бретонская речь разъясняется как родственный язык (а отнюдь не наречие) не только с кельтскими языками Великобритании, валлийским, ирландским, но и с нацменовскими и колониальными языками иных систем, в том числе нацменовскими и колониальными языками отчасти самой Франции — баскским и берберским.
        Непрерывная работа за часть (четвертую часть) трехмесячной командировки над бретонским, все более и более выявляя систему кельтских языков, как переходную от яфетической системы к так называемой индоевропейской, выяснила с достаточной яркостью родство бретонского в определенных слоях его состава с баскским, берберским и на Кавказе армянским и уточнила, конкретизовала и раньше намечавшиеся пути совершенно нового изучения в увязке с кельтским
[214]  
и мировых ныне языков, мертвых классических языков Средиземноморья и живых языков Западной и Восточной Европы, в частности и в данном случае именно французского и русского. Новое учение об языке, яфетическое, получило возможность разъяснить историю их возникновения как языков каждого определенной конкретной системы в органической увязке с соседящими и ныне несоседящими национальными, нацменовскими и даже колониальными языками.
        Изложить эту специальную, для нас основную, часть доклада, конечно, не легко, еще труднее слушать, хотя пока задаюсь мыслью лишь частично осветить положение на ряде примеров родства в словаре, морфологии, фонетике, чтобы показать, как сложны и в то же время как ярко близки и как важны эти доселе абсолютно никем ни в какой мере не учитываемые связи.
        Дело, разумеется, не в отдельных словах, хотя и их учет не лишен интереса. Так, например:

        1.  Когда при анализе франц. carrière 'каменоломня' была мною выявлена
крайняя формальность и полная беспочвенность производства этого слова от
лат. quadrum и глагола quadrare через франц. équarrir, тогда как в основе
Французского слова для 'каменоломни' — carrière лежит kar, слово доиндоевро-
пейского населения Европы, означающее 'камень',[23] то надо было использовать
наличие этого слова с наблюдаемым во французском' carrière удвоением, соб
ственно усилением плавного г между двумя гласными у бретонцев в основе оформленного по-бретонски на -e+g бретонского слова kar-eg (→ gar-eg ж. р., мн. ker-eg ← *kayr-eg, с эпентезисом или выпадом у ← ı, признака множества) 'скала' (на берегу иди в море), 'подводный камень', 'риф', первично же просто 'камень', ибо от него с этим именно значением произведен глагол kar+ek-àt 'pétrifier', 'окаменить', 'обратить в камень', и, разумеется, ни о каком латинском глаголе quadrare, позднейшем искусственном произведении, не может быть речи при этом еще доиндоевропейском слове, поныне сохраняемом языками яфетической системы первоначального населения Афревразии, в частности баскским и армянским, притом не только армянским современной и древней Армении с ее фонетическим письмом, но и архаичным языком Армении со слоговым клинообразным письмом ванских халдов, где kar с падением начального к в исчезающий спирант, как в баскском, используется в виде ءarı с дериватным значением 'крепости', 'замка', 'кремля' в линии военного градостроительства. Впрочем, это же kar 'камень' сохранили и грузины со значением 'кремня' в слове kaᴊ, окающая разновидность которого koḓ, наличная в сванском, так же как в бретонском kar-eg, означает 'скалу'.[24]

        2. Нельзя, конечно, обойтись без анализа по четырем элементам при подобных
сопоставлениях, переносящих нас не только в долатинские эпохи, но за десятки
тысяч лет ранее, так, например, когда у грузин 'древний', 'старый', 'давний'
[216]  
звучит d-vel, надо знать, что это позднейшее скрещенное образование из-двух элементов, АВ.
        Элемент А в усечении—ḋ, а элемент В полностью—vel, слово, означавшее то же самое, что бретонский одноэлементный термин pel («pell»), который; с тем же значением 'далекий', 'давний', является лишь его двойником, а по фонетическим законам этих языков это социальное достояние даже не различной среды. Взаимоотношение между грузинским и бретонским здесь совершенно такое же, как в слове 'весь', 'всякий' между грузинским двухэлементным k̇o-vel и новоэламским одноэлементным pel; в таком одноэлементном еще состоянии (vel ↗ pel) это слово налицо у восточных сородичей кельтов по ступени стадиального развития: а) на юге в их клинописном дошедшем до нас языке, языке второй категории ахеменидских надписей,[25] и б) на севере в его русском со старославянским двойником ves-ь (чешск. ves), причем сам бретонский это же одноэлементное слово сохранил в том же значении 'весь', 'всякий' с усечением в виде ре в удвоении ре-р → ре-b, однако и это, казалось бы, западноевропейское бретонское образование, мало сказать, что ничего ни специфически бретонского, ни так называемого индоевропейского не представляет: оно предвосхищено еще названным клинописным языком восточного яфетического мира, тем же эламским, где кельтское ре-b 'всякий' представлено почти без изменения в виде ре-р в составе сугубо скрещенного mar+ı-pep-ta 'всё' (omnia), равно 'все' («всѣ»).[26]
        Между грузинским v и бретонским р то же соотношение повторяется в слове 'воск', 'восковая свеча', когда vıl, вторая часть грузинского древнелит. скрещенного слова ϑ̇-vıl 'воск', представлено двойником pıl в бретонском оформлении pıl-ed, означающим 'восковая свеча', образование, семантически стоящее к грузинскому vıl точно в таком же соотношении, как фр. cierge 'восковая свеча' к лат. cera 'воск', но языки яфетической системы ведут нас далее, увязывая термин со словом 'мед', его дериватным прилагательным — 'сладкий' и вообще соответственным производством.
        Такое же скрещенное образование, более сложное на Востоке сравнительно с кельтским, в частности с бретонским, мы наблюдаем в русском «камень» с его сородичами в славянских и других языках, но лучше сохранившийся двойник русского «ка-мен-ь», пережитка *kar-men, это его разновидность экающей социальной группировки кгетепь, восходящая к *ker-men. Это скрещенное образование предполагает существование среды с двумя социальными группировками, из коих в одной для обозначения 'камня' пользовались одноэлементным ker, с аканием kar, что мы и находим в сванском, по усвоению в грузинском, армянском, в халдском клинописном, в баскском, в самом бретонском и пережиточно во французском carrière 'каменоломня' ;[27] что касается второй части этих скре-
[216]  
щенных образований русского словаря ka-men-ь || kre-men-ь, т. е. основы men, то из кельтских языков один только бретонский сохранил его со значением 'камня' в ряде разновидностей mén (в частности vanetais), mean, maen, указывающих на то, что эта часть также не простая, а скрещенная из двух элементов, ВС, что подтверждается ее эквивалентами в языках прежде всего яфетической системы, именно в сванском, где 'камень' bä-ϑ̣ || be-ϑ̣, причем первый элемент bä-, bе-, как и его бретонский двойник mа-, mе-, — усеченный вид за утратой плавного звука, и его, этот элемент В, в целости сохранил самостоятельно без скрещения халдский язык клинописных памятников Вана в слове pıl 'камень', в частности в названии стелы с надписью — pıl-uᴊı, буквально — 'каменопись', а также в слове mıl 'водопровод', буквально 'камень', поскольку это было сооружение из желобчатых камней. История этого pıl-ı нами была уже прослежена в 1917 году в статье о халдском pul-ı 'камень'--pıl-ı ['камень', 'каменная труба'] 'водопровод', 'канал',[28] но тогда, при формальном еще методе, без анализа по четырем элементам и без палеонтологии, мы не знали, что, во-первых, pıl появляется с усечением плавного исхода l, т. е. в виде pı, у самих халдов в составе слова kar-pı (только раз в изданной мною надписи Русы II из Маку), чаще ka-pı 'камень',[29] что, во-вторых, как первая часть kar в халдском оформлении дериватно значит 'крепость', 'замок', вообще это термин из ряда военного градостроительства; таковы же происхождение и связи русского термина «кремль», в архетипе *kremel-e, и его связь не случайно по тожеству элементов, но семантически разъясняется иначе, именно по общности восхождения двух семантических пучков, одного, хорошо известного по формуле 'голова + гора + небо', с увязкой 'горы' со 'скалой', 'камнем', другого, не менее прочно установленного, в линии семантического ряда, восходящего от 'жилища', resp. 'дома' и 'крепости', к 'небу', откуда, в зависимости от идеологического-архетипа 'небо', мы имеем дериваты в одном разрезе по линии развития культовых представлений — 'бога', то же слово с губной огласовкой в основе ирл. «coımh-dhe»,[30] в другом разрезе по сводчатой форме 'неба', resp. его части — 'солнца', брет. krom ↔ krum (← korm ↔ kurm) 'круг' (resp. 'солнце'), в третьем разрезе по цвету 'неба' —ирл. gor-m 'голубой'[31] и т. д. Из них для нас здесь, в АИМК, непосредственный интерес представляет «kromm» (←korm), нам всем хорошо известный в сочетании «krommlech» kromleq̇, где оно с leq̇ 'большая плита' появляется в значении 'круга', 'ограды', а первично, при полисемантизме, с привнесением его основного значения 'неба', 'солнца' в это культовое сооружение.
        Конечно, не могут не быть учтены и случаи таких тождественно общих основ как, например, lavar || lapar: у бретонцев lavar появляется в глаголе
[217]  
lavar-a 'говорить', у грузин в имени действия lapar-ак 'разговор', 'говорить'' klap → klap в основе брет. глагола klap-a 'глотать' и груз. k̇lар-а 'глотнул', klap-va 'глотать', или арм. oskoṛ 'кость' и брет. oskorn ↔ oskur 'кость' и десятки других.
        Впрочем, еще один пример этого порядка это брет. kürün 'венец', груз. древне-лит. gwrgwn 'венец'. Я нарочно привожу его, прекрасно понимая, какое невыгодное для яфетидолога недоумение вызову в просвещенных кругах, где все прекрасно знают, что это лат. corona, откуда и нем. Krone, и фр. couronne, и, очевидно, для такой поверхностной осведомленности даже смешно претендовать, чтобы при генетическом разъяснении для какого-то некультурного бретонского языка была надобность искать особый источник, вне латыни, между тем у индоевропеистов никакого генетического разъяснения не существует, ибо таковое ограничивается указанием на заимствованность из греческого κορώνη 'кольцо', вообще 'все согнутое', в значении же 'венца' — κορονίς, κορωνός, но ведь это ничего не разъясняет. По палеонтологии же речи 'венец', 'венок’, как, впрочем, и 'кольцо', в семантическом архетипе — это 'небо', resp. его части, следовательно, слово это разновидность 'неба-времени', в греч. οὐρανός 'небо', χρόνος 'время', но раз так, слово могло бы по 'небу' обозначать и 'гром', и 'грозу', каковое значение, действительно, находим за словом, как у бретонцев — kürun 'гром', так у грузин — в основе глагола (древнелит.) gwrgwn-a 'греметь', 'раскаты грома' при gwrgwn 'венец'. Надо учесть и то, что наиболее полная разновидность это — грузинская с сохранением заднеязычного согласного второго элемента (gwn), да и серьезнее в связи с этим надлежит подумать классикам о происхождении Горгоны, едва ли разлучимой с грозой.
        Или, когда на совершенно другой стороне, ныне в так называемом финском мире, социально-культовый термин действительно европейской доистории, вотякский, или удмуртский, vurшud, у них название семейного или родового божества, толкуется на основании одних местных лингвистических материалов Приволжья, то такое бесплодное искание надо приостановить, когда из палеонтологии речи известно, что название родового, хотя бы и семейного божества восходит к тотему определенной социальной группировки, впоследствии становившемуся 'божеством', которое затем использовалось в различных вытекающих из представления о нем значениях, в частности в значении 'чуда', 'чудесного', 'удивительного', и его-то и имеем, когда бретонцы в бретонском произношении wür-шüd употребляют в значении 'чуда', 'удивительного'. Мы сейчас не останавливаемся на том, каким образом на крайнем Западе Европы в бретонском очутился в безукоризненном дериватном значении составной термин Восточной Европы vur-шud, некогда не только тотем первичной социальной группировки, но и название ее и за ней всего восприявшего ее племенного образования, ибо национальное название вотяков ud-murt то же составное образование vur-mud, со спирантизациею второй части mud в ud (← *ءurd) и с иным расположением составных частей vur || mur и mud || vud. Мы не останавливаемся на лингвистическом разъяснении этого факта, ибо это не отрешенное от жизни языковое, а социальное и, более того, материальное явление, и мы, или кто другой ответит-
[218]  
на этот вопрос лингвистически, ответ будет полноценен лишь тогда, когда историк материальной культуры уяснит нам, почему как в Восточной Европе, да и далее, так и в Западной Европе, тоже определенными полосами, определенными островками подсудные ему вещественные памятники, по своему оформлению, по своей декоровке, по своей технике выявляются то как совершенно тождественные, то как сродные в различного объема или различного качества степенях схождений и расхождений, требующих в генетическом о них вопросе учета производственно-социальных слоев, отложившихся в том или ином племенном, тем более национальном образовании, а не трактовки наций, хотя бы паемен, как цельных массивов, отнесения всей этой вещественной, как, впрочем, и словесной продукции на Востоке к финнам или славянам вообще, на Западе к их, предполагается, по совокупности антитезам.
        При существовании отложений различных производственно-социальных группировок в каждом языке, при учете в числе таких вкладов в русском термина «бог», усечения po-gan, сохраненного чувашским в значении 'идола',[32] но некогда представлявшего тотем определенной производственно-социальной группировки и ее наименования, акад. Шахматов мог бы указать своим противникам, что племенные названия bo-dın ↔ bu-dın, равно *mor-do, лишь разновидности того же тотема, и их или их ближайших сродников и можно счесть за вкладчиков культового термина bo-g в русскую речь в значении космическом — 'бога-солнца', хозяйственном — 'бога-хлеба', и он никак не дар какого-либо из иранских языков, ни в одном из коих нет данных, чтобы установить палеонтологически более позднее, так называемое индоевропейское, происхождение термина.
        Ведь в вещах, как и в словах, при учете палеонтологии и ее техники, мы доходим в встречах с указываемым явлением до палеолита. Палеолит ли, однако, или не палеолит, но все-таки нам нельзя иначе подходить теперь к серьезному анализу лексического состава, да и морфологического, равно фонетического облика любого языка без учета стадиальности. Ясное дело, на первых ступенях стадиального развития не было никаких изолированных фонетических явлений, как не было никакой системы особого звукового оформления взаимоотношений выражаемых словами предметов, т. е. не было в помине материально построяемой служебной морфологии: она замещалась синтаксическими приемами. И вот от этой стадии развития звуковой речл. орудовавшей лишь элементами звукового оформления по производственно-социальной группировке, первый состав слов, слов древнейшей, если не первичной стадии развития звуковой речи, как-то названия космических тел и стихий — 'неба’, 'воды', 'солнца', а с ним и 'света-огня'— тождественны или ближапше сродны у бретонского опять с баскским, армянским, на севере — с чувашским, комийским.
        Так брет. dur 'вода' с простым звонким зубным d вм. аффриката ḓ, у бретонцев отсутствующим, представляет собой разновидность арм. ḓur, на низшей ступени без озвончения шur в чувашском, комийском и т. д., везде со значением если не 'воды', то 'реки', 'влаги', 'болота', а с усечением исходного плавного
[219]  
звука шu в том же чувашском означает именно 'воду', за дальнейшей хорошо известной в печати экспансиею которого в этой куцой разновидности по всей Афревразии мы сейчас не имеем надобности следить.[33]
        Нам важнее вспомнить, на какой ступени развития звуковой речи выявлялось общностью этого слова родство армянского и баскского, собственно у соответственного их общего первичного слоя. Это была ступень, когда при космическом мировоззрении 'вода' и 'огонь' являлись одинаково синонимами 'небес', лишь при уточнении 'вода' присваивалась 'подземному небу' — 'морю', 'свет-огонь'— 'верхнему небу', в частности — 'солнцу', и соответственно, поскольку ‘небо' обозначалось одним словом, верхнее ли имелось в виду, нижнее или подземное, так одним словом обозначались 'вода' и 'огонь', смотря по контексту, независимо от того, в какой разновидности, сибилянтной или спирантной, произносилось само слово. Это было дело дальнейшего уточнения и бытования различных социальных группировок. И такое уточнение и бытование у басков наблюдается по данному слову иное, чем у армян: именно у армян 'воду' обозначает сибилянтная разновидность dur, а у басков — спирантная разновидность hur, и наоборот, 'огонь' у армян выражается спирантной разновидностью того же слова hur, а у басков — сибилянтной разновидностью, да еще с утратой исходного плавного шu.
        И, разумеется, средства уточнения с бытованием могли быть различны в различных так называемых племенных образованиях. Так, у кавказских яфетидов в значении 'воды' и 'огня', также у грузин — элемент А, как в армянском, бретонском и баскском, но у всех подлинных яфетидов Кавказа он — с пережитком диффузного произношения начального согласного, именно при арм. ḓur 'вода' и бск. шu 'огонь', у лазов ϑ̣q̇ur, чему в грузинском должно отвечать ϑ̣q̇al, что и имеем, но и у чанов, или лазов, с придатком в начале частицы da || ϑ̇е, означающих 'верх', ибо для отличия от 'воды' (груз, ṫk̇al → ϑ̇q̇al), нижнего или подземного 'неба', название 'огня', 'верхнего неба', resp. 'солнца', в этом кругу уточнение получало прибавкой соответственного определения, так что слово звучит полностью у чанов — da-ϑ̣q̇ur (у мегрелов с перебоем «u» в «ı»: da-ϑ̣q̇ır), у грузин — ϑ̇е- ϑ̣q̇l (из *ϑ̇е- ϑ̣q̇al) 'огонь', буквально 'верхнее небо'. Это, однако, дело позднейшего бытования, ибо, что ϑ̣q̇ur, resp. с утратой диффузности — q̇ur без всякой прибавки означало 'огонь', первоначально 'солнце', resp. 'небо', как у армян hur, его лишь разновидность, это явствует из того, что оно находится в основе грузинского глагола a-q̇ur-a 'нагрел', 'раскалил'.
        Все это было уже раньше известно, но теперь мы можем утверждать, что бретонский, обозначая 'воду' сибилянтной разновидностью dur (zur), выявляет более длительное схождение с армянским, да мегрело-чанским, расходясь в этом случае с баскским, но в то же время у бретонского свои особые связи с баскским в отношении того же двузначного термина: именно у ванских бретонцев существует бытовой хозяйственный термин tul-hüy 'отверстие для прохождения воды', буквально 'отверстие (tul) воды (hüy)', где hüy 'вода' дериват бск. hur 'вода',
[220]  
в гипускуанском диалектическом произношении hür, или брет. süy (в уродливой французской транскрипции «suilh») 'запах жженого', 'гарь', по ванскому наречию 'подогреть на огне'¹ (напр., белье), avel-süy 'знойный ветер', süy-a 'поджарить сверху', 'пережарить жаркое' и т. п. есть разновидность бск. шu и вместе с ним восходит к архетипу *шur.
        Однако бретонский не сохранил этого слова в значении 'огня'. 'Огонь’ по-бретонски tan, элемент С, оно же означает 'жару', 'жар', а также 'фонарь', и это слово 'огонь', т. е. tan, восходя также к 'солнцу-небу', означало равным образом 'свет', с каким значением слово налицо в виде ϑan в основе глагола o-ϑan-u || ϑan-aφa 'светить' в чанском и мегрельском, т. е. языках-пережитках скифской речи, тогда как у грузин его эквивалент с огласовкой «е»— ϑеn (←ϑ̇en←ḋen←ṫen↔ṫın) '*небо' → '*солнце' (→'рождаться', 'всходить',, 'подниматься', 'расти'), откуда арм. ṫın, основа ṫǝn+an-el 'рождаться', русск. «день» (← *den-e 'солнце'), груз, m- ϑ̇en-ar-e 'растение'.
        Слово, действительно, означало некогда 'солнце', отсюда и языческий культовый термин ϑan-a+φ-a, буквально 'солнцевание', название весеннего солнечного праздника, при христианстве приуроченного к Пасхе (потому-то у сванов, у которых слово звучит ϑan-aφ, оно теперь означает 'Пасху', 'воскресенье').
        Сванский язык, скрещение спирантной группы с шипящей, т. е. группой мегрельского и чанского языков, дает материал, независимо выявляющий, что дан значило 'солнце', ибо по палеонтологии речи, как указано, глагол 'рождать’ первично возник в звуковой речи применительно к 'солнцу', речь шла о 'рождении', resp. 'восхождении' или 'выходе солнца'; таково, между прочим, происхождение бск. шor-tu 'рождаться' и его французского двойника sortir 'выходить', равно фр. le sort 'судьба', одинаково унаследованных от речи первоначального населения Европы, где слово означало 'солнце', 'небо' и т. п. И потому-то ϑan, у мегрелов означающее 'светить', у сванов появляется в основе аориста глагола aq̇-ϑan-an 'он родился у него', так как и 'свет', и 'рождение' восходят своей основой к 'солнцу', по которому был назван и 'огонь', отсюда бретонский tan 'огонь'.
        И как в значении и 'огня' и 'воды' у яфетидов Кавказа, грузин, мегрелов, чанов, и Пиренейских яфетидов — басков — служит (и мы то видели) элемент А в различных по социальным группам дифференцированных разновидностях, так этот элемент С dan означал и 'воду', почему его грузинский эквивалент den, также основа глагола 'освещать', с звонким начальным губным den служит основой глагола den-a 'течь', аор. dın-a, и это нас возвращает опять-таки к территории исторически засвидетельствованного скифского расселения, где та же основав разновидностях с огласовкой не только губной «о»—don ↔ dun, но и «а»—tan → dan, равно «е»—den в значении 'воды+реки', как всем хорошо известно, налична в названиях рек: Don, Dun-ay, Tan+a-is, Danub, Dne-pr[34] (с перестановкой гласного «е» или с утратой внутреннего огласовочного «е» при архетипе *den+e-pr). И это же слово в спирантной разновидности означало и 'огонь', откуда слово с губной огласовкой hon (gon) ↔ hun мы находим
[221]  
у армян в производном от него hǝn-oϑ̇ 'печь', буквально 'место огня' (hun), Si у русских во второй части скрещенного «о-гонь» (←*o+kon-e).
        При учете космического мира в словопроизводстве — все по 'солнцу' — не можем обойти молчанием бретонский глагол sel-ut 'видеть', поскольку 'видеть' но палеонтологии речи восходит к 'глазу', что в свою очередь, как 'свет', 'зрение', представляет дериват 'солнца', и потому когда русское «слеза» — составное слово, буквально означавшее в языках яфетической системы 'вода (za) глаз (sle)'б[35] то словом sle 'глаз', с обычной перестановкой вместо sel, русский язык сходится не только с бретонским, где sel, что в основе глагола sel-ut 'видеть', как имя означало 'глаз', равно с финскими — мордовским и суоми, где sel без скрещения сохранилось в составе эрз. sel-ved 'слезы' (← 'глаза вода'),[36] и то же sel с его разновидностью sil налицо в основе скрещенных финских морд, sel-me (эрз. sˌel-me, мкш. sˌel-mш) и суоми sılme 'глаз'[37] также со значением ‘глаз', но и с армянским, где его спирантная разновидность el означала 'восход', 'выход', поскольку глагол 'восходить', 'выходить', как и 'рождаться', образовывался от имени 'солнце', по которому наречен был в звуковой речи и 'глаз', т. е. опять-таки в данном случае бретонский, армянский, финский образуют один круг весьма архаичного схождения, именно эпохи сложения звуковой речи.
        До огня, очага, до материального домостроительства, но с момента социального домостроительства, образования производственно-социальных группировок, начинается так называемое одомашнение животных, как бы усыновление, resp. ассоциирование их, для тех времен приобщение к тотему первичного производственно-социального коллектива, и вот названия 'собаки', 'лошади' у бретонского народа тождественны или ближайше сродны с их названиями у басков, берберов, армян, древних грузин, русских и др. По палеонтологии речи 'лошадь' была наречена по 'собаке', и мы сейчас не остановимся на том, как русские остались с основой этого и по отвлечении окончания -kа скрещенного слова so-ba, в архетипе sobal, при первичном значении, тогда как в Западной Европе с его эквивалентом cabal-us, cheval перешли уже на обозначение 'лошади'. Слово это достаточно разъяснено в печати и в скрещенном двухэлементном, и в изолированном одноэлементном составе.
        Интереснее остановиться на использовании элемента С в виде hone ↔ hune яа Востоке со значением 'лошади', откуда и русск. «конь», древнелит. груз, hun-e,[38] у бретонцев же с мегрело-чанским и украинским перебоем губного гласного в «ı» и с утратой носового исхода слово звучит усеченно kı, лишь во мн. числе восстанавливая себя полностью в виде kon↔kun, но бретонцы тут остались при прежнем значении того же слова, когда оно означаю 'собаку'.
[222]           
        На термине с обширной экспансией) мы сейчас не имеем возможности, да, пожалуй, и надобности останавливаться, тем более, что это название 'собаки', некогда культового животного, подробно разъясняется с привлечением и кельтских материалов в приготовленной к печати также в Париже и теперь печатающейся работе «Яфетические сказки на украинском хуторе (Бабушкины сказки о Свинье-Солнышке)».[39]
        Не могу не указать, что для первоначальной ступени стадиального развития звуковой речи элемент С, ионский элемент, очевидно, объединяет неукоснительно с бретонским сличаемые с ним языки Кавказа и Восточной Европы, и когда речь об одомашнении животных, совсем нелишне указать, что брет. tı 'дом', пережиток архетипа ton↔tun, как то мы видели с названием собаки kı ↙ kon↔kun, в первичном виде сохранился у армян, у которых этот полный вид звучит tun→dun, и было бы неверно, если бы мы поспешили утверждать, что этой формы нет на Западе в пределах кельтской экспансии: по палеонтологии речи 'дом'" принадлежит семантическому ряду — 'небо', 'обиталище', 'село', 'город', и известный кельтский термин dun в названиях городов есть то же самое армянское слово tun 'дом'.
        Уже с появлением терминов по градостроительству мы далеки от первичных эпох сложения звуковой речи, хотя первичное градостроительство не предполагает еще наличия капиталистической формации, но нет у нас никаких оснований ограничивать эпохи схождения в затрагиваемых архаичных слоях армянского-и бретонского языков первобытностью хозяйственно-общественной жизни и соответственной ступенью стадиального развития звуковой речи.
        Слова-элементы успели за это время обрасти надбавочными оформляющими частями, сигнализующими соответственное нарастание и осложнение техники производства и социальной структуры. В морфологии у бретонского целые слои сродного или тождественного образования с грузинским и особенно с армянским, так:

        1) Префикс sı- со спирантизованным двойником ı- (← hı-), служащий в грузин
ском для образования имен действия или состояния, имеет ту же функцию в бре
тонском, так например:

        sı -mud 'глухота' от mud 'глухой' (лат. mūt-us), груз, mun?,
        hı-bud 'журчание',
        he-dro 'непостоянство'.

        2) Префикс hı -, особенно же его разновидность hе-, спирантный эквивалент
 грузинского sa-, как в сванском (hе- ↗ q̇e-, resp. уе-), служит подобно послед
нему для образования причастия будущего или прилагательных долженствования,
 указывающих на 'легкость', 'возможность', например:

        he-dor 'ломкий', буквально 'для ломания' (подразумевается 'легкий'),
        he-dro 'подвижный', 'непостоянный' (буквально, 'легко вращающийся' или 'подлежащий вращению'),
[223]            
        he-gar 'любезный',
        he-wel 'подлежащий видению', 'видимый',
        he-ge 'подлежащий болению', 'болезненный',
        he-gol 'подлежащий гибели', 'гиблый',
        he-lavar 'легко говорящий', 'говорливый', 'красноречивый',
        hı -gol + en 'для точения' ('точильня').

        3) Образование мн. числа на -еr, как в народном армянском, а также на -g" (с местоименным элементом -e+g), как в древнелит. армянском -q (с местоимен
ным элементом -eq в amen+e+qean), на -d (с местоименным элементом -e+d), как 
в пережиточном архаическом армянском te/tı, далее — образование уменьши
тельной формы на -ıg, как в армянском (здесь -ık), неопределенного наклоне
ния а+l, как в армянском, и -ut, в армянском пережившее в роли признака имени действия или отвлеченных понятий в полной форме u-ϑıwn (← u-ϑun) или усеченно — uy-ϑ, отрицательный префикс an-, как в армянском, причем, когда пришлось встретиться с примером из ванского наречия — anhün 'бессонница' при арм. an-qun 'бессонный', то, казалось, что это не ванское наречие, по-французски vanetais, бретонского языка, а ванский говор армянского языка и т. д., и т. д.
        Мы остановимся разве на одном морфологическом явлении, которое может послужить к датировке ступени стадиального развития бретонского языка. Это наличие двух грамматических родов, мужского и женского и, в частности, Формальный признак женского рода. Сама техника образования женского рода придачею к слову показателя женского рода-en («-enn»)—явление сравнительно позднее. При образовании исходят от мужского рода, как основного или изначального, а это анахронистический вклад уже патриархального социального строя, и прибавляют слово - en, означавшее 'женщина', идеологически совершенно так же, как то наблюдаем в названиях терминов родства, когда они применяются к лицам женского пола. Формальная разница абхазского с бретонским в этом образовании лишь в отличии слов, используемых в тех же целях. Впрочем, бретонский суффикс -en, означавший 'женщину', родственен с абх. an 'мать', 'самка', 'женщина'. Абхазское an, ослабленный вид спирантного han↗kan, наличен у армян, во-первых, в термине родства han-ı 'бабушка', это в линии семантического развития han, resp. an 'мать', во-вторых, в косвенных падежах его удвоенной разновидности kan+an в значении 'женщина', в прямых падежах которого та же основа с губной огласовкой *kun или ее двойник с обычным перебоем «и» в «ı» — kın (в греч. γυνή). То же an 'женщина' налицо в баскском скрещенном образовании an-der-e 'женщина' и в берберском an-zar, первично 'богиня дождя', 'Иштарь', ныне 'чучело или кукла, обносимая по селу с целью вымолить дождь'.[40]
        В свою очередь, бретонский суффикс -еп (← -hen) — это спирантная разновидность слова ϑen 'женщина', пережившего из языка яфетической системы в греческом παρ-θέ-νος 'девушка', буквально 'дитя (par) + женщина (ϑen)'. В самом
[224]  
бретонском, однако, в противоположность спирантной разновидности en'женщина', сибилянтный ее двойник (dén) означает 'мужчину', 'человека'; эта дифференциация — дело позднейшего бытования.
        Отсутствие среднего рода, наличного в классических языках Средиземноморья, равно в славянских и германских, в последних с некоторым ограничением, само по себе может говорить о сравнительно более древней ступени самого развития звуковой речи, развития одного периода с семитическими и хамитическими системами, но не о том, что сама по себе третья разновидность этой ныне грамматической категории не имеет еще более древних корней. Первоначально женский род определялся семантической категориею, так 'небо' было женского рода само по себе, независимо от каких-либо внешних признаков, а отсюда и семантический дериват от 'неба' — 'облако' — брет. hüren («hurenn»), в котором чистая основа hür, без женского окончания -en («enn») — двойник яфетического hur 'небо + год', что в основе скрещенных образований — греч. ur+an-os 'небо' и бск. ur-te 'год', и это же hur, resp. ur, означало социально 'женщину', что сохранилось в используемом как показатель женского пола армянском скрещенном термине — ur+he/ı 'женщина'.
        Однако хозяйственные термины земледельческого быта также выступают в бретонском с своей поразительной общностью с яфетическими языками Кавказа, в частности, и грузинским, так 'хлеб', в грузинском представленный разновидностью шипящей группы с губной огласовкой pur, когда речь о 'печевом хлебе', в значении 'хлеба-злака' восстанавливает огласовку «а» с плавным l, присущие грузинскому языку, но в скрещении с элементом А — q̇or-bal ‘пшеница', история же этого bal, первично pal, в Средиземноморьи уже разъяснена: этот термин там в скрещении с элементом С, -an, сначала название 'жолудя' — греч. βάλ-αν-ος, функционально перенесен был на сменивший его 'хлеб' — *palan, в стянутом виде без полногласия *paln-, латинским представленный словом pān-ıs 'хлеб' с долгим а вм. al,[41] и вот в эту среду входит и брет. bar-a, в архетипе *bar-han.
        Брет. gwın 'вино' и его разновидности, груз. ǧvino, св. ǧwnal, груз. ven-aq̇, 'виноградная лоза', 'виноградник', представляют скрещенные основы, с пережитком целого слова того же значения в начальном заднеязычном согласном ǧ→g, как и брет. g+vaz 'мальчик', 'отрок', 'муж', 'человек', св. ǧ+waᴊ, диалектически vaᴊ, груз, vaᴊ id. Казалось бы, исчезновение начального звука—явление чисто фонетическое, на самом деле, как то наблюдаем в бретонском языке, начальный g (←ǧ) отпадает во фразе, где и без этого надбавочного элемента по контексту понятно его значение, в одиночестве же элемент g в gwas 'отрок' 'муж', 'человек', пережиток одноэлементного слова gas←kas 'отрок' 'человек' (груз. каϑ̇  'человек', бск. gas-te 'молодой человек'), удерживался во избежание недоразумения от полисемантизма слов.[42]
[225]            
        То же самое во всех других случаях, например, еще gwel-ut 'видеть' от gwel
 ‘зрение', 'видение', первично 'глаз', где g — усеченный вид kus или кит 'глаз',
 как в русском («г-лаз»), а вторые элементы, с тем же значением в бретонском 
появляющиеся в контексте самостоятельно, vel («vell»), как в русском -laz, 
сибилянтный архетип спирантизованного la, у абхазов появляющегося самостоя
тельно со значением 'глаза', в оформлении с членом а- — à-la, у бретонцев же в скрещенном их образовании la+ga+d 'глаз'.
        Вообще бретонский сохраняет, как баскский, в словообразовании сознание скрещенных или производных слов, и, образуя мн. число, например, бретонский прибавляет показатель множественности не только к основе, но и к окончанию, все еще воспринимавшемуся, следовательно, как пережиток целого слова.
        Усекаем также схождение с берберским в словах состава древних ступеней стадиального развития звуковой речи, в особенности же общность эпентезиса, или проникновения гласного форматива внутрь слова, вообще морфологической функции гласных, равно образования мн. числа на «ı» и т. п.
        Заключаем вопросом о названии бретонского народа — bre-ton, по-бретонски brezon+eg и той кажущейся странности, что ближайшие кельтские сродники бретонцев валийцы, или welsh'ы, живущие по ту сторону Ламанша в Великобритании, сами себя называют Кимрами — ед. «Cymro», мн. «Cymryd». Однако, при некоторой палеонтологической ориентировке в бретонском словаре легко заметить, что у бретонцев существует разновидность племенного названия «cymro», это kuer ← kower), но она успела спуститься социально, став нарицательным именем крестьянского населения: kwer значит у французских кельтов, бретонцев, 'крестьянин', 'сельчанин'.
        Что же касается основы bre, перестановки ber, и в общепринятом bre-ton, и в национальном bre+zon-eg их названии, то это простой элемент как удвоенного племенного названия берберов, так скрещенного племенного названия ı-ber, и в то же время двойник акающей разновидности bas, входящей в состав ряда кавказских племенных названий, в числе их a+bas-k (← *abas-q̇), искаженного грузинами в «абхазы», равно пиренейских bask'oв или «g+was-con»'oв, причем основа последнего термина g + was, означающая нарицательно 'отроков' (бр. gwaz, св. ǧwaᴊ), опять-таки не представляет случая чисто фонетического явления в начальном g, ибо это переядагок племенного названия gal || gas, разновидность с губной огласовкой которого gur || gus хорошо известна как из скрещенного племенного названия в наименовании Лигурии (Lı-gus-), это на Западе, так из самостоятельного образования наименования области Гурии в пределах Грузии.[43]
        Ныне уже не выступают изолированно, как случайности, все эти закономерные созвучия в названиях племен, рассеянных по всей Афревразии, не исключая и термина kel-t, оказавшегося экающей разновидностью слова sku-ϑa (← *skul-ϑa, resp. *skul-tan 'скиф').[44] Их сопровождают всех и каждого стройные ряды ста-
[226]  
диально и производственно-классово классифицируемых лингвистических фактов, начинающих увязывать все времена от палеолита до наших дней и все народы, не исключая ни одного, будь он нацменовский, хоть бесписьменный, как бретонский. Наоборот.
        С этими проработанными материалами можно будет с большей решительностью приступить и к анализу языческих переживаний в бретонском быту, так, например, к культу 'лошади-воды-женщины', христианством обращенной в своего святого, который в Бретани почитается по сей день в St.-Eloi. Предмет требует специального обследования в связи с генетическим анализом «Деяний трех близнецов коневодов Спевсиппа, Элесиппа, Мелесиппа», также апокрифического произведения, по всей видимости не каппадокийского, а галльского происхождения, да из эпохи местного христианства еще до папских миссий.
        При такой, все с большим углублением выясняющейся связи Западной Европы с яфетическим Кавказом, в частности, с Армениею, встречи в эпических сказаниях Армении и средневековой Франции также снова возвращают нас к необходимости поставить на очередь разработку проблемы о Тристане и Исольде, у армян [I]sa˹r˺-ϑen-ık'e, эпическом сказании в основе о Солнце и Воде.
        Готовит ли во Франции бретонский нацменовский язык политический сюрприз, или нет, не в нашей компетенции и не наше дело, но не доказываем и не «предсказываем», вопреки заявлениям недругов и старых (вернее, бывших) друзей, а видим и показываем, что с бретонским мы получаем недостававшую посредствующую ступень, как вообще с кельтскими языками, промежуточную между языками яфетической системы и прометеидскими, так называемыми индоевропейскими; он же, увязываясь с яфетическими языками Пиренеев и Кавказа, равно с берберским, дает возможность с одной стороны взять штурмом более уточненных яФетидологических анализов французский язык и использовать по соответственной проработке девственно и втуне лежащие теперь классические языки Средиземноморья и их азиатских однокашников, совлекши их с искусственного-пьедестала и поставив на надлежащее место, чтобы засим каждому националу твердой и решительной поступью стать на широкий путь нового учения об языке в мировом масштабе, исходя от своего массового родного языка, мировой ли он или лишь «участковый».
        Вопрос, однако, не в одном языке, бретонском или баскском, хотя бы в целой их веренице, а в возможности увязать их историю, намечающиеся ступени стадиального развития со сменою этапов в развитии материальной культуры и эволюцией) форм социальной структуры. Кто в силах это сделать? Конечно, не те, которые каркают нам, что ничего из наших положений нельзя будет удержать в будущем, нельзя будет удержать даже того, что нами высказывалось по армянскому языку. Это мнение принадлежит нашему честному противнику проф. Мейе (Meillet), главе современной индоевропеистики, имевшему смелость открыто и прямо высказать то, что лежит на душе не одной сотни его заслуженных сторонников, занимающих почти все академические кресла и университетские кафедры, да и молодых адептов, стремящихся сейчас их занять в путях своих учителей. Посему мнение проф. Мейе мы считаем чрезвычайно оптимистичным,
[227]  
ибо оно предполагает, что в настоящее время кто-либо из этого мира способен держаться наших взглядов и лишь в будущем они вынуждены будут отказаться от них. На самом деле вопрос стоит иначе. Наше упование именно на будущее, притом не на будущую лишь ученую смену, а ту будущую общественность, которая, открыв путь творческой работе всем нацменам именно в культурнейших странах, сметет наконец всю косность и пережиточные миазмы застоя и в среде ученых.
        По отпечатании настоящего доклада я получил возможность, уже в Ленинграде, ознакомиться с новой литературой о кельтских языках, в частности и о бретонском, которую, казалось, по встречам в том или ином отношении с яфетидологическими положениями, мы должны бы использовать для подкрепления или углубления нового учения об языке все на том же западно-европейском лингвистическом отрезке.
        «La question bretonne dans son cadre européen» Мориса Дюамеля (Maurice Duhamel)[45] содержит много общих мыслей и соображений, иногда и фактических данных, по пробуждению замиравших, казалось, национальностей в Европе, по экономике, по учету неграмотности, по роли вообще языка в национальном движении, по педагогике с приведением мнений авторитетнейших французских ученых в пользу родной речи и т. д., и т. д. Специально по Бретани книга для нас представляет интерес и по сводке исторических данных с указаниями на факты из истории материальной культуры и социального строя, а также и быта. Если независимое национальное строительство европейских ЯФетидов, басков, по древности своей выходит за пределы исторической памяти народов с языками новой формации, именно прометеидской, или так наз. индоевропейской, расцвет же такой кельтской страны, как Ирландия, совпадает с национальным подъемом Армении и Иберии, то бретонские суверены ценой непрерывной борьбы достигли апогея своего благополучия в XV веке, т. е. приблизительно во времена расцвета месхского княжества, после уничтожения рабства, когда бретонский народ, по свидетельству хроникера Бушарда (Alain Bouchard), «был так богат, что не нашлось бы и деревушки без избытка серебряной посуды».[46] В противность же реакционной славе, установившейся у французов за Бретанью, уже в рамках французской пореволюционной государственности национальная история устами Дюамеля, отмечает, как она бросилась в революционное движение, усмотрев в нем средство уничтожить произвол старого режима и добиться признания своих прав; так-то классовая дифференциация в самой бретонской среде была ослаблена в эпоху Французской революции: «духовенство, сельского происхождения, было в общем скорее бедно, а владетели (seigneurs) мало обычно отличались достатком от крестьян, среди которых они жили».[47] Это в общем напоминает, следовательно, социальное состояние такой области Грузии, как Гурия, в рамках грузинской национальности, даже с общим с нею языком, накануне революционного движения 1905 года. И когда надежды не оправдались и унитаристический режим
[228]  
французской революции без учета местных политическо-экономических правовых требований вызвал оппозиционное движение национального характера, то бретонский партикуляризм, найдя свой выход «в культе прошлого, в трудах ученых в области истории, археологии, литературы и лингвистики»[48], со включением практической ее части — орфографии, кодификации синтаксиса и составления терминологии, прошел всю скалу развития вплоть до перерождения в нацменовское движение. Как заключительный аккорд приложен в привеске к книге Дюамеля документ последней пока формации бретонского национального вопроса «Déclaration adoptée à Châteaulin, le 18 août 1929, par le Congrès du Parti Autonomiste Breton». Поскольку авторы этой автономистической декларации заявляют, что они «не сепаратисты», «они не ретрограды», «они не антифранцузы, это дело их убеждения и их политики, внутренней французской политики, в которую советский ученый не имеет основания, как специалист истории надстроечного мира, вмешиваться и тогда, когда эта специальность посвящена в своей основе предмету, наиболее национально-выразительному, именно языку. Но когда политическое построение основано на искажении, да еще игнорировании современных научных достижений, то было бы преступлением не высказывать специалисту своего взгляда, ибо каково бы ни было политическое построение по своему заданию, оно грозит правильности развития науки, и приходится, если не бороться за отсутствием для того тех или иных данных, то отмежеваться возможно резче. Новое учение об языке, яфетическая теория, установила, что язык важен как источник познавания отнюдь не для одних отвлеченных грамматических категорий. Звуковой язык сигнализует процесс развития человечества во всех проявлениях его творческого труда и прежде всего в истории материальной культуры, без учета которой исключается подлинная обоснованность всякой истории. Язык же, как надстроечная категория, не только опора для правильной постановки изучения истории материальной культуры, он, как теперь выясняется, один из требующих всемерного, весьма чуткого учета факторов в ее развитии. И когда автономистская формация национализма во Франции обоснует декларацию своих притязаний на том, что Бретань, как нация, «родилась из событий, совершенно чуждых истории Франции», что «ее основатели, ее организаторы, ее первые суверены, ее цивилизация, ее язык были даны иммиграцией) бретонцев из Великобритании в IV—VII веках нашей эры»,[49] это чистейшая идеалистическая мистика. И, несмотря на поразительные встречи с нашими мыслями в характеристике положения дела вплоть до признания бретонского вопроса нацменовским, то же самое приходится сказать про построение всей книги Дюамеля, поскольку автор ее считает вопрос о бретонском языке «расовым», отрицает краевую на самом материке связь кельтского языка с предшествовавшим иберским и мнит творческой ролью миграции устранить смену экономических формаций как факторов в нарождении ступеней стадиального развития в таком надстроечном мире, как звуковая речь, т. е. опирается на изжитое формальное учение индоевропеистов.
[229]            
        В этом отношении гораздо больше могло бы нам открыть обнадеживающих перспектив для нового учения об языке, как оно разработано яфетической теорией), срастающейся с марксизмом, возвращение на страницах специальных органов давно покинутых исканий по установлению связи кельтских языков за пределами прометеидских языков, именно с языками более ранних систем, в том числе баскским и колониальными, так именно в работе Покорного (Pokorny) «Das nicht-indogermanische Substrat im Irischen» ;[50] тут по крайней мере взрывается замкнутость исследовательской работы по языку, но, увы, при отсутствии увязки с производством и общественностью, а с нею и палеонтологией речи, налицо в основе все-таки работа в тупике, в который вогнана наука об языке индоевропеистикой.