[3]                
        При чтении всех прежних работ, докладов, лекций или иных выступлений, наличных в печати, надо иметь в виду, что мы применяли термин „гуманизм" в практике школьной (с классическими языками Европы — греческим или латинским) или иной (например, исследовательской) по любой отрасли истории человечества в его наличном понимании. Отправной точкой этого понимания служило при этом представление о классическом греко-латинском, в последние годы и особенно у нас — „греческом", или, конкретнее, „греко-византийском", или, терминологически выдержаннее, „эллино-византийско-славянском мире с противоположением „византийско-славянского мира" „романо-германскому" на Западе. При этом „романский мир" в его французской конкретности противополагался „германскому", а что конкретно протекало исторически между „византийско-славянским" на Востоке и „романо-германским" на Западе, все подгонялось под термин „эллинистический", даже „иранский". На отрезках же времени предшествующих эпох, измеряющихся многими сотнями тысяч лет, центральность европейского классического мира сохранялась особым образом поставленным изучением доэллинской культуры как архаической; остальное отбрасывалось в „первобытное" со всем так наз. „варварским", куда попадал и германский мир и т. д. И вот, такой идеалистический, миражный гуманизм противополагался „реальному". Само собой понятно, такой миражный гуманизм противопоставлялся марксизму с его обществоведческим, социологическим подходом. Так обстоит дело и по сей день, так как взятый сам по себе термин „социологический" не гарантирует еще марксистского понимания: существует социология Второго интернационала, социология меньшевистская, а то и социология этнологическая и т. п. В то же время с самим термином „гуманизм" предстоит также поворот в его использовании, при правильном с ним обращении.
        Сейчас ограничусь указанием, что „гуманизмом" было учение Фейербаха, исходившего от людей, а не от сверхъестественного мира. Гуманизм здесь, следовательно, отождествлялся с материализмом [gleichgesetzt — ставился на равном с ним месте]. Им
[4]      
пользовались тогда как словом, покрывающим целиком понятие „коммунизм". Между прочим, сам Энгельс, ратуя против философского идеализма в „Святом семействе", писал: „Реальный гуманизм имеет в Германии более опасного врага, чем спиритуализм или спекулятивный идеализм, который [враг] вместо действительного индивидуального человека ставит самоосознанность (Selbstbewusstsein) или дух и вместе с евангелистами учит: „это дух, который животворит (lebendig macht), плоть ни к чему [не представляет никакой полезности]. Само собой понятно, что этот бесплотный дух имеет дух только в ее воображении".[1]
        Тема весьма сложная и принципиальная во всех моментах. Схождение или расхождение по каждому из них, тем более по сумме их, ставит организационный вопрос о возможности или невозможности совместной работы, по крайней мере в той среде, где научная работа никак не может быть маской для прикрытия особых, с жизнью идущих вразрез категорий явлений, когда налицо не теоретический налет, а опыт, дающийся отнюдь не одним старцам конкретными переживаниями сложнейшего в мире производства и жизни, т. е. дела наших же собственных человеческих рук, — опыт познания добра и зла. Без такого осознания света и тени быстро текущих моментов действия, т. е. времени, определяемого производством, не отрешенным от способов физического труда, которые не осознаются или не учитываются и невольно замкнуты в самих себе лишь мнимо независимым умствованием, невозможно ни в какой мере уразуметь материальной причинности основных актов производства или созидаемых им отношений ни внутренних, взаимных, ни внешних (т. е., казалось бы, к природе, как миру). Они осознаются не сразу, а в течение долгого времени, причем процесс осознания протекает скачкообразно: перв начально осознаются внешние отношения к природе, к мару, когда своего мира еще нет, и нет, следовательно, чужого, и лишь в дальнейшем — внутренние. Когда всего этого не осознаешь, не осознаешь власти накоплений доброй и недоброй части, — последней как власти тьмы, но в первобытном еще обществе, с его' доклассовым мышлением,—одного из космических этапов мировоззрения, именно астрального. Кому дела нет до всего этого, кта и представления о нем не имеет и не желает иметь, следовательно, не осознает или не в силах осознать его как необходимую составную часть своего научного исследовательского мышления, тот — знай: вся мудрость, даже лучшая,— гниль, все научные достижения, яфетидологические по языку, остаются бесплодными, тот остается в тупике, а наше дело хоронится во тьме кромешно^ беспросветной.
[5]                
        Научная работа является не извне идущей нагрузкой, приятной или неприятной; она — не выявление особых начал, заложенных готовыми внутри человека, а энергетическое и волевое дыхание общественности, без чего она так же не может существовать, как и полезность. Действовать без нее в области науки, иметь с кем-либо какие бы то ни было отношения, так наз. нормальные или анормальные, определяемые в конкретности действенного бытия в конечном счете производством, нельзя так же, как нельзя в животной жизни нашей, соматической, существовать без процесса дыхания. И при познании неразлучности двух, начал, добра и зла, вышедших из единства животного мира с производством и имеющих быть снятыми, как противоположности, сложнейшим диалектическим единством уже исключительно нашей человеческой жизни, по установлении коммунистического мира, при диалектико-материалистическом мировоззрении, нет разницы в том, производством какой категории мира мы конкретно занимаемся — материальным базисом или надстройкой, ибо это лишь два момента одного и того же явления, также диалектическое единство двух противоположностей.
        Тему я ограничил кругом интересов общественных наук, как то явствует из подзаголовка темы — „О методе и кадрах по общественным наукам". При этом как и вопрос о методе ограничивается пределами реальности, именно наличием представляющих его кадров, так общественные науки имеются в виду не все, а только те, которые конкретно представлены в пределах их общности с моим научным бытием, т. е. тех научно-исследовательских учреждений, которые организационно действительно связаны со мной, или с которыми организационно действительно связано мое бытие, академические они или неакадемические, находится ли то или иное из них в Ленинграде или Москве, или в далеком физически Тифлисе. Но наш строй, советский, сместил значимость физики и пространства, природной расовости и природных краев. Он создал диалектику в отношениях центра и периферии с ее методом и с ее кадрами. В связи с этим, без подзаголовка о методе и кадрах общее название темы „Доистория, преистория, история и мышление" могло бы вызывать представление об абстрактной, стоящей вне жизни, теоретической задаче. При этом, само собою, даже могло бы подразумеваться, что упоминаемое в нем „мышление", когда оно обсуждается по моей специальности, отнюдь не предмет абстрактной спекуляции, отвлеченных умозрительных исканий философии. Оно ограничено конкретным своим выявлением, нерасторжимой увязкой с языком. А язык во всех своих проявлениях вводит нас непосредственно в реальный мир, в общественность, следовательно, в конечном счете — всегда в производство. Но с основным наименованием темы — другое осложнение, да и не
[6]      
одно. Во-первых, с доисторией человечества, если не преисторией, при диалектическо-материалистическом мировоззрении мы выходим за пределы общественных наук; с доисторией мы находимся в области исключительного ведения естественных наук, в первую очередь — биологической, на фаунистическом материале, и нам с нашей историей и мышлением, именно развитием материального базиса человеческого бытия, делать собственно нечего. Надо покрепче и почетче размежеваться с натуралистами — и только.
        Доистории не существует. Если исходить из того, что вначале не было ничего, то из ничего получается ничто — предмет не нашего ведения. Само отрицательное „ничто", как ни ново по своей стадиальности, ибо представляет уже дифференцированность производства (что является и объектом и пассивным субъектом) и общества (кого? 'собственник', творец', 'актив') все-таки указывает отрицательно („ни-") 'бытие', 'существование', однако неопределенное двойником своего отрицания ney „ни-", именно „не" (из „нѣ": ney ↔ n˹y˺: „не-что", 'что-то'. Надо учесть, что это „нечто" было бытием, выявлением существования, т. е. движением, действием, следовательно, историею. История начинается одновременно с мирозданием; если же иметь в виду специально историю человечества, то эту „доисторию" Маркс давно разъяснил, и изучение языка лишь конкретизирует это положение, обогащая марксистско-ленинскую теорию познания новыми данными.
        Что касается преистории, то здесь дело иначе, сложнее. Это — отрезок времени, отнюдь не незначительный, измеряемый сотнями тысяч лет — отрезок времени становления (созидания) общества, а вместе с ним мышления. Этот длительный отрезок времени предшествует какой бы то ни было цельной системе осознания обществом своего бытия. Он предшествует всем формам социальной структуры, в том числе, следовательно, наиболее первобытным, предшествует не только родовому строю, но и всем ранним этапам первобытного коммунизма, сложившегося и могшего сложиться лишь в диалектическом взаимодействии с развитием полноты техники мышления, как надстройки производства в результате длительного процесса развития. Иначе говоря, мы находимся на отрезке становления (созидания) общества и одновременно становления (созидания) мышления.
        Ответственнейшие проблемы зачатков истории нового и единственного вида животного мира, именно людского, откуда (из этого коллектива) и вышел (я бы сказал : у нас благодаря Октябрю получил возможность выйти) индивидуально человек, дотоле не существовавший вовсе, возникают и разрешаются конкретно . историей человечества. Проблему одомашнения не отдельного животного или его стада, а многоживотного коллек-
[7]      
тива, перестроившегося в процессе коллективного производства в общество, проблему изменчивости орудий и способа производства, его техники, а с нею вопрос о возникновении и развитии элементов мышления и его техники — разрешают историки. Проблему так наз. одомашнения, точнее самоодомашнения с человеком и других животных, в первую голову собаки, разделяющей с человеком и способности речи - мышления, проблему становления (созидания) общества из стада тот же отрезок времени отводит одновременно и в компетенцию натуралистов, биологов-фаунистов. Фактически весь соответствующий отрезок, да с прихваченными к нему еще стадиями исторического бытия человечества, вплоть до времени возникновения классового общества, оказался, как предмет исследования, в руках естественников по идеологической и технической подготовке, при том с двумя способами собирания материала, этнографическим (это — этнология с изучением комплекса живого быта без реальных исторических перспектив или в прошлое, или в будущее) и археологическим (это „доисторическая" археология с формальным изучением вещей — техники их, без идеологии, и форм, как отвечающих чувственным яко бы потребностям человека, эстетике). В обоих случаях изучение велось (да и ведется еще) без учета общественности как основного условия, как творческой силы, а не потребительной и созерцательной, т. е. идеалистически. При нетерпимости общественно-буржуазных стран, как и феодальных, к диалектико-материалистическому методу, археология вместе с этнологией (ее противоположностью) пошли на выучку и в рабство натуралистической установке и в области обществоведческого знания в направлении наименьшего сопротивления в науке, не только в общественности, не терпящей свободы мышления, которое повсюду обнажает неразумность порядка, господствующего доселе за рубежом и фактически и юридически. Естественники, успевшие не только в теоретических своих изысканиях, но и в применении теории к практике, сами вторглись на участок компетенции общественных наук, и, пользуясь своим чисто эмпирически добытым и развитым, мнимо материалистическим методом (притом исходя из развития физических наук до успехов химии), организовали исследовательское дело по начальным отрезкам истории человечества с этнологическим подходом. При этом они исходили из существующего строя, техники мышления и вообще мировоззрения, как незыблемых предпосылок со взглядом на первобытность, более того — природность форм социальной структуры отсталых народов, не одних колониальных стран Африки, Америки и Австралии. Тот же взгляд переносился без оглядки, а порою без всякого стеснения, на природность этноса или племени с неизменчивостью по существу каждого из них, получающегося из особого рода и развивающегося по своей
[8]      
расовой (родовой и потому, мол, родной) природе. Одни расы „достигли" культуры, поскольку предполагается, что ступени высшей культуры достигаются по расовости, другие — „обречены" на прозябание, замирание в пределах животной дикости и первобытной природности, а то и на гибель — тоже по расовой природе.
        Соответственно у нас настоящая работа была озаглавлена весьма пространно с выявлением специалистов, призванных доселе у нас работать конкретно по указанному отрезку истории: „доистория - преистория и история (не случайно опущено мышление) и геологи, петрологи (не без минералогов), флористы и фаунисты (ботаники и зоологи с биологиею и без биологии), медики, антропологи-доисторики, преисторики и историки".
        Может быть, читателя смутит упоминание медиков в нашем перечне работников по так наз. доистории или даже преисто-рии? Напрасно. Нигде как в среде медиков, наиболее испытывающих самые роковые последствия от несостоятельности науки для своей специальности и для всего человечества, нигде как в этой науке, наиболее близкой не к природе вообще, а к людской общественной природе человека, не осознано так остро бессилие „науки", собственно эмпирической науки, и не поставлена так конкретно проблема о надстройке, для них — о духе или даже душе, для нас — о мышлении и теле. Дух и тело, точнее — душа - жизнь и труп - смерть — две противоположности одного диалектического единства, лишь с определенной, вовсе не изначальной ступени человеческого бытия, во. всяком случае вовсе не с обширнейшего по длительности отрезка времени становления (созидания) общества и мышления.
        На 88-м съезде немецких естествоиспытателей и врачей в Инсбруке (21 — 27 сентября 1924 г.), долженствовавшем „подчеркнуть ту мысль, что все немцы, обитающие сейчас [осенью 1924 г.] в разных новоиспеченных государствах (Польше, Чехо-Словакии, Австрии, Венгрии т. д.). составляют одну семью и что немецкая научная мысль едина", на первом общем собрании проф. Hoche из Фрейбурга прочитал доклад „Проблемы души и тела". Доклад начинался констатированием факта, что „проблемы эти волнуют человека с незапамятных времен и во все времена истории человечества". Вы уже слышите ясно, как этот авторитет делит длительность истории человечества на „все времена истории человечества" и на нечто „незапамятных времен", нечто ей, истории, противоположное, не по общественности, а по природе. Это нечто становится для свободного мыслителя известным, а для несвободного буржуазного мыслителя остается неизвестным и — естественно или неизбежно — предметом мистического толкования или отказа от какого-либо толкования. Так и физический мир (в частности, буржуазными лингвис-
[9]      
тами-языковедами, в отношении предмета их специальности) или примиренчески воспринимается буржуазными мыслителями в „закономерностях" физиологии и психологии, телесного и особо духовного мира, или с уклоном в сторону духовного, религиозного, националистически, или с уклоном в сторону вульгарно-материалистического понимания.
        К чему же, однако, пришел сам корифей в своей области, во всяком случае „свободный" в оценке буржуазного мира мыслитель проф. Hoche?
        Боюсь задерживаться хотя бы на том четком и сжатом изложении, которое дал тогда, о съезде д-р В. А. Бродский, ныне главный врач всесоюзного санатория соцстраха в Абастумане (напечатано в „Казанском медицинском журнале" за 1924 г., №8, стр. 883—890). Ограничусь отдельными местами и заключением: „сравнительные исследования — анатомические, экспериментальные и патологические — и наблюдательные дают некоторое [курсив мой. H. М.] представление о соотношении между мозгом и душой. До сих пор не удалось установить локализации отдельных душевных проявлений". А в заключение — поучительные слова: „Проблема души и тела принципиально никогда не может быть разрешена, как не могут быть разрешены проблемы „свободы духа", „сути времени" или „бесконечности времени". Комментарии излишни!
        Разумеется, этнолог еще менее, чем медик, научно вооружен для конкретного решения этой кардинальной проблемы. Этнолог так же мало способен вместить в себе все эти знания, как археолог-доисторик, уходящий в лучшем случае в дело усовершенствования раскопочной техники в целях добычи материалов без учета производственно-общественного момента, для него сокрытого дальностью нескольких миллионов лет. В результате этнолог, как и археолог-доисторик, одинаково крохоборствует по областям знания, им используемым, и то в лучшем случае, не будучи в действительности специалистом ни по одной из названных дисциплин. А этнолог, занимаясь к тому же и языком этих „природных" племен и народов, расширяет круг естественных наук, составляющих базу методологического подхода, привлечением, смотря по уклону своей многогранной специальности, анатомии, когда он плотнее подходит к изучению наблюдаемых им предметов и явлений, физиологии — при интересе к человеку, когда он ищет увязок речи одной расы с речью другой расы и т. п.
        Но наш интерес к такой постановке исследовательского дела не в этом. Наш актуальный научный интерес не может себе найти удовлетворения в таком абсолютно несостоятельном положении, когда иметь право судить и рядить по общественным наукам надеется естественник, более того — работающий таким „методом" над этнографическим и археологическим материалом
[10]    
этнолог, как уже приходилось говорить, обреченный быть специалистом без специальных познаний предмета, без какой бы то ни было теоретической системы своих богатых опытных знаний и особенно наблюдений по предмету своей специальности.
        Сейчас я обращаю внимание лишь на то, что в этом опыте изложения достижений по теме первая часть „доистория-преистория и история" обходилась без мышления, ибо в этой постановке — натуралистической — о мышлении и не упоминается. Когда о мышлении трудно совершенно умолчать (при обсуждении, например, языка), то это проводится идеалистически, по индоевропеистике, переносящей источник познавания из материального мира, естественного, в метафизический, да „метафизический" особого порядка,[2] учение о духе или душе, психологии. Или же естественник со своим вульгарным материализмом, эмпирическим, бремя разрешения и развития переносит на приемы экспериментального исследования, на наблюдения схожих явлений у животных, оцениваемых с точки зрения естественноисто-. рического понимания и наследственности. Но фактическое положение, как мы его описываем, не говорит ничего о причинности. Почему естественники вторглись в область компетенции общественных наук? Почему общественные науки не отстояли за собою языка, этого, по выражению Ленина, важнейшего средства общения?
        Отвечу на последний вопрос, для нас основной. Хотя ответ имеется в распоряжении нашем, но сделать его приемлемым чрезвычайно трудно, так как он противоречит привычным всем, вошедшим в плоть и кровь представлениям. Простой и весьма легкий ответ, именно, что „отстоять могли лишь лингвисты, а науки о языке не было", нас не мог бы удовлетворить: остался бы без ответа вопрос: почему не было науки о языке? Так же ничего нам не дало бы констатирование факта, что проблема языка есть дело исторической компетенции, без истории ее не решить. В Европе история несмела не только метода для ее решения (это само собою понятно), но и каких бы то ни было исторических преданий, хотя бы для создания схемы возникновения и развития языка. Напротив, Европа, как и связанные с нею районы старых частей света, в руководящих слоях
[11]    
их населения, были наделены мышлением, не способным исторически подойти к проблеме языка и тогда, когда она была выдвинута движущими силами новой и новейшей истории. Наоборот, мышление заинтересованных ею слоев общества было такого порядка, что создавало в качестве исторических источников „бессмысленные" или „бессловесные" эпические песни, как упрекал своих сородичей-армян большой эрудит эллинской риторической школы Моисей Хоренский, или „глупенькие" сказки и легенды, как твердят доселе и современные нам эрудиты всякого толка и всякой квалификации представители буржуазной науки, а за ними и интеллигенты, находящиеся сознательно или бессознательно в плену у ней. Вот здесь зарыта собака, откапывание которой создает свору бешено набрасывающихся на невольных в процессе отнюдь не стихийной, а систематически развивавшейся исследовательской работы раскопщиков ее, как на нетерпимых классовых врагов этой разношерстной фаланги защитников старых навыков научной работы и старого спокой ного бытия и быта ученых. Здесь вскрывается труднейший и сложнейший узел, разрешение которого противоречит всем господствующим фактически в историографии общепринятым построениям новой Европы, из отвратительного евр-чванства впадающей в лицемерный скептицизм или паскуднейший нигилизм, именно агностицизм. Разрешение это, уже добытое новой языковедной теориею в работе над конкретным материалом своей специальности, слишком серьезно, чтобы здесь попутно по поставленной нами теме изложить все, или хотя бы наметить основные, уже пройденные или преодоленные вехи. Потому делаю я сейчас скачок, ограничившись указанием лишь на следующие два момента решающего значения.
        Во-первых, замолчаны диалектические сдвиги, создавшие кадры строителей новой Европы, — во Франции, Испании, даже в Италии, в германских странах, даже в Англии, на изолированных Британских островах, где борьба с переживающей в этой среде не в одном моральном угнетении Ирландиею, так же мало знают эту забытую историю своего собственного края, иры ли это, или скотты, или англичане, как на Пиренейском полуострове его современное население, испанцы ли это, или португальцы; как в северной Африке, именно в Марокко, Кабилии, в Египте, Эфиопии и далее на Восток, трудно сказать, на египетском или азиатском полуострове Аравийском, Палестине и Сирии, арабы и новые арамеи—сирийцы; как курды в Закавказье и южнее; грузины; персы на Иране; славяне в восточной Европе; суоми-финны на севере; новые греки и „османцы" на юге, на Балканском полуострове и по побережью Черного моря и в Малой Азии; турки Крыма; турки и монголы прикаспийских стран и Средней Азии и классово господствующие местные слои в Индии — все того же порядка и тех же эпох.
[12]              
        Говоря конкретно, замолчаны диалектические сдвиги иберов, скифов, ионов, этрусков, русов в лице готов и неметов, или, что то же, германов, кельтов, лигуров и т. д., на Западе и на Востоке перестроившихся за это время в новые образования, классовые, новые социально-экономические организмы. Эти образования настолько отличны, каждое от себя же на предшествующей стадии, рабовладельческой или феодальной, когда они образовывали царства, готское ли на Востоке, вестготское на Западе, ирландское, грузинское, армянское, и т. д., и т. п., в промежутке между V—VI до XII—XIII вв. и тем более на стадии доклассового общественного их состояния с мифотворческим мышлением, актуальным, не погасшим вовсе или пережившим в образованиях позднейших формаций в качастве низовых слоев (так в Грузии, например, в XII—XIII вв.), — что новые и новейшие народности тех же краев, часто под тем же названием не узнают себя в них. Потому в классовой науке наций, наиболее двинувшихся вперед эксплуатациею отсталых своих же частей, создана фикция „эпохи переселения народов" для объяснения непонятных им, при формальном исследовании, расхождений не только соседящих народов, но образующих или до октябрьских дней раскрепощения образовывавших низовые, так наз. народные слои с особыми говорами, наречиями и прямо-таки особыми языками, всегда с особым мышлением и техникой его выявления.
        Мы сейчас говорим об отрезке времени, именуемом эпохой переселения народов, продленном, как спасительный фетиш, до открытия Америки, когда население „варварской" сравнительно с так наз. мусульманским Востоком так наз. христианской Европы и Азии, в процессе роста своего хозяйства сделало диалектический скачок на более высокую ступень. Оно исходило не из военного римского или религиозного византийского культуртрегерства, а из солидарности эксплуатировавшихся внутри римского государства и позднее внутри трудящихся в селах и городах обездоленных и бедняцко-нищенских социальных слоев. Вовне конкретные воплощения новой социально-экономической формации взорвали и древний мир, и строившийся впритык к нему без внутренних сил осознания себя и решительного разрыва с древним миром новый мир, на деле конгломерат ряда уже национальных образований, и в восточной и западной части империи, в диалектических взаимоотношениях, но в путях старого еще ремесленно-цехового, феодального производства и мышления. Его взорвали возросшие и вставшие на новую качественную ступень (в уровень и количественно) арабского халифата, независимые, уже национальные образования по всей периферии Афревразии, включая на Востоке и Кавказ, персидский Иран, и Туркестан, и Среднюю Азию, и Индию. Эти образования взорвали его повсеместным революционным наступлением и в путях
[13]    
диалектических на идеологическом фронте, возросшим и повысившимся, как надстройка, от качественного скачка в развитии материального производства, сопровождаемого уже не алхимиею и астрологиею, а химиею и астрономиею. В поисках средств для своего материального развития эти новые образования вновь открыли давно забытую Америку, принятую ими не то за Индию, не то за Эфиопию, как чуждый экзотический край, вовлекли ее вновь в общее мировое хозяйство.
        Еще с так наз. „эпохи переселения народов" вследствие этих революционных сдвигов повсеместно Африка, Европа и Азия разделились на две противоположности одного афревразийского мира с перекрестными глубокими внутренними противоречиями, но не территориально, не физико-географически или историко-географически или хотя бы геоэтнически, как мы выражались на первых этапах, давно изжитых, новой языковедной теории, так наз. яфетической, а производственно-социально. В борьбе со схоластикой, некогда освободительно сменившей в монастырских школах теологию, городское строительство выдвинуло новое художественное творчество. Оно выдвинуло новые пляски, новую архитектуру, новую музыку, новое пение, с антитезой христианской, колеблющейся трехъ-единой и двухъединой идеологии на азиатском и африканском Востоке — с исламом, зачатым в борьбе одинаково и с дуализмом и с триединостью* на Западе в Европе — гордиев узел выбора между тремя путями, в том числе — тем же'-исламом, доклассово выявленным тотемически в поэзии арабских племенных образований, поэзии, созвучной с романской поэзиею „бешеной любви", неистовых героев любви.
        Не помогает, при всем просторе, ею представляемом, и менделевская теория изменчивости, имеющая, однако, то преимущество, что специалисты из естественников-генетиков (напр., акад. Вавилов, проф. Богородицкий; подходят к общему языку с обществоведами-лингвистами. Все-таки в общем и целом ничего для общественных наук не выходит, кроме путаницы, и не может выйти из естественноисторической установки изучения так наз. „доистории-преистории", тем более истории человечества. Неотъемлемыми частями истории являются „доистория" и „преистория", и у нас называемые по недоразумению этими терминами, унаследованными от буржуазного общества и созданными его идеологией: до возникновения производства с изменчивым орудием и изменчивым способом производства и соответственной изменчивостью производственных отношений, не было и не могло быть не только мышления, но элементов мышления, не было основного элемента — сознания и осознания.
        Только с марксизма начинается подлинно научный материализм, материалистическая диалектика. У основоположников и классиков марксизма, начиная с Маркса и Энгельса, кончая
[14]    
Лениным и Сталиным, не только имеются соответственные по
путные высказывания и проработанные языковедные положения,
но и постановка проблем, доселе не получавших никакого разъ
яснения ни в одной системе конкретного языкового учения, кроме
так наз. яфетической теории. Такова, например, выдвинутая
Лениным проблема о диалектическом единстве языка и мышления
 („мысли"). Конкретной вполне разработанной языковедной тео
рии доселе не было. Одно время как на марксистское языкове
дение в марксистской среде указывалось на работы Нуаре. Но
 это имело место лишь постольку, поскольку Нуаре близко по
дошел к проблеме решающего значения руки в производстве 
как орудия, и с ним, орудием искусственным, продолжением руки,
связи надстройки — языка. Но условия образования и развития
языка, во-первых, сложнее, чем роль только орудия и влияние
только способа производства, и, во-вторых, то, что орудие и
способ производства давали на ранних отрезках времени, а 
тем более на первоначальном отрезке, отрезке становления,
качественно и количественно совершенно не то, что достигается
в речи позднее.
        Первое конкретное материалистическое разрешение сложных
языковедных деталей языка, например, анализ образования от
влеченных понятий, дал Лафарг в 1885 г. в статье „Recherches 
sur les origines de l'idée du bien et du mal" („Изыскания по проис
хождению идеи добра и справедливости"). Статью эту, помещен
ную в „Revue philosophique de la France" (сентябрь 1885 г., стр. 
223—267), Лафарг начинает с критики идеалистического или, 
как он сам пишет, спиритуалистического разъяснения языка, 
более того, построения грамматики: „Изучение комбинированное 
логики и грамматики, как это констатировал M. P. Regnaud в 
„Revue philosophique" за февраль 1885 г., давно доказало, что аб
страктный смысл слова есть явление, последующее за его кон
кретным смыслом, что, например, идея, выражаемая speciosus 
['пригожий', 'прекрасный', 'благовидный', 'приятный'] в смысле
 'красивого' есть абстракция его этимологического смысла: 'ви
димый', 'явный', 'освещенный', 'блестящий'. Доказать, что
 абстрактный смысл последует за конкретным, это значит дока
зать, что абстрактные идеи, моральные и иные, являются приобретенными идеями, что отрицает спиритуалистическая философия. Следовательно, можно дойти (remonter) до их происхождения" (стр. 253).
        Мы сейчас не ставим под вопрос правильности понимания Лафаргом конкретности в языковых явлениях (например, правда ли, что конкретным может быть признано понятие 'явный', 'блестящий' только потому, что смысл, выражаемый им, воспринимаем более предметно и т. п.).
        Итак, при конкретном применении марксистского метода, даже такой элементарный сейчас в яфетидологии вопрос, как
[15]    
предварение абстрактных идей конкретными, лишь в 1885 г. Лафарг обсуждал только в той мере, что „можно дойти до их происхождения". И это вовсе не потому, что Лафарг замыкался при решении этой проблемы в пределах одного французского языка: при понятии 'справедливость' он пользуется также другими языками, и мертвыми (греческим, латинским) и живыми — английским, немецким, испанским, даже бретонским. Однако уже с бретонским у Лафарга — недоразумение, поскольку on = „eun" 'один' он приводит в значении 'справедливого'. А главное — за пределы индоевропейских языков Лафарг не выходит.
        Никто не может оспаривать, что Лафарг языковед-марксист. Достаточно для ликвидации подобного рода оспаривания или иных подобных сомнений одного положения, отстаиваемого им; оно дает ему право на репутацию серьезного марксиста, работника над конкретным языковым материалом, борца за марксистское языковедение или языкознание, за марксистскую языковедную теорию. Имею в виду то положение Лафарга, по которому язык появляется после образования общества (стр. 151), причем Лафарг ссылается в данном случае на Энгельса.
        В борьбе с „ортодоксальными экономистами, остававшимися и тогда вне теорий [sic. H. M,] новой науки", которым было предоставлено „думать, что форма собственности, существующая в цивилизованных странах, существовала во все времена (de tout temps) и повсюду", Лафарг, в опровержение их совершенно дикой мысли, ссылается на то, что историки, изучающие первые всходы (les débuts) человеческих обществ, утверждают обратное: „индивидуальная земельная собственность есть явление сравнительно недавней (récente) даты и ей везде предшествует коллективная собственность", т. е., заключает Лафарг, земля не принадлежит индивидуально частным лицам, но есть коллективная собственность, принадлежащая сборищам (agglomérations) отцов семейств".
        Все это, конечно, верно, но современный марксист-языковед не может без улыбки читать приведенные строки, настолько этап такого исторического материализма давно пережит новой языковедной теорией. Достижения марксиста-языковеда Лафарга ныне не подлежат никакому сомнению благодаря вскрытию ряда смен коллективной собственности на более ранних стадиях; но положение того же собственнического дела с „отцами семейств", т. е. в патриархальную эпоху, является сравнительно новейшим этапом, весьма близким стабилизовавшейся в цивилизованных странах Европы новой форме собственности. Однако дело не в этом, а в том, что аргумент в защиту приоритета (первоначальности) коллективного права собственности Лафарг берет из письменных исторических источников, а вовсе не из самого языка. Это сделано яфетической языковедной теорией, вскрывшей именно в языке, категории надстройки, исключительный источ-
[16]    
ник, первоисточник и для генетической истории права собственности. Ведь, теперь благодаря палеонтологии речи разъяснен термин 'собственность' в последовательных качественных сменах ее коллективной формы по всем стадиям, не исключая первоначальной ее формы, когда не было не только частного, но и коллективного владения. Долго не было ни коллективного, ни индивидуального осознания себя собственником, ибо не было раньше осознания ни частной, ни коллективной собственности, хотя в реальности коллективная собственность была, как и коллективный собственник, но этим коллективным собственником был клан, была производственная ячейка, впоследствии — один из слоев социального образования, в надстройке — тотем, позднее предмет производственного, еще позднее религиозного культа.
        Лафарг действительно старается установить существование
 особой формы собственноети в феодальном обществе, но не на
 языковом материале. Языковедно все это лишь наметка того, 
что установлено по этой части яфетической теорией, соб
ственно новым учением об языке. Сам Лафарг отмечает,
 что его достижения — лишь первые опыты. Об этом он пишет в позднейшей статье „ Язык и революция. Французский
 язык до и после революции", появившейся в 1894 г. в журнале 
„L'ère nouvelle" и затем вновь опубликованной по-немецки 
в 1912 г. в годовщину его смерти (26 XI 1911 г.) в переводе 
К. Каутского в „Ergänzungshefte zur Neuen Zeit" (22 XI). В при
мечании к этой статье, редакциею немецкого журнала рекомен
дованной как одно из „замечательнейших и оригинальнейших 
исторических произведений Лафарга", автор пишет: „В своем 
исследовании о происхождении идеи справедливости я пытался 
доказать, что, восходя к первобытным значениям (Urbedeutung)[3] слов, мы приходим к объяснению происхождения в человеческом мозгу (in den Köpfen der Menschen) абстрактных понятий, которые считались естественно прирожденными" (sie sind von Natur aus angeboren).
        Здесь все, однако, смены значений разъясняются путем восхождения к празначению слов. Между тем, не говоря о позднейших уточнениях, ныне увязывающих термин в его сменах осмысления нз с первоначальным значением, а в зависимости в конечном счете от смен в материальном базисе, еще в 1903 г. мною было разъяснено, что у одной нации бывает два языка по социальному ее составу, а не племенному (на Кавказе как у армянской, так у грузинской нации два социальных языка — феодальный и так наз. народный), более того, что так наз. народный язык грузин родственен народному языку армян, а
[17]    
феодальный язык грузин — феодальному языку армян и т. д.[4] Сами термины 'добро' и 'справедливость' вовсе нельзя считать материалистически разъясненными, поскольку первичным значением или первыми значениями признаются прилагательные 'блестящий', 'видимый' и т. п. Нет в приведенных объяснениях Лафарга и никакой диалектики.
        Все это теперь налицо в истории названных терминов. Однако этого мало, ибо без опоры в материальном базисе, в материальном производстве, это лишь недоношенные в своем материалистическом разъяснении ответственные теоретические положения, ждущие закрепления и скрепления данными истории материальной культуры.
        Можно ли, однако, теперь четким мыслям наших классовых врагов, пусть даже лишь на идеологическом фронте, в наши дни, однако, с большим ухищрением выражающихся, чем сравнительно простак Фихте, противопоставить по языковым данным целую языковедную систему, а не отдельные блестящие мысли и положения общефилософского значения, а не отдельные на языковом материале выявленные мысли? По полноте и глубине филологической проработки работа Энгельса, пока не изданная, о франкском языке превосходит все, что делали лучшие лингвисты-германисты его времени, включая братьев Гриммов. Бесспорны марксистские общетеоретические языковедные мысли у Лафарга, особенно в „Языке и революции". Эта работа языковедно ценна и своим конкретным материалом по языку, хотя материал этот не лично наблюден Лафаргом, но лишь собран им. В качестве исследователя конкретного лингвистического материала он не только оставался, в противоположность Энгельсу, в заколдованном кругу индо-европеистики, чувствуя себя в его пределах свободным мыслителем, как рыба в воде, но исходит от таких мудролюбов, как итальянский философ Jean Baptiste Vico с его „Новой наукой" и с его, следовательно, философией истории, или от английского экономиста Давида Рикардо, одного из первых теоретиков классической политической экономии, по языку не имевшего представления даже в мере тогдашних зачаточных шагов индоевропеистики. Естественно, сам Лафарг, начинает свою работу, одну из бесспорно блестяще и талантливо написанных, фразой, одно прочтение которой без комментариев воочию выявляет, что он не только индоевропеист в конкретном исследовании (в этом для данной эпохи нельзя видеть никакой ни вины, ни даже беды), но он биологист: „Подобно живому организму, язык рождается, растет и умирает: в продолжение своего существования он проходит ряд эволюции и революций, усваивая и отбрасывая слова, речевые комплексы и грамматические формы. Слова каждого языка, также как клетки
[18]    
растения или животного, живут своей особой жизнью: их фонетика и орфография меняются беспрестанно... Если язык развивается, беспрерывно видоизменяясь, то происходит это потому, что он является самым непосредственным и характерным продуктом человеческого общества. Дикие, варварские племена, которые, разделившись, ведут изолированный образ жизни, перестают через некоторое время понимать друг друга, настолько изменяются их диалекты. Язык отражает каждое изменение, происходящее в человеческом существе, и в среде, где он развивается. Изменения в образе жизни человеческого общества, как, например, переход Ьт сельского образа жизни к городскому, также как и политические события, оставляют отпечатки на языке. Народы, у которых политические и социальные события проходят интенсивно, быстро изменяют и свой язык, между тем как у народов, не имеющих истории, развитие языка останавливается".
        А в марксистской среде? Здесь ведут,себя так, если исключить М. Н. Покровского, В. М. Фриче (ныне покойных), порой и энтузиаста художественных знаний акад. А. В. Луначарского, — у нас или гробовое молчание или такая пресыщенность марксистской разработкой языка, что считают излишней роскошью пользоваться ^яфетической".языковедной теорией, предпочитают оставаться в высях философской абстракции и уверять нас, что существует разработанная целостная марксистская, система конкретного языкознания, другая, помимо так наз. яфетической теории.
        Диалектическое развитие так наз. яфетической теории всегда сопровождалось непрерывной борьбой с не посвященными в то или иное не раз, казалось, стабилизовавшееся состояние, на деле оказывавшееся временной задержкой из-за исследовательской работы над теми задачами и конкретными материалами, которые или сознательно и планово выбирались, как памятники генетического источника по языку, или по другим основаниям входили в круг моих работ. В процессе исследования эти материалы становились источниками для установления генетических взаимоотношений и генетической истории не только ряда национальных языков, но и истории самих говоривших на живой речи различных групп деревенского и городского населения и продукции этих различных национальных разновидностей, в том числе, например, архитектуры.
        В дальнейшем борьба осложнялась с каждым скачком на более высокую ступень; перед каждым новым „этапом" в развитии теории определенная часть учеников и последователей откалывалась и увеличивала стан противников.
        Тут важно знать, почему или откуда брался каждый новый „этап" (для теории — ступень) и куда кого он вел.
        Первые ученики, а то и товарищи-сотрудники иди това-
[19]       
рищи-последователи, избирали различные сторона знание по той или иной нации, и их отход определялся выделением из недифференцированных востоковедных областей знания по Кавказу различных специальностей не по признакам теоретических интересов и их принципов деления, а по материалам, например, одной истории, для них представлявшей не источник для решения философско-исторической проблемы данного национального образования и его дальнейшей стройки, а историографический материал, конструктивно уже готовый в решающих линиях родного традиционно-национального построения, как работал сто лет тому назад и академик Броссе, будучи не грузином, а французом.
        Таким историком и археологом из моих прежних товарищей был находящийся ныне в эмиграции Е. С. Такайшвили, стоявший в стороне от активного участия в деле яфетической теории.
        Вообще о так сказать „доисторической" эпохе, когда у меня учеба шла без дифференциации дисциплин, и об учениках того 
времени сейчас нет надобности говорить. Яфетическая теория 
тогда была какая-то моя, казалось, личная подпольная работа. 
Единомышленники той эпохи не могли от меня отпасть, остались романтическими почитателями. Единство выявленного яфетической теорией исторического процесса двоякого порядка: единство во времени и следующих друг за другом стадиях (для философа исторического материализма, конечно, диалектическое, для националиста — национально-историческая и антинационально-историческая установка) и единство по месту действия (фило
софски: диалектико-материалистическая, для националиста — 
национальная и антинациональная установка изучения всей культуры).
        С первым кадром выступает историк И. А. Джавахишвили,
 наиболее плодотворно использовавший яфетидологию этапа ар
мяно-грузинской филологии по единству времени и пространства.
 Он историк-теоретик, сделавший первый опыт закладки основ истории Грузии по-новому, исходя, казалось бы, из достижений яфетической теории на первых ступенях ее развития, но из-под основ своего построения он вынул идеологию научного мышления яфетидолога, однако одновременно он углубил ее по ряду отдельных вопросов, если не всегда решением их, то постановкой и подбором материала.
        На ступени развития теории еще в стадии армяно-грузинской филологии, по единству места, взрывает работой спокойное болото внутренних соседских взаимоотношений как лингвист и строит по-новому грамматику мегрельского языка И. А. Кипшидзе.
        Такой же взрыв производит к этому времени Н. Я. Марр, т.-е. я сам. Я изучаю средневековый армянский язык сборников притч Вардана, оказавшийся стыком двух расходящихся проти-
[20]    
воположных социальных течений, феодального и буржуазного, находившего свой выход в архитектурном искусстве и художественной литературе соответственного социального слоя Персии, а их кажущийся стык отвечает непосредственно на потребности мелкобуржуазного с цеховой организацией социального слоя городского населения, в целом составляя образование любого города той эпохи, в первую очередь Ани XIII — XIV века.
        Следует проф. И. А. Орбели, ученик с классическим обра
зованием и нашей теоретической школой длительно за 8 лет и
практикой, в линии начатой нами истории материальной куль
туры и языка, на этапах развития теории до 1918 г. и языковед, 
сначала по единству в обоих разрезах, но потом по единству
места, но с расширением на восток и север через так наз. сасанидский мир. Его последняя со мной работа относится к 
экспедиции 1916 г., это его открытие и моя интерпретация 
монументальной обширнейшей летописи Сардура, халдского 
властителя почти всего Кавказа. История материальной куль
туры, независимо от интересов ее для языковедной теории, 
вдовствовала бы, если бы не кто?. И. И. Мещанинов, специа
лист по халдскому языку и историк материальной культуры.
 Он по единству и времени и пространства с работой в мировом
масштабе с вовлечением истории материальной культуры в язы
коведные штудии нового учения об языке и обратно —- истории
языковых явлений в историю материальной культуры и ее строи
телей. По мере того как выявлялось единство исторического
 процесса всего населения Закавказского края и всего Кавказа и далее, сопровождалась работа следующим поучительным явле
нием в истории нарастания и отпадания последователей и со
трудников, которым я обязан многим, и тем, что они отпали и
 вели борьбу с нашим делом.
        Жалею не пропуска десятка, не одного, других учеников и последователей, частью уже нового советского поколения, а о том жалею, что не могу остановиться в этой самооценке на самокритике и степени верности и оставшихся верными и моей уже новому методу, в поте лица добытому. Какому методу?
        Думаю, надобности нет указывать, о каком методе идет речь. И нет ничего легче, как не только назвать этрт метод — марк-г систский,— но и овладеть им в такой мере, чтобы всерьез критиковать и разоблачать в семи, а то и семижды семи грехах и не по своей специальности капитальные работы буржуазной установки научной мысли, научных приемов и научных навыков, веками добытых, и доселе укрепляемых практикой корифеев в различных научных областях, приходящих в ярость возмущения или в лучшем случае в детски-наивное изумление при указании на какой-то еще метод, кроме привычных им способов исследовательской работы. Отсюда несвоевременная уверенность, что с методом можно повременить: он, мол, сам по себе придет, надо
[21]    
спасать старые накопления, старые достижения, и от них, этих конкретных знаний, двигаться вперед, приемля таким образом культурное наследие прошлого. Это, однако, самый злокачественный перегиб. Он чреват роковыми последствиями, которые, впрочем, и не заставляют себя ждать, а распускаются ядовитыми цветками, приносят ядовитые плоды в подготовке кадров. Самое трудное дело — это применение марксистского метода к конкретному материалу по специальности.
        Вопрос о подготовке кадров сейчас самая неотложная, самая трудная проблема, сугубо трудная при смене производственных отношений, при смене способов мышления и в условиях классовой борьбы, безразлично идет ли речь о кадрах для работы на местах в различных национальных хозяйственных строительствах или для руководственной работы в научных учреждениях, когда при отсутствии единого научно-исследовательского и научно-руководящего центра на Академию наук СССР с ее двух с лишним вековым накоплением знаний выпадает чрезвычайно опасная для ее идеологической подготовки ответственнейшая роль по ряду наук, и общественных.
        В этом аспекте представляет актуальный интерес оставшаяся у меня одна не зачитанная записка о кандидатуре И. И. Мещанинова в действительные члены Академии наук по кафедре востоковедения. Записок всех было четыре, в том числе лишь одна, первая, простая заявка о кандидатуре, была за подписью двух лиц, моей и академика-турколога А. Н. Самойловича. Уже это одно обстоятельство должно было, казалось, бросить тень на основательность подписанного мною заявления и, во всяком случае, отрезвить тех или хотя бы того, кто по специальности кандидата имеет ближайшее отношение по территориально-районной классификации востоковедения именно к кавказоведению. Однако в мерах отрезвления не было ни малейшей надобности: налицо не было никакого опьянения, как не было никакого основания перелагать ответственность на одного, или предполагать, что акад. Самойлович дал подпись непродуманно, случайно и без осознания своей ответственности. Наоборот, А. Н. Самойлович нес сугубую ответственность по одному научному моменту. «Турколог» по существующей доселе в Европе номенклатуре специалистов, А. Н. Самойлович не мог не осознать своей ответственности общей, как востоковед. Даже при отсутствий до наших дней теоретической дифференцированности востоковедных дисциплин, нельзя отрицать общности интересов ленинградских востоковедов, ни того, что А. Н. Самойлович член одного и того же круга давно сработавшихся товарищей-ориенталистов. Он вышел из одной общей, возникшей еще в императорской России школы, хорошо известной и заграницей под названием русской, основатель которой, В. Р. Розен, был ориенталист с исключительным организаторским талантом, он же основатель
[22]    
единственного на научных началах того времени ведшегося самим основателем до смерти и затем его учеником В. В. Бартольдом издания «Записки Восточного отделения Русского археологического общества». Заграницей эта серия приобрела прочную репутацию высокоценимой востоковедной школы под русским названием Zapiskis, обратившимися после революции в «Записки Коллегии востоковедов» и продолжавшими существовать до 1930 г. с крапинками обновления. С этими „Записками" высококвалифицированные востоковеды-академики группировались с своими прежними коллегами и учениками, уже разномыслящими, для сохранения, как им казалось, ориенталистики высокого попрежнему научного уровня при устаревшей общей установке востоковедной работы, не по отраслям с каким-либо научно-теоретическим принципом деления и с, учетом в связи с этими функции соответственного востоковедного материала, а по специальностям вообще с принципом наличного тогда территориального деления, т. е. в основе приноровительно к потребностям захватнической политики, великодержавной, более того империалистической, по разным без расчленения востоковедным материалам, историческим, литературным, поэтическим, религиозно-культовым (буддизму, христианским и мусульманским ересям, манихейству и т. д., и т; д.), и фольклору. Пра этом, как ни странно, в Восточном отделении Русского археологического Общества археологические материалы вносились по признаку принадлежности тому или иному краю, более всего Туркестану, Кавказу, без всякого теоретического учета идеологии (разве контрабандное а фольклор процветал, но опять-таки как материал того или иного края Востока, даже без процветавшей на Западе буржуазной науки этнографии или этнологии, у нас тогда если где не запретной, то игнорировавшейся и не находившей места для специалиста по этой науке ни в университете, ни в личном составе академиков; Я не говорю уже о том, что и восточный фольклор на страницы органа востоковедов допускался без учета общественности, принадлежности фольклора социальным слоям с мышлением бесклассового общества, а порою прямо-таки бесклассовым обществам, обреченным, предполагалось, самой их природой на вымирание и потому ценным лишь для музеев. особого порядка, именно этнографических или, еще лучше, антрополого-этнографических, без особой демаркационной линии между животными и людьми. К чести востоковедов ленинградской школы надо сказать, что это была не их вина, а их беда на отрезке времени, когда их группировал организационно востоковед В. Р. Розен, арабист-исламовед и византиновед, но в то же время знаток арабской доисламской поэзии, персовед, специалист по иранскому эпосу, турковед с специальным интересом к эпосу различных турецких и монгольских племен, кавказовед по интересу его к истории и литературе Кавказа, увязанной за
[23]    
спиной письменных источников историографии документами литературными и языковыми, в том числе терминологиею. Группировал он организационно востоковедов для сотрудничания в „Записках" не как академик, а как университетский профессор. Розен был сам исследователь исторических событий, в разрезе не столько политического, сколько общественно-культурного осознания своей задачи. Он был специалистом этих исторических событий, точнее — явлений преимущественно на межах борющихся сил национальных групп международного обмена общественных и политических идей. Исследование он вел, вовлекая в него учеников и сотрудников так, как представлялось ему наиболее целесообразным, часто по своего рода диалектике в противоречие с его классовой по происхождению общественностью, при его европейской установке научного мышления, повышенного в дополнение к интенсивному знанию предмета своей специальности (классического арабского языка, письменно-классового языка, с основной книгой ислама доисламского происхождения, и с поэзиею доклассового арабского общества, сохранившейся на том же классическом арабском языке), экстенсивным знанием азиатского Востока в целом. Он знал всю Переднюю Азию, социально включавшую не только Туркестан, Крым, Кавказ, Поволжье, но и Египет и весь средиземноморский мир с островами и с мавританской Андалузиею на Иберийском полуострове до Пиренейских гор, рассекающих так же одно национальное образование— баскское или евскарское, как на Востоке Кавказский хребет рассекает одно и то же национальное образование на кавказское для русских на севере и на закавказское на юге (так, например, абхазов или абазгов юго-кавказцев и абазинов северо-кавказцев, овсов северо-кавказцев и юго-кавказцев).
        Однако знание его не замыкалось пределами арабской речи ни по языку, ни по народности, говорившей на нем. Его интересовали взаимоотношения говорящей по-арабски части с боровшейся с нею частью, внутри ислама культа доисламского происхождения, и вне ислама с говорившей не по-арабски, так наз. аджемами, под которыми не было никакого основания понимать одних персов. По сути дела не понимал так „аджемства" и Розен. К тому же он все-таки скрупулезно устанавливал данными из различных областей знания факт международного обмена общественных и политических идей, в том числе и философских, в условиях равенства для него великих и малых, культурных и некультурных наций и языков. Тем не менее этот обмен ему представлялся сам по себе мирным самотечным наследованием одного и того же учения одной национальной средой от другой национальной среды, а не добычею одного социального слоя, отвоевывавшего себе место в истории от другого социального слоя, сраженного, естественно, со сменой содержания или смысла так наз, наследия, в сложнейшем процессе двойной борьбы и
[24]    
в надстройке и в материальном базисе, в конце концов не только коренной перестройкой одного и того же явления в новое дело, не только новой установкой и новой идеологиею его двух неразлучных моментов, формы и содержания (на первых шагах всегда с новизной лишь по содержанию, а не по оформлению, старому, классовому, тогда национальному, или доклассовому первобытному), ко и сдвигами в самом мышлении, коренной сменой техники мышления и техники выявления, языка, письма, словом — сменой всего того, что сменяется неизбежно в результате социальной революции. Мы это и наблюдаем в Закавказье, например, в столь изумительном по неразгаданности своего происхождения творении, как грузинская романическая поэма „Некто одетый в барсову шкуру" (пожалуй, „Витязь в барсовой шкуре'*, однако с новым теперь вскрывшимся осмыслением термина 'витязь⁵, не как 'рыцаря', а как 'ватажника'). Изолированно, в рамках националистической установки, это — случайность, не имеющая причинности, мало интересная. В установке новой, связывающей его не только с Vıs-ramıanı, у персов Vısa Ramın, в западной Европе Тристан и Исольда, у армян Сартеник Аланская и т. д., „Некто в барсовой шкуре" становится рядом с эпосом Гомера, эпосом „Книги царей": это хотя и роман, но роман-эпос. И опять приходится вспомнить учителя моего В. Р. Розена, сказать кстати, относившегося с изумлением к моему упорному равнодушию к истории, увлечению лингвистикой.
        И вот на страницах „Записок", органа Восточного отделения Русского Археологического общества, под руководством и редакциею такого тонкого исследователя, как Розен, выделились из недифференцированного востоковедения различные специальности, в том числе, в первую очередь языковедные. А. Н. Самойлович, получивший этот языковедный „уклон" у своих непосредственных учителей, туркологов проф. П. М. Мелиоранского и акад. В. В. Радлова, имел преимущество самоопределившегося по языковедной теории специалиста. Между тем сам В. Р. Розен, со слабой, семейной реминисценцией) о бабушке из Орбельянов, не то грузинке, не то армянке, является продуктом русской классовой общественности и империалистической политики. Эта политика покровительствовала в особом питомнике более свободному развитию востоковедных наук в разрыве с изучением западных языков и литератур, вообще всего историко-филологического факультета. Как из удушающих тисков историко-филологического факультета порывался вырваться „фольклорист" акад. А. Н. Веселовский, вступивший на социологический путь изучения вообще литературы, заложивший первые основы социологического литературоведения, в тесной общении с молодыми работниками б. Восточного факультета, так востоковед Розен боролся против отдельного существования факультета восточных языков вне историко-филологического факультета,
[25]    
без методов работы над историею и литературами Европы н над западноевропейскими языками. В этом смысле, вопреки своему классовому мировоззрению, он боролся за равноправие национальных языков, хотя бы восточных литературных, с европейскими, и в этом смысле не только подпись акад. А. Н. Самойловича, но все его поведение в данном вопросе является наиболее красноречивым показателем не одной актуальной общественной, но и теоретическо-научной значимости точки зрения положительных моментов в традициях русского востоковедения.
        В этой бегло набросанной преистории, имеющей лишь предпосылки в двух сейчас уже устаревших и для нас работах, именно в дооктябрьской (i909 г») статье „Барон Розен и христианский Восток" и в пооктябрьской лекции „Академия наук СССР за двести лет ее существования", читанной мной в юбилейные дни, но не опубликованной, с именем И. И. Мещанинова связана прежде всего труднейшая проблема о получении „культурного наследия". С этой проблемой в многонациональной советской стране не разлучить проблемы о кадрах. Трудность же проблемы о кадрах возрастает, и сложность ее усиливается в период построения социализма, когда эта проблема ныне разрешима и разрешается диалектически в классовой борьбе, втягивающей различные национальности и племена, доклассовые образования, и представляет исключительный интерес именно сегодня, когда ни одна мелочь не может быть отброшена великодержавническим высокомерием европейского интеллигента. Актуальнейший исторический вопрос, как она, эта классовая борьба, давно ведшаяся в дореволюционной России на идеологическом фронте в национальных районах, и периферийных и внутренних, отражалась с зачаточных своих форм в стенах и филиалах Академии наук, сначала Российской, затем императорской, в трактовке национального вопроса. И почему этой животрепещущей проблемы нет нигде в тематике в ее конкретной для самой чистой науки значимости? В конечном счете эта борьба сводится к потребности внутреннего диалектического решения методом диалектического материализма. Но для генетики исторический момент в то же время актуальнейший, неотложно-жизненный вопрос со значимостью своих двух моментов, но для двух различных предельно борющихся миров, всесоюзного и международного, и в каждом мире тот и другой момент имеет два противоположных значения, местное и общее.
        Местное значение первого момента в Союзе — краевое закавказское, по первоисточникам и исходным материалам. Эти на редкость обильные, главное же наглядные и прозрачные первоисточники и исходные материалы раскрылись перед нами четко до своих конечных глубин в полной мере только теперь, по самостоятельном освоении марксизма на философской ступени
[26]    
развития так наз. яфетической теории. Они были проработаны раньше впервые ею палеонтологически по-новому, а на пятнадцатом году Октябрьской революции требуют той же конкретной проработки для обогащения и углубления вообще теории познания и для повышения наличной сейчас установки марксистского метода в уровень высоты марксизма-ленинизма с учетом положительных достижений за пятнадцать лет революционного творчества и в области языка. В так наз. яфетидологию или яфетическую теорию на новой ступени развития, философской ступени, включаются производственные нормы художественной продукции, творимой и воспринимаемой, казалось бы, природным чувством. Художественное творчество включается своей производственно-социальной, а не природной гибридностью, представляющей в исторической перспективе лишь расщепление единства коллективной мысли, раньше коллективного представления в образе тотема. Это было на заре людского бытья, его возникновения с осознанием производственного мышления, когда тотем представляет собою одновременно и категорию коллективного производства, его фактор, и категорию коллективного мышления. И в обоих мирах, как в материальном базисе, так в надстройке, у художества, и там наличного, есть противоположности; ныне в нашем марксистском представлении это — материальный базис, материальная культура, промышленная и ей противоположная — художественная, и ее техника, фабричное производство и ему противоположное индивидуальное художественное творчество. И вот эти ныне четко говорящие нам первоисточники и исходные материалы выявляют в Закавказье (и далее на всем Кавказе) в непрерывном противоречии и непрерывной борьбе два доселе доживших социально-экономических образования с названиями от доклассового, даже дородового общества, наименовавшими на тотемической стадии одинаково 'собаку', 'лошадь', даже холеного ватажно-рыцарского 'коня', и переименовавшими их до обращения в современные научные термины, по нормам замкнутых своих миров, в племенные и национальные. В наследие от бывшей России мы теперь получили теоретически-научно организованный охват в порядке известного империалистического, всегда великодержавнического завета директивное Предсказание (пророчество) непосредственно из уст национального русского поэта (Пушкина) со стихами о кичливом ляхе и верном россе, о слиянии славянских ручьев в русском море, о победном шествии русских, самой русской земли со¹ стальной щетиной от Перми до Тавриды, от финских хладных скал до пламенной Колхиды и о слиянии, следовательно, не с Араксом, равно о слиянии и не названного колхидского Риона с колхидской Курой или Куры с отброшенным также Араксом презрительно замолчанной Армении, у римского поэта Armeniae durae (строптивая, непокорная Армения), для русской общественности —
[27]    
„рабски покорная Армения". В этом представлении Армения появляется у Пушкина, услужливо вкладывающего в уста чеченца империалистическую мысль на потребу великодержавников и империалистов всех мастей, от истинно-русских до лжесоциалистов, в том числе и панславистов. Это двустишие из „Галуба": „Поди ты прочь, ты мне не сын, ты не чеченец, ты — старуха, ты трус, ты раб, ты армянин".
        Не место и не время (сейчас и надобности в этом нет) доказывать идеологическим анализом этого двустишия, что имели бы право слова „ты не чеченец" понять как „ты не русский", „ты не сын", понять как „пасынок", „незаконнорожденный", „не нашей расы", „инородец", что "ты — старуха" здесь хуже, чем русское „баба", падение социальное „бабы-яги", некогда в памятниках материальной культуры — каменной бабы (хотя этот образ менее всего способен вызвать в мышлении массового исконного населения Северного Кавказа чувство презрения), в предшествии следующего стиха, идущего с качественным повышением презрительности предмета, омерзения, до апогея в национальном названии „армянин", именно стиха: „ты трус, ты раб, ты армянин", где место не старой женщине, пользущейся в кавказской общественности почетом или страхом-уважением (когда в его представлении это ведьма', 'волшебница'), а „торгашу". Ясно, что будь даже чеченец с таким для него привычным и обиходным пониманием или русский, вскрывается классовая сущность и тожество таких чеченцев и русских и т. д., вскрывает феодальное мировоззрение одного лишь социального слоя, а не всего состава, всего коллектива и его национальности. Такое понимание характеризует лишь классовую национальность. Но, повторяю, сейчас надобности нет углубляться в эти для многих дебри отвлеченной философии или, вернее, вторгаться с артиллериею доказательств в открытые двери феодального, более того, мелкобуржуазного мышления, затем и буржуазного мышления, великодержавнического по сущности, не классических поэтов и писателей не только времен так наз. „очаковских" Николая I, но более поздних и совсем, казалось бы, недавних. Нам достаточно констатировать лишь бесспорный факт, что у русских писателей интерес к Кавказу был отнюдь не познавательный внутреннего умственного или художественного порядка к населению Кавказа, а чувственно описательный к кавказской природе, к ее богатству и противоположностям, в лучшем случае материалу для художественного выявления художественных созданий своей русской общественности, своего собственного мышления. В смысле художественного творчества по Кавказу русские поэты дают шедевры, поскольку они не сходят с роли картинного, т. е. формального, изображения его природы. Они используют краски и контрасты кавказской природы, как гениальные русские музыканты, композиторы используют внешние проявления музыкальных приемов и экзо-
[28]    
тических моментов кавказской пляски, речи и музыки без их словесного, т. е. общественно-идеологического, осмысления, с корнями ныне вовсе не в первобытности, а после нескольких стадиальных смен в современном социалистическом строительстве. Наоборот, в порядке социалистической международности низовых масс не только всех национальных и племенных образований Закавказья и даже Кавказа, но и всего Союза, в первую очередь совершенно загнанных, в науке никогда ни одним действительным и недействительным членом не представленных в Академии наук СССР чувашей-суваров и соседящих с ними так наз. финских народностей Волги, Камы и севера и таких уже наших непосредственных соседей, родной живой среды эпоса финской Калевалы и русского былинного, как Карелия и так наз. Олонецкий край с их многочисленными видами социальных образований, абсолютно бесписьменных, это, можно сказать, под боком с научно-исследовательским комбинатом высшей квалификации, где мы двести с лишним лет работаем во славу и на пользу кому? Для нас совершенно ясно. Местное значение того же момента в мировом масштабе афреврамериканском, более известном на верхах мысли, во многих, если не во всех разрезах, иногда до глубин или до предполагаемых глубин по источникам и исходным материалам, также выявляющим в непримиримом противоречии и непрерывной борьбе, сегодня до пределов обостренной, на нынешнем отрезке времени на метропольной территории западноевропейской, две социальные группы зарубежного социально-экономического образования, с местными названиями от доклассового, даже дородового общества, знаменовавшими на тотемкческой стадии подлинно-первобытного мышления одинаково домашних животных 'собаку', 'лошадь', даже культовых 'коров', на последующей космической стадии мышления одинаково — 'светила', 'солнце', 'луну'. Это ныне английская, французская, испанская и др. нации мирового масштаба, а теоретически в мировом масштабе империалистически организованный охват в порядке уже подлинно империалистических устремлений, только поэтов и писателей, ученых лингвистов, индоевропеистов и их социальных разновидностей, в корне наоборот: в порядке социалистической международности низовых масс, ведомых пролетариатом всего мира, всех национальных и племенных образований Австралии, Америки, Азии и самой Европы, в первую очередь совершенно загнанных в науке^- и ни в какой научно-исследовательской или учебной организации высокой квалификации в Европе не представленных ни одним ученым, басков, ирландцев и таких их численных разновидностей уже в гуще самих англичан и французов живущих исконных обитателей населенного им края, как, например, во французской Бретани часть населения с культом лошадей до наших дней в окрестностях Вана (франц. Vannes), где в минувшем году откопаны палеоли-
[29]    
тические памятники, эпохи тотемического мышления, с собакой.
        Ясно, что кандидатура И. И. Мещанинова в действительные члены Академии наук легко, если не сказать более, должна была быть отвергнута с точки зрения блестящей востоковедной школы, составлявшей гордость императорской России, достигшей апогея своего осознанного развития в самую мрачную эпоху русской националистической реакции, объединявшей своей идеологией) в понятии о родной нации — самодержавие, православие и русский народ. Эта истинно-русская реакция не мирилась даже с идеалистической широтой славянофильства. Она усекала эту широту под „славянским флагом", сводя славянский мир к православной его части как родной, противополагая ее как свою собственность — католической польской и иной. В пределах бывшей империи она создавала свой расовый русский мир из различных племен и племенных названий, не только доклассовых, но и классовых, переключая всех в предмет своего великодержавного попечения через религию и через язык, причем говорящих на различных языках при различных не только религиях, но и вероисповеданиях, расценивала как стоимости различного порядка. Например, на Кавказе, не говоря о турках-мусульманах, армян с их национальным грегорианскям вероисповеданием третировали как враждебную силу, а грузин, православных, относили к как бы благоприятствуемым державам. По языку же все подводилось под один ранжир: язык не дифференцировался, все языки находились в угнетении или в гонении, и если закрывали армянские школы, изгоняли армянский язык и за сопротивление ссылали даже церковнослужителей в Сибирь, то с грузинами этого не производили потому, что грузинские и церковные школы, как православные, были закрыты для грузинского языка. Все сводилось к одному русскому языку, русскому письму, а .при невольном допуске национального языка в так наз. инородческих школя х создавались не письмена, а транскрипции, т. е. происходило механическое переключение на русское письмо.
        С недифференцированностью по национальностям языков в общественности павшего режима рука об руку шла недифферен-цированность востоковедов по специальностям: никакого национального языка, даже живого русского ни в исследовательской работе, ни в преподавательской учебе. Язык — вот что было особенно в гонении в государстве, в обществе и беспризорно в школе. В университете две кафедры языков грузинского и армянского были сведены к одной — армяно-грузинской, притом язык и там, где допускался, изучался лишь классовый, национальный, феодальный, и грузинский находил себе приют лишь в создававшихся для грузинских помещиков-князей дворянских школах-гимназиях. Как же могло при таких условиях процветать востоковедение? В борьбе глухой все живое шло против этого гнета даже в Академии наук. И в ней выделились по линии слабого сопротивления в специалистах наиболее империалистически покровительствуемых языков, восточных, историки-востоковеды, а в этой линии и в Ленинградском университете строившие историю, и один „фольклорист", единственный литературовед, работавший над созданием теории литературоведения, но так и скончавшийся с недоделанным зданием, затем совершенно заброшенным даже по так наз. фольклору.
        Но остановимся на секунду на другом моменте, материально-культурном. Вероятно, излишне здесь повторяться, что языковедная теория, доселе существовавшая, не имела определенного места в кругу наук: обществоведческая она или естественно-историческая?
        Не лучше обстоит дело доселе с прежним пониманием истории материальной культуры на ее- доклассовом отрезке, так наз. доисторической археологии. Возьму одно из последних определений методов, собственно способов работы, и самой археологии или доистории у одного из наиболее квалифицированных специалистов д-ра Capitan, члена Академии медицины, профессора Коллеж де Франс, профессора Венской школы антропологии. Беру его потому, что он четко ставит, как специалист, вопрос о происхождении. Оговариваясь, что методы (способы работы), находящиеся в распоряжении специалистов доистории, отличны от тех, которые использует история, Capitan с полным сознанием трудности задачи делает все посильное для изложения в наиболее доступной форме сущности предистории или доистории со включением ее происхождения, ее смысла и определения ее компетенции. Все это им относится в первую очередь в исследовательское дело. Все это дано им в книжечке, не имеющей, казалось бы, серьезного значения для науки, книжечке в 159 страничек с собственными иллюстрациями без претензии на художественность исполнения.
        „Рисунки мои с детальными аннотациями (légendes), — пишет он, — разъясняют реально и точно текст и предоставляют начинающим возможность определять предметы, которые бы они могли собрать. К ним, прежде всего, и обращен этот томик, а также к образованным людям (aux gens cultivés), которые пожелают одновременно в короткий срок узнать, что представляет собой предистория и каково происхождение всех культур, всех ремесл и всех искусств, сжато изложить эти данные на немногих страницах с тем, чтобы представить в точности, какими же методами добиваемся успехов, полученных в этой предистории". Ответ дается ясный с первых же строк введения: „Предистория (préhistoire) ищет восстановления (à reconstituer), разумеется, в смысле научного построения, жизни первых людей за то время, когда, будучи совершенно примитивными дикими животными (sauvages), они жили как последние (ceux-ci — эти), имея лишь одну за-
[31]    
боту: бороться со Смертью, угрожавшей им со всех Сторон, й достигнуть продолжения жизни. Следовательно, мы прежде всего должны исследовать их как антропологи, затем как археологи. Но они [люди] были окружены специальной фауной (царством животных) и флорой (царством растений), отличными от фауны и флоры наших дней. И с этой точки зрения исследование их [этих, значит, первых людей, этих, значит, совершенно примитивных sauvages, диких зверей или животных, а не первых людей, поскольку последние, „эти", противополагаются им] должно производиться [кем? очевидно, названными выше антропологами, затем археологами] естествоведчески [или как естественниками: en naturalistes]. Более того, подбор орудий (outillage) этих примитивов был поделками [fait 'сделан'] преимущественно [surtout] из оформленных камней [pierres taillées], как подбор орудий многих дикарей [nombre de sauvages] наших дней [modernes]: с этой точки зрения, их надо изучать так, как изучают этнографы (en ethnographes) бывшие в употреблении наших диких предков предметы быта в обломках или изношенные (les débris usagés de la vie de nos sauvages ancêtres)".
        „ Нынешнее состояние нашей науки, это попытка безрассудная (tentative téméraire), особенно в глазах того, который жил этой наукой и менее всего является компилятором". Не совсем лишена интереса и следующая непосредственно за прочитанным местом заключительная фраза предисловия: она характеризует отношение самого автора к своей легкой продукции, для него в корне все-таки научной, вопросу о закономерности движения, смен самих мыслей исследователя во времени, не только техники их выявления. 0днако все это делается в оформлении, завуалированном или отмеченном печатью лицемерия буржуазной среды. Фраза гласит: „Я не могу в отношении данных здесь в этой книжке разъяснений не молить доброжелательности благого читателя, соображения (observations) и критические замечания (les critiques) которого я буду счастлив лышать, чтобы в будущем сделать лучше".
        И вот громадная работа произведена и двигается вперед И. И. Мещаниновым, растущим в ней и взращивающим ее именно там, в тех общественных условиях пооктябрьской революции, вне которых его не было бы и не могло быть. В чем специфичность его работы и куда она ведет? К совершенному аннулированию этого натуралистического построения, антимарксистского понимания человеческого общества, хотя бы первобытного. Каким путем? Путем упорной,, непрерывной систематической работы над объединенными языковыми и материально-культурными памятниками не в статическо-механическом их состоянии, не просто в их взаимоотношении и не только в их движении, а в изыскании динамики движения и в сменах самих взаимоотношений, предметно наглядных на конкретном материале.
[32]              
        Сейчас нас интересует вопрос о методе и кадрах, без учета коих нам ничего не организовать и не найти места во второй пятилетке.
        Нас занимает и вопрос, сейчас решающий и потому важнейший, будет ли кавказоведение, поднятое качественно методологически в целом, по всем своим отраслям, будет ли оно далее занимать то место, которое ему принадлежит, именно руководственно-организующее по самому кавказоведению, как то было при старой установке, или кавказоведение сейчас неприемлемо!
        Не раз приводилось некоторым слышать, что на вопрос, „что дает язык истории материальной культуры", мне приходилось отвечать с полным правом: „ничего". Мне отлично известно, что дает-то он, конечно, очень много, но что поделать, когда никто ничего по существу не берег не только для истории материальной культуры (т. е. говоря, вопреки марксистской фразеологии, в словесах господствующей доселе в мышлении по всему Союзу терминологии — не только для археологии, этнологии-этнографии), но и для литературы и для языка. Здесь развито более самохихикание под видом самокритики, результаты которого сказываются во всех научно-организационных неудачах не одного ИЯМ, ИПИН, МАЭ, ГАИМК. Послушайте только, какую дребедень не стесняясь позволяет себе говорить про новое учение об языке какой-нибудь рыцарь печального образа по литературоведению, думающий говорить марксистски и пролетарски организовать русскую литературу, когда он весь пропитан гнилой мещанской социологией, с толстою подкладкой истинно-русской великодержавности. А наши милейшие яфетидологи или яфетидологята апплодируют, когда бьют в конце концов не Марра, не Быковского, не Аптекаря, не Мещанинова. А кого же? Новое учение об языке, яфетическую теорию? Да, разумеется, нет. Ведь, большинство никакого представления не имеет о так наз. яфетической языковедной теории. Не имеется конкретного освоения нового учения о языке и его достижений, выходящих за круг узко специальных языковых интересов, даже в среде шептунов из бывших и не бывших яфетидологов. Так против кого же или против чего вся эта постыдная, до наглости откровенная кампания? Против марксизма, против всех национальных языков, следовательно, против не только украинского или белорусского (что тут говорить о "каком-либо языке „злого чеченца", „труса армянина", глупенького курильщика персидского кальяна грузина), против самого русского языка, тоже, ведь, национального.
        Кто же виноват? Конечно, не И. И. Мещанинов. Я не перечисляю его работ по ряду национальных ячеек социалистического научного строительства на потребу культурной революции, социалистической по содержанию, национальной по форме. Разве упомяну о гиблом и никому ненужном, мол, халдском клинопис-
[33]    
ном языке Армении, этом каменистом по бесплодности для современности отрезке времени (IX — VII вв. до н.э.), из которого, однако, И. И. Мещанинов подобно испанскому каталонцу, добывающему хлеб из камня, извлекает хлеб насущный систематической организующей работой. Его работы по халдскому языку таковы, что никто не давал ничего подобного ни у нас, ни заграницей, где^ наоборот, не милого им специалиста по армяно-грузинской филологии Марра и не противного им работника но яфетической теории Марра, а необходимого им халдоведа Мещанинова известный кунеолог Jean, профессор Сорбонны, просил прислать ему рукопись для перевода на французский язык. Работы И. И. Мещанинова по халдскому языку то, чем была „Грамматика мегрельского языка" И. А. Кипшидэе в истории развития армяно-грузинской филологии: они являются в развитии яфетической теории новой ступенью освоения одного из древнекультурных языков Закавказья, предшествующего образованию мидского царства и древнейшего на Иране персидского государства Ахеменидов, ни язык коих, ни строй, ни судьба доселе не получили должного объяснения из-за индоевропейского миража, созданного европейской буржуазной наукой. Халдский язык, как теперь выяснилось, занимает важнейшее место вместе с мидеким не только в истории Кавказа, но и Ирана, поскольку халдским языком выявляется родство с ним, как теперь выясняется при помощи языков удмуртского и коми, языка 2гй категории ахеменидских надписей, т. е. официальных анналов того же ахеменидского государства, оказавшегося мидеким.
        В труде же И. И. Мещанинова первый случай, чтобы языки бесписьменные, т. е. „некультурные", и „кавказские" древнеписьменные трактовались наравне с такими фетишами старой науки» как греческий,: латинский, санскрит.
        Остановлюсь на некоторых выводах его-последних работ по халдским надписям, где он пересматривает как мои,толкова? ния* идущие от языка, так и толкования кунеологов, идущие от письма или графикц. Исправив неправильное чтение кунеологовг графистов, И. И. Мещанинов' сделал дальнейшие выводы, под" держанные историею материальной культуры и форм социальной структуры. Получился результат исключительного значения вообще для истории, именно для марксистской истории формаций. Дело в том, что халдское царство, представлявшее еще в IX—VIII вв. великую дepжaвy_i с великодержавной речью халдов, господствующего слоя, раннефеодального строя, называет своими терминами феодальной речи мелкие родовые образования приморские, т. е. побережья озера Севана, сохранившие памятники, крепости или замки.
        Ведь, сказано было о халдах не только мною раньше, но что и как сказано? Вот про феодальный язык Армении можете найти не строки, а страницы в предисловии к моей Грамматике древне-
[34]    
армянского языка, Там намечена история возникновения древне-армянского языка и его развития по этапам, как она оформлялась на основании изучения армянского и грузинского языков. И здесь же речь об языке клинообразных надписей армянских и ванских, как об языке Армении до арийской миграции, следовательно, не индоевропейском, как „о имеющем отношение к нашему армянскому языку, и, пожалуй, весьма существенное, но лишь к одному из двух основных его слоев, именно тому, который находится в родстве с грузинским" (стр. XXII). Слышите, какие устарелые для нас мысли? Яфетидология с тех пор пошла вперед, а после Октября, после 1925 г., особенно 1928—1929 гг., пошла гигантскими шагами. Благодаря кому? Кто был главным не исполнителем директив, а работником, заложившим и проведшим самостоятельную борозду, все углубляющуюся? С тех пор, конечно, Все перестроилось или перестраивается. О миграциях уже помина нет. Но кто убийца миграционной теории — Марр или Мещанинов? Да и не висели бы разве в воздухе все прекрасные наши, яфетидологические положения, если бы не были они поддержаны историею материальной культуры? А кто у нас яфетидолог, упорно и систематически проверяющий материаль-нокультурные данные, исторически и генетически проработанные, языковедными, также Исторически и генетически проработанными, и особенно наоборот, — ибо без истории материальной культуры, конечно, все языковедное здание рухнуло бы давно, и никакой кислород не помог бы.
        Кто виноват в том, что никто из наших специалистов не брал что-либо из яфетидологически вскрытых положений для своих работ имеющих ближайшее отношение к разъясняемым нами проблемам? И кто виноват в том, что вместо качественного поднятия кавказоведения многими ступенями выше того, чем было академическое кавказоведение до революции — центральным и организующим по всему миру очагом исследовательской работы—наклон к падению в пропасть, а не поднятию не только кавказоведения, но всей лингвистической и связанной с ней обществоведческой работы вверх на недосягаемую за пределами Союза высоту?

-----

Ответственный редактор С. Д. Быховский.
Технич. редактор Г. Г. Гильо.
Книга сдана в набор 4/VII 1933 г.                                       
Подписана к печати 2/IX 1933 г.
ЭКГИЗ—ГАИМК. Тираж 3000. Ленгорлит 20968. Заказ № 860.
Формат бумаги 62X94 см. 21/в печ. л. (85500 тип. знак. в. 1 бум. л.). Бум. л. 1 1/16.
2-я типография „Печатный Двор" треста „Полиграфкнига". Ленинград, Гатчинская, 26.