[461]            
        Чтобы вначале же очертитъ общие контуры и сразу ввести читателя в курс излагаемого, мы сейчас же формулируеи в виде вопросов те положения, к которым мы пришли в результате анализа, как к выводам и заключениям, и которые лежат в основе настоящей статьи.
        1. Действительно ли магическое мышление, описываемое Леви-Брюлем,[1] является исключительным уделом примитивного сознания, а правда ли, что иной способ мысли недоступен так наз. примитивному сознанию?
        С другой стороны, не наблюдается ли время от времени магический строй мысли и у людей современного нам культурного круга рядом с обычным причинно-следственным мышлением в реальном плане. Когда именно наблюдается и что бы это могло значить?
        2. Правильно ли, что источником магического образа мыслей является
 особое устройство сознания на той ступени развития, которая описывается
 Леви-Брюлем? или, быть может, это зависит также и от материала мышле
ния, от объектов и задач осмысления, от состава, строения и взаимного 
расположения данных (объектинных) самого опыта.
        Приведем ряд фактов в качестве примеров магического мышления и установим общие им черты. Примеры эти мы будем брать большею частью из работ самого Леви-Брюля, чтобы на его собственном материале показать возможность и необходимость иного толкования.
        Какое-нибудь частное явление, напр. порубка дерева, может вызвать согласно повервю сильнейшее волнение моря. «На Никобарских островах, — рассказывает один путешественник, — некоторые вожди племени муси, лапати
[462]  
и других явились ко мне и просили меня не начинать работы по поcтройке 
моей палатки до возвращения их людей из Чаура. Дело в том, сказали они, что
 вследствие этой новой работы море может разбушеваться, как это однажды случилось по причине порубки дерева на их кладбище у берега моря. Это заставляет их опасаться, как бы их люди не утонули» (стр. 24).^[2]
        Дурное или хорошее происшествие с портретом соответственно отражается на судьбе изображенного в нем лица. Hetherwick рассказывает о туземцах Центральной Африки: один из вождей сперва позволил себя сфотографировать, а потом, видимо убоявшись фотографии, просил отправить ее подальше. Фотография была послана в Англию. Через несколько месяцев после этого он заболел и болезнь была приписана дурному случаю, который мог произойти с фотографией (стр. 28).
        Повсюду встречается доверие, сохранившееся и до наших дней, что произнесенным словом можно вредить, что имя, название имеют силу и могут оказать на вещи и события прямое воздействие. Отсюда же разного рода заклинания, заговоры, колдование словом, а также обычаи непрямого наречения, напр., в некоторых районах Грузии до самого последнего времени избегают произнести название змеи (gveli): вмecтo нeгo гoворят uqsenebeli, т. е. «тот, чье имя нельзя упомянуть»; ocпу нe называли ее настоящим именем, а всегда как «господние гости». Не говорили (и до сих пор еще не говорят, несмотря на то, что мало кто этому верит) «оспа свирепствует» или «у нас оспа», а вместо этого всегда: «к нам изволили пожаловать господние гости», опасаясь, что непочтительный прием, оказанный этой болезни, может разгневать ее, и тогда болезнь беспощадно возьмется за больного и не отстанет, не умертвив. Такое объяснение дают сами хранители этих обычаев.
        Количество таких примеров можно было бы умножить по желанию. В этой области, как известно, собран колоссальный материал. Фрезер пытался чисто эмпирическим путем классифицировать эти материалы и установить ряд групп и подгрупп магии: гомеопатической, симпатической, контагиозной и т. д.
        Мы ставим вопрос: типологически, не то же ли самое, не такой же ли, по существу, тип мышления представляют обиходные суеверия, распространенные повсюду и в наши дни, как, напр., следующие, взятые из различных областей провизорно, без всякой системы и последовательности:
[463]            
Если черная кошка пересекла дорогу — это предзнаменование несчастья и следует обойти или совсем уж возвратиться назад. Сюда же относится и поговорка о «черной кошке, пробежавшей между» двумя, что якобы, ведет к взаимным неприятностям и ссоре.
        Если день для кого полон разного рода неудачами и неприятностями, про него говорят: он, видимо, встал сегодня с левой ноги.
        Подсчет неизвестного числа предметов, напр., при помощи отрывания лепестков с приговариванием да—нет. Успех или неуспех задуманного, исполнение или неисполнение желания сигнализируется или даже «зависит» от ответа, нa котором процесс остановится. Вариация на ту же тему: игра «любит — не любит», распространенная некогда у гимназисток и институток и т.д.
        Если зеркало разбилось — это предвестник большой неприятности. Заметив впервые новую луну, кто сразу подумает о желаемом, желанное исполнится.
        «Счастливые» и «несчастливые» веши, принадлежности одежды, туалeтa, разного рода амулеты и т. д., в которые верят, носят с собой при ожидании судьбы и в дни, особо важные для данного лица. В школе дети в день экзаменов берут камушки в карман, чтобы быть твердыми, — «сердце как камень».
        Когда звенит в ушах — это предзнаменование несчастья (смерти кого-
ли6o), происшедшего в направлении, куда обращено вещее ухо, и т. д.
 и т.д. — таких суеверий бесконечное множество. Они встречаются повсюду и не только по причине общей культурной отсталости, малообразованности и темноты. Они распространены в кругах великосветских
 джентльменов, просвещенных артистов, государственных деятелей, ученых
 и т. д. не в меньшей мере, чем в массах, и в значительно большей степени 
чем в кругах пролетариата.
        Раз эти суеверия постоянно оживают, возрождаются, циркулируют в известных кругах, а многие из них создаются, «изобретаются», как новые, раз они столь живучи, — очевидно существуют определенные объективные условия, которые их поддерживают, и источники, которые их постоянно питают. Если сознание людей определенных социальных кругов столь часто проявляет склонность к суевериям и пристрастие к нереальным мыслительным сопоставлениям, то должны, повидимоиу, существовать объективные основания, поддерживающие такие тенденции сознания, ибо нарочно нельзя быть суеверным. Мы полагаем, что существование подобных суеверий имеет реальную основу в объективном составе и строении опыта. Они находят
[464]  
опору прежде всего в таких условиях жизни, где успех человека
 не столько от его стараний, сколько от чуждых обстоятельств, воздейство
вать на которые он не в силах, где нет уверенности в том, что опреде
ленное действие и известное средство приведет непременно к цели, где 
по объективным причинам не может существовать наперед предусмотревнного результата и точно рассчитанного целеосуществления, где очень часто 
все зависит от игры случая, не подлежащего контролю и воздействию, как, 
напр., положение охотника, рыболова и т.д. Такие условия по cуще
ству своему и объективно суть «условия судьбы», «гадательные условия».
        В таких «гадательных» условиях приходилось человечеству жить долгий период. Высказывая же сейчас в общей форме заключения, к которым мы пришли в результате анализа, можем сказать, что магический способ 
мысли возникал и утверждался в период господства, главным образом,
 охотничьего хозяйства и под прямым влиянием непостоянства условий
 жизни на этой ступени развития. Тем более, что по данным истории мате
риальной культуры и палеонтологии речи, эти состояния (т. е. период маги
ческого мышления и охотничьего хозяйства), хронологически совпадают и покрывают друг друга. Чтобы укрепиться в этом предположении, достаточно 
сравнить верования, обычаи и вообще духовную культуру племен охот
ничьих, где бы они ни встречались, начиная от американских индейцев до 
наших сванов, с духовным обликом племен, не дошедших еще до охоты (как,
 напр., племя кубу, живущее в лесной части о. Суматры, описываемое 
В. Фольцем, не знающее никаких обрядов, даже во время похорон, никакого магизма, никаких нереальных страхов и не имеющее никаких представлений о сверхреальном, сверхчувственном, кроме представлений веще
ственно реальных), или уже перешедших эту стадию развития. К этому
 прибавляется еще одно обстоятельство громадной важности: на этой стадии 
впервые становится возможным разделение труда по социально-производ
ственным группам и происходит общественная диференциация, а впослед
ствии, с сосредоточением магическо-обрядовых сторон жизни в руках особых лиц и особой касты, мы имеем дело уже с элементами социальных отно
шений господства, подчинения, вынуждения, присвоения и внутри-обще
ственной борьбы. Особенно же знаменательно, что к этой же ступени раз
вития относятся, по прозорливому утверждению Н. Я. Марра, возникно
вение звуковой речи, входящей изначально в так наз. «труд-магическое 
действо» в качестве магического средства производства и общения.
        Но в «положении судьбы» и «гадательной ситуации» приходилось бывать не только примитивным, в них приходится по временам и теперь
[465]  
попадать людям, в особенности связанным с известными отраслямя деятельности, дохода, положения и т. д. И тогда склонность к нереальным связям и ко всякого рода суевериям можно наблюдать не только у первобытных, но даже и в самых интеллигентных кругах.
        Они встречаются у весьма образованных и культурных людей почти всякий раз, когда они попадают в условия, где успех и удача зависят от 
стечения обстоятельств и факторов, которых они не в силах ни предвидеть,
 ни влиять на них, ни изменять их.
        В самом деле, в каких кругах более всего распространены эти суеверия?
        Среди людей, преданных азартным играм (карты, тотализатор, рулетка и т. д.), нет такого действительно страстного игрока, который не верил бы в различные предзнаменования об исходе игорного дня, и не был бы полон всяких суеверий. Здесь встречаются известные общие, так сказать, традиционные игорные суеверия, которые, по возможности, соблюдаются всеми, напр., относительно ссужения денег во время игры, перехода счастья в другие руки и т. д. Здесь же встречаются частные и личные предзнаменования, будто бы испытанные и проверенные тем лицом, которое придерживается их, разного рода личные амулеты, как взять карты, когда прикупать и т. д. В общем, этот класс людей наиболее суеверен.
        В театральном мире, когда артисту или режиссеру неизвестно, как их работу примет «многоголовое и всесильное существо», сидящее в театре, когда они в напряженной тревоге, не случится ли неожиданная, непредвиденная заминка на сцене, не пустит ли по нечаянности певец «петуха». В этой профессии встречается очень большое количество суеверных, и суеверие доходит иногда до поразительных мелочей. Притом любопытна статистика распределения количества суеверных в артистическом мире: чем ниже квалификация артиста и чем меньше претензий он имеет, тем меньше он суеверен, а чем выше артист — тем более он суеверен. Повидимому, здесь играет роль определенная примиренность со своим положением первых и постоянная тревога за себя вторых. Роль дурных или хороших предзнаменований здесь могут играть самые незначительные, не имеющие к делу никакого отношения вещи. Малейшее изменение раз принятого порядка в их уборной комнате грозит отказом от роли, срывом спектакля и т. д.
        Участники биржевой игры, покупающие и продающие ценные бумаги в надежде повышения или понижения и не могущие участвовать в закулисных манипуляциях биржевых акул, — всегда полны разного рода суеверий.
[466]            
Моряки, в особенности старого флота, парусных судов, мало устойчивых против неожиданностей стихий и в высшей степени зависимые от
 капризов погоды.
        Участники военных операций, когда человеческая жизнь зависит от 
случая, не поддающегося никакому контролю. Существует целый кодекс 
специальных фронтовых суеверий вроде запрета зажигания папиросы
 третьему лицу от одной спички, нарушение чего будто бы предвещает
 смерть одного из этих трех и т. д.
        Нет почти такого, хотя бы высококультурного и интеллигентного, человека, страстно преданного охоте, который в области, имеющей хоть какое-нибудь отношение к комплексу охоты, не был бы подвержен в сильнейшей степени разного рода бессмысленнейшим суевериям, ставящих в связь явления, которые никакого отношения не имеют ни между собою, ни к охоте. Это, однако, не мешает ему же быть во всех других областях своей деятельности, кроме охоты, высоко рациональным человеком с прекрасным чувством реальности, всесторонне взвешивающим во всех других случаях все вещи и события по их разумным основаниям и реальным причинам.
        Таким образом, установлен важный факт, что суеверия распространены преимущественно среди людей, поставленных в зависимость от колебания обстоятельств, в ходе которых люди не могут участвовать, которые нельзя учитывать, контролировать, изменять. Суеверия имеют место в условиях, где люди объективно поставлены в гадательную ситуацию, где они не столько активно сами строят свою судьбу, сколько вынуждены ее ожидать и где они сознают это свое положение зависимости от судьбы. Таким образом, возникают как бы известные гнезда суеверий, где они находят прибежище и почву. А рядом с этим в соседних областях опыта они не прививаются, не держатся, не имеют успеха.
        Объясняется это тем, что если существуют подобные «условия судьбы», то существует, следовательно, постоянное поле опыта, держащее сознание в состоянии суеверного напряжения, тревоги и страха. Когда же устраняется такая ситуация и люди становятся зависимыми, главным образом, от себя самих, от своей деятельности, падает и суеверие, оттесняется из сознания склонность к нереальным сопоставлениям, мистическим связям и т. д., равно как устраняется основание для мифологического мышления и мифотворчества вообще.^[3] Эта мысль с чрезвычайной образностью фор-
[467]  
мулирована Марксом: «Разве был бы возможен тот взгляд на природу и на общественные отношения, который лежит в основе греческой фантазии, а потому и греческого искусства, при наличии сельфакторов — железных дорог, локомотивов и электрического телеграфа? Разве нашлось бы место Вулкану рядом с Roberts et С°, Юпитеру рядом с громоотводом, и Гермесу рядом с Crédit mobilier. Всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения и, следовательно, исчезает вместе с действительным господством над последними» (Маркс. Введение к «Zur Kritik der Politischen Öкоnomie»).
        Поставьте дикаря в эти условия жизни — отпадут все его суеверия, страхи, тревоги и прочие образования магического способа мышления без всякой агитации и убеждения словом. Поставьте, с другой стороны, человека культурного в положение, зависимое от судьбы,^[4] и он, сам себе удивляясь, станет строить связи и заключения самые невероятные с точки зрения последовательного мышления, станет делать самые чудовищные сопоставления и начнет гадать по всяким мелочам. Заведутся у него «счастливые» и «несчастливые» галстухи, перочинные ножи, разного рода амулетики и т. д., которые никакого реального отношения с тем, что его действительно волнует и тревожит, разумеется, не имеют.
        Нужно сказать, что одни из этих суеверий — общего характера и градационны, вроде поверий о «разбитом зеркале», «черной кошке»; другие — частного и личного порядка и импровизируются каждым от себя. Я знал одного артиста, человека высококультурного во всех отношениях, который придавал суеверное значение всевозможным мелочам, связанным с его сценической деятельностью, будучи убежден, что они приносят ему удачу или неудачу. Во все дни, более или менее важные и ответственные для него, он надевал, напр., самый истрепанный свой костюм только потому, сознался он однажды, что «эта пара много раз испытана, как наиболее счастливая из всех других. При ней всегда удача». Другая пара, с давних пор вышедшая из употребления, осталась совершенно новой, так как первый же день ее носки был полон для ее хозяина неприятностями всякого рода. Особенное пристрастие этот человек проявлял к своим галстукам, которые у него были распределены по степеням от «наиболее счастливых»
[468]  
(которые, к слову говоря, находились в плачевнейшем состоянии, что, однако, не мешало нежной привязанности к ним благодарного хозяина) — до «наиболее несчастливых», которые очень редко бывали в употреблении. То же относительно обуви и вообще всех мелочей. Это — суеверия, по существу, индивидуального характера.
        Можно, таким образом, отметить, что существуют суеверия, так ска
зать, «официальные», т. е. традиционные суеверия, и существуют суеверия 
частные, импровизируемые каждым на основе своего собственного опыта, суеверия индивидуального порядка.
        Первые, т. е. традиционные формулы суеверия, по своему смыслу, разумеется, отличны от вторых, импровизируемых в отдельных случаях, ибо первые представляют некоторый исторический клубок, образовавшийся вокруг определенных объектов суеверий, составляющих как бы их ядро («черная кошка», «змея», «луна» и т. д.).
        Нет сомнения, что они представляют остатки ранее существовавших воззрений и способов мышления, где эти объекты, надо думать, играли особую роль и имели иной смысл; с ним могли быть связаны представления культового порядка, тотемные, магических сил или еще иные.
        Традиционные формулы суеверий несут дополнительный исторический смысл, которого нет у суеверий индивидуальных. Постольку же не подлежит сомнению, что традиционные суеверия требуют иного подхода и метода анализа, чем эти, изобретаемые при каждой надобности, ибо первые отражают в себе древние слои мировоззрения и мышления, тогда как вторые представляют, хотя чрезвычайно странные и необычайные, но все же только лишь сегодняшние мысли, возникающие при известных условиях и существующие в определенных областях опыта.
        Но, с другой стороны, не подлежит сомнению также и то, что эти два ряда явлений имеют несомненно нечто общее. Это общее — прежде всего в тех силах, которые поддерживаот существование и тех и других.^: Причины, их порождающие, и источники, их питающие, должны быть одними и теми же.
        Мы ставим себе целью выяснить механизм мысли при суеверном магическом способе мышления и, вообще говоря, мышления в нереальном плане. Почему люди предпочитают такой способ мышления и каково строение поля сознания при этом?
        Сознание во всех подобных случаях поставлено в следующее положение: события, в которых заинтересован субъект, складываются и протекают независимо от него, он не в силах воздействовать на них и изменять; он
[469]  
не хозяин своей удачи и своей судьбы. Не он сам строит, обусловливает и создает свой успех; события складываются без него, чуждыми силами и 
привязываются ему. Опыт протекает при этом, как множество частных данных (вещей, фактов, происшествий) и неизвестно, какое из них имеет
 отношение к желаемому результату и влияет на него. Если бы результат 
создавался руками субъекта, последовательными его действиями и весь ряд
 отношений строился бы им самим, ему тогда были бы известны, какие из 
этих данных имеют отношение к делу и какие нет, он бы умел отличать
 реальные настоящие связи от нереальных.
        Но этого нет, а потому все данные для него равноценны; любое из этих
 данных может играть роль всякого другого. Любой факт, каждое частное
 событие или отдельно взятая деталь может здесь играть столь же успешно роль знамения, как и всякая другая. В этом смысле не существует здесь никакого отличия настоящих и реальных от ненастоящих 
и мнимых отношений. Свобода допущений — неограничена, ибо опыт по 
своему объективному строению не может опровергать одно допущение
 в пользу другого, но он не в силах также и подтверждать какое-нибудь
 из них.
        Раз сознание вынуждено осмыслить объективно бессмысленный комплекс, т. е. связывать и соотносить факты, объективно не стоящие в прочных и проверенных связях, — единственная связь, которая возможна при этом, может быть только произвольно устанавливаемой связью, а не смысловой, подмечаемой сознанием в объектах, ибо опыт таковых не имеет и не обнаруживает, в реальном плане их связь немыслима.[5]
        Следовательно, мышление здесь есть мышление произвольное, не считающееся с реальными и объективными данными вещей не потому, что
[470]  
будто бы тип мышления сам по себе таков (т. е. что мышлепие мистично), как это думает Леви-Брюль, а потому, что строение опыта таково, что реальных связей между вещами и событиями нe обнаруживает.
        До сих пор — все исследователи искали разгадку своеобразия мышле
ния примитивных в самом сознании дикарей; между тем, причины эти сле
дует искать не столько в самом сознании, сколько в тех объективных со
циальных и исторических факторах, которые поддерживают определенные формы мысли, питают и формируют их или не поддерживают и опровер
гают их.
        Нельзя не заметить, что между нынешними обиходными суевериями
 и магическим мышлением примитивных, описываемым Леви-Брюлем, есть 
много общего[6], что типологически они стоят близко друг к другу. Характерными для них обоих являются следующие черты:
        1) Связь устанавливается часто между явлениями, не имеющими 
объективно никакого отношения друг к другу и не состоящими ни в какой реальной связи.
        2) В этом смысле устанавливаемая связь «случайна» и «произвольна».[7]
        3) Связь, устанавливаемая таким образом между вещами и собы
тиями, в большинстве случаев — не связь реальной причинности, а связь
 в каком-то нереальном плане, магического влияния и параллельных 
соответствий, знамения, приметы и т. д. При этом часто не существует различия между реальным планом и внереальным и произвольным.
        Во всех этих случаях мы имеем дело с типом мышления, во многом напоминающим рассуждения некоторых сторонников бесконтрольного эмпиризма, вроде тех, которые считают возможным экономические кризисы поставить в зависимость от солнечных пятен, или появление кометы считают знамением предстоящих общественных бедствий, войн и т. д.
        В суевериях, как и при магическом мышлении, вместо реальных причин мы имеем дело со «знамениями», «приметами», которые не сами воздействуют и вызывают события, а служат «символами», «приметами».
[471]            
        Эти два ряда могут совершенно независимо друг от друга протекать, как два параллельных ряда. Между ними никакого реального соприкосновения может не быть. Магическая и суеверная заввсимость устанавливается между такими явлениями в виде «параллельных соответствий».
        Северо-американские индейцы, говорит Леви-Брюль, часто принимают затмение за предвестие смерти, войн, болезней. Знамение, однако, может и не предшествовать возвещаемому несчастью, оно может произойти и после несчастья: «дикари, видя лунное затмение 1642 г. — повествуют иезуитские отчеты — заявили, что их не удивляет большое избиение, учиненное ирокезами над некоторыми их соплеменниками зимой этого года, так как они видели в лунном затмении знамение этого бедствия, однако наступившее позднее самого несчастья» (стр. 190).
        При этом способе мышления любое явление может рассматриваться как знамение и как причина другого, долженствующего случиться позже. Но также и наоборот — последовавшее событие тоже может рассматриваться как «причина» предшествовавшего ему во времени. В связи с этим, справедливо замечает Леви-Брюль, очевидно, мы искажаем эти представления магического способа мышления, истолковывая их в духе нашего закона реальной причинности, который предполагает необратимое временнoe отношение между причиной — антецедентом и вытекающим из него следствием (стр. 190). На самом же деле эти явления соединены здесь иной связью, чем связью реальной причины.
       « В Танне (Новые Гебриды) скажется почти невозможным определить, как идеи туземцев ассоциируются между собою. Однажды ночью на землю выползла черепаха и отложила в песок свои яйца. Она была поймана в этот момент. Никогда на памяти туземцев не случалось ничего подобного. Они сейчас же сделали заключение, что христианство явилось причиной того, что черепаха снесла яйца на берегу. Туземцы сочли поэтому нужным отдать черепаху миссионеру, который принес сюда новую религию» (Леви-Брюль, стр. 45).
        «Однажды вечером, — рассказывает Fr. Sagard о северо-американских индейцах, — когда мы беседовали о животных страны, я, желая показать туземцам, что у нас во Франции водятся зайцы и кролики, при помощи теней моих пальцев изобразил против света на стеве фигуры этих животных. По чистой случайности туземцы на следующий день наловили рыбы больше обыкновенного; они решили, что причиной богатого улова были именно те фигуры, которые я им показал, и принялись упрашивать меня, чтобы я каждый вечер делал то же самое (стр. 45).
[472]            
Во всех подобных случаях, по мнению Леви-Брюля, связь между этими явлениями «состоит в мистической связи между предшествующим и последующим, которую представляет себе первобытный человек и в которой он убежден как только он себе ее представил... по представлению первобытного одно обладает способностью вызвать появление другого» (стр. 46). Это объяснение ничего еще не говорит о том, почему сознание примитивного связало именно эти явления между собой, почему оно поставило улов в зависимость от игры теней на стене, а не от лая собаки, от покатившейся звезды или какого-нибудь другого частного явления, происходившего в то же время.
        Вот это обстоятельство, оказывается, не имеет никакого объяснения общего характера, потому что, как показывает материал, относящийся к состоянию мышления на этой ступени развития, действительно никакой необходимости нет в том, чтобы сознание дикаря поставило улов непременно в зависимость от теневых фигурок. Оно с такой же легкостью может ставить его в зависимость от любого другого частного явления, и чаще всего так и поступает. С удивительной легкостью отказываясь от одного виновника, ставят на его место любого другого, третьего, десятого, столь же не относящихся к делу, как и первый.
        В Новой Гвинее «в то время, когда я поселился со своей женой у моту-моту, — говорит Эдельфельдт, — свирепствовал по всему побережью род эпидемии плеврита... Нас, естественно, обвинили, меня и жену, в том, что мы привезли с собой посланца смерти и стали требовать громкими криками, чтобы мы, а вместе с нами и учителя полинезийской школы, были подвергнуты смертной казни... Следовало, однако, указать непосредственную причину эпидемии. Сначала обвиняли бывшего у меня несчастного барана: пришлось его убить, чтобы успокоить туземцев. Эпидемия не переставала косить людей и туземцы взялись за двух моих коз, которых, однако, удалось спасти. В конце концов, проклятия и обвинения туземцев оказались направленными на большой портрет королевы Виктории, который был прибит к стене нашей столовой. До эпидемии туземцы приходили часто посмотреть этот портрет и целыми часами глядели на него. Теперь это безобидное изображение превратилось в причину разрушительной эпидемии» (стр. 45).
        Сначала виновником несчастья являются чужестранцы, потом баран, затем две козы, а затем еще портрет, висящий на стене. Это безразличие объекта обвинения, где вместо одного виновника может быть выставлен любой другой, эта легкость, с которой примитивное сознание может ставить
[473]  
в связь любые явления с любыми, не имеющими друг к другу никакого отношения — все это доказывает с очевидностью, что объективно безралично сопоставление тех или других явлений: они не контролируемы реальными, объективно существующими связями, все они в равной степени случайны в отношении к искомому событию и в одинаковой мере не относятся к делу; потому и способ связи заключается здесь в том, что связываются вещи и события, между которыми никакой связи не существует. Но это, вместе с тем, единственный способ связи, какой в этих условиях может быть вообще установлен, а потому такой и устанавливается.
        Естественно возникает вопрос: почему же сознание выбирает из 
множества данных вещей и событий именно бессмысленные, т. е. такие., которые объективно к делу не относятся, почему оно хватает именно все 
мнимое и ложное, делая их виновниками, а не ищет причин более правдо
подобных и более реальных?
        Правомочен был бы такой вопрос в том случае, если бы объективный состав и строение опыта давало возможность такого различия, если бы опыт что-либо сообщал о реальных факторах в причинах в отличие от нереальных и мнимых. А если этого нет, если все, за что бы ни брались, столь же мало содействует удаче, сколь и любое другое, не относящееся к делу, если в конечном счете результат (удача или неудача) все-таки не зависит от субъекта и наступает независимо от того, берется ли он за вещи, имеющие реальные отношения к этому,[8] или за вещи, не имеющие к нему никакого отношения, — то в таком положении действительно любое частное явление может играть роль хорошей или дурной приметы, предзнаменования и т. д. столь же успешно, как и всякое иное.
        Стало быть, где же человеку в таких случаях искать и как ему найти 
более близкие и к делу относящиеся связи, если все, что ему дается 
в опыте, одинаково не относится к делу и результат наступает независимо 
от всего этого?
        В этих условиях сознание устанавливает случайные и нереальные связи между явлениями не потому, что сознание само, как таковое, мистично и не потому, что в нем укоренились и сидят «коллективные представления» с присущими им свойствами мистического характера (напротив того, сами традиционные объекты культа могли приобрести всяческие силы и свойства и стать универсальными агентами только на том основании, что 
опыт не препятствовал строить всякие бессмысленные и внереальные связи,
[474]  
и культовый объект мог свободно выступать виновником всегo), а потому, что других, более правдоподобных и реально связанных событий опыт, в этих случаях ему не дает. Потому и получается, что в области магических отношений девизом для первобытного мышления, по определению Леви-Брюля, могла бы служить формула «любая причина может вызвать любое следствие». Нет такого превращения, нет такого странного, невообразимого действия на расстоянии и нет таких вещей, которых не могло бы представить и связывать суеверное мышление.
        Но в тех областях практической деятельности и мышления, где опыт 
более реально построен и человек является творцом своего положения, — и мышление примитивного строит столь же реальные связи, как и наше.
 Об этом мы будем говорить ниже.
        В тесной связи с этим стоит еще один вопрос, выдвинутый Леви-Брюлем в качестве положения, что «мышление первобытных непроницаемо для опыта», что, якобы, «опыт ничему не может их учить».
        Нужно сказать, что здесь дело обстоит несколько иначе и несколько сложнее, чем это изображается Леви-Брюлем. Будет в высшей степени неточно, если не неправильно, сказать, что «опыт не в состоянии их ни разуверить, ни научить чему-нибудь» (стр. 47). С фактической стороны просто неверно, будто опыт никогда не изменяет мнения примитивных, будто они не заменяют одних предположительных виновников (по нашему — причин) другими. Напротив, они часто это делают, но весь вопрос в том, что они могут или могли бы с таким же успехом и не делать этого, ибо новые заключения, которые они делают вместо отвергаемых, вполне равноценны первым. Когда, напр., не удается одно обвинение, выставляется другое, третье и т. д. Когда в занесении эпидемии не удалось обвинить непосредственно людей, обвиняли барана, когда баран был устранен, обвинили коз, а затем обвинение пало на портрет. Опыт, как видите, влияет и даже как будто «коррегирует». Но, отказываясь от одних связей и сопоставлений, делаются другие сопоставления, ничуть не лучшие, а в точности такие же произвольные, как и первые. Отвергая одни связи и принимая другие, такие жe произвольные, сознание в подобных случаях все-таки находится в сетях нереальных связей и сопоставлений, постоянно ими питается и не покидает своей позиции. Так что в конце концов безразлично, отказываются ли от первоначально принятых связей и ставят на их место другие, или не отказываются от них. Это не имеет никакого значения, ибо и то и другое равноценно — способ мышления остается тем же. То, что они при этом не изменяют способа, мыслимых связей и что все новые,
[475]  
сопоставления остаются такими же произвольными, как и раньше, — причина этого, как мы видели, в условиях жизни и данных мышления, в материале осмысления, т. е. в определенном строении опыта.
        Когда Леви-Брюль говорит, что «опыт не учит и не может их на
учить чему-либо», то это вполне согласуется с основными воззрениями 
социологической школы Дюркгейма, согласно которым, сознание прими
тивных наперед заполнено мистическими категориями и представлениями, под которые подводится все преподносимое эмпирическим опытом, и кото
рые, таким образом, ставят свою печать мистического на все окружающее. Выходит, что опыту действительно нечему их учить, да и не может опыт их учить. Здесь не опыт научает людей, а наоборот, сознание диктует свои законы опыту. Здесь не мышление строится согласно данным опыта, не сознание приспособляется к обстановке, а наоборот, — весь опыт и всю вещественную действительность сознание строит в мыслях согласно своим категориям. Как мы увидим дальше, это кантовская точка зрения, распространенная на область примитивного сознания. Мы же говорим о том, что такому способу мышления, мышлению в нереальном плане, суеверному способу мышления людей учит именно опыт, такое строение опыта, в котором нет указания на различие реального плана от нереального.
        Мы исходим из того, что не сознание предписывает свои законы, принципы и категории действительности, а, наоборот, мышление строится согласно действительности и сообразно требованиям опыта. Сознание определяется вещественными условиями, объективным составом и строением опыта: каково строение и состав опыта, таково и сознание. К такому же заключению нас приводит анализ материала, излагаемого Леви-Брюлем, и нам кажется, что Леви-Брюль этому материалу до известной степени навязывает принципы и предположения социологии Дюркгейма.
        Многих исследователей поражало то, что если даже причина события наглядпа, дикари ее не замечают, а вместо того ищут магического агента. «Казалось бы, что тяжелой раны от удара копьем вполне достаточно, чтобы объяснить смерть раненого. Тем не менее, если раненый умирает, абипоны в своем безумии доходят до того, чтобы верить, будто не оружие убило человека, а злодейское искусство какого-либо колдуна», замечал не без смущения Добрицхофер.
        «Укус змеи, удар молнии, рана копьем и т. д. не являются по пред
ставлениям примитивных действительными виновниками смерти человека,
 они, так сказать, только довершают акт „обреченности" человека» (Леви-
Брюль, стр. 248).
[476]            
        Леви-Брюль отмечает, что «примитивные часто твердо верят в связи, которые никогда не оправдываются на деде» (стр. 47). А разве что-нибудь из того опыта, с которым люди имеют дело в этих условиях, оправдывается когда-либо с непреложностью, чтобы им быть вообще в состоянии сопоставить и судить, что оправдывается и что нет? Разве этот человек, который лежит сейчас мертвым перед ними, умирал когда-нибудь до этого от раны? Разве он первый раз получил рану, и сколько вообще людей, не умиравших от раны ? Опыт не показывает им, что причина смерти в ранении, напротив того, опыт дает им возможность думать, что виновником даже этой смерти от удара копьем в грудь может быть всякое частное, никакого отношения к этому не имеющее явление. Таких представлений уже не может быть в обществе, в котором тело человека так или иначе изучалось, напр., применением системы пыток, как а средневековье. Здесь уже приблизительно известно, повреждение каких частей тела вызовет верную смерть.
        В той области, где люди своим непосредственным участием не строят вещи в опыт, — там опыт не дает им опоры для заключений об однозначной необходимой связи между явлениями, — опыт в этих случаях представляет для них стечение и последовательность фактов, не имеющих друг с другом однозначно смысловой связи, а имеет магические всевозможные отношения, конечный результат которых предопределяется не человеком, а судьбой, роком. Интересно было бы с этой точки зрения выяснить, какую давность имеет представление о судьбе. По всем данным, это представление много древнее, чем представление о реальной причине; с другой стороны, данные языка и мифотворчества указывают, что на известной ступени развития представление о судьбе, роке играло чрезвычайно важную роль в мировоззрении людей, и это продолжалось до тех пор, пока не выступило представление о единоличном божестве, всемогущем, всеведущем и т. д., где рок переосмыслялся и был заменен божественным промыслом и предопределением.
        Исходным положением у Леви-Брюля в толковании первобытного мышления служит допущение, что сознание примитивных наперед одержимо определенными представлениями, категориями мышления, которые управляют всем мышлением и всеми поступками этих людей, подобно тому, как нашим сознанием и мышлением владеют известные логические категории, без которых яко бы невозможно никакое мышление. Только вместо наших логических категорий первобытное мышление располагает «коллективными представлениями», традиционно навязываемыми каждому отдельному созна-
[477]  
нию с необходимостью! Все мышление и все поступки примитивных находятся постоянно во власти этих «коллективных представлений».
        Возражая против общего положения, будто для того, чтобы мыслить, необходимы, кроме объектов мысли, дополнительно к ним еще какие-то особые категории мышления, будто мышление невозможно без этих категорий, мы, однако, не отрицаем того факта, что в практике мышления всегда можно найти те или иные трафареты, известные традиции мысли. Традиционные формы мышления, разумеется, существуют и до известной степени обременяют актуальное мышление. Тем более не подлежит сомнению существование этих традиционных форм мышления на той стадии развития общества, где чрезвычайно распространены различнейшие объекты культа, магические обряды, институты и т. д.; это факт, и мы не думаем его оспаривать. Мы не утверждаем также и того, что объекты культа и культовые представления людей могли бы возникнуть указанным нами путем, путем произвольных сопоставлений, связей и гаданий.[9]
        Мы останавливаем внимание читателя на следующем вопросе: пусть известные вещи приобрели значение культовых объектов, — будь это какое-нибудь тотемное животное, солнце, дерево или еще что-нибудь другое; но каким образом возможно, чтобы сознание могло их мыслить виновниками событий, не имеющих к этим вещам никакого реального отношения? Известно, что для магического сознания вещи, выступающие как объекты культа, являются часто самыми универсальными деятелями и могут быть виновниками самых разнородных, а иногда и прямо противоположных событий или явлений. Мы говорим, что культовые объекты могут для примитивного сознания выступать в роли универсальных деятелей—агентов, и, действительно, выступают в качестве виновников самых разнообразных явлений на том основании, что на этой стадии развития общества строение опыта в известных областях позволяет мыслить любую вещь виновником любой другой вещи или события. Тем более, объекты культа могут быть таковыми в отношении ко всему, а, следовательно, они могут быть универсальными деятелями и виновниками. Культовые объекты могли
[478]  
приобретать всеохватывающие и самые универсальные познавательные функции, только в условиях такого опыта.
        Однако неправильно будет думать, будто мышление примитивных всегда и при всех случаях подчинено «закону партиципации», будто иных форм мышления, кроме магических и «партиципационных» в практике примитивных не встречается. Мы отмечаем, что фактически неверны утверждения Леви-Брюля о том, будто «для первобытного сознания не существует никогда просто физического факта (стр. 25), без всякого наслоения культово-магических свойств и характеристик», будто текущая вода, дующий ветер, падающий дождь и вообще любое явление природы, звук, цвет и т.д. никогда не воспринимаются в обычном порядке и в прямом смысле, а всегда лишь в их магическом значении и мистическими свойствами.[10]
        Утверждению такого одностороннего мнения, будто между нами и дикарем в отношении мышления, чувств, поступков всегда существует полная разница и нет ничего общего, много содействовало то обстоятельство, что исследователи были слишком односторонни в собирании материалов, а потому и в их толковании. Чаще всего в записную книжку заносился материал, наиболее поражающий своей необычайностью, странностью, причудливостью, и чрезвычайно мало собирался материал, вполне обычный и для нас и для всех вообще. Потому-то, читая некоторые вещи, часто кажется, что речь идет о какой-то другой планете и других существах, и получается общая картина, подобающая более перу писателя с сильным воображением, чем приличествующая научному методу. В действительности таких людей, состоящих сплошь из причуд, мистических страхов и постоянного колдования, нигде не встречается, потому что таких нет и никогда их не было.
        Достаточно беглого взгляда на разницу, существующую между обыденными действиями без ворожбы и колдованиями и действиями, сопровождающимися культовыми и магическими обрядами, чтобы убедиться, что жизнь этих людей не состоит целиком из колдовства. Всегда имеется некоторая область деятельности, где оии не ворожат, а просто смотрят, просто видят прямое значение вещей, просто судят и просто поступают. Обыденные явления — течение воды, падение дождя, полет птицы, ветер и т. д. могут часто стать для этих людей предметом магических мыслей,
[479]  
гаданий, предзнаменований, — возможно, эти же вещи служат или служили им объектами культа; вообще говоря, магические представления играли, 
разумеется, громадную роль в жизни обществ и в истории мышления на протяжении чрезвычайно большого периода, но воспринимаются ли всегда и во всех случаях эти повседневные явления так 
(в магическом их значении и в нереальном плане связей), 
или только при известных случаях? При каких случаях это
 происходит, а при каких нет — вот в чем вопрос. Хотя и «вода» и «огонь» и «солнце» и т. д. имели (как это установлено путем палеонтологических
 изысканий яфетической теорией), а у некоторых народов и сейчас имеют культовое значение и магический смысл, однако не во всех случаях повсе
дневной жизни и обыденной деятельности люди отдавали себе отчет в этом, 
и отнюдь не при всякой встрече с этими объектами вспоминали об этом. В обыденной жизненной практике все это часто и не приходит в голову, 
иначе и жить было бы невозможно. Пили воду и повседневно потребляли 
ее, не всегда вспоминая о том, что это страшное существо, святое, благо
творящее нечто и т. д. И при обращении с огнем не всегда были объяты
 суеверным страхом и тревогами. Одним словом, их жизнь не состояла, не могла состоять из одного только сплошного колдования. Нет такого положения, чтобы магический способ мышления целиком владел всеми помы
слами и поступками людей, наряду с этим всегда встречается у них и дру
гой тип мышления, а именно мышление, строящееся вполне в реальном
 плане. Леви-Брюль слишком часто упускает из виду это обстоятельство, а оно чрезвычайно важно для составления правильной картины о прими
тивном сознании.
        Хотя Леви-Брюль и заявляет в одном месте, что «эти свойства (мистического характера и закона партиципации) относятся только к коллективным представлениям и их ассоциациям», а что касается индивидуальных поступков, то «рассматриваемый индивидуально в той мере, в какой он мыслит — и действует независимо, если это возможно, от коллективных представлений, первобытный человек будет чувствовать, рассуждать и вести себя чаще всего так, как мы это от него ожидаем. Заключения и выводы, которые он будет делать, будут такими, какие и нам кажутся вполне разумными для данной обстановки. Если он, например, убил две штуки дичи и подобрал только одну, то он задает себе вопрос, куда же девалась вторая и всячески будет ее искать. Если его захватит врасплох дождь, то он станет искать убежища. Если он встретит дикого зверя, то он постарается убежать от него и т. д. Но из того, что в случаях подобного рода первобытные
[480]  
люди будут рассуждать, как мы, что поведение их будет похоже на наше, из этого вовсе не следует, что умственная деятельность примитивных повинуется тем же законам, что и наша… Самый материал, которым орудует эта умственная деятельность уже подвергся действию „закона партиципации"» (стр. 50).
        Нельзя в этих словах не заметить противоречия. Если мышление примитивных всегда, целиком одержимо определенными категориями и мистическими формами, тем более, если «всякий материал, которым оно оперирует, уже заранее обработан в этом смысле и полон мистическими свойствами и элементами» — тогда всякая частная умственная деятельность отдельного индивида должна подчиняться тем же законам. Поскольку коллективные представления, ео ipse категории мышления, остаются в силе, то и в частном порядке невозможно мыслить или поступать иначе, как исходя из этих категорий и в согласии с ними, невозможно, чтобы индивидуальные мысли расходились с категориями мышления, подобно тому, как в системе кантовской философии, например, невозможно мыслить в частном и индивидуальном порядке вне категории пространства, времени, причины и других априорных форм. Если бы дело действительно обстояло так, как это изображает Леви-Брюль, то дикари ни в каких отношениях не могли рассуждать и поступать так, как это делаем обыкновенно мы. Они и в индивидуальном порядке должны были чувствовать, рассуждать и поступать каждый раз совершенно иначе, чем на самом деле постувают. А между тем этого-то не наблюдается. Напротив, наблюдается вот что: только в известных случаях и в определенных обстоятельствах примитивные воспринимают те или иные объекты, как носителей магических сил и свойств и тогда может случиться, что они будут выстаивать под дождем или совершать над водой церемонию, прежде чем ее выпить; в других же случаях обыденной жизни смотрят на эти вещи просто и здраво с точки зрения их прямых практических функций. «Вода», «солнце» и т. п. только в известных случаях воспринимаются как обладатели магических сил и свойств, но отнюдь не всегда.[11]
        С другой стороны, и наше мышление, достигшее наиболее высокой ступени развития, не всегда свободно от проявления магического типа
[481]  
мышления. Существуют обстоятельства, ситуации и условия, попадая в которые даже вполне культурное сознание делает мыслительные сопоставления и устанавливает связи, подобные типу мышления примитивных. В то же самое время мы не можем их рассматривать как лишь случайные, атавистические рецидивы, воскрешение пережиточных и ныне совершенно мертвых способов мысли. Напротив того, можно наблюдать, как люди, попадающие в «гадательные условия судьбы», часто сами сочиняют себе всякие новые магические связи, предзнаменования, приметы, изобретают новые формы суеверий. Леви-Брюль отмечает, что и у нас, наряду с реальным планом мышления, наблюдаются случаи и ирреального типа мышления, магические формы мыслительных связей,[12] но считает он их просто пережитками, «свидетельствующими о существовании более древнего умственного состояния, имевшего когда-то большое распространение» (стр. 42).
        Но какое основание имеют эти формы мышления существовать и на сегодняшнем этапе развития, пусть даже как пережитки и почему эти пережитки сохранены нами, почему человек и ныне прибегает к этим формам и способам мысли, на все подобные вопросы Леви-Брюль лишен возможности дать сколько-нибудь удовлетворительный ответ. А между тем, раз эти два типа мышления, две мыслительные структуры существуют рядом и бок-о-бок друг с другом, стало-быть постольку же существуют факторы и объективные условия, поддерживающие как один способ мысли, так и другой, прямо ему противоположный. И смотря по тому, какие факторы и условия господствуют вокруг людей, в их сознании будет превалировать тот или иной тип мышления.
        Чрезвычайно важно по своему методологическому значению признание Леви-Брюля в предисловии к русскому изданию его книги в том, что «не существует двух форм мышления человечества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, в одном и том же сознании» (стр. 4).
        Эти два типа мышления могут существовать вместе. Если у нас и поныне встречаются магические способы мысли, в виде суеверий,
[482]  
то на той стадии развития, которую описывает Леви-Брюль, наряду с «партиципативным» и «мистическим способом мысли» в некоторых областях опыта имелись элементы и реального мышления.
        Это сосуществование двух мыслительных структур, и в те и в наши времена, объясняется тем, что в условиях жизни и деятельности всегда встречались, в более или менее выраженной форме, две структуры опыта: сектор опыта, где люди сами творили свое положение и определяли свое существование, и сектор опыта, где люди зависимы от игры случая, которую невозможно предвидеть. В последнем случае приходилось прибегать к магическим формам мысли, гаданиям, знамениям и т. д., что в общем составляло нереальный сектор, магический строй мыслей.
        В первом уже случае, в той области опыта, где осуществление намерения и настойчивость человека являются решающим фактором, где человек практически ставит вещи в реальные зависимости друг к другу и сам создает свою судьбу, сам строит условия своего существования, во всем этой области человек и свои мыслительные связи строит реально, делает реальные сопоставления и, вообще говоря, мыслит в реальном плане.
        Во втором случае строение и объективный состав опыта таковы, что реальных связей между вещами и событиями не дают, а потому и сознание устанавливает чрезвычайно случайные, шаткие и внереальные отношения.
        Следует отметить, что неверно общераспространенное мнение, будто ум человеческий не терпит противоречивых мыслей. Сознание очень часто в истории своего развития было полно нелепейшими противоречиями. Если практика и опыт людей разноречивого состава и разного строения, то мышление прекрасно мирится с самыми абсурдными противоречиями.
        Лучше всего эта зависимость способа мысли от объективного строения опыта подтверждается тем, что нереальный тип мышления, магические связи и суеверия наблюдаются только в определенных областях деятельности, а не распространяются целиком на весь опыт. Магические связи и суеверия чаще всего имеют тенденцию локализоваться вокруг определенных объектов и сферы деятельности; у охотника, напр., вокруг всего того, что относится к области охоты, у игрока — вокруг комплекса «испытать счастье» и т. д., одним словом в тех областях деятельности, в которых люди более всего подвержены капризу случая и фактов, не зависящих от человека. Эти же люди вне этого комплекса (охота, игра и т. д.) большей частью совсем не суеверны и не признают никаких суеверий вообще. Чем же другим можно было бы объяснить поразительный факт,
[483]  
что человек в одной области суеверен (напр. комплекс охотника, игрока), а рядом, в других областях опыта, у него не наблюдается никаких суеверий? Еще более разителен тот факт, что в определенных условиях, а именно в ожидании решения судьбы и при невозможности помочь делу, почти каждый становится до известной степени суеверным и прибегает к бесмысленным гаданиям, которые при других обстоятельствах никогда бы не пришли ему в голову.
        Вопрос различного строя мыслей и разных способов мышления на той
 или иной стадии развития есть, собственно говоря, вопрос преоблада
ния того или иного типа мышления, а не наличия исключительно только 
одного какого-нибудь, типа и тотальной разнородности. На описы
ваемой Леви-Брюлем стадии развития преобладает тип магического мы
шления; в наши же времена господствующим является мышление в реаль
ном плане.
        Это одно уже создает качественное различие между этими двумя сту
пенями развития мышления. Поскольку условия существования первобыт
ного общества (особенно охотника), зависимость людей от враждебной стихии,
 представляли не эпизодические, а постоянные условия их жизни и деятель
ности, постольку и магический способ мыслей встречался у них не как
 эпизодическое явление, ютящееся в определенных областях опыта (как,
 напр., у сегодняшнего интеллигентного охотника, игрока и т. д.), а охва
тывал всю сферу опыта первобытного человека и всю область мышления
 всего общества. Магическое мышление было господствующим типом
 мышления. Первобытное общество в целом на этой ступени развития, 
мыслило главным образом магическими комплексами, в форме магического
 сопричастия, и на все сознание первобытного этот строй мыслей клал свой 
колорит.
        Если сегодня у современного нам культурного человека, у охотника и игрока, всплывают в некоторых областях опыта магические комплексы мыслей, они не находят никакой поддержки в других областях опыта, а в обществе они встречают иронию, враждебный прием, поэтому принуждены ютиться на задворках, в замкнутых обществах (охотников, игроков, духовидцев и т. д.) и в ограниченной сфере опыта, не смея выходить за эти пределы. В первобытном же обществе магический способ мысли не только не встречал препятствия в общественном мнении, но находил широкую поддержку как во всех областях опыта, так и во всем обществе. Магия имела широкие гражданские права, это было господствующим способом мысли.
[484]            
        Это, однако, не должно означать, что на этой ступени развития не существовало никаких зачатков мышления в реальном плане.
        В высшей степени характерно, что эти два типа мышления, эти две 
мыслительные структуры, часто существуя бок-о-бок, никогда все-таки 
не смешиваются, каждый из них остается своеобразным и непохожим друг 
на друга. Сколько бы элементы магического мышления ни перепле
тались с реальным типом мышления, сколько бы они ни пересекались 
и ни перемешивались между собой, они никогда все-таки не сближаются,
 разница между ними не стирается, они не становятся одинаковыми, 
напротив того, яркое типологическое различие всегда остается между
 ними.
        Леви-Брюлъ всячески старается подчеркнуть, что магическое мышление 
якобы не противостоит логическому, будто оно не есть алогическое или 
антилогическое. Нужно ли это делать ?
        Поскольку такой тип мышления существует, он, разумеется, противостоит логическому и рациональному способу мысли и постольку же является именно «алогическим» и «антилогическим».
        Эти две мыслительные структуры, существуя часто рядом, никогда не сливаются, не переходят одна в другую, они не ассимилируются. Между ними нет постепенного перехода, эволюции одного типа в другой, один не составляет продолжения и развития другого.
        Могут возникнуть сомнения, возможно ли так резко разграничивать эти два типа мысли? В истории развития не совершался ли постепенный переход и перестраивание одной формы мысли в другую, магического способа в реальный и обратно. И разве не существует масса случаев, которые можно считать пограничными, где якобы невозможно судить, имеем мы дело с магической связью или со связью мыслимой в реальном плане. Напр., про вечернее зарево на горизонте говорят, что это примета к дождю, не ведая ни о каких метеорологических законах. Собака завывает — это предвестник чьей-либо смерти.
        Нужно сказать, что дикарь по поведению птичек прекрасно, напр., разбирается в том, что происходит по ту сторону кустов, даже не имея никакого представления о существовании общего закона причинности. Поведение птиц (спугнутых, издающих крики или спокойно сидящих) есть для него показатель известных происшествий, которых он прямо не видит, но ни в коем случае не магическая примета. Поведение птиц в этом случае стоит для него в реальной связи и зависимости с тем, что происходит за кустами.
[485]            
Когда же ведун гадает по полету птиц о судьбе человека или о пред
стоящих событиях, здесь мы имеем построение магического порядка и 
мистическую связь, ибо зависимость в реальном плане здесь не пред
полагается. Если бы при этом рассуждали так: птица чувствует 
каким-то образом несчастье, которое должно произойти с человеком 
и под влиянием этого летит таким-то образом, тогда здесь не было бы
 никакого суеверия, а лишь сильно выраженная фантазия, вранье, ошибка, 
но во всех случаях предполагалась бы реальная связь и реальная зависи
мость между этими явлениями.
        Характерным для магической связи, магической приметы, знамения 
является то, что предполагается параллельное течение cобытий и парал
лельные соответствия между ними, а не прямая связь и не прямая зависи
мость одного от другого.
        Нельзя про то или иное знамение наперед говорить, мыслится оно
 в реальном плане, как реальная примета, или в мистическом плане параллельного соответствия. Нужно посмотреть и узнать, как оно на самом деле
 мыслится, если мы не хотим наши произвольные мнения навязать действи
тельности. «Лягушки квакают — это к дождю», — это может быть мыслительным построением вполне реальным, а именно, когда хотят сказать,
 что лягушки имеют обыкновение усиленно квакать, предчувствуя дождь
 физиологически тем или иным образом; и даже в тех случаях, когда думают, 
что квакание лягушек влияет на атмосферу (воздух, тучи и т. д.) и вызы
вает ливень, — это будет заблуждение, абсурд и т. д., но все же мы
шление, старающееся установить реальные связи, и постольку же мышле
ние во вполне реальном плане. В этих случаях предполагается вполне
 реальная связь между явлениями, и поведение лягушек является реальной
 приметой.
        Но, с другой стороны, эта же примета может мыслиться как магическая, как связь нереальная и мистическая, напр. в том случае, когда полагают, что квакание лягушек — это само по себе нечто вещее или что дождь может это слышать или что дождь находится во власти лягушек и т.п.
        Не следует смешивать ошибочные заключения, даже самые абсурдные и дикие, с магическим планом мысли. Уже то обстоятельство, что имеется возможность говорить о неверности заключения и об ошибке, с очевидностью свидетельствует о том, что тут мы имеем дело с реальным планом мысли, а не магическим, ибо в последнем случае не существует никаких ошибок, в параллельных соответствиях не может быть и не бывает никаких «оши-
[486]  
бок», «несоответствий» и ничего невозможного; здесь все возможно; если амулет не действует, это значит — другой противоамулет уничтожает магическую силу этого, или сам он потерял силу.
        Не следует также фантастический план мышления принимать за магический: человек может взлетать в воздух, стоять на облаках, слезы его могут образовать ручей и т. д. — все это в фантазии возможно мыслить все еще в реальном плане, не беря в помощь магические силы и отношения.
        Быть может в некоторых случаях действительно возможно говорить 
о смешении реального плана мысли с нереальным, когда, напр., болезнь 
представляют как какую-то чуждую, злую силу, проскочившую в организм
 и разъедающую его или когда смерть представляют как особое суще
ство, стерегущее человека.
        Реальный план мышления и магическое мышление, — здесь мы имеем дело с двумя совершенно разными строениями мысли; это с особенной очевидностью обнаруживается в тех случаях, когда расстраивается магический комплекс и из его же составных частей строится рациональный контекст.
        Человек убежден в магической силе чеснока, будьто бы действующей как магический предохранитель от болезней. Помогите ему переключить этот магический комплекс мысли, напр., осмыслить этот же чеснок в этом же контексте несколько иначе. Подскажите ему, напр., что эта вещь имеет дезинфицирующие свойства (убивает микробы), и посмотрите, что произойдет в строении мыслей. Старый комплекс с магическим способом связи сразу распадается или совсем отбрасывается, и те же вещи, которые раньше воспринимались в иной связи, смыкаются сознанием в совершенно новый контекст, с иным способом связи, а потому в ином осмыслении и в ином плане. Здесь ясно видно, что первоначальный мыслительный комплекс не развился и не ремонтировался в новый, а целиком расстроился или оказался отброшенным, от него отказались, и сознание построило совершенно иного рода сочетание, образовало совершенно новый контекст, состоящий хотя из тех же объектов, что и первый, но ничего общего с первым не имеющий.
        В этом смысле развитие и переход одной мыслительной структуры в другую не наблюдается. Мышление в реальном плане ни в коем случае не составляет развитой формы магического мышления. Развитие мышления состоит в том, что оно отбрасывает магические формы и способы, отказывается от них и строит мыслительные контексты совершенно иным образом и в другом плане и действительное развитие и усовершенствование обеспечено только такому способу мысли, реальному мышлению.
[487]            
        Поскольку эти два типа мышления сосуществуют, они всегда составляют две обособленные и противоположные структуры.
        Когда мы говорим о сосуществования рядом двух структурно и каче
ственно различных способов мысли, это, разумеется, не значит, будто они 
представляют готовые формы и постоянные категории сознания. Это 
должно значить, что в одном случае сознание составляет контексты и распо
лагает материал как реальные зависимости, а в другом случае распола
гает материал параллельными соответствиями в плане непрямых и нере
альных воздействий.
        Борьба между этими двумя способами мысли заключается не в эво
люции одного типа мышления в другой, а в том, что один из них, в той или иной области деятельности и практики, получает перевес и вытесняет, противоположный способ мысли. Процесс этот продолжается до тех пор,
 покуда определенный способ мышления не утверждается — как господствую
щий за счет искоренения других, противоречащих ему в общественно-
исторической практике.
        Отвергается ли этим преемственность и стадиальность в развитии мышления? Нисколько. Правда, этим вопрос несколько усложняется, но это не плохо, — потому что вероятнее всего история мышления представляет не одну гладкую прямую и простую последовательность стадий, а внутри каждой стадии имеются свои противоречия. Попрос стадиальных смен придется учитывать и в развитии магических форм (ибо на разных ступенях они представляют далеко не одно и то же), и в развитии реального типа мышления.
        Объективные возможности и перспективы развития, которые имеет реальное мышление, совершенно несравнимы с теми, какие имеются на стороне магического мышления. Последнее не имеет никаких опор для развития в смысле уточнения познания и приближения к действительности, ибо в этой области не существует правильного в отличие от ложного и принуждено вращаться всегда в области традиционно культовых образований, приписывая им познавательные функции, тогда как мышление в реальном плане, сколько бы идеологических извращений ни наслаивалосъ на нем, развивается, как указывал Ленин, именно в этом направлении. Происходит это потому, что социально-вещественная действительность, в соответствии с которой строится это мышление, само имеет бесконечные возможности развития.
        Религиозные верования, надо полагать, представляют в значительной степени тупик, идущий от магического способа мысли. Развитие их
[488]  
не приводит к реальному типу мышления. Реальный план мышления, научное мышление, не возникает из религиозных идей. Религиозные воззрения, сколько бы они ни развивались, никогда обычно не перестраиваются в научный способ мысли. Это система воззрений и способ мыслей, от которых отказываются, которые отбрасывают, которые вытесняются, но никогда не перестраиваются в действительное научное мышление.
        При таком понимании вопроса преемственность в развитии мышления не отвергается. Только преемственность эту придется понимать не в смысле самостоятельного развития одних форм мысли из других, а таким образом, где каждую форму мысли и стадию мышления надо будет рассматривать, как функцию от определенных материально-исторических условий. Преемственность в развитии мышления следует понимать, как развитие его (мышления) под непосредственным влиянием и под давлением социально-исторических условий жизни, формирующих сознание людей.
        Конечно, сознание, поставленное перед непривычными ему задачами, новыми проблемами и новым материалом, будет делать попытки старыми навыками освоить и осмыслить новый материал, разрешить новую ситуацию или проблему посредством привычных ему традиционных приемов, но оно будет терпеть неудачи до тех пор, покуда материал не навяжет ему решения, действительно отвечающего задаче, следовательно, не обучит его новому способу мыслесложения, разбивая этим старые навыки, традиционные способы мысли и старые иллюзии. Таким образом, объективный состав задач, встающих перед сознанием, объективное строение опыта является одним из решающих факторов в формировании способов мышления; сознание вынуждено отказываться от способов мысли, не приводящих к решению, искать и находить новые формы и новые способы.
        Заключения, к которым мы приходим, можно формулировать следующим образом: люди суеверны не потому, что существуют суеверия (как-то получается, согласно теоретическим построениям Леви-Брюлл), а суеверия существуют потому, что люди суеверны. Людей же делают суеверными условия их существования.

                   * * *

        Вопросы первобытного сознания часто стояли в центре теоретического интереса. Существует ряд теорий, пытающихся объяснить необычайные сочетания и непонятный для нас ход мыслей у примитивных.
        Предполагали, что это происходит от разного рода страхов, которыми будто постоянно окружены дикари, от удивления перед необычайными и непонятными явлениями, грозой, звездным небом, или явлениями сна, от
[489]  
рефлексий и размышлений дикарей над этими непонятными им явлениями и т. д. Все это создавало, якобы, у первобытных людей представления о разных духах, невидимых силах и т. д., которыми они населяли мир.
        При этом теоретики редко отдавали себе отчет: откуда берутся страхи? как могли люди изобрести себе мнимые страхи? Ведь животные не знают человеческой формы страха, они не знают никаких нереальных страхов. И страх как таковой, напр. страх животный, никаких идей не создает, ничего нового не прибавляет к предметному содержанию сознания.
        Или, — откуда берется способность удивляться? Чтобы уметь удивляться, для этого нужна весьма высокая ступень развития мышления; способность удивляться не есть дар природы. Попробуйте удивить, напр., корову и вы увидите, какие непреодолимые трудности это представляет. От состояния смущения до способности удивляться и замечать, в чем дело, — громадное расстояние, которого не перейти ни одному животному.
        Вообще говоря, почему какие-либо явления могут быть для первобытных «необычайными»? Что может быть более обычного для существ, населяющих землю, чем звездное небо, гроза и т. д.?
        Разве существуют для первобытного сознании какие-нибудь явления, непонятные ему? Многие этнографы часто отмечали, что «народы, стоящие особенно низко по развитию, обычнее всего никакого интереса не проявляют даже к вещам совершенно необычайным и новым для них». Вещи эти оказывались чрезмерно далекими от их умственного кругозора, чтобы удивить их. А с другой стороны, все явления природы настолько им привичны и обычны, что никаких вопросов и мыслей не возбуждают. Ни одно явление природы для дикаря не является непонятным; в этом смысле они «все знают», «все понимают», они «всеведущи».
        Входить подробнее в критику этих очевидно несостоятельных взглядов мы не будем. Представители английской антропологической школы (Г. Спенсер, Тэйлор, Фрэзер и др.), беря в основу своих теоретических построений о первобытной психике анимистическую гипотезу, переносили опыт и представления современного им религиозного сознания (умевшего легко представлять существование особых духовных агентов, вроде духов, существующих отдельно от тела, чертей, ангелов и т. д.) на дикарей. Дикарям приписывали способ мыслей и рассуждений, вовсе им несвойственные, и теория заставляла их мыслить на подобие философов.[13]
[490]            
        Почти все исследователи первобытной психики (Спенсер, Тэйлор, Фрэзер, Боас, Риверс и даже Вундт и Фрейд) предполагают тождественный тип мышления и умственного механизма у всех обществ, на всякой стадии их развития. Большинство из них, исходя из предпосылок классической ассоциативной психологии, полагало, что законы ассоциаций, естественное и неизбежное применение принципа причинности должны были везде породить одинаковое мышление.
        Иную позицию заняла в этих вопросах французская школа, считающая своим основоположником Эмиля Дюркгейма. Дюркгейм и Леви-Брюль усматривают существенную разницу между мышлением примитивных и нашим, качественное различие между ними, и выставляют положение, что всякая попытка объяснить мышление первобытных тем менее достоверна, чем она правдоподобней кажется с точки зрения нашего мышления.
        Это качественное различие, по мнению названных авторов, состоит в том, что первобытное мышление опирается на иные категории мышления и исходит из мыслительных принципов, совершенно чуждых нашему. Если наше мышление обычно движется в формах логических категорий, то первобытное мышлепие целиком определяется «мистическими представлениями», присущими сознанию на этой ступени. Эти теоретические предпосылки, в основном, как это легко видеть, совпадают с априористическими принципами кантовской гносеологии и повторяют кантовскую точку зрения с той лишь поправкой, что трансцендентальные категории заменяются «коллективными представлениями» и вместо трансцендентального a priori вводится, так сказать, социальное a priori.
        Об этом говорит сам Дюркгейм. «Основное положение априоризма гласит, что знание состоит из двоякого рода элементов, не сводимых друг к другу (из эмпирически данных ощущений и априорных категорий.— (К. М.). Наша гипотеза, — говорил Дюркгейм, — удерживает целиком этот принцип».
        Дюркгейм, как и Кант, полагал, что формы и категории рассудка, согласно имманентным законам, эмпирически данный материал организуют в тот или иной стройный мыслительный опыт. Он следующим образом рисовал отправное положение своих теоретических построении: «В основе наших суждений имеется известное число существенных понятий, которые управляют всей нашей умственной жизнью; философы со времен Аристотеля
[491]  
называют их категориями разума... Они являются как бы основными рамками, заключающими в себе мысль. Последняя может освободиться от них, только разрушивши самое себя... Они составляют как бы костяк мысли».[14]
        Дюркгейм при этом настаивает только на одном, на социальном происхождении этих категорий мышления, которые Кант и кантианцы считали трансцендентальными. В остальном же он остается в полном согласии с основными принципами кантовской теории познания.[15] Попытка Дюркгейма состоит в конце концов в том, чтобы подвести социологический фундамент под отвлеченно логические категории и принципы кантовской гносеологии, чтобы аисторические тенденции рационалистической метафизики неизменных и абсолютных форм мышления смягчить социологическими коррективами, вводом в них исторического момента и момента развития.[16]
        Леви-Брюль, поскольку он является продолжателем идеи Дюркгейма, исходит из тех же предпосылок. Сознание первобытного, по его мнению, находится целиком во власти известных мистических представлений. «Коллективные представления, которыми одержимо первобытное сознание», подставляя собою «не продукты рассуждения, а продукты веры», являются категориями, согласно которым первобытное сознание строит весь свой опыт и все свои поступки. «Коллективные представления» являются для первобытного сознания тем же, чем для нас логические категории (стр. 90).
        Однако, эти понятия первобытного сознания глубоко отличны от наших,
 а, следовательно, отличны от наших и эти умственные операции первобытных (стр. 72). «С одной стороны, они не имеют логических черт и свойств, 
с другой стороны, не будучи чистыми представлениями... они обозначают
 или, вернее, предполагают целый комплекс таинственных сил и свойств,
 приписываемых предметам».
[492]            
        Представления примитивного сознания «даны всегда в известной 
связи в предвосприятиях, предпонятиях и почти, можно сказать, в пред
рассуждениях» (стр. 72).
        Иначе говоря, они действуют в пределах примитивного мышления в точности по образу и подобию кантовских «антиципаций опыта», т. е. строят опыт по предписаниям сознания. Мысль Леви-Брюля заключается в том, что «характер связей этих представлений предопределен одновременно с этими представлениями» и что «в установленных таким путем предассоциациях особенно проявляется перевес партиципации и слабость связей собственно интеллектуального мышления» (стр. 62).
        Если Тэйлор говорил «о дикаре философе» и рисовал мышление первобытных как анимистическое мышление, согласно которому «дикарская теория мира» приписывает будто все явления произвольному действию личных духов, которыми первобытное анимистическое сознание заполняло весь окружавший его мир, — то поправка Леви-Брюля заключается в том, что вместо рефлексии отдельных дикарей, создававших представления о духах, он выдвигает «коллективные представления» как социальные образования сознания, «обросшие толстым слоем традиционных мистических свойств», и вместо личных духов, как квази-реальных причинных объяснений, он выставляет действие основного закона первобытного сознания — закона сопричастия (la loi de participation), согласно которому примитивное сознание наделяет мистическими силами, влияниями и свойствами все доступные ему явления.
        Нельзя не признать, что по сравнению с анимистической гипотезой и теорией преанимизма идеи Леви-Брюля представляют громадный шаг вперед. Это бесспорно, равно как и то, что чрезвычайно много ценного и истинного в работах и Дюркгейма и Леви-Брюля. Но дело не в этом, а в порочности тех основных предпосылок, которые сначала же направляют все исследование по неверному пути: они заключаются в рассмотрении категорий мышления, как отправных пунктов анализа.
        По мнению Дюркгейма, а также и Леви-Брюля, все поступки, деятельность, мышление и весь опыт людей определяются особыми категориями, присущими сознанию. Таким образом, оказывается, что сознание предписывает законы воспринимаемому им миру. Полное «коллективными представлениями», «предвосприятиями», «предассоциациями», настроенное заранее мистически, сознание кладет эту печать на всю окружающую реальность, приписывая вещам и событиям предвзятый мистический смысл. Соответственно этому и «реальность, в которой живут и действуют примитивные,
[493]  
сама является мистической» (стрю 21), потому что сознание поставило на нее свою печать и сообщило действительности мистические качества.
        Все восприятия людей оказываются целиком мистическими, потому что традиционные коллективные представления вносят в восприятие любых объектов определенные мистические элементы (стр. 29).
        Все действия и поступки первобытных ориентированы мистически и имеют в виду мистические воздействия (стр. 148—200), потому что мир, в котором приходится действовать им, есть мир, наделенный сознанием, мистическими свойствами и смыслом.
        Почему это так, — этого вопроса Леви-Брюль не освещает. Он полагает, что коллективные представления, которые владеют людьми, позволяют им видеть мир только в таком свете. И отсюда (от этих категорий первобытного сознания), как с установленного факта, он начинает свой анализ. «Что касается нас, — говорит он, — мы начинаем с анализа этих представлений без всякой предвзятой мысли относительно умственного механизма» (стр. 14).
        Леви-Брюль не касается того, откуда взялись такие формы мышления и мыслительные связи мистического порядка, почему они утвердились.
        Несмотря на то, что в общей программе школы Дюркгейма это требование, вообще говоря, фигурировало, как положение о том, что «категории мышления» не представляют неизменных форм и что они «изменяются в зависимости от времени и места» (Дюркгейм) и требование вскрытия социальных основ происхождения этих категорий, основные установки этой школы (опирающейся исключительно на данные самого сознания и исходящей из имманентных сознанию категорий) не позволяют ей покинуть рамки сознания и искать причины и основания того или иного строения мышления вне пределов сознания, в объективно-материальных факторах и исторических условиях опыта, не позволяют ей из хорошего пожелания сделать столь же хорошие и конкретные выводы. Далеко не безупречны построения Дюркгейма, будто люди мыслят в формах, взятых по аналогии от строении общества, создавая свои категории мышления (напр. коллективные представления) просто по образцу организационных форм самого обшества. Если бы структура общества непосредственно, всеми своими формами так прямо и переносилась в систему мышления и строение мыслей являлось прямым повторением по аналогии организационных форм общества, то сознание при таком механистическом повторении было бы неспособно что-либо разрешать, оно потеряло бы весь свой смысл, оно не помогало бы людям, а только мешало бы им.
[494]            
        Когда Леви-Брюль доказывает, что «пралогическое» мышление примитивных отлично от нашего и ориентировано иначе, что в его основе лежат другие категории, отличные по существу от наших, когда, таким образом, особенности примитивного мышления хотят объяснить особенностями категорий этого мышлении, — то здесь дело сводится просто к тавтологии. Во-первых: то, что подлежит объяснению и доказательству, здесь бездоказательно принимается в качестве предпосылки и делается фундаментом всех дальнейших рассуждений.
        А, во-вторых, при такой постановке вопроса пришлось бы признать, что «коллективные представления» первобытных до сих пор еще владеют нашим мышлением, поскольку обиходные суеверия того же типа и порядка распространены повсюду и встречаются даже у весьма просвещенных людей. Так и поступает Леви-Брюль, допуская возможность сохранения магическою мышления в качестве атавистических пережитков (стр. 42 и 320).
        Это, однако, представляется маловероятным, ибо приводит к абсурд
ному и противоречивому представлению о каких-то биологических и бессо
знательных атавизмах в актуальном мышлении.
        Мы полагаем, что дело не в категориях мышления, как таковых, 
будто бы определяющих формы мышления и даже самой действительности,
 а в различном строении мыслей в зависимости от того, какой материал
 приходится осмыслять, с каким объективным составом и какой диспози
цией опыта приходится иметь дело общестненному сознанию. Ответ на все 
выдвинутые выше вопросы следует таким образом искать в самом мате
риале осознания. Определенный материал требует определенных ему соот
ветствующих форм мысли, допускает одни приемы осмысления и противится
 другим.
        С этой точки зрения становится вполне понятным, что даже культурные люди, будучи поставлены действительно в гадательные условия жизни, могут усвоить ряд бессмысленных суеверий, т. е. проявлять тип мышления, вполне подобный магическому, который Деви-Брюль считает исключительным уделом первобытных. И это случается не потому, что в них внезапно просыпается дремлющая психика первобытного дикаря, с его мистическими идеями и «коллективными представлениями», а потому, что они действительно заново начинают магически строить свои мысли и вернить в них. Если бы люди не помнили и не знали никаких традиционных суеверий, они в этих условиях все равно стали бы импровизировать их, что в действительности мы и наблюдаем.
[495]            
        Все до сих пор существующие теории и классическая школа (Г. Спенсер, Тэйлор, Фрэзер), и теория преанимизма, и школа Дюркгейма в объяснении явлений сознания исходили из факторов, имманентных сознанию, из законов, норм или категорий сознания. Классическая школа исходила из положения тождественности законов, присущих будто бы самому мышлению при всех условиях и во все времена. Школа же Дюркгейма исходила из особых категорий, присущих опять-таки сознанию, но различных нa разных ступенях его развития.
        В этом состояло основное заблуждение всех буржуазных исследова
телей примитивного мышления. Факторы, образующие те или иные опре
деленные способы мыслей и причины, движущие сознание людей, следует
 искать не в самом мышлении, a вне его, в объективной социальной действительности, как это делали основоположники марксизма.
        Когда говорят о материально-вещественной или объективно-исторической обусловленности форм сознания и способов мышления, вопрос во всех этих случаях касается зависимости сознания от объективного состава и строении опыта. В чем, напр., выражается роль общественных отношении в формировании способов мышления, каким образом общественные отношения являются факторами мыслесложения, как они могут влиять на склад мыслей и обусловливать формы общественного сознания?
        Многие думали, что здесь существует зависимость такого порядка, что мышление просто повторяет и прямо берет организационные формы, характеризующие общество, делая их нормами мышления. Думали, что существует прямое соответствие и аналогия между общественным строем и строем мыслей. При этом заботились только о том, чтобы как-нибудь установить внешнее сходство между организационными формами общества и формами мысли. На подобные взгляды опираются теоретические построения Дюркгейма и Мосса. Так думают любители упрощения сложных и глубоких вопросов. Некоторые часто пытались, напр., субординацию и иерархию понятий (родовых, видовых и т. д.) в учении традиционной логики толковать, как прямое перенесение феодально-сословной общественной иерархии в область мышления. Несмотря на то, что здесь, быть может, не исключена возможность кое-каких соответствий, все же подобные рассуждения представляют бессмыслицу, ибо здесь мы имеем дело с двумя областями, сущность зависимости между которыми ничуть не становится более понятной, от того что устанавливается чисто внешняя аналогия между ними. Вообще говоря, путем чисто внешних сопоставлений, при известном усилии, подобного рода соответствия можно проводить везде и в чем угодно.
[496]            
Это является грубейшим извращением основной идеи марксизма и подобная 
вульгаризация недопустима.
        Формы мышления и состояние общественного сознания зависят, по мнению Маркса, от социально-производственных условий и общественных отношений в том смысле, что последние определяют потребности людей, расставляют их известным образом, группируют интересы вокруг определенных задач, разделяющих и сплачивающих людей в известные социальные образования. Оли образуют классы, группы, прослойки и т.д. и соответствующие им интересы, выдвигают определенные проблемы, заставляют действовать в определенном направлении, ставят перед людьми известные задачи на разрешение и т. д.
        Таким образом, общественные отношения, социальные интересы, классовая борьба являются факторами, формирующими общественное сознание, поскольку они определяют интересы людей, ставят задачи, выдвигают новые объекты, темы, проблемы и т. д. и сообщают сознанию людей определенное целевое направление, отвечающее их интересам. Синтетический каучук, азот, стратосфера и т. д. не всегда могли быть предметом человеческих стремлений и мыслей. Их выдвинули определенные общественно-исторические условия, подобно тому, как задачи пролетариата как класса, или вопросы внутриатомной энергии, высоких давлений, глубоких вакуумов и т. д. не могли стоять в IX или XVI вв.
        Новые объекты и задачи диктуют сознанию, поскольку оно занято ими, определенные способы, формы и приемы их осмысления. Мышление в этих случаях не просто воспроизводит тот или иной общественный строй — это было бы бессмысленно — а действует каждый раз, согласно смыслу этих объектов, строит мыслительные диспозиции, разрешающие данные задачи.