[33]              
        Посвященные миграционному вопросу две мои печатные работы[1] не встретили существенных возражений в тех, правда, весьма немногочисленных отзывах, которые до сих пор появились. По всем данным, основная моя мысль признана правильною. Более того, замечается и реальное применение высказанных мною положений в новых построениях исследовательских теорий. Так, например, М. Г. Худяков в своей небольшой заметке, посвященной вопросу о кромлехах, уже решительно заявляет, что «наличие мегалитических памятников и их дериватов в Поволжье (Ананьино) и в Сибири окончательно подрывает старые гипотезы о принадлежности мегалитов к одной определенной культуре и к определенной народности или племени, а также идею распространения мегалитов из одного центра на западе или востоке. Первые гипотезы отпадают; идея распространения мегалитов из одного центра также разрушается: по всей вероятности, мы имеем дело с повсеместным возникновением мегалитических сооружений на определенных стадиях социально-экономической жизни».[2]
        Вывод М. Г. Худякова, с моей точки зрения совершенно правильный, в корне противоречит общепринятым толкованиям распространения мегалитической культуры и, высказанный в нескольких словах, взрывает обычные построения. Между тем едва ли кто-либо возьмется отрицать, что мысль эта разрушительно нова. Ее разрушительная сила заключается в явной обоснованности даваемых положений на конкретном материале, и с этой стороны она губительна для старых археологических построений.[3]
        Но вопрос о кромлехах и даже о всей так наз. мегалитической культуре — это лишь один из эпизодов мировой истории материальной культуры, также как и сама миграционная теория, не в обычном, а в нашем ее понимании — лишь одно из положений нового применения диалектического подхода к анализу вещевых памятников. Конечно, этой теорией не разрешается вся «археологическая проблема». Мы имеем здесь только одну из попыток сдвинуть с мертвой точки упершуюся в тупик археологию, и в этих попытках для их действительного проведения в жизнь нужны совместные усилия вооруженных новым методом исследователей.
        «Теория миграций», в ее обычном понимании, стоит в несомненной связи с определенным мировоззрением, сковавшим научную мысль даже выдающихся деятелей науки прошлого века. Эта теория остается действующею и по сей день. Она основана на в корне неверном представлении об изначальном расовом делении человечества, выдвинувшем теорию об искони одаренном творческим началом антропологическом типе. Отсюда идет невольное увлечение избранным расовым отрезком и приписывание ему чуть ли не всех наблюдаемых изменений в историческом процессе.
        Дело, конечно, не в отдельных представителях западноевропейских школ, преувеличивающих значение индо-германских (Коссина) или других народов. Дело гораздо глубже, дело не в Коссине, а в методе. И если мы всмотримся в общее течение научной мысли, то неизбежно признаем в большинстве археологических работ наличие глубочайших отложений стабильного подхода к анализу всякого рода изучаемых явлений. Признается только медленный ход
[34]    
поступательного движения, медленная эволюция в пределах исследуемого периода. Отсюда и неминуемые типологические сопоставления, приводящие к классификационным схемам изменения форм.
        Узость такого подхода наиболее наглядна, когда исследователь наталкивается на более быстрые смены трансформационных периодов. Здесь ученый представитель индоевропейской школы органически не в состоянии усвоить себе процесс трансформации, процесс скачкообразного движения. Между тем наличие коренных смен в общем течении исторического процесса не возьмется отрицать ни один исследователь, так как в своих формально-типологических сопоставлениях он неизбежно наталкивается на коренное противоречие сравниваемых форм в их последовательных чередованиях даже в пределах одного и того же района. В результате происходит столкновение статического подхода с наблюдаемой в жизни историческою динамикою.
        Именно это не осиленное представителями старой археологической школы противоречие углубило расовую теорию, наиболее отвечающую стабильности археологического подхода. Если не допускается наличие трансформационных сдвигов скачкообразного процесса движения, то констатируемые смены неминуемо приписываются одним только сменам чередующихся стабильных состояний. Вопрос разрешается упором на расы, на расовые передвижения, и замена одной расы другою упрощенно разъяснила весь сложный ход исторического процесса. В итоге такого последовательного и неизбежного вывода старой археологической школы появились уродливые построения о расе, носительнице мегалитической культуры, о расах той или иной формы керамических изделий и т. д. Эти расы блуждают по земному шару, сменяют одна другую и мощною волною внедряются в археологическую литературу. Просматривающий существующую археологическую литературу, даже без особо предвзятого к ней подхода, все же не в силах уловить в ней хотя бы какое-либо отражение единого исторического процесса. Наоборот, вся схема строится на обособленных отрезках, и специалист-исследователь выискивает тот отрезок, который вызывает к себе его наибольшую симпатию, и в него замыкается, отделяя себя непроходимой стеной от остального окружающего мира. Получилась узкая специализация, породившая особый вид археологов-классиков, замкнувшихся в изучение форм античного мира, и т. д.
        Шорность подхода с одной стороны и недостаток материала с другой обусловили появление того типа ученого-исследователя, который далеко не изжит даже у нас. Возможно, что мы наталкиваемся тут на «историческую необходимость». Был XVIII век с его слабым знанием крайне ограниченного материала. Он создал энциклопедистов. Последующий XIX век обогатил науку свежим материалом, расширив тем самым исследовательские задания и сделав недоступным охват его силами одного лица. Появилась специализация. Ученого-энциклопедиста с его широким охватом знания заменил узкий специалист, замкнутый в рамках избранного им предмета. Выделились лингвисты, в их среде индоевропеисты, семитологи, и т. д., а среди них германисты, романисты, арабисты и пр. В области археологических дисциплин получилась та же картина. Контакт научной работы замкнулся кругом родственных дисциплин, собирающим научных работников на отдельные заседания в отдельных залах. Специалист интересуется только своею областью и ходит только на «свои заседания». В результате разбитая на части и запертая в отдельные помещения наука уперлась в тупик. Двадцатый век, в его быстром темпе современного развития, выдвигает новый тип ученого с широким кругозором и в то же время со специализацией в определенной области. Прежний энциклопедист, конечно, давно ушел со сцены, и выход из создавшегося тупика вовсе не ведет к перестройке науки на старых началах энциклопедии. Но и шорная специализация тоже сделала свое дело и должна уступить свое место новым течениям исследовательской работы.
        Желательный охват материала теперь возможен только коллективною работою, последняя же требует общей заинтересованности на более широкой базе, объединяющей разрозненных специалистов.
        Создавшаяся па Западе социологическая школа отнюдь нс спасла положения. Де-Соссюр остался таким же лингвистом индоевропейского направления, как и Мейе, тоже объявивший себя социологом. Тут мы имеем только компромисс, вовсе не выводящий из констатируемого тупика. Для построения новой науки требуется коренная перестройка, и в первую очередь перестроиться должно мировоззрение.
        Устойчивые начала старого мировоззрения ведут к непониманию новых высказываний, и как бы ни был талантлив исследователь, он не может осязать измененного построения нового учения. Так, например, Маркварт[4] с сожалением констатирует, что Н. Я. Марр, обратившись из кавказоведа в специалиста по общему языковедению и этнологии (?), подпал под господствующую в науке широту сопоставлений, приведшую к тому, что он блуждает (wandelt) по земному шару в своих лингвистических сравнениях. Немецкий ученый доходит в своем непонимании сущности нового учения до того, что помещает имя Н. Я. Марра в этой его допущенной «ошибке» в одну серию с Виртом и Хюзингом, «позволившим» себе сопоставить албанцев с аланами и афганцами. Маркварт даже не в состоянии уяснить себе коренную разницу методологического подхода и объединяет воедино сторонников расовой теории с ярым ее противником. Более того, тот же Маркварт, смеющийся над выводами других ученых, не видит всей шаткости своих собственных построений, возводящих нынешних армян к гомеровским аример. ² Положение гораздо серьезнее, чем может показаться на первый взгляд, потому что в своих чисто формальных сопоставлениях Маркварт строит целую теорию о миграции армян. На созвучии их имен воздвигается им схема переселений и даже прослеживается путь движения. Протестующий Маркварт сам очень близок к тому, чтобы использовать такие сопоставления, как вавилонская Самарра и приволжский город сходного наименования. Более того, он недалеко ушел и от тех фантастических сопоставлений, которые привели такого знатока с мировым именем, как Флиндерс Петри, к утверждению о кавказской прародине Египта. Базируясь на сходстве личных и географических имен Египта по Книге Мертвых и Закавказья по современной карте, мастистый египтолог не постеснялся всю культуру Египта древнейших периодов за несколько тысячелетий до и. э. путем миграции перекинуть с долины Куры и Аракса в долину Нила.[5] Книжка Маркварта, на которую я сейчас ссылался, вышла из печати в 1930 г. Это — последнее слово западной науки, но едва ли это слово в таком его изложении может быть признано крупным научным достижением.[6] Просматривая другие лингвистические работы, легко притти даже к мысли о том, что Обермейер оказывается в большей мере социологом, чем лингвисты «социологической школы».
        На этой зыбкой почве и покоится теория переселений. Арменист Маркварт ярый ее сторонник. Он настолько захвачен ею, что даже не допускает мысли об автохтонной трансформации, давшей то, что именуется армянским периодом истории Закавказья. Стабильность, предвзято принятая в основу изучения, вынуждает даже такого обладающего «широтою мысли» немецкого ученого
[36]    
отказаться от действительно широкой постановки исследуемого вопроса и сосредоточиться на поисках прародины армян в Малой Азии или на юге Европы, где они будто бы окончательно сложились и откуда они перенесли свои готовые формы в бассейн кавказского двуречья. Твердые поиски.         Изучающий древности Закавказья на каждом шагу наталкивается на подобного рода толкования. Так, например, утверждается, что циклопические крепости этиунов (обычно неправильно называемые урартскими) погибли с исчезновением создавшего их этноса[7], армянское же средневековье не уходит своими корнями глубже «армянской» истории. Почему? Да только потому, что оно представляет собою создание армянского этноса. Разрешение же вопроса о том, чем является сам «армянский этнос», неизбежно упирается в один и тот же ответ: индо-европейцы-армяне пришли и завоевали этот край. Обойтись без миграционной теории исследователь не может.
        Ни один яфетидолог не будет отрицать самого факта миграции, тем более, что наличие переселений засвидетельствовано историею. И, конечно, мы не будем отрицать того, что переселения накладывали свой отпечаток на ход культурного развития на месте. При таком положении казалось бы, что и яфетидологи признают обычное толкование миграционной теории? С таким выводом торопиться не будем. Яфетидология не отрицает переселений, но не признает миграционной теории в том ее виде, в каковом она сложилась, и с тем содержанием, которое в нее вкладывается. Миграционная теория, в существующем ее понимании, покоится на смене рас. Взамен одного, имеющегося на месте, она приносит другое, как заменяющее первое. Миграционная теория несет смену стабильных форм и этою сменою пытается объяснить процесс трансформационного движения. С таким объяснением яфетидология решительно не согласна.
        В области лингвистических переживаний нет таких последовательно чередующихся стабильных смен. Спешу оговориться: здесь термин «стабильность» употребляется мною в значительной степени условно, так как ни один лингвист не отрицает эволюционных изменений, но трансформационных процессов он все же не признает. В этом и заключается основное расхождение двух сравниваемых школ: одной, построяющей изолированные пирамиды, и другой, решительно перешедшей на прослеживание единого процесса развития. Это единство процесса развития многообразно в своих отдельных проявлениях и все соткано из ряда противоречивых норм. В постановке материалистического учения о языке исследовательская задача осложняется до крайности, и с этой точки зрения индоевропейское направление оказывается до необычайности упрощенным. Произошла смена, значит пришел новый народ. Отсюда и обратный вывод: если пришел новый народ, то тем самым он вызвал коренную ломку. Дословно такого же рода научные построения мы видим и в археологических работах. Вот с такою постановкою миграционной теории яфетидология действительно расходится.
        Выводы миграционной теории представляют исторический процесс в упрощенном виде. Этою теориею вовсе не затрагивается вопрос о причинах переселенческого движения, о происшедшем столкновении разноречивых норм пришлого и местного, о новых условиях, в которые попадают нормы, взращенные на иной почве. Другими словами, нет никаких попыток к учету диалектического процесса, а в результате признается, что принесенная форма является безукоризненно точным повторением уже существующей в другом месте. Именно это и противоречит всему ходу исторического процесса, проводящего качественное видоизменение даже в передвигающихся массивах.
        Если признать правильность такого родя наших заключений, то неизбежно рушится
[37]    
и сравнительный метод. Рушится, опять-таки, не сравнительный метод исследования таковой, а та форма и то содержание, каковые в него вкладываются господствующим научным направлением. Раз признается, что перенесенная с одного места на другое форма претерпевает качественное видоизменение, то один лишь формальный типологический подход, без более углубленного анализа происшедшего процесса может привести только к пагубным ошибкам. К таким ошибкам формально-сравнительный метод действительно и приводит. Яркий пример этому мы и имеем в упомянутом выше построении Маркварта, устанавливающего в наименовании армян стабильность формы от Гомера до наших дней и притом на весьма отдаленных географических отрезках. Конечно, Маркварт и не мог понять Н. Я. Марра, прослеживающего не общность этнической среды, а явления единого глоттогонического процесса. Непонимание дошло до того, что Н. Я. Марр, в глазах немецкого ученого, обратился из кавказоведа в этнолога.[8]
        Узость подхода с еще замечаемою шорною специализациею приводит к тому, что Н. Я. Марр остается непонятым не только на Западе, но и у нас. Работы Н. Я. Марра не только не учитываются громадною массою археологов, но даже и не осознаются как идущие по одному, общему с ними пути исследования. Между тем яфетидологическая школа не только изучает язык как явление социального порядка[9], это утверждают и индоевропеисты, но, более того, она смотрит на языковые факты как на материал для построения общего хода истории развития общества и учитывает в своих исследованиях его законы. Если археология решительно перейдет на то же самое задание, обращаясь тем самым в историю материальной культуры, то стык окажется неизбежным. Впрочем, такого стыка пока еще нет.
        Такого стыка и не будет, пока археология останется в прежнем виде науки XIX века с ее углубленною специализациею на замкнутом вещеведении. Это научное направление сделало свое дело, теперь требуется перестройка. Необходимость ускорения темпа последней диктуется насущными заданиями исследовательской работы, его требует развивающееся дело полевых исследований и музейного строительства. Прежняя система раскопок с ее упором на поиски золотых вещей уже в достаточной мере опорочена, прежний вещеведческий музей более не удовлетворяет самым скромным пожеланиям посетителя, как не удовлетворяет его и узкая вещеведческая работа музейного специалиста.
        Мы вовсе не изучаем вещь для вещи. Вещеведение, казалось бы, уже перестало быть самоцелью. По вещественным памятникам реконструируются пройденные этапы исторической жизни, и нашим заданием является вскрыть всю сложную картину исторической динамики. И в этой задаче грандиозного масштаба мы сразу же наталкиваемся на значительные препятствия. Оказывается, что прежняя традиция изолированного подхода держит в тисках даже молодого исследователя. Археолог, хотя бы и причисляющий себя к новой школе историков материальной культуры, не может еще понять, что одним только экспонированием вещей, одною только работою над вещью он не в состоянии развернуть затуманенные древностью периоды общественной жизни. Многие не в состоянии даже усвоить себе, что сама экспозиция музейных коллекций не может быть обоснована на одном только формально-типологическом подходе к изучаемому предмету.
        Мало того, оставаясь сам, по своему существу, вещеведом, археолог считает таким же всякого другого специалиста. Он даже не задумывается о том, что другие отрасли знания преследуют ту же цель. Он просто не знакомится с работами тех, кто специализировался по «другой дисциплине». Для него археология есть археология, лингвистика есть лингвистика и т. д. Одна изу-
[38]    
чает вещи, а другая — языковые формы. Разве может быть при таких условиях какой-либо контакт, и разве археолог при этих условиях перестанет когда-либо быть узким вещеведом? Если он и обратит внимание на смежную дисциплину, то разве только для того, чтобы сказать: занимайся своим делом и не мешай мне, а я по-прежнему замкнусь в свои узкие рамки.
        Так, между прочим, совсем не так давно высказались представители молодого археологического течения московской школы. Они отмежевали археологию от этнографии и лингвистики. И думается мне, что они найдут себе многих сочувствующих не в одной только Москве, если не по адресу этнографии, то, во всяком случае, по адресу лингвистики. Разве мы можем признать таких археологов за перешедших на требуемую широту кругозора и разве можно им втолковать, что языковые работы не ограничиваются вовсе одним только изучением форм дательного падежа и что языковой материал является не менее наглядным свидетелем пережитых эпох, проливающим свет и на те отдаленные периоды, куда не заходят письменные источники. Археолог этого не поймет, да он и не может этого понять, оставаясь по существу своему тем же вещеведом. Я уверен, что многие из них, даже в Ленинграде, удивятся такому утверждению об архаизме языковых данных. Ведь, в самом деле, как может языковой факт оказаться носителем более архаичной формы, чем наличные в письменных памятниках, и уходить в те эпохи, когда человеческое общество не выработало еще читаемых нами письменных знаков? Гораздо проще, действительно, отказаться от такого «подозрительного» материала и обосноваться на старых, уже «проверенных» положениях вещеведения.
        Констатируя это грустное явление, приходится призадуматься о зрителе, который увидит в музее вместо сложной картины исторического движения одни только миграции во всевозможных их разновидностях. Упрощенная схема представит ему вместо развернутого процесса развития человеческого общества одну только бесконечную беготню переселяющихся народов. При таком положении выдвинутая тема настоящего сообщения «теория миграций и археология» представляется мне, увы, темою, вполне оправдываемою даже сегодня. Кроме того, и сам заголовок ее кажется мне лишенным каких-либо противоречий. Действительно, «миграционная теория» в прежнем ее утрированно расширенном понимании тесно связана с «археологиею». Более того, она ложится в основу большинства археологических работ даже настоящего дня, и если археология с полным основанием берет на себя смелость разрешать вопросы исторического порядка и отвечать на них там, куда не заходят даже письменные историки, то именно здесь она должна быть крайне осторожна в своих выводах и во всяком случае не должна быть слепо доверчива к своим только материалам. Ведь этого материала, по собственному заверению добросовестных археологов, крайне недостаточно. По одним этим материалам рискованно строить окончательные выводы. Между тем это-то и делается. Археолога нельзя упрекнуть за отсутствие храбрости. Он нередко рубит с плеча и именно тут-то и сбивается на исключительное руководство формально-типологическими сопоставлениями и ярко выдвигает вперед миграционную теорию. Почему? Да только потому, что это гораздо проще. Это, действительно, гораздо проще, чем углубляться во все доступные изучению детали сложного социального «организма». Здесь, пожалуй, одною вещью обойтись невозможно, придется для полноты и правильности освещения прибегнуть к палеонтологическому анализу, привлекая сюда же письменные источники и данные языкового материала. Но как это сделать, когда археолог не вполне отдает себе отчет даже в том, что представляет собою сама палеонтология? Многим легче просто отмежеваться, протянуть руку старому вещеведению и погрязнуть в миграциях.
        Выше я уже указывал на неизбежность такой тесной связи вещеведения с утрирован-
[39]    
ным пониманием переселенческой теории. Действительно, при той методологической постановке, на которой покоится вещеведение, одно вызывает другое, и в результате мы остаемся на упрощенных схемах не в одной только классификации палеолита. Такая же схема построяется повсюду, она налицо и в веках, следующих за камнем. Она пропитала собою всю археологию насквозь, органически связав с нею упрощенную схему миграций.
        Критика литературы представляется мне даже излишней. К тем двум работам, которые мною уже изданы (см. выше, стр. 33 прим. 1), можно добавить еще десятки, перечисляя один научный авторитет за другим. Поле для работы в этом направлении обширное, и, к крайнему прискорбию, оно все ширится и ширится, достигая таких угрожающих размеров, что сам С. Рейнак захлебнулся в переселенческих волнах и воскликнул: «Довольно миграционного миража!»[10]. Но, кажется мне, это был лишь крик вопиющего в пустыне, и настоящая тема, как это ни прискорбно, не утратила еще актуального значения.
        Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к такому исключительному труду, как недавно вышедший обильными выпусками «Reallexicon der Vorgeschichte». Исключительно полезный справочник, исчерпывающий материал и литературу, обращается в настольную книжку каждого археолога. Это — последнее слово западной науки, объединившее и материал, и выдающихся знатоков нашего времени. И, увы, он весь насквозь пропитан той самой «миграционной теорией», которая, казалось бы, уже отжила свой век. Нет, миграционная теория еще действенно активна.
        Она, действительно, активна не только на Западе, но и наша археология равным образом не освободилась от ее цепких рук. В работах самого последнего времени и притом в работах лиц, вовсе, казалось бы, не чуждых переходу на новый исследовательский путь, до необычайности ярко всплывают все те же старые мотивы. Я не буду повторять того, что сказано в другом месте. Интересующиеся могут обратиться к статье В. И. Равдоникаса[11]. В своей критической по существу работе «О применении диалектического материализма к истории доклассового общества» он достаточно подробно коснулся исследований представителей «нового археологического направления». И что же оказалось? А. Я. Брюсов и А. В. Арциховский выделяют самостоятельную науку археологию, параллельную истории, отмежевываются от этнографии и лингвистики, т. е. замыкаются в те узкие рамки специализации, против которых пришлось уже говорить выше как специфической особенности научного направления прошлого века. И вполне естественно, что А. Я. Брюсов в основу всех своих построений и в научной работе, и в музейной экспозиции положил миграционное начало.
        Другой вопрос, сладим ли мы и когда именно выдвинуть взамен старых построений новый коллективный труд, новый Reallexicon, воздвигающий на иных методологических основах цельную картину единого процесса развития истории материальной культуры, единого, но многообразного в своих проявлениях, и сладим ли мы в неотдаленном будущем окончательно перестроиться в своей исследовательской работе, замкнув в надлежащие рамки формально-сравнительные сопоставления и решительно отказавшись от «теории миграций» в ее господствующем пока понимании?