[12]              
        Н. Я. Марр утверждает, что длительное господство кинетической речи создало определенные «ценности», завещанные следующим поколениям и использованные ими уже в их звуковом языке. Звуковая речь строилась на идеологическом наследии линейной, ручной, речи жестов.[1] Это одно из тех новых, отличных от условий формирования кинетической речи, обстоятельств, при которых строился звуковой язык. Последний оказался выразителем уже развитого мышления, проходя начальные этапы своего существования, в обществе, вещественные остатки которого относятся к верхнему палеолиту, на грани перестройки хозяйственной основы в земледельческую и скотоводческую, выявившие осознание кровного начала родовых общин. Новые социально-экономические условия вошли в резкое противоречие с имевшеюся системою общения, и в связи с этим кинетическая речь с ее выделившимся представителем в лице линейного языка жестов отступила на второй план перед все более и более развивавшеюся речью звуковою. И в этом своем преимущественном положении речь звуков являлась — на первых ступенях своего развития — как бы переключением с одной системы общения на другую.
        Застигаемая наблюдением этнографов речь жестов, при всем ее кажущемся разнообразии, была на самом деле ограничена техническими возможностями выражения мысли жестикуляциею. Линейная, ручная речь именно в силу этого взрывалась в своих слишком тесных рамках, не могущих сдерживать переросшие их потребности социальной среды. Обострившееся противоречие разрешилось тем, что новая перестройка провела решающее разграничение во взаимодействии двух систем речи, и прежний выкрик, сопутствовавший и уточнявший жест, когда он оказывался недостаточно дифференцируемым для выражения мысли, теперь выдвинулся на первое место. Но все
[13]    
же звук, продвигаясь к преимущественному использованию, был на начальных стадиях развития звуковой речи еще далеко не столь членоразделен, чтобы сразу удовлетворять разраставшимся потребностям в более уточненной сигнализации.^[2]
        Наблюдения этнографов, исследовавших двуязычные народности Америки и Австралии с ее островами, т. е. народности, пользующиеся и языком жестов и звуковою речью, дают довольно любопытные указания, свидетельствующие о том, что определение смысла слова по всему контексту фразы, следовательно синтетичность, обусловленная отсутствием оформления самого слова, присуща еще языку жестов. Таким образом живое свидетельство отсталых народностей Нового Света позволяет, с достаточною решительностью высказаться за то, что аморфно-синтетический строй является тою структурою речи, до которой дошел линейный язык, но дальше которой он пойти уже не мог. В этом своем наиболее развитом состоянии он нуждался в активном соучастии выкрика, каковой в силу этого еще интенсивнее приходил к дифференциации, т. е. приходил к членораздельности путем приведения в действие артикулирующих органов голосового аппарата. Когда же членораздельные звуки стали объединяться в их использовании как самостоятельная система речи, то они росли в своем количестве на старой идеологии кинетического языка, пока не произошла в них самих новая кардинальная перестройка. Эту перестройку и приходится отнести к стадиям развития родового общества.
        Предшествующее состояние звукового языка еще тесно связано с отживающею системою кинетической речи. Этнограф Маллери, сравнивая оба эти языка по материалам северо-американских индейцев, приходит к определенному выводу, что оба они по своему строению тождественны и что они различны только внешним своим выражением, в одном случае — жестом, в другом — звуком. При таких условиях один язык проливает свет на другой, и ни один из этих языков не может быть хорошо изучен без знания другого^[3]. Тот же Маллери утверждает, что слова индейского звукового языка, будучи синтетическими и недифференцированными частями речи, являются — с этой точки зрения — строго аналогичными жестами, служащими элементами языка знаков. Более того, содержание происшедшей перестройки, состоявшей в переходе с одной системы общения на другую, с жестов на звук, сказалось и в том, что поскольку прежде выкрик сопутствовал и уточнял недостаточно дифференцированный жест, постольку теперь, в новом состоянии средств общения, жест стал сопутствовать звуковой речи, как необходимый ее соучастник в виду недостаточного еще разнообразия звуков. Так например относительно халкомелемов британской Колумбии известно, что по крайней мере в одной трети смысл их слов и фраз выражается при помощи вспомогательных приемов, т. е. при помощи жестов и различения тона. В частности, когда индеец хочет сказать «я иду в лес», он — при аморфной структуре своей речи — может произнести только «лес» и «итти», каковую свою фразу вынужден дополнить кинетическим способом, указывая направление, которое собирается взять.
        Нет сомнения, что сама звуковая речь оказывалась в этом своем состоянии столь же бедной, как и речь жестов. Она лишь носила в себе предпосылки к будущему своему исключительному — по сравнению с жестикуляцией — многообразию, но первоначально еще далеко не достигала значительного совершенства. Это давалось вовсе не сразу. Наоборот, требовалось длительное воздействие социальной среды, и только путем длительных, повторных модуляций органы рта научились произносить один членораздельный звук за другим.[4] В этом периоде мы наблюдаем борьбу обеих систем речи, завершающуюся победою звуковой.
        Переходом на земледелие и скотоводство был сделан решительный шаг по пути господства человека над природою и тем самым был заложен путь к осознанию человеком своей свободы от окружающих его сил природы. В связи с этим магическое мышление предшествующих охотничьих стадий древнего каменного века, наделявшее таинственными силами явления видимой природы, в чем выразилось стремление первобытного человека подчинить их себе, начинает в соответствии с новыми заданиями хозяйственной деятельности конкретизироваться на явлениях окружающего мира, непосредственно связанных с новыми формами производства в его земледельческих и скотоводческих разновидностях. В эту стадию мышление уже охватывает весь видимый мир и в связи с этим тотемизм вырисовывается на фоне космического мировоззрения.
        По данным лингвистического исследования школы акад. Н. Я. Марра, палеонтологического анализа языкового материала, звуковая речь наиболее ярко выявляет в себе именно
[14]    
стадию космического миропонимания, когда небо с его светилами, в частности и солнце, выступили на первый план как необходимые соучастники земледельческого и скотоводческого труда. Наблюдение над движением солнца, над противоположностью света и мрака в их чередующейся борьбе друг с другом, составилось в тесной связи с основным трудом данного периода, имеющим в своей основе плодородие земли и плодовитость одомашненного животного.[5]
        Человек в новой обстановке им же созданной трудовой деятельности уже выходил из родственного ему животного состояния, когда он вынужден был всецело подчиняться влиянию окружающей его естественной среды, которая еще не испытала тогда на себе его видоизменяющего воздействия.[6] Напротив, с переходом на земледелие и скотоводство человек уже не столько приспособлялся к природе, борясь за свое существование, сколько одолевал самое природу, обращая ее в услужение основным заданиям изменившихся форм своего труда. В этом и заключается причина коренного отличия мышления предыдущих охотничьих стадий от мышления уже оседлого или полуоседлого земледельца и скотовода. Происшедший сдвиг оказался неправильно понятым и неверно освещенным в существующей археологической литературе, поспешившей — вместо констатирования резкой смены в формах хозяйства — искать объяснения происшедшего в инорасовом внедрении нового народа.
        Культ плодородия земли с ее чередующимися периодами лета и, зимы укрепил представление о рождении и смерти параллельно с осознанием солнечного круговорота с его заходом и восходом. Идея небесного круга ясно выявляется в археологических памятниках мегалитического типа, в кромлехах, и не менее ясно выступает на лингвистическом материале в семантических рядах, связанных с 'небом', 'солнцем' и 'кругом’.[7] Эти вызываемые трудовым актом наблюдения над независящими от воли человека явлениями природы и способствовали созданию тех новых форм мышления, которые видоизменили представление о жизни и кончине, приведшее к культу покойников и к анимизму. Вместе с тем то же осознание акта рождения дало новое осмысление старым производственным группировкам, понимаемым как уже связанные между собою узами кровного родства, на почве которых и осознаются так называемые родовые общины. Кровное родство настолько глубоко внедряется в миропонимание человечества периода родового строя, что его реальный объединитель — само производство — в лице прежнего производственного тотема равным образом связывается с человеческим коллективом теми же узами кровного родства н воспринимается теперь уже как мифический родоначальник данного объединения, каковой и улавливается уже в новом образе этнографического тотемизма.
        Этнограф новой школы Л. Леви-Брюль, строя свою теорию до-логического мышления, основывается на том, что ряды социальных фактов тесно связаны между собою и взаимно обуславливают друг друга, следовательно определенная стадия общественного развития должна иметь и свое собственное мышление, тогда как различным социальным структурам должны соответствовать различные формы мировоззрений[8] Вполне естественно, что различные формы мышления, в зависимости от различия их обуславливающих социальных отношений, могут оказаться резко разошедшимися. Именно это мы и наблюдаем при сравнении мышления развитых обществ нашего времени с мышлением отсталых народностей — объектом этнографического изучения.[9] В частности мышление первичных родовых обществ, если полагаться на этнографические показания, в корне отличается от миропонимания близких к нам эпох, сохраняющих лишь частичные пережитки магического мышления в раздвоенном понимании естественного и сверхестественного. Мышление того времени еще не проводило различия этих двух противоположностей, слитно воспринимая их в общем единстве анимизма магического миропонимания.
        Продолжающийся процесс развития мышления в строгом соответствии с развитием самой базы провел резкую грань между нашим" «логическим» мышлением и мышлением «первобытных» народов. Европеец пользуется абстракцией, почти не задумываясь над этим, и простые логические операции настолько облегчены для него языком, что не требуют от него усилий. У первобытных же людей, наоборот, мысль и фразы языка имеют почти исключительно конкретный характер.[10] Именно это и дало формальное основание английскому администратору Новой Гвинеи жало-
[15]    
ваться на величайшие трудности, заключавшиеся в том, что европейцы не могли заставить папуасов понять точный смысл того, что им говорят, и, наоборот, не могли сами понять того, что говорили им туземцы. Другой исследователь утверждает, что «метод рассуждения эскимосов производит на нас впечатление весьма поверхностного, так как они даже в малейшей степени не привыкли проделывать то, что мы называем законченным рядом рассуждений, и держаться какого-нибудь единого объекта. Другими словами, их мышление не поднимается до абстракций и логических формул: оно придерживается воспринятых образов и положений, следующих друг за другом по законам, которые с трудом улавливаются нами». Это дает основание Леви-Брюлю притти к заключению, что наше мышление является прежде всего концептуальным, т. е. построенным на понятиях, первобытное же мышление совершенно не является таковым.[11]
        По словам Леви-Брюля, весь корень загадки заключается в мистическом и «пралогическом» характере этого «первобытного», — с нашей точки зрения, — мышления. Сталкиваясь с коллективными представлениями, в которых это мышление выражается, с предассоциация- ми, которые их связывают, с институтами, в которых они объектируются, наше логическое и концептуальное мышление оказывается перед совершенно чуждою ему структурою. И действительно, — продолжает Леви-Брюль, — мир, в котором живет «первобытное мышление», лишь частично совпадает с нашим. Переплетение вторичных причин, которое для нас тянется до бесконечности, здесь остается не воспринятым, тогда как тайные силы, мистические действия, всякого рода партиципа- ции примешиваются, тут к непосредственным данным восприятия, чтобы составить некую совокупность, где реальное и нереальное слиты между собою. В этом смысле мир этот оказывается даже более сложным, чем наше представление о вселенной, но с другой стороны он же конечен и замкнут. В представлении большинства народностей этой стадии развития мир кончается кругом горизонта, за который и не заходит космическое миропонимание. При этом представление о времени остается смутным и потому все языки этой стадии настолько же бедны средствами для выражения временных отношений, насколько богаты в выражении отношений пространственных.[12] Будучи направленным по закону сопричастности, это мышление не испытывает никакого затруднения при утвёрждениях, которые для нас являются противоречивыми. Одно и то же существо оказывалось для первобытного человека самим собой и одновременно другим существом; оно могло быть одновременно в одном месте и в другом; оно могло быть сразу и индивидуальным и коллективным.[13]
        Действительный «корень загадки» заключается в ином — в структуре самого общества. Структура общества отражается на всей психологии людей, на всех их привычках, нравах, чувствах, взглядах, стремлениях и идеалах, которые должны приспособиться к образу жизни людей, к их способу добывания себе пропитания. Таким образом психология общества в конечном счете всегда целесообразна по отношению к его экономии, всегда соответствует ей и всегда определяется в конечном счете ею. Поэтому вполне естественно, что экономика доклассового общества должна была оформить мышление ее стадии в зависимости от условий хозяйственной деятельности, когда человек был далек от власти над природою и был господином своего производства в границах, очерченных для него природою же.[14] Отсюда же возникает и магическое мышление в результате увязки хозяйственной Деятельности с еще реально не осознанными силами природы.
        Первобытное мышление, говорит Л. Леви-Брюль, интересуется, как и наше, причинами происшедшего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении. Оно представляет себе мир, наполненным вездесущими тайными силами. Всякий факт, даже наименее странный, воспринимается за проявление одной или нескольких таких сил. Если польет дождик тогда, когда поле нуждается во влаге, то человек той стадии мышления уверен, что это произошло потому, что предки и местные духи довольны им и выражают ему свою благосклонность. Человек предпринимает какое- либо действие только в расчете, что созданные его воображением мистические хранители данной социальной группировки окажут ему свою помощь; он идет охотиться с согласия самой дичи и т. д.[15]
        Лингвистический материал наиболее ярко выявляет содержание магического миропонимания человеческого общества данной стадии. Так например язык северо-американских индейцев, по утверждению Уленбека, имеет пассивную конструкцию речи, при которой логический объект выражается в форме грам-
[16]    
матического субъекта, тогда как логический субъект (действующее лицо) стоит в косвенном падеже. Вместо того, чтобы сказать: «я вижу постороннего человека», индеец говорит: «посторонний человек мне видим». Уленбек утверждает, что такая структура речи полностью отражает и само мышление индейца, который не признает себя действующим лицом. За него действует другое лицо, а именно созданная его воображением таинственная сила.[16]
        На мировоззрение человека существенное влияние оказывают технические условия, при которых человек борется за свое существование. Если его производительные силы очень мало развиты, то и власть его над природою шцртожна. Чем шире круг воздействия человека на природу, тем шире и правильнее его понятие о ней, и наоборот, чем уже этот круг, тем беднее его представления, и тем более склонен он объяснять с помощью аналогии те явления природы, которые привлекают его внимание. Аналогии берутся из наблюдений над собственными действиями. И если собственным Действиям предшествуют соответствующие им желания, то и явлениям природы приписываются предваряющие их желания какого-то существа.[17] Решающий вопрос заключается в том, кто над кем господствует, — природа над человеком или же человек, входящий всем своим существом в ту же самую природу и дошедший до правильного применения ее законов.[18] В первом случае человек осознает себя зависящим от тех таинственных сил, которыми он же наделил явления природы.
        Именно поэтому первобытный трудовой процесс задержал в своем единстве то, что позднее расчленилось с выделением культовой надстройки. В стадии магического мышления магическое действие оказалось непосредственно связанным с самим производством, являясь тем, что Н. Я. Марр называет трудмагическим актом. «С кинетическою речью, — говорит он, — развивалось в свою очередь общественное мировоззрение, не исключая и культового или магии, не исключая представления о таинственной силе и потребности с нею общаться, ее ублажать и ее чествовать. При отсутствии звуковой речи все выявления своего отношения к неведомой силе в интересах намеченного производства могли сводиться лишь к уподоблению себя ему, его воплощению в себе движением тела и звукоиспусканием, т. е. в конечном результате дело могло сводиться неразлучно к пляске с пением и музыкой». Участвовавшие в трудовом процессе магического действа выкрики развивали своею повторяемостью голосовые связки и вообще органы произношения. Повторяемость содействовала искусственному музыкальному и заодно с ним членораздельному оформлению естественных выкриков, постепенно становившихся звуковыми комплексами.[19] Но конечно не одно только ритуальное действие сыграло роль в переходе на звуковую речь. Ритуальные пения уже были общественным, а не животным актом, и они шли параллельно развитию кинетической речи в процессе развития вообще социально-трудовой сигнализации. Выкрик сопутствовал и жестикуляции вне зависимости от магического ритуала. Но и в том и в другом, случае направляющим структуру речи оказалось мышление, строившееся на основе осложненного уже производства, и раз само мышление оказалось в эту стадию магическим, его же внешнее выявление в языке неминуемо должно было отразиться и в речи звуков.
        Именно эту структуру и можно проследить на тех лингвистических материалах, которые доводят нас до стадий родового общества. Эти материалы — двоякого рода: во-первых, сохранившиеся пережиточные факты из языков совершенно иного стадиального оформления, во-вторых, — живой объект изучения, этнографический материал. Языки северо-американских индейцев доносят до нас пассивную конструкцию как отголосок речи магической стадии мышления.[20] Такую же конструкцию мы наблюдаем и в кавказских яфетических языках, частично полностью, как в абхазском, частично в отдельных временах глаголов, как например в грузинском (в аористе). В последнем случае мы имеем дело с пережитком, отголоском предшествующих состояний мышления, потому что пользующийся в речи пассивной конструкцией грузин и абхаз воспринимают ее уже активно. Они уже считают себя самих активно действующими лицами, и современное им мышление оказывается в явном противоречии с ими же произносимой фразой. Другою характерною особенностью того же стадиального состояния языка является отражение ₍мышления в его упоре на конкретизацию.
        Аморфность и связанная с нею синтетичность уходят гораздо глубже периода родо-
[17]    
вых объединений. Они, как мы видели выше, известны еще и в кинетической речи. Между тем, по утверждению Н. Я. Марра, при кинетической речи человеческие группировки могли представлять собой лишь хозяйственно-общественные коллективы, не имея вовсе признаков племенного по крови образования.[21] Звуковая речь восприняла аморфно-синтетический строй по наследию от предшествовавшего ей языка жестов, совершенствуя его в своем сосуществовании с последним. Ее вырождение связано с более сложною системою, потр4бность в которой уже назрела, но которой кинетическая сигнализация по своим техническим условиям удовлетворять уже не могла. Накопившееся количество сигналов начало проводить качественное между ними различие, выделяя вспомогательные слова, обслуживающие другие в их общем контексте фразы. Эти вспомогательные слова, частично сохраняющиеся во фразе (детерминация), частично прилепляющиеся к другим (агглютинация), и дают языку ту возможность конкретизации, каковая требовалась развивающимся мышлением и каковую нельзя было выразить жестом. Это в свою очередь и придало языку чрезмерное богатство словаря и крайнюю грамматическую сложность.
        Язык пассивной конструкции отличается конкретизацией} деталей действия и действующих лиц. Так у северо-американских индейцев различаются говорящее лицо (1-е лицо), близ его находящееся (2-е лицо), находящееся на расстоянии (3-е лицо), далеко находящееся, член другого коллектива (4-е лицо). Глагол в тех же языках меняет свою форму путев инфлексии или инкорпорации частиц, чтобы обозначить лицо, число, род, одушевленность или неодушевленность, положение (стояние, сидение, лежание) и падеж. Форма тлагола выражает также, совершено ля действие случайно или преднамеренно, совершено ли убийство без снаряда или при помощи снаряда и какого именно. Например индеец донка, для того чтобы сказать: «человек убил кролика» должен выразиться: «человек — он — один — жйвой — стоя нарочно убил — пустив — стрелу кролика — его — живого — сидящего» и т. д.[22]
        Палеонтологический анализ языковых структур выявляет, что формы множественного числа предшествуют единственному. Язык первоначально передает мышление общества, основанного на коллективном труде и коллективной собственности. Первоначально один коллектив противополагается другому как единство единству. Позднее он же противополагается своим же сочленам, — в этом случае уже как множество единству. Последнее оформляется с осознанием личности на основе частной собственности. Давая картину разложения родового строя Афин, Ф. Энгельс отмечает разлагающее действие начала частной собственности на стадо и предметы роскоши, приведшей к обмену между отдельными лицами с превращением продуктов в товар.[23] Натуральное меновое хозяйство налицо у так называемых «первобытных народов» Нового Света; признаки его устанавливаются может быть даже и раньше так называемой эпохи неолита. Отсюда следовало бы заключить, что языковый материал доносит изначальность множественного числа как глубочайший архаизм. Что касается этнографического материала, то им устанавливается конкретизация и в этом отношении в виде целого ряда форм множественного числа, очевидно вторичного образования и различного у различных народностей (двойственное, тройственное, четверное и т. д.). Та же детализация обнаруживается в падежных формах и местоимениях. Так например у яхганов Огненной Земли имеется много местоимений, изменяющихся по трем числам и склоняющихся как имена существительные. При пользовании местоимениями всегда указывается положение лица, о котором говорят, находится ли оно на самом верху жилища, или, напротив, у двери, находится ли человек вправо или влево от жилища, в самом жилище, у порога или вне его. Все эти местоимения делятся на три класса, смотря по тому, относятся ли они к положению человека, который говорит, или человека, с которым разговаривают или о котором говорят и т. д.[24] Горские языки Кавказа, тот же абхазский, пережиточно сохранили кроме того и деление на классы активных в хозяйственной жизни и пассивных лиц, т. е. на распоряжающихся на хозяйстве и имеющих подчиненное в нем значение.
        Длительный период существования родовых обществ, многообразных в своем внешнем оформлений и резко меняющихся в период своего разложения, дает возможность, говорить о мышлении и языке этой стадии лишь в общих, крайне суммарных частях. Мышление и язык родовых общин Афин и современных нам северо-американских индейцев могут
[18]    
выявить значительные расхождения в связи с различием нормирующих их социально-экономических условий. К тому же язык является иногда и не точным показателем современного ему состояния экономики и общества, пережиточно выявляя свою структуру при совершенно ином состоянии мышления, разительный пример чему мы имеем в пассивной конструкции современной кавказской речи и в речи басков Испании. Все же и в этом случае язык и мышление находятся во взаимодействии, и мышление, развивающееся при помощи речи, накладывает на нее свой действующий отпечаток. Для кавказца, произносящего пассивную аористную форму, эта конструкция будет уже активною и косвенный падеж подлежащего он воспринимает как своеобразную форму именительного. Один формально-типологический анализ не в состоянии разрешить наличного противоречия.