[20]              
        1924 год был тем поворотным годом, когда лингвистическая концепция Н. Я. Марра резко повернула на путь коренной перестройки, обращаясь в материалистическое языкознание.
        Весь предыдущий период, и в первом своем этапе, сосредоточенном на изучении армяно-грузинской филологии и закавказских языков (1888—1910 гг.), и в последующих, когда Н. Я. расширяет охват языков привлечением горских языков Кавказа, в первую очередь абхазского, сванского и цово-тушинского Дагестана (1910—1914 гг.), а затем переднеазиатских древней письменности и клинообразных текстов Шумера, Мидии и древнего Вана (1914—1920 гг.), весь этот период проходил в упорной борьбе, проводившейся Н. Я. Марром с тем самым индо-европеизмом, на котором он вырос и который продолжал в значительной еще степени довлеть над его же собственным научным творчеством.
        Воспитанник старой школы, замкнутый наличным в то время материалом, Н. Я. все же и на первых шагах своей научной деятельности борется с узкими рамками индоевропеизма. Групповая изоляция, выразившаяся в замкнутости языковых семей, смутили Н. Я. еще на студенческой скамье. Он решительно возражает в 1888 г. против обособленности подхода к грузинскому языку и к семитическим и признает их родственными и в части корнеслова, и в части грамматического строя. Таким образом, Н. Я. уже в начальных своих работах разрывает тесные узы праязыковых семей. К этому его ведет сам материал, не укладывающийся в искусственно созданную изоляцию. Благоприятная почва Кавказа с его разнообразием слабо в то время изученных языков неуклонно ведет его к такому заключению. Он проверяет свои выводы, немедленно приступая к изучению еврейского и сирийского языков, и проводит параллели между ними и грузинским, мегрело-чанским и сванским.^[1] Но индоевропейская языковая схема в то время еще довлеет над работами Н. Я. Марра и сдерживает его выход за праязыковые группировки. Н. Я. не только не отказывается от них, но, наоборот, к ним же и возвращается, лишь частично видоизменяя их внешние очертания. Так, устанавливая неприемлемое для индоевропеистики родство кавказских языков с семитическими, он сводит их к одному праязыку, «столь же почти походившему на семитические языки, как семитические похожи друг на друга».[2]
        Эту мысль Н. Я. проводит и позднее, когда двадцать лет спустя им издаются «Основные таблицы к грамматике древнегрузинского языка с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими». То же положение отстаивается им и в 1910 г., в грамматике чанского языка, где в развернутой таблице соединяются им семитические, хамитические и яфетические (кавказские) языки в единой группировке, восходящей к объединяющему их поэтическому праязыку.
        И дальше, углубляясь в толщу яфетических языков Кавказа, прослеживая с 1911 г. яфетические элементы в языках Армении, Н. Я. в ос-
[21]    
нове своих расширяющихся построений продолжает все еще стоять на почве праязыкового деления, и таким всеобъемлющим и неизменно растущим праязыком все более и более в его последующих работах выявляется яфетическая подоснова.
        Последняя наиболее ярко и в наиболее детальной формулировке развита в работе Н. Я. 1920 г., подытожившей предыдущие выводы тридцатилетней работы и в то же время заложившей взрывчатый элемент под его же собственные построения. В блестящем для своего времени труде «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» Н. Я. Марр прослеживает движение яфетического элемента, конкретно-яфетических племен, с востока на запад, в Европу, и в таковом продвижении третьего этнического элемента решающую роль играют яфетические народы Закавказья и ванского окружения. Эти народы движутся северным береговым путем и южным морским по Средиземному морю и занимают Балканский полуостров, Апеннинский, достигая на крайнем западе того же моря древнюю Иберию.
        В этой своей исключительного интереса работе Н. Я. хотя и настаивает на великом расселении яфетических племен, оспаривая переселенческое движение, но все же, конечно, продолжает оставаться на миграционной основе.
        Последующее углубление в изучение топонимики центральной Европы расширяет экспансию яфетического элемента, становящегося уже общею евразийскою подосновою. Здесь уже бледнеет схема праязыка, переросшая фактическое на материале ее обоснование. Вместо праязыка выдвигается общая подоснова, субстрат, носящий в себе все зачатки будущей перестройки на стадиальность.
        В течение всего этого громадного отрезка времени, до 1924 г. включительно, т. е. в течение тридцати пяти лет своей научной деятельности, Н. Я. все же никогда не был чистым индоевропеистом. До известной степени диссидент на первых порах своей творческой работы, Н. Я. все дальше и дальше отходил от воспитавшей его западной лингвистики. Пропасть между индоевропейской лингвистикой и яфетическим языкознанием все расширялась по мере расширения охвата языкового материала. Никогда не отстраняясь от материала, а, наоборот, подтверждая каждое свое положение языковыми данными, Н. Я. шел за материалом, неуклонно ведшим его к признанию единства глоттогонического процесса.
        Отходу от индоевропеизма Н. Я. в значительной степени обязан тому, что и в период своих, казалось бы, узких филологических работ он никогда не был только узким филологом. И впоследствии, обостряя ведущую линию лингвистики, он не обратился в языковеда, изучающего язык сам в себе и лишь для самого себя.
        Признаваемый и западною школою историзм в языке обращается в руках Н. Я. Марра в ведущее орудие для познания самого языка. Н. Я. и к издаваемому письменному памятнику и к анализу языковых фактов подходит как историк в более широком понимании этого термина. Историзм для Н. Я. не замыкается рамками обособленно взятых обществоведческих дисциплин, и в заданиях исторического исследования Н. Я. переходит на комплексный учет всего доступного материала.
        Такой подход прежде всего сказался на аналитической разработке языковых структур. Устанавливая, что в языке, в его формальной части, ничего нет неизменяемого, так как даже типологические при-
[22]    
знаки языка возникают, меняются и исчезают, Н. Я. отказывается понять это движение, опираясь на один только языковой материал. Н. Я. признает невозможным истолковать и правильно понять языковое движение без учета общественного фактора. Тем самым отрицается формально-сравнительная типология и формально-сравнительный внутриязыковой анализ как единственная историческая основа для лингвистических построений. В связи с этим, Н. Я. Марр ищет в языке сигнализацию пройденных этапов развития общества и тем самым расширяет обычные рамки языкознания. В этих целях он, оставаясь лингвистом по специальности и в целях уточнения лингвистического анализа как такового, выходит на арену обществоведения, поскольку история развития общества не может быть охвачена данными одного только анализа языковых данных и поскольку последние сами по себе, как явление социального порядка, не могут быть освоены оторванно от изучения смен экономики и истории развития общественных форм.
        Отсюда делается вывод o том, что анализ самого языка не может быть правильно использован в указанных расширенных исторических заданиях, так же как и работа внутри самого языка не может вскрыть идущего процесса перестройки речи, если язык будет продолжать рассматриваться в узкой изоляции своих собственных материалов, т. е. старым формально-сравнительным методом.
        Если эти выводы Н. Я. в значительной своей доле уточнены позднее, то все же зачатки их заложены им десятки лет тому назад. То, что Н. Я. Марр еще в границах более узких кавказоведных интересов уже был историком-лингвистом, ищущим в языке исторический материал и обосновывающим этот материал на данных других проявлений общественной жизни, видно хотя бы по тому, что, изучая древнеармянский и древнегрузинский языки и подходя к ним самим с точки зрения исторического носителя более древних архаизмов, он одновременно, еще в 1892—93 гг. приступает к изучению археологических памятников «доисторического» Закавказья (раскопки в б. Борчалинском уезде). Выясняя феодальный характер древней письменности Армении и Грузии и такой же характер языка этих памятников, он же приступает к планомерному исследованию древней феодальной столицы Армении, Ани, и организует систематические его раскопки (1892, 1904—1917 гг.). Выдвигая проблему палеонтологического анализа семантики и семантических переходов в связи с изменением социальной функции, Н. Я. обследует и дает объяснение исключительным по научному интересу памятникам материальной культуры, каменным изваяниям рыб, «вишапам» Гехамских гор Армении (1909 г.). Эти памятники сопоставляются Н. Я. с осетинским фольклором, в частности со сказанием об Амиране, двойнике сохраненного греками героя скифо-кавказского сказания о Прометее.^[3]
        Наконец, с привлечением к изучению речи клинописных памятников халдов, в тех же заданиях освоения языка в его исторической основе, Н. Я. организует в тяжелых условиях уже военного времени археологические раскопки, древней халдской столицы в Ване (1916 г.).
        Свой взгляд на комплексное использование материала для построения исторической схемы, взгляд, в корне расходящийся с обычным в то время кругозором историка, замкнутого лишь в изучение народов, обладающих письменностью, высказан Н. Я. Марром еще в 1912 г. на торжественном годовом собрании Академии наук. В своей речи «Кав-
[23]    
каз и памятники духовной культуры» Н. Я., филолог-лингвист, уже выходит за рамки одной только лингвистики. По его словам: «В связи с завоеваниями востоковедения осложнилась этнография, возникли новые дисциплины — лингвистика и археология, развилась языковая палеонтология, организовались раскопки. Все это, одухотворенное идейным влиянием и методами естественных наук, внесло в филологию реальное направление. Соотношения новых открывшихся миров с известными стали выяснять жизнеспособность древних культурных элементов, намечать закон об их долговечности. Опытный взор филолога-реалиста с отдельных блестящих центров цивилизации устремился на рассеянные повсюду ее простые, или первичные элементы: на анализ сродства их и сцепления или противоборства и расхождения был перенесен центр тяжести в исследованиях. В тесной связи с таким расширением горизонта открылись разнообразные целостные группировки культурных элементов, особые миры, и интерес к отдельным народам-кумирам пал, обаяние их героической роли исчезло».
        Н. Я. Марр выходит за рамки письменных свидетельств и изучения .лишь письменных языков. Тем самым рушится на почве нового расширенного исторического подхода старая традиционная историческая схема и воздвигается новая. Но и на этом новом пути Н. Я. все же не отходит от материала. Напротив, все более и более углубляясь в него, он расширяет само понимание «исторического источника», вводя в круг его и этнографию, и археологию, и фольклор, ничуть не ослабляя в то же время своего лингвистического интереса и оставаясь по-прежнему лингвистом по своей основной специальности. На этой основе и сам языковой материал обращается в исторический источник.
        Н. Я. Марр — историк-лингвист, взламывал уже и до 1924 г. основные устои формального языкознания.
        Народное творчество в мифе и литературном сюжете равным образом приковывает к себе внимание нашего гениального ученого еще в период филологических интересов. Всегда оставаясь лингвистом и везде подтверждая свои выводы палеонтологическим анализом языковых данных, Н. Я. затрагивает культ женщины и рыцарство в поэме «Витязь в барсовой шкуре» (1910 г.), анализирует кавказские легендарные имена паскунджа и вишапа на фоне кавказского мифотворчества о птице-вестнике, гонце и о змие преисподней, воды (Ossetica-Japhetica, I, 1918 г.), затрагивает легендарное оказание мегрелов о Герии, сыне бедняка (там же) и т. д.
        Не находя себе достаточной опоры в научном окружении при быстром темпе идущей своей собственной перестройки, Н. Я. Марр сам перестраивает и археологию и фольклор. В последнем он ищет не голую сюжетологию, столь характеризующую работы еще и поныне существующих фольклористов-литературоведов. Он подходит и к произведениям народного творчества с тем же палеонтологическим анализом как самого сюжета, так и наличной терминологии. Взаимным анализом он раскрывает внутреннее содержание разбираемой легенды. Для Н. Я. Марра — фольклорист, не знающий языка записываемых текстов и не считающийся с ним в процессе своих исследований, — не научный работник требуемого масштаба. Это только сюжетолог, неизбежно подчиняющийся формально-сравнительным выводам, это — узкий литературовед, но не историк вновь оформляемого комплексного подхода обществоведения. Н. Я. Марр и тут объединяет языковые занятия с фольклорными в общих для обоих заданиях.
[24]              
        Не удовлетворяет Н. Я. Марра и старая вещеведческая археология. Он ищет и в ней стыка с лингвистикою на той же общей лингвистической почве.
        В этих целях Н. Я., оставаясь лингвистом, и притом не только кавказоведом, но и основателем общего учения о языке в выдвигаемой им перестройке, в то же время реформирует Археологическую комиссию (1918 г.), становится во главе Кавказского историко-археологического института (1917 г.) и Академии истории материальной культуры; в Ленинграде (1919 г.).
        Это внешне кажущееся раздвоение Н. Я. Марра-лингвиста и не- лингвиста на самом деле является лишь синтезом его подхода к языку, как к историческому источнику, не менее достоверному, чем свидетельства письменных памятников, чем данные археологии, этнографии и фольклора. Н. Я. Марр в основе своей все-таки лингвист. На этой почве расширения лингвистических заданий в увязке их с изучением других обществоведческих дисциплин произошел коренной сдвиг в последующих работах самого Н. Я., неизбежно ставшего на путь диалектического материализма в своих собственных лингвистических трудах. Отсюда неминуемо последовал отход Н. Я. Марра от описательных грамматик и впоследствии точно формулированный отказ от составления их. Отсюда же следует и новое понимание текучести изменяющихся языковых признаков, вовсе не зарождающихся и исчезающих, а трансформирующихся в процессе движения речи по ступенчатым скачкообразным переходам.
        Уже в 1923 г. в предисловии к немецкому изданию «Der Japhetische Kaukasus und das dritte ethnische Element im Bildungsprozess der mittelländischien Kultur» H. Я. констатирует образовавшуюся пропасть между индоевропейским и яфетическим языкознаниями, а в следующем, 1924 г., оформляется уже окончательный разрыв.
        В 1924 г. публикуется H. Я Марром небольшая, но решающего значения, статья «Индоевропейские языки Средиземноморья». В ней констатируется резкий перелом всей научной концепции, и выдвигается проблема стадиальной периодизации в языке. Н. Я. в разрез с основными установками западной школы, устанавливает, что вначале был не один, а множество племенных языков, и что единый праязык есть сослужившая свою службу научная фикция. Наличные сложившиеся языковые семьи представляют собою, по утверждению Н. Я. Марра, не родственные группировки, получившиеся в результате ответвления от единого стержня, а сходящиеся по своим основным признакам (координатам) языки, образовавшиеся в свою очередь в результате схождения и скрещения своих племенных предшественников, преобразовавшихся в укрупненные языковые массивы. С этой точки зрения, расово обособленной особой семьи языков не существует и никогда не существовало. В частности, «индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не явились, ни с каким особым языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово особой семьи языков или, тем менее, восходил к какому-либо расово особому праязыку. Индоевропейские языки — продолжает Н. Я. Марр — составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства, связанных, по-видимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве. Индоевропейская семья языков — констатирует Н. Я. — типо-
[25]    
логически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, — это дальнейшее состояние тех же яфетических языков».
        Все, что сказано здесь об «индоевропейской» семье языков, относится равным образом и ко всем языковым семьям. Все они представляют собою создание определенного общественно-экономического строя в результате его исторического развития. Это уже не «семьи», а «системы», образующиеся в стадиальном продвижении единого процесса языкотворчества, обусловленного в своем развитии социальною базою. Тем самым оказалась подорванною прежняя классификация языков с ее делением на языки по изначальным языковым группам.
        Здесь Н. Я. Марр выступает уже как созидатель материалистического языкознания, как лингвист-диалектик. Он свидетельствует о назревшем кризисе индоевропейской лингвистики и шаг за шагом выясняет тот тупик, в который зашла западная научная школа. В то же время он требует основательного ее усвоения для критического использовании ее же положений в построяемом новом учении о языке. Н. Я. — не только критик противоположной ему школы, но он же и строитель нового в лингвистике направления. На место разрушаемого он все время строит свое новое, и тем самым выделяются новые для него самого этапы, видоизменяющие его собственные построения и конкретные заключения.
        Так, усиливая с 1924 г. палеонтологический анализ, он из формального прослеживания переходит на стадиальные видоизменения, вводя тем самым диалектическую палеонтологию взамен прежней, формальной. Прослеживая стадиальные чередования, он ставит проблему о происхождении человеческой речи вообще, и звуковой в частности. Проблема генезиса выдвигается им для каждой стадии, для каждой языковой системы, также как и для каждого языкового явления в отдельности. Прослеженные прежде основные лингвистические элементы, как племенные термины, переводятся теперь Н. Я. на основу общего процесса языкового развития, в связи с чем эти элементы воспринимаются уже как древнейшие звуковые комплексы всей человеческой речи. Сам исторический подход не ограничивается лишь вопросами прошлого, он непосредственно соприкасается с идущим языковым строительством настоящего времени. Более того, Н. Я. затрагивает проблему и языка будущего. Вместе с этим, новое учение о языке становится актуальным служителем на общем фронте переживаемого нами культурного подъема, в части языковой стройки, затрагивая литературные языки в особенности бесписьменных и младописьменных народов, вопросы терминологии, алфавитов, структурной характеристики отдельных языков, языковых группировок и т. д.
        В этом новом направлении Н. Я. еще теснее связывает свои лингвистические исследования с общеисторическими. Они ему становятся еще более необходимыми для правильного истолкования наличных языковых фактов, для надлежащей постановки лингвистики на почву исторического материализма.
        Для исследователя, не знакомого с основными установками Н. Я. Марра, и тем более для стойкого представителя старого научного направления покажется непонятным, каким образом и с какою целью Н. Я. столь широко прибегает к использованию в своих лингвистических построениях также и данных из других обществоведческих дисциплин. Лингвисты нередко обвиняют Н. Я. например в том, что
[ 26]    
он иногда опирается в своих выводах на этнографические материалы, на отдельные данные фольклористики (J. Vendryes). Действительно, Н. Я. Марр в такой широте своего диапазона становится понятным далеко не всем, в особенности при старом понимании замкнутой обособленности обществоведческих дисциплин.
        Но Н. Я. Марр, привлекая археологию, этнографию и фольклор еще и до 1924 г., брал их вовсе не в той узкой формальной замкнутости, в каковой обычно воспринимаются эти отрасли знаний соответствующими специалистами. Тем более связь всех этих обществоведческих дисциплин требовала совершенно иного к ним подхода после совершенного лингвистического переворота, когда языковедение пошло на стык с обществоведением — обоснованием самих лингвистических фактов на социально-экономической основе. Теперь в значительной степени видоизменился и сам исторический подход Н. Я. Марра, приведший его в свое время к необходимости ломки старой традиции.
        Присущий всем явлениям социальной жизни историзм, в новом его уже историко-материалистическом понимании, отличается тут характерными особенностями историзма человеческого общества, делающего само свою историю. Эта история с присущими ей диалектическими изменениями и сосуществованием форм, видоизменяющихся с переходом из периода в период, дает сложнейшие моменты взаимодействий и напластований, получающих свое оформление во внешнем облике изучаемого явления и в языке, и в материальном и духовном творчестве, дающих полное основание для взаимного учета выявления социального фактора в различных областях обществоведения, взаимно корректируя выводы смыкающихся специалистов.
        Но в этих целях непригодны старые археология, этнография и фольклор в той их узкой формальной замкнутости, в каковой обычно воспринимаются они специалистами соответствующих областей знаний. Действительно, для Н. Я. этнография вовсе не замыкается в своей описательной стороне, равным образом и фольклор не ограничивается узкою литературоведческою сюжетологиею. Это уже пройденный этап и для работ Н. Я. Марра предшествующих 1924 г. периодов. Простой собиратель материала, не задающийся целью его понимания и истолкования в процессе самого собирательства, снижает качество работы даже в ее формальной стороне. Н. Я. разрушает и поныне еще существующую обособляющую грань между кабинетною и полевою работою, создающую отдельные кадры узких кабинетных ученых с одной стороны и полевых исследователей — с другой. В результате накапливается и мертво лежит свежий материал по соседству с ученым специалистом, сидящим за книжкою. В итоге же получается вынужденное доверие к зафиксированному в письме научному изложению и ослабление гарантии в исчерпывающей достоверности свежих поступлений. Конечно, оба вида работников имеют свое оправдание, но узкий кабинетный ученый отрывается от живого объекта, тогда как полевой собиратель материала, лишенный исследовательского момента, перестает быть историком.
        Н. Я. Марр в своем лице прекрасно сочетал оба момента. Таким он был и в Ани и в Ване, таким же мы. видим его вплоть до последних лет в районах Приволжья, в Пиренейских горах Испании, в Германии на Рейне, в Турции и Греции, вплоть до 1933 г. включительно. Собранный и проверенный на месте материал прорабатывался с уче-
[ 27]    
том литературных источников в кабинете для последующей поверки их новою поездкою в поле. На этой совместной работе рос сам Н. Я. Марр, он же завещал и нам работу по этому пути, в особенности обращая свой призыв к молодым растущим кадрам, более восприимчивым к скорейшему переходу на правильную оценку основного для Н. Я. материала — лингвистического.
        С этой стороны он ждет новых молодых сил, могущих твердо и уверенно взяться за языковый материал, понять и дать другим понять, что, язык сам в своих материалах хранит ценнейшие исторические сведения.
        Н. Я. Марр до конца своей блестящей жизни прекрасно понимал, что выкинутый им лозунг нового языкознания не понятен и лингвисту старой школы и основной массе существующего окружения археологов, этнографов и фольклористов. Даже в своей почти предсмертной работе 1933 г. он еще предвидел задерживающие высказывания: «не смей двигаться!.. время еще не настало, не надо торопиться с утопиею». В своем предвидении отпора Н. Я- хотел снабдить свою работу ироническим названием: «Не торопись с языком увязывать историю материальной культуры!», но все же он во время спохватился, боясь, что ирония будет охотнее понята за положительный призыв. Этими вдвойне ироническими вводными мыслями Н. Я. обосновал тот заголовок, который и поместил на обложке книги: «В тупике ли история материальной культуры?»
        Н. Я. Марр в той же работе указывает выход из тупика. «Почему в тупике?», спрашивает он и тут же отвечает: «за отсутствием увязки с языком и мышлением».
        Действительно, сознание создано трудовым актом и активно участвует в нем. Мало того, сознание характерно для человеческой деятельности, так как человек планирует свой акт действия раньше его совершения. Отсюда с неизбежностью следует вывод о том, что результат трудовой деятельности, ее продукт, отражает в себе действие сознания. Оно налицо во всей делаемой человечеством истории. Оно налицо в письменном документе, историческом и филологическом, в предметах материальной культуры и во всех иных видах выявления человеческого труда. При таких условиях казалось бы, что исследователь-обществовед различных специальностей не вправе отстраняться от учета действующих норм сознания, уточняющих понимание изучаемого объекта. В противном случае улавливается лишь внешняя сторона общественного явления, и остается в тени тот план, который «имелся в голове виновника данного явления. Неучет же внутренней стороны анализируемого объекта может привести к неполному и далее неверному пониманию самой формы, и усиливает довлеющее внимание к внешней стороне, что и привело к господствующему формализму, обратившему археологию, этнографию и лингвистику преимущественно в описательные дисциплины.
        Выдвигая как выход из создавшегося критического положения названных отраслей знания проблему увязки их с языком и мышлением, Н. Я. опирается на определение языка как реального сознания.
        На самом деле, если представители обществоведения имеют дело с человеческим трудовым актом, следовательно с сознательным действием, и если практическим, действительным сознанием является именно язык, то естественно, что внимание исследователей должно
[28]    
обратиться и на данные языковой сигнализации. Тем самым оправдывается требование Н. Я. Марра о выходе из прежней изоляции с переходом на взаимную увязанность прежде разрозненных и самодовлеющих обществоведческих дисциплин. В намечаемой взаимосвязи займет свое место и языкознание, но конечно не формальное языкознание. Оно само в своем описательском упоре на форму утрачивает характерный спецификум языка как реального сознания и обращает языковый материал в столь же формально бесплодный, как и остальные отрасли социологии, изучаемые только с формальной стороны.
        Эти основные мысли Н. Я. оказались вводными для им же разворачиваемой работы последних трех лет. Выдвижение их совпало с тем «новым поворотом в работе по яфетической теории», который констатирован им в 1931 г.^[4]
       Преждевременная кончина прервала творческую мысль ученого, признаваемого гениальным, но все же недостаточно понятого даже в своем научном окружении для продолжения намеченного им пути не на слове только, но и на самом деле. Дело же требует не словесных лишь заверений и во всяком случае не искусственной увязки, столь характерной для исследователей, спешащих откликнуться на призыв. Этим не упрочится выход из тупика.
        Хотелось бы изменить иронический заголовок предсмертной работы, хотелось бы сказать «Торопись с языком увязывать историю материальной культуры». И при этом общем нашем стремлении ответить на действительную, затаенную мысль покойного, встает облик самого Н. Я. Марра с его взором, обращенным на молодые растущие научные кадры, так, как смотрит настоящий учитель на своих учеников.