[51]              
        Мои работы довоенного периода были уже подвергнуты критике В. В. Виноградовым, и о них я говорил на собрании, посвященном обсуждению сборника «Против вульгаризации и извращения марксизма в языкознании».
        Я тогда же полностью признал справедливость критического их разбора.
        Работа «Члены предложения и части речи» обычно им противопоставлялась, и поэтому на ней я позволю себе остановиться подробно, чтобы разобрать основные ее установки.
        Одним из главных дефектов моих прежних работ («Новое учение о языке» и «Общее языкознание») было устранение из грамматики отдела морфологии.
        Словообразовательная морфология была мною отнесена к лексике, а словоизменительная — к синтаксису. В связи с этим я включил отдел лексики в грамматику, которая у меня делилась на три раздела: фонетику, лексику и синтаксис.
        После выхода в свет книги «Члены предложения и части речи» мне и моим рецензентам (в частности, М. М. Гухман) казалось, что отдел морфологии мною восстановлен в правах. Теперь, после пересмотра своей работы, я должен изменить свое мнение.
        И в этой книге я по-прежнему продолжал преувеличивать значение синтаксиса. Об этом свидетельствует первая глава, где я останавливаюсь на способах выражения синтаксических отношений. Они мне были нужны именно для того, чтобы оправдать ведущую роль синтаксиса.
        Вторая глава посвящена членам предложения, то есть основному, как мне казалось, разделу синтаксиса, причем от членов предложения, я перешел к членению предложения — к синтагмам, именуемым мною, синтаксическими группами. Для них мне и нужно было дать предварительный обзор различных способов выражения синтаксических отношений. Таким образом, словоизменительная морфология осталась у меня целиком в разделе синтаксиса. Марровская схема — морфология на службе синтаксиса — была сохранена.
        Части речи, понятно, нельзя было включить в раздел синтаксиса, но я не включил их и в раздел морфологии. Я рассматривал части речи
[52]    
как группы лексического состава по тому значению, которое получает слово при использовании его в предложении. Следовательно, части речи, оставаясь в разделе лексики, оказались полностью подчиненными синтаксису.
        Таким образом, построение книги осталось, по существу, тем же самым, что и в предыдущих моих работах: «Новое учение о языке» и «Общее языкознание».
        Внимание мое сосредоточилось на членах предложения (ср. старый отдел синтаксиса) и на частях речи (ср. старый отдел лексики). Остались те же три раздела грамматики: фонетика (которой я не касался), синтаксис и лексика. Для морфологии опять не оказалось места. Синтаксис не только не утратил своего главенствующего положения в грамматике, но даже подчинил себе и лексику.
        Примером может служить мой разбор перевода на русский язык одного места из романа Поля Бурже: Увы, моя бедная дочь, — сказала госпожа Кастель, гладя ее волосы, — не питайся тщетными надеждами. Я предлагал изъять в русском переводе дополнения и оставить одни глаголы: питаться («закусить») и гладить. Эти примеры были мною взяты для доказательства различного значения глаголов в зависимости от дополнения (ср. закусила перед обедом и закусила губы, гладить белье и гладить волосы). Я ограничился здесь синтаксическим анализом этих слов в русском переводе без достаточного внимания к их семантике.
        Только перед сдачей работы в печать я заметил получившееся полное подчинение лексики синтаксису и поместил главу о семантике слова. Но эта глава оказалась привеском, не согласованным с изложением предыдущих глав.
        Таким образом, все построение работы оказалось в полном противоречии с гениальными указаниями И. В. Сталина.
        Порочность основной установки книги для меня теперь ясна.
        Казалось бы, что после возникших у меня еще в довоенное время сомнений относительно правильности построения стадиальной схемы, стадиальная периодизация не должна была бы найти себе места в более поздней работе, на что совершенно правильно указывал В. В. Виноградов. Однако получилось иначе.
        Катастрофа стадиальной периодизации не привела меня к полному отказу от нее. Я ограничился признанием, что из морфологической (марровской) и синтаксической (моей) периодизации ничего убедительного не получилось, и только. Я стал искать лишь иной опоры для той же стадиальности.
        Меня и не удивляет поэтому то, что марровская революционно-взрывная периодизация всплыла и в книге «Члены предложения и части речи». Особенно ясно она выступает в главе об инкорпорации.
        Эта глава по самому анализу материала никуда не годится, весь материал в ней оказался подобранным с явным стремлением показать стадиальный переход от полного инкорпорирования к частичному. Упор
[53]    
на синтаксис и пренебрежение морфологией дали в итоге неверное определение существа самого инкорпорирования.
        Правильно относя инкорпорирование к числу синтаксических приемов, я в то же время использовал случайный и недостаточно проверенный материал, без всякого учета тех внутренних законов развития, по которым шло развитие данных построений в языках, вовсе не родственных между собой. В предыдущих работах мною были взяты примеры из юкагирского языка, которые уже к моменту печатания разбираемой нами работы в значительной степени оказались неверными. Поэтому я их не использовал, хотя основанные на них выводы сохранил полностью.
        Типологически сопоставляя, я смешивал явления языков юкагирского, чукотского и нивхского (гиляцкого), вовсе не родственных между собой. Я пробовал даже привлекать случайно взятые у других исследователей (Вениаминова, В. И. Иохельсона) примеры из алеутского языка, несмотря на то что правильность их возбуждала сомнение у молодых специалистов, занимающихся этим языком, еще пятнадцать лет назад. При таком положении дел верного представления о словослиянии получиться, конечно, не могло.
        Во-первых, каждый из этих языков имеет свои особенности в использовании словослияния, на что не было обращено мною никакого внимания. Примеры, взятые из разных, языков, сопоставлялись механически.
        Во-вторых, слияние слов вовсе не является единственным средством передачи синтаксических отношений в этих языках, даже, как мне теперь кажется, и в нивхском. Одновременно со словослиянием используется и словосочетание, что приобретает большое значение для понимания инкорпорирования. Нужно было установить, когда именно употребляется тот или иной синтаксический прием, но это не было мною сделано.
        В-третьих, не было обращено никакого внимания на ведущую роль агглютинации во всех этих языках. Различение инкорпорирования и агглютинации как слияния знаменательных слов в первом случае и обрастания одного знаменательного слова служебными частицами во втором представляется мне и сейчас правильным, но, рассматривая инкорпорированные комплексы, я вовсе не считался с тем, что сами эти комплексы не чужды агглютинации, т. е. что в них, при наличии знаменательных слов, имеются также служебные слова и служебные частицы. Поэтому, в частности, включаемые в слияние слов местоимения всегда рассматривались мною как полнозначные местоимения, а не как показатель лица в местоименном строе спряжения.
        Поэтому и в алеутском языке постпозиционное включение личного местоимения в глагольную форму сближалось мною с инкорпорированием: су-ку-хъ-тхин — «ты берешь», где местоимение тхин — «ты» выступает показателем лица в глаголе, использующем местоименный строй спряжения (следовательно, тут инкорпорирования нет).
        Идя таким путем, легко было усмотреть инкорпорирование также и в языках тюркской системы, например ал-а-мын — «я беру», в котором
[54]    
местоимение 1-го лица мен выступает глагольным окончанием, благодаря чему оно может усекаться, составляя один согласный — м. Представление о постепенности качественных изменений в языке было для меня совершенно чуждым. Я не учитывал также того, что в тюркских языках исторически выработался свой порядок распределения слов в предложении, при котором подлежащее, хотя бы и выраженное местоимением, предшествует сказуемому. Следовательно, помещение местоимения постпозиционно по отношению к глаголу уже само по себе указывало на функциональное различие в использовании тех же местоимений, приобретающих в местоименном строе спряжения глагола функцию глагольного окончания.
        В итоге оказалось, что я рассматривал грамматические структуры статично, по схеме синхронической лингвистики, хотя я же и в докладах, и в студенческой аудитории всегда резко возражал против соссюровских языковедческих концепций. История развития данных форм, которую я дать все же пытался, оказалась искаженной. Причиною этого был, конечно, все тот же стадиальный подход, который, как напомнил нам В. В. Виноградов, привел, по моему же собственному признанию, к катастрофе стадиальной схемы.
        Частичное инкорпорирование противопоставлялось мною полному инкорпорированию как его последующее разложение, т. е. как последующая стадиальная ступень. Таким образом, включив инкорпорирование в число способов выражения синтаксических отношений, я в то же время подчинил их стадиальной периодизации,
        Это могло получиться только при смешении материалов совершенно различных языков и при предвзятом, на этот раз стадиальном, подходе к анализируемому материалу.
        Прежде всего следует отметить, что частичное инкорпорирование вовсе не противопоставляется полному как самостоятельная система.
        Я брал отдельные грамматические построения, преимущественно с глаголом в первых двух лицах, которые в своем сочетании давали законченное целое.
        Но именно это наименее показательно, так как всякий глагол в первых двух лицах дает выражение субъекта. Примеры же инкорпорирования с третьим лицом субъекта многим сложнее, поэтому иллюстративный материал извлекался мною из весьма слабо изученного юкагирского языка.
        Следовательно, глава об инкорпорировании научно не обоснована.
        Следует еще отметить и то, что в книге явно сказалась тенденция включения лексики в грамматику, благодаря чему особенности лексики местами смешались с основными свойствами синтаксиса, и грань между лексическим и синтаксическим словосочетаниями стерлась.
        Таким образом, четкие и ясные указания И. В. Сталина о двух областях языка — словарном составе с основным словарным фондом и грамматическом строе (морфология и синтаксис) — не получили своего выявления в моей работе, продолжавшей включать лексику в один раздел
[55]    
c синтаксисом, при отстранении морфологии. Противоречит гениальным указаниям И. В. Сталина также и примененный мною подход к истории языка и его грамматическим категориям без учета тех внутренних закономерностей развития, которые свойственны отдельным языкам.
        История развития морфологических категорий как наиболее существенная сторона исследовательского труда лингвиста отпала у меня вместе со всем разделом морфологии. Между тем, именно она проливает свет и на историю синтаксиса.
        Мне кажется, что членение предложения, с выделением его зависимых и самостоятельных членов может остаться в силе. Но анализ материала требует значительных исправлений. Остановлюсь на роли прямого дополнения и на различном его положении в разных языках. В индоевропейских языках прямое дополнение управляется сказуемым (глаголом) и находится тем самым в зависимом положении. Но таково его положение далеко не во всех языках, В некоторых языках, в частности в тех, которыми интересовались А. С. Чикобава и я, дело обстоит иначе. Так, в иберийско-кавказских языках имеются случаи изменения грамматической формы глагола в зависимости от присутствия или отсутствия прямого дополнения (ср. абхазский язык, примеры из которого мною и приводятся в книге). Отсюда А. С. Чикобава и я сделали вывод, что в этих языках прямое дополнение выступает третьим главным членом предложения. Сомнения по этому поводу высказывались в свое время проф. Л. А. Булаховским и Е. Куриловичем.
        Выдвинутое по материалам этих языков положение осталось недоработанным. Здесь требуется определенное уточнение, которое мною дано не было.
        Связь глагольного построения с ролью прямого дополнения прослеживается также ив палеоазиатских языках. Например, в чукотском языке подлежащее ставится в абсолютном (неоформленном) падеже, если объект инкорпорируется в состав сказуемого. Если же прямое дополнение выделяется на особую. позицию, то подлежащее получает форму эргативного падежа (в этом языке — орудийного-творительного). Следовательно, падеж подлежащего меняется в зависимости от положения прямого дополнения. Но можно ли отсюда сделать вывод, что и в этом языке прямое дополнение выступает главным членом предложения? Думаю, что такой вывод был бы неправилен прежде всего потому, что включение прямого дополнения в состав сказуемого путем инкорпорирования отражается в первую очередь на оформлении глагола, который вместо переходной формы получает непереходную. Падеж подлежащего зависит не от характера прямого дополнения, а от переходности или непереходности глагола. Следовательно, в этом случае главными членами предложения остаются только подлежащее и сказуемое.
        Возьмем другой пример, более сложный. В ненецком (самодийском) языке подлежащее всегда ставится в одном и том же именительном падеже, но грамматическая форма глагола, согласуемого с подлежащим
[56]    
меняется по двум типам спряжения в зависимости от степени конкретности объекта, выраженного прямым дополнением. Следует ли здесь считать прямое дополнение третьим главным членом предложения? Думаю, что тоже не следует. Подлежащее здесь имеет постоянный падеж (именительный), глагол же изменяется по своему отношению к объекту, т. е. по залоговой линии.
        Что касается положения прямого дополнения в картвельских языках, то хотя я этого вопроса и коснулся в своей книге, все же он нуждается в значительных уточнениях.
        Мое изложение в этой части оказалось слишком категоричным, без детального разбора самого материала.
        Равным образом совершенно не доработанною осталась и характеристика косвенных дополнений, их отношения к сказуемому и тем самым, к обстоятельственным словам.
        Ссылки на выделение косвенных дополнений в нивхском языке казались мне тогда убедительными.
        Сейчас я изъял бы эти примеры, так как вопрос об их построении в нивхском языке недоработан.
        То же замечание относится и к видам, о которых, правда, вкратце упоминается в моей работе.
        Дело заключается в том, что категория вида в русском языке не совпадает с видовым делением в северных языках, насчитывающих более десятка видовых разновидностей.
        Я неоднократно указывал на то, что в данном случае в северных языках выступают не виды, а породы. Такие указания следовало уточнить установлением различия между понятиями вида и породы.
        Этого сделано не было, но и сейчас я сделать это не в состоянии.
        Если видами, как устанавливал Д. Н. Овсянико-Куликовский, называются глагольные формы, изображающие действие или состояние с их качественной стороны, по признакам длительности, медленности, скорости, мгновенности, повторяемости и т. д., а породами, по определению Н. Ф. Юшманова, называются особые глагольные образования, меняющие первичное значение корня в смысле качества, количества или направленности действия или состояния, то я и до сих пор не могу понять, в чем здесь разница.
        Отыменных глагольных форм инфинитива и масдара я вовсе не затронул, хотя вопрос о них исключительно важен для ряда языков, в особенности тех, в которых именное сказуемое спрягается по общим нормам с глаголом (ср. самодийские языки). Это имеет непосредственное отношение к вопросу о дифференциации имени и глагола, разработанному А. С. Чикобава на материалах картвельских языков. Он отмечал еще в 1942 г. историческую недифференцированность имени и глагола в картвельских языках, причем считал, что в процессе последующей дифференциации именная предшествует глагольной. Насколько можно судить по литературе, А. С. Чикобава и до сих пор так думает.
[57]              
        Но этот вопрос, имеющий существенное значение при решении проблемы развития грамматических форм, остался мною обойденным. Причину этого я вижу в уже отмеченном мною пренебрежении морфологиею.
        По той же причине я не только оставил в стороне значение флексии и агглютинации в грамматических оформлениях, но и допустил смешение агглютинации со словослиянием, в чем нетрудно убедиться по многим примерам, приводимым мною из палеоазиатских языков для доказательства наличного в них инкорпорирования (хотя бы пример, взятый у В. _:Г. Богораза: они постоянно сильно обманывают нас). Такое непонимание служебного значения агглютинативных частиц привело меня к явно некритической ссылке на Ф. Финка, усмотревшего инкорпорирование в языке гренландских эскимосов. Отсюда — включение мною эскимосских языков в число инкорпорирующих, чего сейчас я уже не сделал бы. Это продолжающееся игнорирование морфологических категорий пагубно сказалось на всей моей книге, продолжающей опираться в основном на синтаксис при типологических сопоставлениях языков, вовсе не родственных друг с другом. Я продолжал бояться генеалогической классификации и пренебрегал сравнительно-историческим методом, хотя от четырехэлементного палеонтологического анализа Н. Я. Марра я уже задолго до того отказался.
        Следует вспомнить указание Л. А. Булаховского на то, что «построить... сравнительный синтаксис языковой семьи в смысле, параллельном тому, что мы имеем в виду, когда говорим о сравнительной фонетике или морфологии, значительно труднее. Мы можем, — и это, конечно, в научном отношении тоже полезное дело, — собрать большое количество одинаковых или близких синтаксических оборотов из ряда родственных и даже неродственных языков. Над собранными нами параллелями в данном ряде случаев окажется, однако, тяготеющей с исторических позиций неудовлетворенность: жило ли это раньше или позже? откуда (из какой языковой среды?) и куда (в какую языковую среду?} перешло то или другое явление, тот или другой оборот? — эти вопросы в большом числе остаются плохо поддающимися решению. Над большим количеством сходных явлений остается также тяготеющим подозрение, что явления эти в отдельных языках возникли параллельно, вне зависимости от связей этих языков друг с другом»^[1].
        Эти высказывания Л. А. Булаховского, с которыми нельзя не согласиться, я привожу для характеристики моей работы «Члены предложения и части речи». Она построена на сопоставлении синтаксических систем языков не только родственных, но и неродственных. Пренебрегая генеалогической классификацией языков, я опирался главным образом на типологические сопоставления
[58]              
        Приведу еще мнение Г. Капанцяна, который в статье «Основы генеалогической классификации языков и критика взглядов Н. Я. Марра на стадиальность развития языка» в 1950 г. писал, что метод сравнения как единственный пока в нашем распоряжении пригоден и для сравнения двух и более неродственных языков, поскольку он позволяет констатировать различие той или иной грамматической категории в разных языках. С историей развития языков связана, по его словам, генеалогическая классификация, морфологическая же классификация важна для определения типов языков, но сама по себе ничего не дает для выяснения вопросов их исторического развития. Она может давать лишь подсобный материал для генеалогической классификации.
        Таким образом, польза типологических сопоставлений не отрицается, так же как и теоретический их интерес.
        Но речь идет о морфологической классификации, у меня же она оказалась подчиненной синтаксической классификации. Как мы видели, Л. А. Булаховский не отрицает пользы и синтаксических сравнений, но он совершенно, справедливо указывает на то, что сам по себе сравнительный синтаксис не дает материала для освещения вопроса о происхождении исследуемых синтаксических и морфологических построений.
        Следовательно, типологические сопоставления как синтаксических так и морфологических категорий служат лишь подсобным материалом для построения генеалогической классификации, которая мною тесно связывалась с праязыковой схемой и поэтому отстранялась.
        Весь привлекаемый материал располагался и анализировался только типологически. Поэтому подлинный исторический подход к языку, указанный И. В. Сталиным, не нашел себе места в моей книге.
        Я не хотел подробнее затрагивать вопрос о «понятийных категориях», поскольку глава о них не имеет прямого отношения к работе «Члены предложения и части речи». Она вставлена уже после окончательного составления моей книги и не согласована с остальными гладами. Я ее вставил только потому, что во время печатания работы особенно заинтересовался этой проблемой.
        Все же, поскольку докладчики остановились и на этом вопросе, позволю себе кратко изложить, на чем я главным образом основывался.
        Начну с определения «понятийных категорий», данного мною в книге: «Выявляясь в семантической стороне лексики, в синтаксическом строе предложения и в морфологическом оформлении слова, понятийные категории остаются тем самым в числе языковых категорий, хотя и являются отразителями в языке действующих норм сознания. Поэтому они легче сопоставляются с отдельными грамматическими понятиями, их же формальными выразителями в грамматическом строе языка, чем привлекаемые психологическим направлением языкознания элементы логики и психологии»^[2].
[59]              
        Здесь имеется в виду отход от логического и психологического направлений в языкознании. Такова была основная моя цель, как видно, мною не достигнутая. В идеализм же я, конечно, впадать не хотел.
        Понятия, о которых идет речь, получают свое выражение в языке и от языкового материала не отрываются. В тех отдельных местах, которые сегодня цитировались и где получается отрыв мышления от языка или использование «понятийных категорий» для стадиальной схемы или где говорится о них как об остающихся вне языкового материала, в области сознания, — здесь я, разумеется, неправ и опрокидываю всю свою схему.
        От таких высказываний нужно решительно отказаться, и такие «понятийные категории» следует окончательно отвергнуть.
        Отказываясь от них, я позволю себе изложить основной ход своих рассуждений, учитывая правильно сделанные мне сегодня замечания:
        1) Понятия должны иметь свое выражение в языке, иначе они окажутся без материальной языковой оболочки, будут мышлением без языка.
        2) Наличные понятия получают свое выражение в тех двух основныхразделах языка, которые указаны И. В. Сталиным: в лексике и грамматике.
        3) Понятия, получающие свое выражение в грамматическом строе, образуют грамматические категории, которые тесно связаны с категориями мышления.
        4) Понятия получают свое выражение не только в грамматическом строе, они выступают и в лексике; некоторые приводимые мною примеры неубедительны в этом отношении.
        Но можно привести другие примеры из того хотя бы периода развития картвельских языков, когда, по мнению А. С. Чикобава, в спряжении глагола различались не времена, а аспекты (дюративный и моментный). Таких же два аспекта мы находим в самодийских языках. Дюративный пермансив, по утверждению А. С. Чикобава, путем перестройки дал впоследствии формы группы настоящего времени.
        Можно ли утверждать, что в период аспектов не было понятия о времени, что ненецкий язык, в современном состоянии которого нет глагольной грамматической категории времени, лишен выражения этого понятия? Прихожу к выводу, что понятие времени есть в этом языке, но выражается оно не средствами грамматики, а средствами лексики.
        Иначе пришлось бы признать, что представление о времени впервые появляется с образованием соответствующей грамматической категории, т. е. что грамматическая категория создает понятие, а не является средством передачи существующего понятия.
        5) Итак, понятия получают свое выражение в семантике слова, в синтаксических построениях и в оформлении слова. Во всех этих случаях мы имеем дело с языковыми категориями.
        Неясным продолжает оставаться для меня вопрос об отношении этих языковых категорий к логическим
[60]              
        Сошлюсь на публичный доклад, прочитанный в Москве, в Институте языкознания, одним философом.
        Докладчик утверждал следующее:
        Понятия могут быть выражены и лексическими средствами и грамматическими.
        В лексике и грамматических категориях фиксируется не само мышление как логический процесс, а результаты работы мышления. Выявляемые в языке (в лексике и грамматике) результаты работы мышления изучаются языкознанием. Логика изучает законы и формы мышления.
        Приведу также следующие разъяснения И. В. Сталина:
        «Смысловая сторона слов и выражений имеет серьёзное значение в деле изучения языкам^[3]. «Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека» ^[4].
        Отсюда я прихожу к следующим выводам:
        1) Языковед должен обращать внимание на смысловую сторону слов и выражений, конечно, без той переоценки семантики, которая получалась у Н. Я. Марра.
        2) Формы и законы мышления изучает логика, языкознание же изучает результаты работы мышления, регистрируемые и закрепляемые в словах и в соединении слов в предложениях, т. е. те понятия, которые регистрируются в лексике и грамматике. Это я и имею сейчас в виду, а не прежнюю, отмеченную докладчиками, трактовку «понятийных категорий».
        Заканчивая свое выступление, приведу одну цитату из статьи О. С. Ахмановой по поводу моей книги «Члены предложения и части речи»: «Если бы эту книгу И. И. Мещанинова издать без предисловия и дать прочесть ее некоему гипотетическому языковеду, не знакомому с историей «нового учения» о языке и с другими работами этого автора, то он мог бы вообще не усмотреть связи между данной работой и «учением» Н. Я. Марра, тем более, что в имеющихся крайне немногочисленных ссылках на последнего совершенно выпускается все то, что тот считал самым существенным для своего «учения» (т. е. всякие, «увязки» происхождения и развития речи с историей материальной культуры, общественных форм и надстроечных понятий). Однако,— продолжает автор статьи,— если мы, оставив в стороне нашего гипотетического лингвиста, посмотрим на эту книгу глазами советского языковеда, изучившего труды И. В. Сталина по языкознанию и стремящегося вдуматься в причины застоя в нашей науке, то мы увидим глубокую внутреннюю связь между методами и концепциями Н. Я. Марра и методами и концепциями автора «Членов предложения и частей речи» ... И. И. Мещанинов в отличие от Н. Я. Марра хочет скром-
[61]    
но ограничиться «исторически зафиксированными языками устной и письменной речи». Но, так же как и Н. Я. Марр, он не стремится изучать реальные языки и их особенности на основе изучения внутренних законов их развития, а ставит себе целью рассмотрение некоторых общечеловеческих представлений...»^[5]
        Произведенный мною выше разбор моей книги полностью подтверждает эту характеристику. О внутренних законах развития языка я даже и не задумывался. Они были вне поля моего зрения. Ни разу не упоминая о том, что язык — надстройка, я все же не отрицал надстроечного характера языка, в связи с чем местами всплыл стадиальный подход (ср. главу об инкорпорировании). Боязнь праязыка отстранила сравнительно-исторический метод, заменив его типологическим. Вопрос о связи языка с мышлением свелся к «понятийным категориям», глава о которых оказалась к тому же совершенно лишним привеском, не связанным ни с одной из других глав этой работы.
        Преувеличенный упор на синтаксис отодвинул, морфологию, причем типологические сопоставления и попытки ограничиться построением сравнительного синтаксиса вовсе сняли вопрос об истории развития морфологических категорий. По тем же причинам лексика рассматривалась под углом зрения синтаксиса. Исторический подход к языку тем самым сводился на нет.
        Несмотря на некоторые отступления от «учения» Н. Я. Марра и на то, что даже ссылки на его работы оказались ограниченными, все же вся работа в целом не отошла. от методов исследования и концепций Н. Я. Марра.
        Ясно, что установки моей работы не отвечают требованиям, предъявленным И. В. Сталиным к работам советских языковедов.
        Не сомневаюсь, что не все недостатки этой работы мною правильно замечены и учтены.
        Прошу товарищеской помощи для их надлежащего выявления.
        Даже за то, что было сегодня мне указано, а это, понятно, далеко не все, я крайне признателен.