[167]  
        Посвящается памяти Карла Бругманна.
        Dem Andenken Karl Brugmanns zugeeignet.

         I.

        От самого своего возникновения вплоть по наших дней наука о языке развивалась под знаком индоевропеистики. Эта гегемония индоевропеистики об'ясняется не только тем, что именно индоевропейские языки неизменно стояли в центре научно-иследовательских интересов лингвистов, но также и тем, что на материале индоевропейских языков делались такие построения и устанавливались такие принципы, которые имели общее теоретическое значение для всей науки о языке.
        Из недр индоевропеистики вышла и та теория, которая с кон
ца семидесятых годов прошлого столетия господствовала в лингвистике
 до недавнего времени. Мы разумеем учение т. н. „младограмматиков"
(Junggrammatiker) [1].
        Убежденные сторонники сравнительно исторического метода, 
„младограмматики" продолжали дело своих предшественников, раз
рабатывая с увлечением историческую и сравнительную грамматику. 
При этом, особенное внимание уделяли они построению истории зву
ков и форм, исторической фонетике и морфологии, т. к. именно в этих отделах языкознания, открывался наибольший простор для при
ложения методических принципов „младограмматической" теории : 
принципа точного и незыблемого „звукового закона" во-первых, и 
принципа т. н. „аналогии" во-вторых.
        Какого высокого совершенства достигла лингвистическая научно- иследовательская техника в руках „младограмматиков'' лучше всего может показать классический Grundriss der vergleichenden Grammatik
[168]
der indogermanischen Sprachen" К. Бругманна и Б. Дельбрюка, труд, по богатству обработанного в нем материала, систематичности изложения и методологической выдержанности, остающийся и ныне непревзойденным образцом сравнительной грамматики.
        Естественно, что высокие качества индоевропейского языкознания доставили ему первенствующее положение в науке о языке и что научное исследование других языков и языковых групп производилось по указанному индоевропеистикой образцу, признаваемому идеалом.
        Как бы дополняя и углубляя работу индоевропеистов, исследование языка шло и другими путями.
        С одной стороны, увлечение фонетикой имело своим ближайшим
 следствием возникновение особой дисциплины — т. н. „эксперименталь
ной фонетики", тесно связанной с физиологией, анатомией и физи
ческой акустикой, с другой стороны, необходимость для лингвистики,
 при объяснении тех или иных языковых фактов учитывать психологи
ческий фактор, придала науке о языке психологический уклон. Сбли
жение лингвистики с психологией, все более и более увеличивавшееся,
 по мере успехов последней, подготовило почву для появления таких трудов, как „Die Sprache"[2] знаменитого немецкого философа и психолога Вильгельма Вундта, — труд, который с равным правом может быть отнесен и к лингвистике, и к психологии.
        Историзм и психофизиологический уклон, характерные для лингвистики конца прошлого столетия, в значительной мере унаследованы языкознанием и нынешнего века. Даже и современная нам наука о языке в известной мере обнаруживает эти черты[3]. Однако, новая лингвистика, лингвистика двадцатого столетия, если и усваивала более старые теории и методы, то делала это с критикой, со внесением
[169]  
весьма существенных коррективов, и, как это всегда бывает в науке, на почве этой критики выросли новые теории, возникли новые научные течения.
        Только что истекшая первая четверть двадцатого века была весьма богата новыми идеями в языкознании. Не имея ни возможности, ни намерения дать исчерпывающего обзора, мы остановимся на тех направлениях лингвистической творческой мысли, которые имеют важное значение и для современной науки о языке.                       

         II.

        Во-первых, заслуживает внимания идеалистическое направление лингвистики, возглавляемое мюнхенским ученым Карлом Фосслером.
        В своих работах „Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft" (Heidelberg 1904 г.) и „Sprache als Schöpfung und Entwicklung" (там же, 1905) названный ученый, не отвергая приложимости исторической точки зрения к явлениям языка, протестует против односторонности лингвистики, которая все свое внимание направляет на изучение внешней стороны языка, игнорируя внутреннюю сторону, как раз более важную, так как именно в ней кроется ключ к уразумению причинной связи языковых фактов. Язык, в понимании Фосслера, воспитанного на идеях итальянского философа Бенедетто Кротче, представляет собой выражение духа, индивидуальную духовную деятельность, искусство[4], следовательно, история языка является историей искусства в широком смысле слова. Лингвистика вместе с историей литературы составляют часть истории культуры. Настоящей лингвистической дисциплиной он считает только стилистику, т. к. сущностью язык является интуиция[5]. В языке все индивидуально: нет ни общности языка, ни диалектов : сколько индивидуумов, столько стилей. Все изменения, которым подвержен язык, так же исходят от индивидуумов. Если язык тем не менее служит средством коммуникации, то это является следствием общей языковой способности. Каждый индивидуум совмещает в себе два стремления: с одной стороны, стремление социального характера — говорить языком окружающей общественной среды, с другой стороны, стремление создать себе свой собственный стиль. Отсюда необходимость рассматривать язык в двух планах: как духовная деятельность, индивидуальная, как Schöpfung, язык допускает только эстетическую точку зрения; как коллективная духовная деятельность, или как Entwicklung, язык может быть
[170]  
рассматриваем эстетически — эволюционно. Выдвигая свою эстетическую теорию в противовес учению позитивистов, „младограмматиков" Фосслер вместе с тем определенно высказывается и против психологического уклона лингвистики, так, как психология, наука эмпирическая, исследует человеческий дух, как нечто обусловленное, в то время как он совершенно свободен.
        Не признает Фосслер поэтому и Völkerpsychologie Вундта с ее пониманием языка, как социально-психического явления. Хотя язык развивается в обществе, однако общество является не причиной развития языка, а только условием. Причина языковых изменений заключена только в автономном духе говорящего индивидуума, вследствие чего история языка тесно связана с историей духа, историей культуры. Исторически изучая развитие какого-нибудь языка, мы вместе с тем узнаем духовную эволюцию народа, носителя этого языка[6].
        Поскольку Фосслер выступал против механизации языковых явлений, поскольку он подчеркивал значение внутренней стороны языка, поскольку, наконец, он пытался сблизить историю языка е с историей культуры, с ним можно было согласиться, но идеалистический и метафизический характер его теории и замена лингвистики эстетикой сделали эту теорию неприемлемой со строго научной точки зрения. Поэтому попытка Фосслера подорвать авторитет „младограмматиков" заранее была обречена на неудачу, и лишь в недавнее время учение Фосслера нашло сторонников[7] и сам он поэтому решился вновь выступить с трудом „Geist und Kultur in der Sprache" (Heidelberg 1925), в котором развивает свои прежние взгляды.

         III.

        Большее значение имеет другая лингвистическая теория, выросшая также на критике „младограмматиков", — теория известного фран
цузского лингвиста Фердинанда де-Соссюра, которую мы узнали из его посмертного труда „Cours de Linguistique générale", опуб
ликованного его учениками.[8]     
        „Курс" де-Соссюра представляет собой не философию языкознания, а скорее методологию, в которой четкое и точное определе-
[171]  
ние основных для лингвистики понятий и разграничение сферы приложения различных точек зрения и методов выдвигаются на первый план.
        Исходный пункт де-Соссюра — определение понятия „язык"[9]. Он различает: 1) „язык или речь вообще" (le langage), 2) язык в собственном смысле слова (la langue) и 3) говорение (la parole). „Язык вообще" представляет собою чрезвычайно сложное явление, одновременно физическое, физиологическое и психическое, кроме того индивидуальное и в тоже время социальное,[10] заключающее в себе язык в собственном смысле (la langue) и говорение (la parole). Человеку от природы свойственна не „речь вообще" (le langage), но „способность создавать собственно язык, т. е. — систему отдельных знаков, соответствующих отдельным понятиям",[11] при чем природа этих знаков безразлична.[12]
        Собственно язык есть только часть „языка вообще" (le langage); другая часть последнего — говорение (la parole). Отделяя собственно язык от говорения, мы отделяем, отграничиваем социальное от индивидуального, существенное от второстепенного и более или менее случайного.[13] Говорение есть акт индивидуальный, зависящий от воли и мышления говорящего лица. В этом акте нужно различать: 1) „комбинации, при помощи которых говорящий суб'ект пользуется кодексом языка, чтобы выразить свою личную мысль". 2) „психо-физический механизм, который дает ему возможность выявить эти комбинации"[14]. Говорение, следовательно, самостоятельного значения не имеет, но происходит только при помощи языка. Язык же может сохраняться у индивидуума, даже, лишенного способности говорения, например, у человека, пораженного атактической афазией.[15]
        Собственно язык „есть социальная часть языка вообще, внешняя по отношению к индивидууму, который сам не может ни создать, ни изменить его; он существует только в силу своего рода договора, заключенного между членами общины"[16]. „Язык, говорит в другом месте де-Соссюр, есть одновременно общественный продукт рече-
[172]  
вой способности и совокупность необходимых условий, принятых обществом с целью дать возможность индивидуумам осуществлять эту способность"[17].
        Таким образом необходимой предпосылкой языка (la langue) является говорящая масса (masse parlante) [18]; только в ней существует язык, представляющий грамматическую систему.[19]
        Но будучи установлением социальным, язык отличается от других 
установлений социального характера, как, например, от политических, 
юридических и т. п.[20]. Природа языка особенная, потому что он 
представляет собой систему знаков, выражающих идеи, сравнимую с
 письмом, алфавитом для глухонемых, с символическими обрядами,
 формами вежливости, военными сигналами и т. д.
        Язык — только самая важная из этих систем.[21] Особая наука, 
которую де-Соссюр предлагает назвать Семиологией (от греч. semeion „знак") должна изучать жизнь знаков на фоне социальной жизни[22]. В эту науку, являющуюся, следовательно, частью социаль
ной (а значит и общей) психологии входит и лингвистика.
        Задача лингвиста — определить, что делает из языка особую си
стему, отличную от других систем знаков. Только тогда получится возможность открыть истинную природу языка[23].
        Из предыдущего вытекает, что исследование языка должно состоять из двух частей: одна часть имеет своим предметом язык, явление социальное по своей сущности и независящее от индивидуума, другая изучает говорение, индивидуальную часть языка вообще[24]. К первой приложим исключительно психологический метод исследования, вторая часть может быть изучаема психофизиологически.[25]
        Лингвистикой в собственном смысле слова является только научная дисциплина, единственным предметом, которой служит язык (la langue)[26].
[173]            
        Но нужно различать кроме того, „внешнюю" (linguistique externe) лингвистику и „внутреннюю" (linguistique interne), ибо и языке (la langue) имеются элементы внешние и внутренние.[27]
        Ведению „внешней" лингвистики подлежат такие вопросы, как, например, отношения между языком и расой, языком и цивилизацией, языком и политической историей, географическое распространение и диалектическое дробление языков и т. д.[28] Признавая известное значение за изучением внешних лингвистических явлений, де-Соссюр, однако, находит, что и без знания их можно обойтись, ибо сущности языка они не касаются. Напр., не зная точно народа, который говорил на зендском языке, мы тем не менее можем прекрасно изучить его систему и пережитые им изменения[29]. Поэтому гораздо важнее „внутренняя" лингвистика, которая имеет своим об'ектом систему языка, его внутреннюю организацию.
        „Внутренняя" лингвистика может изучать, язык или в горизонтальной плоскости, описывать языковые состояния, или рассматривать язык в вертикальном разрезе, в его последовательном развитии. В первом случае лингвистика является статической или синхронической (linguistique statique, synchronique), во втором — эволюционной (évolutive) или диахронической (diachronique).
        Так как язык есть система знаков и притом чрезвычайно слож
ная, и так как многочисленность этих знаков не дает возможности 
изучать отношения одновременно и в системе, и во времени, то одна 
лингвистика исключает другую.[30]
        Так как говорящему суб'екту все языковые факты представляются сосуществующими, а не последовательными во времени, то синхроническая точка зрения, как соответствующая действительности, имеет преимущество пред диахронической[31].
        Поэтому, например, метод древних „грамматиков" или грамматиков Port-Poyal-'я по существу статический, является принципиально безупречным[32]. Напротив, лингвист применяющий диахронический метод, видит пред собой не язык, но ряд фактов, изменяющих последний.[33] Состояние таким путём удается установить лишь фрагментарно и несовершенно. Сравнительное языкознание, усвоившее от Боппа пристрастие к диахронии, очень страдает указанным недостатком.[34]
[174]            
        Явление „синхроническое" не имеет ничего общего с явлением „диахроническим": первое представляет собою отношение между сосуществующими элементами, второе — субституцию одного элемента другим во времени.[35]
        Все, что в языке является диахроническим, делается таковым благодаря говорению (lа parole), ибо в говорении находится зародыш всех изменений: каждое изменение исходит от некоторого числа индивидуумов и только после частого повторения и принятия обществом становится фактом языка.[36] Несовместимость синхронической и диахронической точек зрения с наибольшей убедительностью доказывается тем, что факты синхронические представляют известную закономерность, но не имеют императивного характера, между тем, как факты диахронические, напротив, обладают этим характером императивности, но являются изолированными и не заключают в себе ничего общего, и, следовательно, ни те, ни другие факты не управляются законами, хотя в лингвистике принято говорить о законах языка.[37]
        Дело в том, что законы языка, установления социального, долж
ны быть императивными и общими, подобно всякому социальному 
закону[38], а законы языка этим обоим условиям одновременно не 
удовлетворяют.
        Таковы даже фонетические законы, в которых якобы особенно проявляется незыблемость и точность. Например, для древнегреческого языка действует „закон" превращения индоевропейских звонких аспиpaт в глухие аспираты (так, bhero—phero; dhumos—thumos; angho—ankho).
        „Однако, каково бы не было число случаев, где фонетический „закон" оправдывается, все охватываемые им факты суть не что иное, как проявление только одного отдельного факта, говорит де-Соссюр[39], „закон" этот касается лишь одной определенной фонемы, факта, следовательно, изолированного, независимого от других случаев того же порядка, независимого и от слов, в которых он имеет место.[40]
        Далее, де-Соссюр переходит к изложению основных вопросов синхронической лингвистики, при чем, анализируя понятие „язык, он приходит к выводу что „язык — есть форма, а не субстанция".[41]
[175]            
Исследуя языковое состояние (un état de la langue), мы должны иметь в виду два рода отношений, на которых это языковое состояние базируется: во-первых, синтагматические отношения, во-вторых, ассоциативные. Во время речи слова следуют друг за другом, и комбинации, основанием которых служит протяжение, могут быть названы „синтагмами"[42]. С другой стороны, вне речи слова, имеющие между собой что-либо общее, ассоциируются в памяти и составляют тот запас, который и образует язык каждого индивидуума[43].
        Оба рода отношений находятся во взаимодействии. Например, слово dé-faire мы можем считать синтагмой и поместить на горизонтальной линии произносимого ряда, но в то же время существует оно и в нескольких ассоциативных (вертикальных) рядах нашей памяти, как например, в ряду: faire, re-faire, contre—faire и т. д. в ряду dé—coller, dé—placer, dé—coudre и т. д.[44].
        Чем связь обоих отношений теснее, тем меньшей произволь
ностью отличается знак языка. На этом основании можно различать языки „лексикологические", в которых произвольность языкового 
знака достигает максимума и „грамматические", обладающие минимумом этой произвольности. Яркий пример „ультра-лексилогического" языка представляет китайский язык, образцом же ультра-грамматического языка является санскрит[45].
        Статическую лингвистику или описание состояния можно назвать грамматикой. Она изучает язык, как систему средств выражения[46], а 
потому грамматика может быть только синхронической, но не „исто
рической". „Для нас, говорит де-Соссюр, „исторической грамматики''  не существует; то, что называют этим именем, в действительности—не
что иное, как диахроническая лингвистика''[47].
        Если традиционные деления грамматики имеют практическое значение, то с научной точки зрения они непригодны. С лингвистической точки зрения, грамматика должна подразделяться не на морфологию и синтаксис, а на теорию синтагм и теорию ассоциаций, ибо только разграничение отношений синтагматических и ассоциативных дает основание для классификации и может стать базой грамматической системы.[48]
[176]            
        Диахроническая лингвистика, изучающая язык в его развитии, в его изменениях, прежде всего должна остановить свое внимание на эволюции звуков. „Фонетика, вся целиком, есть первый об'ект диахронической лингвистики", говорит де-Соссюр.[49]
        В отличие от фонетики, которая может быть, следовательно, только исторической, описание звуков известного состояния какого нибудь языка де-Соссюр называет фонологией[50]. Он останавливается затем на вопросе о причинах и следствиях звуковых изменений. Как на причины звуковых изменений указывали расовое предрасположение, влияние географических условий (климата, почвы и т. д.), удобство и легкость произношения, условия воспитания детей, политические и социальные отношения, „предшествующий лингвистический субстрат" (substrat linguistique antérieur) и т. д.[51]
        Не отрицая роли некоторых из указанных факторов, особенно удобства и легкости произношения[52] де-Соссюр в общем не придает им большого значения, т. к. влияние их трудно уловимо.
        Следствием звуковой эволюции языка являются весьма значительные изменения грамматики — разрушения грамматических связей.[53]
        В противоположность разрушительной работе фонетических изменений, вносящих в язык хаос, в языке имеется фактор, оказывающий упорядывающее действие, восстанавливающий таким образом равновесие. Это — аналогия.[54] Аналогия принцип психологического порядка, даже грамматического, так как предпосылкой ее является сознание отношения об’единяющего формы между собой.[55] Аналогию реализует говорение (la parole), но потенциально образование по аналогии существует уже ранее, существует в языке.[56]
        Таким образом, язык во времени меняется. От времени происходит и дифференциация языков. „Географическое различие только вторичный аспект общего явления", неустойчивости языка, происходящий исключительно от времени.[57]
[177]            
        Распространение фактов языка подчинено тем же законам, каким и всякий обычай, например, мода. В человеческой массе борются две одновременно действующие силы: с одной стороны, дух партикуляризма, „l'esprit de clocher," с другой — влияние сношений, „la force d'intercourse"[58]. Последний фактор способствует распространению и целостности языка. Он может действовать двояким образом: то действие его отрицательно, когда, предупреждая диалектическое дробление, он заглушает нововведение, появившееся где-либо; то это действие положительно, когда, благоприятствуя единству, он принимает и распространяет это новшество[59].
        Вторая форма действия фактора „интеркорса" оправдывает слово „волна"[60] для обозначения географических границ какого-либо диалектического факта: исоглоссематическая линия подобна крайней черте разлива, который может распространяться и отступать[61].
        Таковы основные черты теории де-Соссюра. В ней особенно важны три момента: во-первых, разграничение, проведенное между языком и говорением, во-вторых — подчеркивание социальной природы языка в противоположность индивидуальному характеру говорения, и, в-третьих, перенесение центра тяжести лингвистического исследования, на изучение языковых состояний, на изучение языка как системы.
        Влиянию де Соссюра следует поэтому приписать не только усиление интереса к синхроническому изучению языка[62], но и характерный для современной лингвистики социологический уклон, особенно ярко выраженный в работах французских ученых[63], а также
[178]  
принятое особенно в немецкой лингвистике, в ее систематике отде
ление языка от говорения.[64]

         IV.

        Из Франции же идет и другое течение новой лингвистики, неразрывно связанное с созданной там же „Лингвистической географией"[65].
        Глава этого направления, создатель указанной отрасли науки о языке, творец прославленного „Лингвистического атласа Франции"[66] Julеs Gilliéron[67] исходным пунктом своих исследований делает факты живого языка во всем его диалектическом многообразии и на этом богатом языковом материале строит свои выводы и обобщения, устанавливает лингвистические принципы.
        Лингвистическая география показала прежде всего — и в этом ее 
важнейшая заслуга, — что историческое языкознание значительно упро
щало и, следовательно, искажало ту картину жизни языка, какая в
 действительности наблюдается[68]. При об'яснении этого многообразия,
 открывающегося в изучении народных говоров, прежние принципы 
звуковых законов и действия аналогии оказываются часто недоста
точными, бессильными. Фонетические законы оказываются, по выра
жению Gillieron'a фонетическими миражами „mirages phonétiques"[69] и базирующаяся на этих законах этимология терпит крах „la faillite de l'étymologie phonétique”.
        По мнению Gilliéron’a, каждое звуковое изменение имеет силу не для всех слов, находящихся в том же положении ; каждое слово, имеет свою собственную историю, которая должна быть тщательно
[179]  
исследована. Тут именно вступает в свои права лингвистико-географический метод, дающий возможность проследить историю слова в конкретной обстановке, учитывая при этом, как внутренне условия, имманентные языку (напр. роль формы в эволюции слова), так и внешние социальные и географические в тесном смысле слова.
        На таком материале и таким способом лингвистическая география пытается установить законы, которым подчиняется жизнь языка. На трансформацию языка влияют с одной стороны факторы болезнетворные, с другой — оздоравливающие.
        К категории болезнетворных относятся звуковые изменения, производящие на слова разлагающее действие: слово, редуцированное в звуковом отношении, или исчезает 1), или остановится созвучным с другим словом (омоним). Такие созвучные слова, как французские la livre (фунт) и le livre (книга), отличающиеся родом, как champ и chant слова различающиеся орфографически, обыкновенно в языке сохраняются, т. к. омонимия здесь терпимая (tolérable).
        В случае же такого звукового совпадения двух слов, которое делает их неразличимыми, т. е. — когда омонимия невыносима (intolérable), обычно один из омонимов вытесняется и исчезает. Примеров может служить латинское слово mulgere (доить), сохраненное на юге Франции, между тем как на севере оно всюду исчезло, заменившись, словами traire, tirer и др., так как здесь латинское mulgere, превратившись в moudre составило бы невыносимую омонимию к moudre, происходящему от латинского molere и означающему „молоть"2).
        Кроме омонимии также полисемия вносит в язык путаницу и беспорядок. Поэтому губительное действие на слова оказывает т.н. Gillieron'oм «семантическая гипертрофия», следствием чего является исчезновение такого «больного слова», хотя предварительно оно может измениться фонетически и этим временно сохраниться. Так, например, на севере Франции vaisseau, получившее значение «essaim» (рой, нпр. рой пчел), изменилось в maisseau под влиянием слова mouche, a затем исчезло.
        Против указанных патологических явлений в языке действуют другие факторы, оказывающие исцеляющее, терапетическое влияние, вследствие чего  Gilliéron имеет основание употребить выражение«pathologie et thérapeutique verbale».[70] Среди этих факторов особенно важное значение, по мнению Guillieronа имеет т.н. народ-
[180]  
ная этимология. Gillié'ron полагает что народная этимология распространяет свое действие не только на редкие, технические или иностранные слова, как гласит обычное мнение языковедов, усвоивших механистическую точку зрения „фонетистов", но действует в языке всегда и везде, внося в него ясность и часто защищая слова от разрушительного влияния звуковых изменений. Так, например, французское fermer (запирать), происходящее от латинского firmare под влиянием народной этимологии, сблизившей fermer с fer (из лат. ferrum), получило значение „запирать железным засовом", а потом вообще „запирать"[71].
        Таким образом, жизнь языка представляет собой непрерывную борьбу здоровых начал против болезнетворных, борьбу, в которой обнаруживается стремление языка к ясности и к четкости, к устранению фонетических и семантических коллизий. Это стремление проявляется одинаково и в народных говорах (patois), и в языке литературном в широком смысле слова. Менее чувствительный к омонимии (как язык письменный, имеющий в орфографии важное средство для различения созвучных слов), литературный язык, однако, больше страдает от „семантической гипертрофии".
        Многообразие языка происходит не только от действующих внутри его сил, но также и под влиянием вне его лежащих факторов, этнических, социальных, политических и т. д.
        Поэтому лингвистическая география изучает также и эти внешние условия развития языка[72].
        Лингвистическая география не исключает таким образом истории языка, напротив,  многократно перекрещиваясь, они углубляют друг друга в различных отношениях[73].
        Если теория Gilliéron'а несвободна от некоторых недостатков, каковы например преувеличение роли омонимии и народной этимологии, слишком рационалистическая концепция языка, склонность к употреблению медицинских терминов, однако, созданием лингвистико-географического метода он дал науке о языке чрезвычайно важное средство для изучения биологии языка. Поэтому отрицающим значение лингвистической географии можно возразить словами Gilliéron'а: «En voulant soustraire la linguistique à l'examen de la géographie, on la diminue d'une facteur puissant — le plus puissant peut-être qui peut lui donner le droit d'être considérée comme une véritable science» [74]
[181]

         V.

        Наряду с указанными направлениями в науке о языке существует еще одно, идущее несколькими руслами, течение, которое по  своему основному пути может быть названо „культурно-историческим".
        Самое старое русло принадлежит т.н. лингвистической палеонтологии, ставящей своею задачею при помощи лингвистических данных в соединении с археологическими и этнографическими восстановить картину доисторической культуры т. н. индоевропейского пранарода[75].        
        Что интерес к этого рода лингвистическим изысканиям, идущим со времени Я. Куна, не ослабел и в современной лингвистике, показывает выпуск нового издания „Reallexicon des indogermanishcen Altertumskunde" Otto Шpадepа, под редакцией A. Nehring'a[76] и появление такого труда, как „Reallexicon der Vorgeschichte" М. Эберта[77], в котором языкознанию отведено очень важное место.
        Второе русло названного течения науки о языке может быть названо „реальным" (от лат. res — вещь, нем. Sache), так как своeй задачей оно ставит исследование слов в тесной связи с вещами, ими обозначаемыми.
        „Wörter und Sachen" — заглавие работ R. Мeringer'a[78] и журнала, издавдемого им вместе с W. Мeyer-Lübke[79] является, вместе с тем лозунгом, об'единившим довольно значительную группу лингвистов, в числе которых имеются столь крупные ученые, как Hugo Schuchardt.
        Третье и новейшее русло, примикающее к двум первым, яфетидология, яфетическое языкознание, создателем которого является наш русский ученый, известный знаток кавказских языков, акад. Н.Я.Марр.
        Он ставит новой отрасли языкознания чрезвычайно широкие задачи и при том не только лингвистические, но и культурно-исторические с уклоном в доисторию. «С яфетическим языкознанием и его теорией говорит акад. Н. Я. Марр[80], мы сосредоточимся не на одной речевой стороне человеческой культуры. Вопрос  идëт не об языке, далеко не об одном языке, но и о вещах, о вещах материальных, объективно существующих в ней же по представлению человека.
[182]            
        Ведь для человечества существует лишь то, что оно осознало или осознает. Элементарно, что у доисторического человека осознание вытекало не из точных, исторически приобретенных впоследствии знаний материальной сущности предмета, а оно возникало и двигалось вперед от восприятия природным инстинктом видимости предмета, видимости соотношений предметов, силой воображения и в образах раньше, чем в отвлеченных самостоятельно выкристаллизовавшихся понятиях.   
        Доисторический язык это особое лишь доисторическое общественное мышление, это доисторические верования и эпос, доисторическое художественное творчество, доисторические формы хозяйственной жизни и продукции. Следовательно, языкознание, которое вскрывает нам своей палеонтологией такое доисторическое состояние человеческой речи до стадии развития, когда слово и вещь вскрываются образно покрывающими друг другу в общественном мнении, когда шло буквально мифотворчество, т. е. творчество, со словом и сказания в образах, мифах, — это языкознание есть не только этнология, ее существенная часть, но и важнейшая часть археологии, археологии не в смысле науки о старье хотя бы старине и древностях, а науки о началах, как то значит греческое слово arché. При чем яфетическая палеонтология речи нас уводит далеко за пределы времени, вскрываемые рукотворными памятниками материальной культуры, до появления древнейших из них в мире.
        Человек мыслил, образуя еще стадное общество, на грани с общественностью животных, не творя еще вещей, а лишь используя дары природы в готовых формах. Человек еще тогда обладал речью, зачатками звуковой речи".
        Из приведенных слов, намечающих основные пункты программы яфетического языкознания, ясно, какая важная роль в нем предзначается палеонтологии. И применение ее облегчают особенности яфетических языков, таящих в себе пережитки  первобытного состояния и в речи и в культуре.
        Эти языки дают палеонтологическую перспективу, несравненно более глубокую, чем та, какую представляют индо-европейские языки, сравнительно новые, не дающие поэтому возможности проследить этапы доисторического развития речи.
        В противоположность индоевропеистике с ее единым праязыком, яфетическое языкознание признает изначальное множество языков, различных в звуковом отношении, но имевших общую типологию и семантику речи, т.е. посторение речи и в ней осмысление немногих находившихся в распоряжении племени слов[81].
        Отсюда особо важна роль семантики или семантической палеонтологии в яфетическом языкознании. «Индо-европейская семантика,
[183]  
говорит акад. Н. Я. Марр,[82] обоснована на об'яснениях житейского, порою исторического характера, в пределах логических связей, отвлеченных. Яфетическое языкознание вскрыло, что семантика вытекает, как и морфология речи, из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически сложившихся социальных условий, часто не имеющих ничего общего ни с нашими отвлеченными теоретическими постройками, оказывающимися в основе воздушными законами, ни с нашими материальными восприятиями, анахронически переносимыми на общественноe мышление доисторического человека. Общественный строй человечества, однако, разного типа в различные стадии развития и в доисторические эпохи. Есть эпоха этнического словотворчества, есть эпоха ему предшествующего космического, когда звуковых слов так мало, при том означавших конкретно в живых образах воспринимаемые космические силы, что ими выражали множество, осознавшихся постепенно, в своем самостоятельном бытии существ. В противовес привычной нам с исторических эпох ассоциации идеи происходила диссоциация идеи — выделение из единого общевоспринимаемого образа отделившихся уже в сознании частных его видов, или мифологических перемещений. Так, напр., выяснилось, что птицы воспринимались как „небо", как его часть, его долевая эпифания, и потому оказалось, что название птиц, как выясняет яфетическая палеонтология, как общие, так частные или видовые означают, собственно, „небо", „небеса'', лишь впоследствии по выработке уменьшительных форм „небесята."[83]
        В другом месте той же статьи[84], как одно из основных положений яфетического языкознания выставляется утверждение, что язык не только орудие исторической общественности, но он — создание доисторической и прото-исторической общественности.
        Отсюда — вывод, что в формах грамматических категорий и еще ярче в семантике язык отражает строй общественности этих весьма далеких, доисторических эпох.
        И типологические трансформации языка обязаны своим происхождением изменениям общественно-хозяйственных условий. Т.н. индоевропейские языки также представляют собой особую именно типологическую трансформацию, происшедшую под влиянием социально-экономического фактора.
[184]            
        „Индо-европейские языки, говорит акад. Н. Я. Марр [85], составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности, в зависимости от новых форм производства, связанных повидимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве, может быть, и в сопутствии привходящих пермутаций физической среды; индо-европейская семья языков типологически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, это дальнейшее состояние тех же яфетических языков, в Средиземноморьи — своих или местных, на определенной стадии их развития в общем новая по строю формация“.
        Таким образом, происхождение и развитие языка, в понимании акад. Н. Я. Марра, находится в тесной связи не только с общественным строем человечества, но и экономическим базисом, на котором вырастает и складывается социальная структура.
        Как ни спорны некоторые чисто лингвистические принципы яфетического языкознания, порою резко расходящиеся с твердо установившимися в науке о языке взглядами, теория акад. Н. Я. Марра приобретает особую ценность своим марксистским освещением эволюции языка и языковых явлений.
        Таковы основные пути лингвистической научной мысли за недавно истекшую первую четверть двадцатого века.

         VI.

        Наш обзор, конечно, далеко не полный, все же достатoчен для того, чтобы показать состояние современной лингвистики. Какую же картину мы видим пред собой?
        Можно ли вместе с Г. Винокуром[86] сказать, что „мы присутствуем при подлинном кризисе лингвистического знания”, или наоборот, что индоевропеистика зашла в тупик, как утверждают Н. Я. Марр[87] и вслед за ним Шор[88] или, быть может, тревоги за будущее лингвистики неосновательны, и напротив, состояние современной науки о языке таково, что открывает перед нами новые перспективы. Нам кажется, что последний взгляд — единственно правильный, и вот по каким соображениям.
[185]            
        «О подлинном кризисе лингвистического знания» серьезно говорить, понятно, не приходится, т. к. такое мнение опровергнуто уже нашим предшествующим изложением и противоречит истинному положению вещей. Неужели труды de Saussure'a, Meillet, Gilliéron'a, Н. Schuhardt'a, Jespersen’a и многих других не доказывают как раз обратного, что наука о языке идет вперед, совершенствуется. Нельзя согласиться с утверждениями тех, которые считают, что индоевропеистика зашла в тупик, или что „на пути сравнительной грамматики индоевропейских языков делать больше нечего"[89].
        Ведь несостоятельность лингвистики констатируется и акад. Н. Я. Марром только в области глоттологии и доисторической эволюции языков, т. е. именно в таких областях, которые, по мнению большинства лингвистов, вовсе не подлежат ведению чистого языкознания, ибо работа, исследователя здесь обречена заранее на неудачу вследствие невозможности по существу самого материала притти к определенным выводам научного значения[90].
        Второе же утверждение, лучше всего, опровергается словами одного из столпов  индоевропеистики Antoine Meillet: «Le travail qui reste à faire  est immense, et il ne pourra être fait que si des resources considérables sont mises aux mains des linguistes».[91]         
        Индоевропейсты сами прекрасно сознают все присущие их области языкознания недостатки и несовершенства, большей частью опубликованные свойствами подлежащего их изучению материала, но в то же время справедливо могут гордиться своими успехами, представляющими пока недостижимый идеал для лингвистов, работающих над изучением многих других языковых групп[92], что признают даже принципальные противники индоевропейстики.[93]
        Единственный факт, который может показаться тревожным симптомом, это обилие теорией в новейшей лингвистике. При первом взгляде, пожалуй, может мелькнуть мысль о каком-то методологиче-
[186]   ском шатании, о каком-то внутреннем разладе. Однако, при более пристальном рассмотрении, картина меняется. Стоит только учесть следующие моменты. Прежде всего, историческое языкознание по-прежнему занимает весьма важное место[94], но рядом с ним приобретает значение и статическая лингвистика, занимающаяся изучением современных языковых состояний[95]. Далее, историческая точка зрения сама по себе настолько широка, что легко допускает различные уклоны — в сторону культуры, географической среды, социальной среды и т. д., и метод исторический легко превращается таким образом в культурно-исторический, историко-географический, историко-социологический и т. д.
        Мы имеем, следовательно, здесь не ряд различных методов, а лишь разновидности одного основного исторического метода, такие же разновидности, какою является сравнительно-исторический.
        В зависимости от того, какую сторону сложного исторического процесса мы желаем подчеркнуть, при изучении языковых фактов с одной и той же исторической точки зрения, мы применяем то одну то другую разновидность исторического метода. Разнообразие методов оказывается, следовательно, мнимым.
        Наконец, рассмотренные выше лингвистические теорий, при всем их расхождении в частностях, оказываются, однако согласными в нескольких весьма важных, основных моментах.
        Во-первых, в противоположность механистической точке зрения «младо-грамматиков» подчеркивается единодушно значение в языке психического фактора.
        Во-вторых, обращается особое внимание на значение, на внутреннюю сторону языка, которою мало интересовалась „младо-грамматическая" школа языковедения.
        В-третьих, при об'яснении языковых фактов выдвигается социологический фактор.
        И теории акад. Н. Я. Марра, стоящей, правда, особняком, также не чужды эти черты, а социологизм углублен в него марксистским освещением.
        Таким образом отпадает и последний аргумент, который мог бы служить доказательством упадочности лингвистики, и все тревоги за будущее науки о языке ничем не оправдываются.
[187]            
        Но имеются ли основания полагать, что пред современной лингвистикой открываются какие-то новые перспективы? Первым основанием может служить то богатство идей, то обилие творческой энергии, тот неутомимый дух исканий, которые характерны для новейшей лингвистики и которые вместе с тем показывают ее полную жизнеспособность.
        Ведь жизнь всякой науки в том и заключается что без конца встают в ней новые проблемы, появляются новые попытки их разрешения, возникают новые идеи и гипотезы.
        Однако наш оптимизм исходит не только из веры в творческую силу научной мысли и бесконечный прогресс науки.
        Гораздо важнее наличность здоровых начал в новейших лингвистических теориях. Одним из этих здоровых начал является социологический уклон современной лингвистики. Однако, этот социологизм сам по себе бессилен двинуть науку о языке вперед и открыть для нее широкие перспективы.
        Для этого он нуждается в помощи марксизма. Вот почему введение акад. Н. Я. Марром в лингвистику марксистской точки зрения — факт чрезвычайной важности.
        Слишком долго лингвистика, наука по существу своему социально-историческая, чуждалась марксизма, сделавшегося основой истории и социологии, и совсем ненормальным было положение, при котором марксисты–обществоведы, касаясь той или иной другой лингвистической проблемы, имеющей непосредственную связь с областью их научной компетенции, были предоставлены большей частью своей собственной изобретательности и находчивости. Так напр., рассматривая весьма интересный вопрос о происхождении человеческого языка, обществоведы могли сослаться лишь на труд Людвига Нуаре Происхождение языка,[96] а желая нарисовать ход развития языка в связи с социально-экономической эволюции человечества, дальше общих схем и общих рассуждений[97] не шли, и не могли итти, не имея опоры в трудах лингвистов, которые рассматривали факт языка изолировано, вне связи с социально-экономической структурой общества. Таким обра-
[188]  
зом, с одной стороны, марксисты-обществоведы трактовали лингвистические проблемы без всякой прочной лингвистической базы или на основе сомнительного с лингвистической точки зрения материала, в результате чего их построения и выводы часто оказывались малообоснованными или построенными на песке, а, с другой стороны, языковеды, пред которыми стояла задача дать об'яснение известным языковым фактам, вынести решение тем или другим языковым проблемам, не удавалось найти нужное освещение, потому что им была чужда марксистская точка зрения. Понятно обе стороны оставались в убытке. Но сейчас ситуация эта, повидимому, меняется. Образец марксисткого освещения лингвистических проблем специалистом-языковедом дан в работах акад. Н. Я. Марра. Если по самому существу затронутых вопросов названый ученый мог применить марксисткий подход лишь к ограниченному кругу языковых фактов, преимущественно, в области „семантической палеонтологии", то, очевидно, остается распространить марксистское освещение и на другие области обширной науки о языке. Это работа, думается нам, является очередной задачей научного языкознания, современной лингвистики[98].
        Марксистская точка зрения должна найти себе применение, понятно, прежде всего в историческом языкознании: история языка должна отныне изображать развитие языка, не как изолированную эволюцию языковых фактов, вырванную из общего исторического процесса, но непременно в тесной связи с последним на фоне его, как отражение изменяющихся во времени социально-экономических условий жизни человеческого общества.
        Так как современная лингвистика трактует язык социологически, то необходимо эту лингвистическую социологию перестроить на марксистском фундаменте, в связи с чем и социальная диалектология в последнее время сделавшаяся предметом серьезней научной разработки[99] должна получить новые точки опоры и исходные пункты для исследования.
        Необыкновенно плодотворным должен оказаться марксистский подход к фактам языка в области семантики и лексики, т.к. не только значение слова, смысл, вкладываемый коллективом в звуковой символ
[189]  
зависит от социально-хозяйственного строя и его перемен, но и возникновение новых слов, обогащение словаря, идет в том направлении, куда ведет его устремление коллективной мысли общественной группы, обусловленное в конечном счете жизненными интересами экономического порядка[100].
        Наконец, поскольку лингвистике приходится опираться на психологию, пред лингвистикой встает необходимость усвоения марксистской психологии.
        Таков в самых общих и только примерных рамках намечающийся план работ, далеко, конечно, не исчерпывающий всей огромной и сложной задачи, стоящей перед наукой о языке.
        Вполне понятно, что капитальная перестройка колоссального, величественного здания лингвистики, созидаемого уже свыше ста лет, дело нелегкое, требующее многих лет упорной, настойчивой работы, многих усилий творческой мысли лингвистов-исследователей.
        Понятно и то, что в процессе этой перестройки возникнут новые проблемы, понадобится новая методология.
        Задача, стоящая пред языкознанием, трудна, но вооруженные марксистской теорией лингвисты с нею справятся.
        В этом не может быть никаких сомнений.        .