[95]
С первого взгляда может показаться странным, что в нашей краткой заметке мы соединяем как будто бы такие несоединимые вещи, как „Мысль и Слово" Г. Шпета (напр. статью этого автора о скептицизме) с такими вещами, как сомнамбулические прорицания почтенного автора „Noctes Petropolitanae" проф. Карсавина, но что же делать, когда во всех поименованных выше изданиях красной нитью проходит идеалистическая философия, от которой так и хочется предостеречь всякого здорового читателя, особенно молодого. Мы, конечно, не можем подробно заниматься рассмотрением всех теологических измышлений ученых метафизиков, но за то должны хотя бы кратко указать на те бесподобные перлы, какими блещет российская академическая философия. Раскрываем книжку „Мысли" и находим здесь статьи таких столпов нашей университетской философии, как Э. Л. Радлов, Н. О. Лосский, Л.П. Карсавин, обращаемся к книге „Мысль и Слово" и видим там такие имена, как Л. Шестов и Г. Шпет и, видя это, мы вправе задать себе вопрос, что она нового дала этим людям наша бурная, полная катаклизмов эпоха, какой факел истины несут они нам?

И вот когда обращаемся к этим людям науки и знания, то находим у них только средневековое мракобесие и сомнамбулическое бессмысленное бормотание. В самом деле, вот статья проф. Карсавина ,, О свободе". Здесь (стр. 59) прямо нас отсылают сначала в церковь: „Всякая более или менее продуманная и глубокая философская система приводит нас к идее абсолютного бытия или Бога и мыслит это абсолютное бытие, как совершенное, простое всеединство"... Утвердившись в этой спасительной истине, проф. Карсавин продолжает: „Но если абсолютное бытие существует, а наше обладает хотя бы малейшей степенью реальности, наше будущее должно, как и прошлое и настоящее наше, в полной мере существовать в Боге и для Бога". Как человек последовательный и бесстрашный, проф. Карсавин признает и все выводы, вытекающие из только что приведенных утверждений, а именно „пророчества и видения будущего". На страницах нашего журнала уже отмечалось то удивительное явление, как этот почтенный ученый с бесстрашием и последовательностью договорился до того, что поверил сам и старается уверить других в том, что средневековые алхимики, философы, теологи и в частности Нострадамус совершенно правильно предсказывали будущее. Это уже известно читателю нашего журнала, как должно быть известно и то, что другой „столп" русской философии Н. Лосский, идя по стопам своего соратника проф. Карсавина, не только утвер-
[96]
ждает веру в истинного Бога, но просто служит литургию ила панихиду смотря по обстоятельствам. В любопытной заметке „Д. В. Болдырев" Н. Лосский, говоря о смерти этого ученого, повествует следующее: „Общение Дмитрия Васильевича с сверхчувственным миром придавало необыкновенную мощь его религиозным идеям и чувствам. Стоя у постели любимого отца в момент неотвратимо приближающейся смерти его, он читал над ним молитву с такою силою и спокойствием, какие может дать лишь вера в Царствие не бесное, достигшая степени видения и постижения высшего, чем то, какое получается из знания вещей, наблюдаемых чувственным оком. За несколько минут до своей смерти Д. В. молился: „Пресвятая Богородица, спаси меня, я не хочу умирать. Я так молод еще, у меня жена и маленький ребенок, и неоконченный философский труд; когда я окончу его, тогда скажу: Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, и умру с миром". Не знаю, как у кого, а у меня это место заметки почтенного философа вызвало умиление: ведь вот поди, подумали, некоторые прочие философы надевают рясу, как напр. о. Сергий, а зачем это, когда и в мире и без рясы подобно Лосскому и' Болдыреву можно общаться с сверхчувственным миром и Пресвятой Богородицей? Но быть может это общение с сверхчувственным миром свойственно теперь только петербургским профессорам философии, а что касается Московских ученых, то они не склонны к литургийным действам? Увы! И московские философы не уступают в этом отношении петербургским. Обратимся к московскому ежегоднику „Мысль и Слово". Раскрываем книгу на стр. 76 и находим там статью М. Гершензона. Она так и называется „Видение поэта". В этой статье автор занимается изучением „неисследованных еще наукою глубин человеческого духа". Эти „глубины", оказывается, и составляют „природу смутного стремления" находящегося в душе поэта. Это стремление „точнее всего... может быть очерчено терминами Платоновской философии. Платон учит, что душа до ее рождения в теле обитает в мире непреходящих сущностей; там она созерцает чистые образы, забываемые ею в момент рождения. Всякое знание человека, выражающееся в понятиях, есть не что, иное, как воспоминание души о виденных ею когда-то образах. И вот, когда в земной своей жизни душа, вникая в понятие, вспоминает свое первичное созерцание, ею овладевает жгучая тоска по ее небесной родине, по тому миру неизменных идей, в котором она жила некогда и в который должна вернуться; эту тоску Платон называет любовью, эросом. Перечитывая наших великих лириков, можно подумать, что все они изучали Платона и усвоили его учение об Эросе".

„Это гениально выразил Лермонтов в стихотворении „Ангел": звук песни, которую пел ангел, неся молодую душу на землю, остается в душе „живой, но без слов", и она томится на свете, потому что скучные песни земли не могут заменить ей тех небесных звуков. Все творчество почти представляет вак бы непрерывное усилие припомнить забытые слова небесной песни". Мы извиняемся перед читателем за длинную выписку, но мы при-
[97]
вели ее здесь, чтобы читатель сам убедился, что существенной разницы между петербуржцем Лосским и Болдыревым, совершающим некое литургическое действо, и Гершензоном, представляющим поэта по Платону, право, нет никакой. Что это действительно так еще виднее из другой статьи «Ophis'a » помещенной в том же сборнике Г. Шпета. Статья эта носит название „Огненное слово" и суть ее состоит в том, что „в схоластических теологических схемах и построениях Эригены легко найти решения вопросов, волнующих современность. Теофания утверждает тожество конечного и бесконечного в самосознании. В нем обретают окончательную действительность дотоле отвлеченные понятия творящей и сотворенной природы. Диалектика этого понятия есть целость и синтез дотоле нами разобранных проблем и решений (философии Гераклита, Лейбница и Гегеля В. Н.). Поскольку теофания не есть простое явление, но Богоявление т.-е. обнаружение абсолютной субстанции мира, постольку Бог знаем. В самосознании идеальное и реальное совпадают". Читатель, надеемся, уже донял, что по сути деда между петербургским Лосским и московским Ophis'ом нет никакой разницы, ибо ведь по мнению московского журнала Скот Эригена не только опережает до него живших мыслителей, но его теофания разрешает и жгучие проблемы настоящего. А чтобы ясней было, почему Эригена возводится на такую недосягаемую высоту, напомним только, что Скот Эригена, живший в IX веке учил, что все происходит от Бога и все в Боге.

Теперь ясно, что нет никакой разницы между мракобесием проф. Карсавина, признающего истинность предсказаний Нострадамуса, и московским журналом, утверждающим, что в 20-веке философская мысль не подвинулась дальше учения средневекового схоластика.

Читатель понимает, что, пожалуй, и не следовало бы заниматься такой чепухой, как описания Радлова, Лосского Ophis'а, если бы не одно маленькое и поучительное обстоятельство.

Обстоятельство это заключается в том, что современная буржуазная не только философская, но и вообще научная мысль переживает глубокий кризис, при чем кризис этот, перелом знаменует не преддверие новых научных достижений, а как нам кажется, бесповоротную и решительную гибель буржуазной науки. Когда мы пишем слово наука мы разумеем не физику, химию, математику и вообще естествознание, а область так называемых гуманитарных дисциплин. Впрочем даже область естествознания умирающая буржуазия пытается повернуть назад, стоит только вспомнить, напр, знаменитую теорию относительности Эйнштейна и попытки на ней укрепить уже поколебленное здание идеализма или, напр., Богдановские схемы, построенные на идеалистических основах Маха и Авенариуса» (См. напр., вывод Н. Морозова, к которому он пришел, излагая принцип относительности; „значит, единственно абсолютной мерой всяких величин в окружающем нас мире являемся мы сами и всякая конечная функция f (х), формулирующая любое явление в природе, есть функция нашего сознания и больше ничего" стр. 87 статьи
[98]
Н. Морозова „Принцип относительности и абсолютное". Также и последний выводы самого Эйнштейна насквозь идеалистичны, как это видно из его статьи об аксиомах геометрии).

В области же общественных и философских дисциплин ныне господствует исключительная тяга к самым отдаленным истокам теологии. И за что бы ни брался современный буржуазный ученый, за философию, историю, психологию, этику — он в конечном счете приходит к Господу Богу и, без сомнения, критике социализма. Взгляните в маленькую книжечку Э. Л. Радлова „Этика". И здесь вы находите рядом с критикой социализма —возвращение в лоно Господа Бога. „Единую цель, — говорится в этой книжечке на стр. 55-ой, — в отличие от разнообразных, преследуемых человеком, целей, мы найдем лишь в том случае, если поймем смысл жизни; смысла же искать в конечном — дело безнадежное; все указывает на связь жизни с трансцендентным". Нас поэтому не удивляет, что Радлов, признающий трансцендентное т.-е. в конечном счете метафизическую функцию, на стр. 13 заявляет, что „современный социализм, утверждающий, якобы, новое жизнепонимание в действительности представляет синтез античной и христианской морали" и потому „главный недостаток социалистического синтеза заключается в том, что проповедуя рай на земле, он тем самым подсекает главный стимул для совершенствования человека"; нас не удивляет, что Г. Шпет помещает в своем ежегоднике старую (правда появляющуюся впервые) статью Вл. Соловьева, критическую заметку о работе Л. М. Лопатина „Положительные задачи философии"; во всем, и в работах Вл. Соловьева, и в тех же „Положительных задачах философии" Л. М. Лопатина под прикрытием ученой фразеологии проглядывает все та же метафизика и, стало быть, в конечном счете все они, и покойные Вл. Соловьев, и Лопатин, и здравствующие пр. Карсавин и Ophis скатываются либо в об'ятия к Пресвятой Богородице, либо в об'ятия Эригены с его теофанией.

(См. напр. признание Лопатина о своей философии, что „в ней идет речь о трансцендентных допущениях и предположениях знания"... Предисловие ко второму изданию магист. дис. Лопатина „Положительные задачи философии", ч.1.)

Нас даже не удивляет, как могут ужиться в одном доме все же разнообразные сочетания, как Ophis, Гершензон и Г. Шпет со своей, во многих отношениях интересной статьей о скептицизме. 

Статья Г. Шпета „Скептик и его душа", действительно, во многих отношениях интересна; в ней довольно подробно и оригинально разсмотрен и проанализирован fundamentum скептицизма, при чем автор исходит из рассмотрения пирроновых положений Секста Эмпирика, не касаясь в подробностях аргументации позднейших представителей скептицизма.

Нас это не удивляет, ибо кризис переживаемый наукой, так же велик, как и тот кризис, который захватил самые основы буржуазного общества.

Этот кризис буквально подтачивает все основы буржуазной науки; нет
[99]
области, в которой бы буржуазная наука не бросалась не только у нас в России, но и на Западе, назад, к самому чистейшему идеализму и даже теологии.

Шпенглер, Макс Шеллер, пытающийся заложить „первое основание систематическому построению естественной теологии", Розенцвейг, по которому философия и теология становятся неразрывными, Карсавин, дошедший до средневекового суеверия — все это явления одного и того же порядка, результат кодоссального потрясения, перевиваемого миром.

Нельзя рассматривать средневековые обедни Карсавина, как, скажем, плод расстроенного воображения профессора, поверившего в шабаш ведьм и средневекового козла; один человек может свихнуться, но когда рядом, с проф. Карсавиным другой, не менее его ученый академик Бехтерев, как это нам уже пришлось отмечать ранее, серьезно уверяет, что есть связь между количеством солнечных пятен и большевистским переворотом, когда он серьезно убежден, что можно создать политический гороскоп; когда такой деятель, как бывший марксист, Бехтерев в своей социологии, отрицая Маркса, приходит к источникам уже превзойденной и разлагающейся буржуазной науки, когда Эйнштейн и Н. Морозов, опираясь на данные естествознания, каждый по своему упираются в метафизику, мы начинаем понимать, что здесь нечто большее, чем литургийное или панихидное действо какого нибудь чудака Болдырева или Лосского.

Очевидно, тот сдвиг, какой переживает мир, потряс до основания и все устои буржуазной мысли. Думается, что тот хаос, который царит теперь в буржуазном мире, пожалуй, можно сравнить с тем хаосом и падением цивилизованного общества, которые наблюдались в эпоху великого переселения народов, когда разлагающаяся римская цивилизация трещала по швам под могучими ударами новой, только что возникавшей цивилизации. Ведь тогда и теперь менялись самые основы общества, его экономика.

Тогда на место рабского хозяйства выдвигалась феодальная собственность, теперь на смену капиталистическому миру, частной собственности идет новый мир, коммунистический. Происходит колоссальный сдвиг экономических основ, а это отражается в головах одних, как гибель, а в головах других, как торжество новых начал. Действительно, в борьбе буржуазии с феодалами были все же меньше затронуты самые основы общества, чем ныне, когда не должно остаться камня на камне от старого мира.

Вот это сознание неминуемой гибели, эта мысль, что нет возврата к старому и порождает даже в головах буржуазных ученых такие неожиданные результаты, как возврат к теофании Эригены рядом с такими колоссальными достижениями, какие совершаются, скажем, хотя бы в области электротехники.

Вот как характеризовал умонастроение высшего, т.-е. образованного римского общества за несколько десятков лет до его окончательной гибели современный писатель Аммиан Марцеллин, умерший в конце IV века.

[100]
Описав разврат и порочность знати, он продолжает: „К тем постыдным порокам присоединяется у них смешное суеверие, оскорбительное для здравого смысла. Они доверчиво выслушивают предсказания гадателей, которые думают открыть знаки их будущего величия и счастья во внутренностях жертвы; большая часть их не осмелится взять ванну, пообедать, выйти на прогулку, не посоветовавшись с правилами астрологии о положении Меркурия или вида луны. Забавно встречать такое суеверие в людях, зараженных возмутительным скептицизмом и осмеливающихся отрицать или подвергать сомнению существование всемогущего Бога".

Как человек эпохи перехода от старого римского мира к новому феодально-буржуазному обществу, когда рушились, как карточные домики, целые царства, когда рушились самые, казалось, незыблемые устои, когда над хаосом, царившим внизу в сфере экономических отношений, царил хаос м в области идеологии, как человек той эпохи беспомощно то хватался за самую крайнюю мысль скептицизма, то с покаянием повергался в прах перед старыми богами отцов, так и современный буржуа, чувствуя, как под его ногами колеблется самое основание здания, где он живет, замеча колебание и его идеологии и беспомощно то хватается за самые непреложные выводы естествознания, то устремляется в мрачные тайники средневековья и, надевая на себя рясу, начинает петь гимн теофании, приемлет Нострадамуса, сочиняет политический гороскоп или попросту без затей шепчет в молитвенном экстазе: „Пресвятая богородица, спаси нас». Гибелью, тлением, средневековым мракобесием веет ныне от буржуазжной философской мысли. Философия мертвой реакции — вот как можно назвать все писания буржуазных философов нашего времени. Классу будущего, даже если его ждут временные поражения и неудачи, нечего ждать и брать от этой философии в такие моменты. И чем обширнее и солиднее научный арсенал, каким располагает буржуа-философ, тем хуже и тем опаснее для пролетариата. Всенощное бдение, которое служит проф. Карсавин или литургийное действо, совершаемое Лосским и Omphis'ом, легко распознает самый неискушенный в метафизической терминологии пролетарий; куда труднее разбирать, а значит и опаснее такие учения, которые опираются якобы на науку, фактически стоят на той же почве, что и открытый идеализм.

Мы, приветствуя откровенность проф. Карсавина и его собратий по духу, вместе с тем, указывая на русских последователей Маха, Авенариуса и прочих идеалистов, наших эмпириомонистов и подобных им „последовательных марксистов", должны сказать пролетариату: „бойтесь данайцев, приносящих дары".