[265]
        Сессия Всесоюзной сельскохозяйственной академии  наук имени В. И. Ленина, которая закончилась разгромом идеалистического учения Менделя — Моргана — Вейсмана, имела огромное значение для всей советской науки. Она подняла на новую, высшую ступень борьбу против реакционной, буржуазной идеологии во всех областях знания. Развернулись творческие дискуссии и в языкознании, где на протяжении многих лет идёт упорная борьба между защитниками нового, материалистического учения о языке академика Марра и приверженцами старых, реакционных течении в языкознании.
        Продолжатели учения академика Н. Я. Марра в советском языкознании показали, что учение Марра о языке является подлинно творческим, материалистическим и лежит в основе советского языкознания. Однако в области языкознания ещё не удалось окончательно разгромить реакционную, идеалистическую лингвистику, представители которой имеются и в СССР.
        Н. Я. Марр (1864-1934) по своему образованию и научной подготовке был прежде всего филологом-кавказоведом. С детства ему пришлось жить в условиях многоязычной среды. Всестороннее филологическое  образование,   которое Н. Я. Марр получил в Ленинграде, где он провёл значительную часть своей жизни и где он впоследствии, как и в Москве, вёл творческую научную работу в области языковедения, а также блестящее знание многих языков помогли ему в самом начале научной деятельности глубоко изучить всю совокупность древней культуры народов Закавказья. Ранние работы академика Марра посвящены истории древней Армении и Грузии, истории грузинской и древне-армянской литературы и языков Закавказья.
        Как известно, в течение многих десятилетий академик Марр производил археологические раскопки древней столицы Армении — города Ани, — и результаты этих раскопок дали возможность академику Марру восстановить историю Армении в средние века. Марр как филолог был не просто языковедом: одновременно он был и историком и археологом, а также историком литературы, искусствоведом и исследователем истории мировоззрения народов древней Армении и Грузии. Но особенно важно, что Н. Я. Марр не был учёным, замкнувшимся в области «чистой» науки. В условиях царской России он искренно сочувствовал революции. В 1905 году в своём «Письме к кавказской молодёжи» он заявляет: «Власть должна быть в руках народа»[1]. Летом 1905 года он едет в Гурию и как очевидец описывает в газете «Рассвет» ряд революционных митингов, организованных РСДРП. Газетная статья Марра вызвала недовольство среди меньшевиков, и меньшевистская «Искра» (№ 111 от 29 апреля 1905 года) писала: «Профессор, опи-
[266]
сывающий социал-демократический митинг, явно отдаёт предпочтение «большинству» перед «меньшинством». Н. Я. Марр рассказывает в своей статье об одном митинге, на которое выступали представители меньшевиков и большевиков,  и пишет о «громких заискивающих фразах» меньшевиков, о выступлении большевика, «выдававшемся ясностью изложения и знанием дела». Большевик, писал Марр, «не терял спокойствия и шаг за шагом старался разбить своих оппонентов». Шёл спор о двух фракциях социал-демократической   партии, о фракциях «большинства» и «меньшинства»[2].
        В годы подъёма революционного движения Н. Я. Марр был уже известным учёным. В январе 1912 г. его избирают экстраординарным, а в июле   ординарным академиком. Область лингвистики и филологии казалась тогда реакционной профессуре столь далёкой от политики, что революционная сущность научных взглядов Н. Я. Марра не была ею разгадана.
        В годы первой империалистической войны Марр руководит раскопками в Ване. В ходе этих раскопок были найдены клинописные надписи на халдском языке, и эти находки явились выдающимся научным открытием. Постепенно академик Марр переходит к своей подлинной специальности —  теоретическому языкознанию, прославившему  его как мирового  учёного, создавшего новое, материалистическое учение о языке.
        После Великой Октябрьской социалистической революции академик Марр целиком включился в социалистическое строительство и в конце своей жизни вступил в ряды ВКП(б). Получив после Октябрьской революции полную свободу научного творчества, Марр начинает закладывать основы советского языкознания, общей его теории. На создание новой лингвистической теории академика Марра натолкнуло изучение живых бесписьменных языков современного Кавказа, в первую очередь абхазского языка, а также некоторых языков Западной Европы, которые буржуазной наукой считались языками «без паспорта», «без родства». К таким языкам буржуазная наука относит, например язык басков, населявших юго-запад Франции и север Испании, т. е. так называемые «изолированные» языки.
        Работая в первые годы после Октябрьской революции над проблемами языкознания, Марр установил, что баскский язык в Испании и яфетические языки Кавказа (абхазский и другие) представляют собою одну семью языков, т. е. находятся друг с другом в так называемом «родстве». Эта теория в дальнейшем коренным образом изменилась у Марра, но первоначальная её форма была такова: подобно тому как существуют индоевропейская семья языков и другие семьи, существует и яфетическое семейство языков. 
        Изучая в дальнейшем языки Кавказа, язык басков и один из языков Памира (вершикский), академик Марр пришёл к выводу, что все они принадлежат к одной системе. Впоследствии академику Марру удалось  доказать, что эти языки являются остатками более древней стадии развития человеческой речи, предшествовавшей индоевропейской. Академик Марр изучал данные языки не тем методом, каким изучают языки западноевропейские языковеды. Когда представители западноевропейского  реакционного  языкознания изучают язык, они заранее берут своего рода патент на невежество во всех остальных отраслях знания. Они прежде всего доказывают в своих работах, что при изучении языка не надо знать ни одной науки, которая лежит за пределами языкознания. Они не желают знать ни истории нации, которая говорит на этом языке, ни мировоззрения общества той или иной эпохи, ни истории материальной культуры, ни особенностей быта — ничего, кроме фонетики, морфологии и синтаксиса, а также диалектологии.
        Идеализм западноевропейских языковедов, рассматривающих историю  языка в отрыве от истории общества,
[267]
был отвергнут академиком Марром. Как революционер по своему общественному мировоззрению и темпераменту, как новатор в науке, академик Н. Я. Марр произвёл коренной переворот в языкознании. Благодаря своей глубокой филологической подготовке и широкому научному кругозору, будучи одновременно и языковедом, и историком, и археологом, академик Марр был хорошо подготовлен к тому, чтобы ставить вопрос об изучении языка в корне иначе, чем ставили все буржуазные языковедные школы до него. Он считал, что немыслимо  изучать языки без увязки их с широкой исторической основой, на которой и вырастает история самого языка. Поэтому одним из основных и главных его положений было учение о связи истории языка с историей общества, историей его материальной культуры, а также с историей мышления этого общества. Факты из истории развития общества убеждают нас, что без увязки языка с историей мы не можем говорить ни об истории языковых фактов, ни об истории языка. Так, например, утверждают, что в XIV веке древнерусский народный язык с его говорами явился источником (точнее, исторически сложившимся готовым материалом) для развития трёх новых языков: русского (великорусского), украинского и белорусского. Каковы причины этого явления? Обычно лингвисты и не ставят такого вопроса. Но ведь наука и существует для того, чтобы устанавливать причинные связи. Если мы хотим найти причинную закономерность появления трёх языков вместо одного, то нам следует обратиться к истории русского общества, иначе мы просто ничего не поймём в развитии русского языка: мы будем регистрировать хронологию отдельных языковых фактов, но не объяснять их. Это, казалось бы, весьма естественное стремление академика Марра — связать историю языка с историей общества, с историей материальной культуры — было встречено в штыки защитниками буржуазного языкознания. Между тем именно этот материалистический подход к изучению истории языка и явлений живой речи позволил академику Марру сразу поставить изучение языков на правильные рельсы.
        Утверждая, что историю языка необходимо изучать в связи с историей общества и с историей мышления, академик Марр, как новатор-обществовед в археологии, совершивший много раскопок древних городов Закавказья, считал, что ближе всего и непосредственней всего воздействует на язык материальная культура, в первую очередь производственная деятельность того или иного человеческого общества. И эта установка академика Марра совершенно правильна. Однако академик Марр понимал, что причинная связь истории языка и истории общества не может быть  непосредственной и простой. Для того чтобы изучать историю языка на основе истории общества, надо прежде всего увязать историю языка на более поздних стадиях его развития с историей мышления, а через историю мышления — с историей общества.
        Эта чрезвычайно сложная научная задача привела Марра к изучению ряда вопросов из области семасиологии, т. е. из области смыслового развития слова, которыми он в дальнейшем занимался всю жизнь.
        Для того чтобы выявить на основании изучения происхождения слов пережитки мышления древнего человека, которое ни археологическими раскопками, ни методом узко историческим мы восстановить не можем, академик Марр предпринял огромные работы по изучению происхождения слов, начиная от древнейшей эпохи зарождения человеческой речи и до наших дней.
        По семантике и форме слова Марр прослеживал его историю. Он видел в словах своего рода окаменелые отпечатки мыслей давно минувших тысячелетий. Подобно тому, как палеонтолог на основании отпечатков костей вымерших животных восстанавливает фауну и флору давно прошедших эпох, академик Марр на основании отпечатков древней мысли, сохраняющихся в современных живых, главным образом народных, словах, стремился восста-
[268]
новить мышление древнего человека (каменного века). Ему удалось многое доказать впервые и сделать важные открытия в этом направлении. При этом Марр не забывал о действительном значении слова в наши дни. В языке он видел могучий рычаг культурного подъёма.
        На примерах мы можем проследить, насколько хорошо иногда сохраняются древние формы мышления в современных словах. В кабардинском языке имеется термин «слово», который звучит «псалъэ». Если восстановить мёртвое внутреннее значение этого слова, то мы убедимся, что оно состоит из двух элементарных корней. Первый корень обычно переводят словом «душа», а второй — «сосуд». Однако понятие «душа» фигурирует здесь лишь формально. По народным убеждениям кабардинцев, душу имели не только люди, но и животные и насекомые; даже земля, оживая весной, обретает душу. Таким образом, речь может идти лишь о самом приблизительном словесном переводе, когда мы говорим «душа». Первый корень можно понимать как «одушевлённость» — как всё, что движется. а второй — как «вместилище», «сосуд» и т. п.
        Таким образом, в известную эпоху, когда складывался данный термин, предки кабардинцев мыслили «слово» как «сосуд одушевлённости», «сосуд сознания». Это близко к тому пониманию, которое мы вкладываем сейчас в понятие языка. Язык — это звуковая форма сознания, обобществлённая форма мышления.
        Работы продолжателей академика Марра подтверждают его вывод, что в некоторых языках слова-названия таких абстрактных понятий, как «пространство», «время», «верх», «низ», «начало», «конец» и т. п., возникли из скотоводческих и земледельческих терминов. Например, слово, обозначающее понятие «верх», возникло из слова-понятия «голова», позднее «колос», т. е. «плодоносящая часть растения»; слова-понятия «конец», или «низ», «нижний» и «задний» возникли из слова-понятия «нос».
        Слова, обозначающие части тела и земледельческие термины, например в черкесских языках, возникли, в свою очередь, из названий частей орудия. То слово, которое обозначало голову, первоначально обозначало  насадку орудия, т. е. каменную или металлическую часть, насаживаемую на рукоятку. То слово, которое обозначало «зуб», вначале значило «лезвие» и даже «долото». Слово «нос» обозначало остриё орудия, а слово «хвост» — ручку орудия. Слово, обозначающее «глаз», служило названием отверстия в насадке, куда вставляется ручка орудия, и пр.
        Работа Марра над историей развития слов, которую продолжают его ученики и последователи, даёт прочную материалистическую основу для решения вопроса о связи языка с историей общества и историей мысли.
        Итак, первым принципом академика Марра является закон о связи истории языка — через историю мышления — с историей общества, с его материальной культурой и производственной деятельностью.
        Много и упорно занимался академик Марр также вопросом о происхождении языка. Он построил теорию о возникновении первоначально ручной, или кинетической (линейной), речи, т. е. о том, что речь сначала не была звуковой, а люди говорили движениями рук и других частей тела, например, головы, плеч, мимикой и т. д. Эту форму речи академик Марр и назвал ручной, кинетической, речью, а переход к звуковой речи, по его мнению, совершился много позднее: к концу нижнего палеолита, когда человек впервые стал применять элементарные звуковые комплексы, так называемые «четыре элемента», для выражения мысли. Учение Н. Я. Марра о кинетической речи внесло много нового в науку о языке, хотя в этой теории в первоначальном её виде было много неясного. Ставя вопрос о происхождении речи методологически правильно, Н. Я. Марр получил ещё не вполне чёткие и даже не всегда правильные конкретные выводы. Однако, идя по верному пути, академик Марр пришёл впоследствии к правильному пониманию роли
[269]
  звука в процессе развития речи, а именно: он стал на ту точку зрения, что ручная, кинетическая, речь, которая играла огромную роль в общении обезьянолюдей, даже в самые первые моменты её зарождения была связана с произношением звуков. Теперь мы можем считать установленным, что речь с самого начала её зарождения, ещё у обезьяночеловека (питекантропа), уже была звуковой, хотя и ручная, кинетическая речь играла при этом большую роль. Правда, питекантроп употреблял животные (по выражению Марра, «диффузные», т. е. нечленораздельные) звуки, но они выражали уже человеческую мысль.
        Говорили обезьянолюди лишь в процессе совместного труда, например, при изготовлении цельнокаменных орудий, добывании огня и т. д. Речь, как и мысль, в эти моменты служила средством облегчения и ускорения труда. Язык, как в полном согласии с Марксом и Энгельсом доказал академик Марр, родился одновременно с мыслью на основе развития совместного труда людей.
        Отсюда можно сделать вывод, что первая грамматическая форма, или первый морфологический тип человеческой речи был языком звуков-предложений. Предложение в эту эпоху было диффузным, т. е. нерасчленённым, как в отношении звуковой стороны, так и в отношении своего содержания, мышления. В этот период речь человека (питекантропа) была ещё нечленораздельной и была тесно связана с ручной, кинетической.
        Следующий этап в развитии языка — появление диффузных, т. е. нечленимых, слов. Язык слов появился у «древнего человека» (палеантропа), т. е. у того человеческого вида, который представлен, например, неандертальским человеком. Слова в качестве названий предметов, в качестве элементарных понятий выделились на основе новых потребностей в общении и новой сферы применения речи. Люди стали говорить словами уже не только в процессе труда, но и в процессе распределения его продуктов, возникшего на основе естественного половозрастного разделения труда. Повидимому, это было связано с развитием охоты на крупных животных и с изобретением первого метательного охотничьего оружия, прототипа позднейшего дротика или копья. Мужская и женская части первобытной орды раздельно занимались трудом, однако распределение продуктов такого труда производилось сообща, и люди тогда уже должны были уметь называть предметы, которых непосредственно не производили. Из этой потребности развилось слово. На смену языка звуков появился язык диффузных, на первых порах бесформенных слов-слогов, т. е. тех элементарных слов, которые Марр называл «одноэлементными».
        Что касается речи современного типа, то она появилась тогда, когда выделились корни и аффиксы в словах, когда слово из аморфного стало расчленённым. Это относится примерно к эпохе появления современного   нам   вида человека, которого прежде называли homo sapiens, а по новейшей терминологии называют неоантропом — новым человеком. Советская история первобытного общества позволяет установить связь между  развитием труда и его техники, с одной стороны, и языка — с другой. Производство «составных» орудий, состоящих из двух частей: из деревянной ручки, или рукоятки, и каменного наконечника, — производство, зародившееся уже у древнего человека, дало сильный толчок развитию способности анализа и синтеза в мышлении, что, в свою очередь, не могло не отразиться и в языке и вызвало появление простейших составных, т. е. сложных, слов, на чём в дальнейшем и базируется развитие состава слова, возникновение морфологии, появление частей речи и т. д.
        Таким образом, языкам народностей и наций предшествовали в глоттогоническом процессе языки не только племенные, но и стадные. Вообще язык в нечленораздельной форме зародился в стадах древнейших людей (питекантропов); в процессе распада стадности он стал
[270]
членораздельным, хотя ещё аморфным (в поздних стадах палеантропов-неандертальцев, на исходе низшей ступени дикости); наконец, он достиг морфологического строя уже в племенах неоантропов, в самом начале средней ступени дикости. Ко времени возникновения классового общества появляются, языки народностей, например, древнегреческий, латынь, древнерусский и др., а национальные языки возникают непосредственно в процессе образования наций в эпоху капитализма.
        Таковы вкратце те выводы о происхождении и развитии древнейших и более поздних стадий речи, к которым, в согласии с учением Марра, пришли его продолжатели за последнее время на основе марксистско-ленинской методологии.
        В связи с этим мы можем установить второй принцип, разработанный академиком Марром, который называется законом о «едином глоттогоническом процессе», т. е. о «едином языкотворческом процессе», и о стадиальном развитии как речи, так и мышления. Этот закон о едином процессе общественно-исторического развития языков прямо основан на учении Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, на учении о единстве исторических закономерностей, которым подчинено всякое общественное развитие.
        Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин установили, что в основе развития общества лежит закон смены общественных способов производства и общественно-экономических формаций, а академик Марр, разработав на этой основе закон единого общественно-исторического «речетворческого» процесса развития языка, наметил и стадии этого развития: аморфную, агглютинативную и флективную,— оговариваясь, что в действительной истории общества не существует чистых представителей данных морфологических типов языка.
        На основе нового учения академика Марра о языке советские учёные продолжают свою исследовательскую работу по изучению различных стадий в развитии речи и связи этих стадий со сменой общественно-экономических формаций. Выше мы видели, к каким заключениям пришли продолжатели Н. Я. Марра по вопросу о происхождении речи и о древнейших стадиях её развития. Дальнейшие выводы, которые сделаны учёными в этом направлении, ещё требуют проверки и уточнения. Можно полагать, например, что флективный тип языка развился в конце первобытной общины. Таким образом, древнефлективный строй языка (например, в древнегреческом, в санскрите, и древнеперсидском, латинском, старославянском и др.) характерен для развития речи к началу классового общества, что подтверждается, между прочим, появлением буквенного алфавита в эту эпоху. Имеются основания думать, что так называемый аналитический строй, который представлен в английском языке и является некоторым подобием аморфного строя (но на новой, относительно более высокой ступени развития), появился не повсюду, а лишь в особых специфических условиях, в результате воздействия на язык общественных отношений   феодального   общества, местами характеризуемого   особо ускоренным процессом «сугубого», по выражению Марра, скрещения языков (например, в условиях иностранного господства и вынужденного двуязычия). Аналогичную картину мы наблюдаем также в персидском и многих других, частично также в романских языках.
        Капиталистическое общество не могло создать и не создало принципиально нового строя человеческой речи. Такой строи будет создан лишь в социалистическом обществе.
        Следовательно, аналитический строй английского языка, с его артиклем, частицами и пр., является скорее пережитком отсталых условий средневековья и господства иноземцев, чем каким-то высшим этапом в развитии человеческой речи, как в этом стараются уверить нас англо-саксонские горе-лингвисты и фашиствующие политики, настроенные агрессивно по отношению ко всем иным нациям и языкам. «Английская расовая теория,— говорит товарищ Сталин,— приводит г. Чер-
[271]
чилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над остальными нациями мира»[3]. Упомянутая английская расовая лжетеория как видим, полностью опровергается фактами. Русский язык развивался в более нормальных исторических условиях, чем английский и некоторые другие языки. Счастливо сочетая элементы аналитического и синтетического строя, он обладает большей гибкостью и богатством средств выражения сравнительно с английским, с одной стороны, и латинским и древнегреческим — с другой.
        В частности, употребление артикля наблюдалось и в русском языке в конце средних веков (в таком, например, памятнике XVII века, как «Житие Аввакума»), но сейчас имена существительные в русском языке поднялись на новую ступень обобщения, более высокую, чем в английском, а сохраняемый лишь в диалектах артикль (ср. муж-от, жена-та и пр.) стал пройденным этапом развития русской речи.
        Ещё весьма трудную проблему представляет собою общественно-историческая датировка таких древних морфологических типов, как инкорпорирующий (в северо-восточных палеазиатских, северо- и центрально-американских) и агглютинативный (тюрко-татарские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, угро-финские и другие языки). Несомненно одно, что инкорпорация представляет собою весьма древнее явление,  непосредственно   развивающееся вслед за аморфным строем речи, который в своём первоначальном виде вообще ни в одном языке не сохранился.  Своего крайнего развития инкорпорация достигает на высшей ступени дикости и пережиточно сохраняется на низшей и даже средней ступени варварства (язык ацтеков в Центральной Америке). До сих пор не ясно, в каком историческом отношении к инкорпорации находится агглютинативный строй. В Южной Америке языку перуанских  инков — «кечуа» — свойственна агглютинация, аналогичная агглютинации в тюрко-татарских и монгольских языках. Пока ещё нет никаких данных о развитии агглютинации в языке кечуа из инкорпорации. Как можно предположить, развитая агглютинация появилась в результате скачка из того примитивного аморфного строя, который зародился в начале средней ступени дикости к более высокой форме развития речи на средней ступени варварства, минуя промежуточную стадию инкорпорации. На американском материке эта эпоха характеризуется развитием поливного нагорного земледелия, а в Азии — кочевого скотоводства с начатками земледелия. Агглютинация в языке кечуа возникла, по всей вероятности, в процессе распада первобытной общины. К сожалению, вопросы генезиса   агглютинативного   строя почти не нашли места в исследованиях академика И. И. Мещанинова и не вызвали к себе интереса у наших тюркологов и монголоведов.
        Придётся ещё много поработать в дальнейшем, чтобы установить, какие типы речи в какой связи находятся со сменой способов производства в развитии общественно-экономических формаций. Тем не менее в этом отношении мы находимся на методологически вполне правильном пути, который был намечен впервые академиком Марром. Во всяком случае, можно считать, что качественное изменение языка, скачок его из одной стадии в другую, начинается с изменения синтаксического строя и состава словаря (лексики), как это случилось, например, с русским литературным языком XVIII столетия. Однако завершается и окончательно закрепляется этот скачок лишь в результате качественного изменения морфологии и фонетики.
        Учение о едином глоттогоническом процессе и стадиальности развития
[272] 
речи представляет прямое отражение в языковедении марксистско-ленинского учения о едином законе развития человеческого общества и о смене способов производства.
        Следующим крупным достижением академика Марра, о котором в настоящее время часто забывают, является учение о классовом характере языка в классовом обществе. У Марра это учение непосредственно связано с новым взглядом на соотношение древних мёртвых форм языка и современных живых его литературных форм, а также живых диалектов. Академик Марр на основании глубокого изучения двух языков Армении пришёл к выводу, что знание живых, современных литературных языков и диалектов важнее для изучения истории речи, чем знание языка самых древних письменных памятников. Изучение живых, современных диалектов может дать для исследования древних периодов истории языка более полноценный и богатый языковый материал, чем изучение древнейших письменных памятников, которые чем древнее, тем дефектнее, скуднее и ограниченнее по материалу. История изучения хотя бы русского языка показывает, что истолкование древних текстов, таких, как «Русская правда», «Слово о полку Игореве» и пр., было бы невозможно, если бы к этому исследованию не были привлечены материалы современных живых русских диалектов. Многие непонятные и искажённые места в поздних копиях погибшего оригинала «Слова о полку Игореве» удалось правильно истолковать лишь на основании материалов живого русского языка.
        Эта историко-материалистичеокая точка зрения Марра коренным образом противоположна идеалистической точке зрения, так называемой сравнительно-исторической школы младограмматиков, которая господствовала как в Германии, так и у нас (школа Потебни, школа Фортунатова и Шахматова). По мнению представителей этой школы, чем древнее письменные памятники, тем они важнее для истории языка. Эта теория, идеализировавшая и восхвалявшая в языке древность, была основана на гипотезе «праязыка». Так как основной своей научной целью буржуазное, идеалистическое языкознание ставило восстановление мнимой «праэпохи» несуществующего «праязыка», в данном случае «праславянского» языка, то, понятно самым важным считалось найти наиболее древние тексты на славянских языках. Чем ближе по своей хронологической датировке эти древние тексты стоят ко времени фантастической «праэпохи», тем они для представителей буржуазной школы ценнее и важнее. Но так как академик Марр не ставил своей целью восстановить фиктивный «праязык» а стремился установить реально существующий общий закон развития языков, независимо от их родства и разъяснить вопрос о действительном происхождении и истории языка ещё в бесписьменную эпоху, то такая точка зрения для него была неприемлема. На примере яфетических языков Кавказа Марр доказал, что каждый современный, живой язык гораздо важнее для научного исследования вопроса о зарождении и истории человеческой речи, чем самые древние письменные памятники, которые не отражают живой народной речи. В этих памятниках обычно бывают   зафиксированы омертвелые, закостеневшие формы литературного языка, которым пользовались господствующие классы в своих узко классовых целях.
        Таким образом, академик Марр совершенно перевернул вопрос о сравнительной важности изучения древних и новых форм языка в ходе научного исследования.
        Достаточно перечитать написанное Марксом о методе, во «Введении» к его работе «К критике политической экономии», чтобы убедиться в том, что сам Маркс сознательно начал изучать политическую экономию с самой последней известной ему тогда формации — с капитализма. И только через изучение капитализма, по Марксу, можно познать все предыдущие общественно-экономические формации.
[273]
        И в области языкознания через живые формы современной речи можно понять древние эпохи развития русского или какого-нибудь русского языка. Человек, не занимающийся живыми, современными формами языка, никогда правильно не сумеет истолковать и древнейшие формы, письменно зафиксированные для ранних эпох развития нашего языка.
        По Марру, формы всех языков (в классовом обществе) классовы и в зависимости от этого качественно различны, что особенно ясно следует из противопоставления  живых и древних форм речи.
        Языковед Чикобава, полемизируя с Марром, выдвинул идеалистический принцип «надклассового характера» языка в книге «Общее языкознание», изданной в Тбилиси на грузинском языке. Он дошёл до чудовищно нелепых утверждений о языке пролетарской ленинской «Искры».
        Эта реакционная точка зрения была отброшена академиком Марром. Он доказывал, что всякий язык, особенно же письменный, литературный, является ярко выраженной формой классового языка. И это действительно так.
        Читая известное сочинение Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», узнаём, что в эпоху капитализма в Англии имеются, собственно, две расы, два народа: рабочие и капиталисты, которые имеют различную психологию и говорят на двух совершенно различных диалектах.

«В виду всего этого нет ничего удивительного, что английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия. Буржуазия имеет со всеми другими нациями земли больше   родственного, чем с рабочими, с которыми она живёт бок-о-бок. Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления,  другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия. Это два совершенно различных народа; настолько различных, насколько могут быть различны только две расы — два народа, из которых мы на континенте до настоящего времени знали только один — буржуазию. А между тем именно второй народ, состоящий из пролетариев, имеет гораздо больше значения для будущего Англии»[4].

        Современный русский язык после Великой Октябрьской социалистической революции, конечно, совсем не тот, что русский язык, скажем, буржуазной печати и даже художественной литературы до революции. К сожалению, почему-то этот вопрос мало занимает исследователей русского языка, которые не написали ни одной монографии специально по истории русского устно-литературного и разговорного языка советского города за послеоктябрьский период. Имеющиеся работы проф. Ф. П. Филина, Н. П. Гринковой и др. касаются лишь тех изменений, которые вызваны социалистическим строем общества в языке колхозной деревни.
        Таким образом, ни самая интересная для нас эпоха — современная,— ни преемственность нашего живого литературного языка, ни традиционная его связь с языком ленинской и сталинской большевистской печати, который складывался ещё до Великой Октябрьской социалистической революции, никем из языковедов ещё как следует в науке не показаны.
        Между тем язык нашей современной прессы (газет и общественно-политических брошюр), как и язык докладов, лекций и радиопередач, является  продолжением  славных традиций языка русской классической художественной литературы, русской дореволюционной рабочей печати, языка произведении Ленина и Сталина, языка рабочей и партийной большевистской общественности.
        Наконец, ценным вкладом академика Марра в языкознание является учение о смешанном, скрещенном характере всех языков. Принцип этот основан на марксистском учении о нации, которое впервые разработано товарищем Сталиным в
[274] 
труде «Марксизм и национальный вопрос» и ряде других его работ. Товарищ Сталин подчёркивает, что все нации сложились благодаря смешению разнообразнейших этнических элементов.

«Нация — это, прежде всего, общность, определённая общность людей.
 Общность эта не расовая и не племенная. Нынешняя итальянская нация образовалась из римлян, германцев, этрусков, греков, арабов и т. д. Французская нация сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т. д. То же самое нужно сказать об англичанах, немцах и прочих, сложившихся в нации из людей различных рас и племён.
Итак, нация — не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей»[5].

        То же самое следует сказать и о русской нации. И русская нация сложилась в ходе исторического развития из разнообразных этнических элементов.
        Если нет расово чистых наций, как и несмешанных рас, то законен вопрос: может ли смешанная по своему происхождению нация говорить на «чистом» языке? Если нации являются продуктом смешения, то на этой основе и языки, на которых они говорят, должны возникать благодаря ещё большему смешению и скрещению. Языки могут смешиваться также в силу экономического обмена и культурных взаимовлияний, однако основой для смешения речи служат, по выражению Маркса и Энгельса, смешение и скрещение наций: «Впрочем, в любом современном развитом языке первоначально самобытная речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря  историческому  развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благодаря скрещиванию и смешению наций, как в английском, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией»[6]. В русском языке наблюдаются не только  усвоенные и полностью освоенные нами слова тех языков, с которыми мы непосредственно соседили, но также и некоторые лексические элементы, проникшие к нам благодаря развитию начавшегося с XVIII века широкого обмена с Западом, т-е. голландские, немецкие французские и др.
        Однако при этом не следует забывать, что процесс смешения языков всегда обоюдосторонен. Слова из русского языка и восточнославянских языков, в свою очередь, рано начали проникать в германские, угро-финские, среднегреческий, в особенности же болгарский, а наряду с этим и в татаро-монгольские и другие языки. Лишь предвзятой, в корне неправильной точкой зрения идеалистов-языковедов (Шрадер, Бругман, Гирт) объясняется  полное игнорирование ими вопроса о несомненном историческом проникновении славянских слов в так называемый «прагерманский» язык, точнее выражаясь, в германские языки в древнейшую эпоху их развития. Слова советской эпохи входят в широкое употребление на Западе и даже во все языки мира. Такие, например, слова, как «Совет», «большевик», «пятилетка», «комсомол», имена Ленина и Сталина и их ближайших соратников стали родными словами и именами во всех языках.
        Дело, конечно, не только в словаре, не только в лексических усвоениях и не только в изменении синтаксиса, хотя синтаксис легче других разделов грамматики испытывает влияние иных языков. Достаточно сопоставить наш современный синтаксис и синтаксис XVIII века, чтобы увидеть, какую роль в изменении языка играют переводы с одного языка на другой различных научных сочинений и даже книг для лёгкого чтения. Русский синтаксис XVIII века является продуктом взаимодействия русского языка с формами синтаксиса таких языков, как латинский, немецкий и др. Однако этот процесс изменения русского синтаксиса был рано ликвидирован благодаря гениальному творчеству
[275] 
А С. Пушкина, одного из творцов национального русского языка. Но нет ли в современном русском языке каких-либо признаков протекающего в нём сейчас процесса взаимодействия с языками народов СССР, т. е. смешения? Внимательный наблюдатель, даже не будучи русистом, может обнаружить такие случаи не только в синтаксисе и лексике, но и в морфологии и фонетике.
        Современная эпоха открыла перед русским языком новые богатейшие возможности в смысле его дальнейшего развития. В то время как вследствие агрессивной политики англо-американского блока английский язык всё больше и больше становится  международным языком империализма и англо-саксонского расизма, насильно внедряемым в быт колониальных и полуколониальных народов, русский язык сейчас сделался международным языком социализма, новой демократии и прогрессивной демократической части человечества в целом. Русский язык по инициативе самих трудящихся изучается сейчас как международный язык во всех странах Центральной и Восточной Европы, и, кроме того, его в настоящее время с любовью изучают демократические, прогрессивные слои населения, массы трудящихся во всех странах мира. Международное влияние русского языка ширится и растёт. Казалось бы, такое положение русского языка обязывает специалистов своей исследовательской работой помочь осуществлению этой новой роли русского языка. Однако до сих пор главное внимание исследователей привлекают памятники древней эпохи, а также исследование особенностей языка отдельных письменных памятников или писателей. Темы диссертационных работ и монографических исследований выбираются в большинстве случаев не по общественной потребности, а по личным вкусам научных руководителей или самих исследователей. Наибольшие затруднения при изучении русского языка нерусскими заключаются, например, в вопросе о грамматических родах, в вопросе о русском ударении, в вопросе о залогах и видах и т. д. Советская общественность вправе поставить эти вопросы перед советской наукой о русском языке. При выборе диссертационных тем и планировании монографических исследований на кафедрах русского языка и в научно-исследовательских институтах, безусловно, необходимо учесть потребности, которые сейчас стоят перед всеми изучающими русский язык и преподающими его.
        Новое учение о языке, которое создал академик Марр, отличается одной особенностью: оно было у самого Марра и его учеников тесно увязано с общественными практическими потребностями. Правильность теории должна проверяться на практике, как учит нас товарищ Сталин.
        После смерти академика Марра новое учение о языке в известной степени развили и продвинули его ученик   и   преемник   академик И. И, Мещанинов и другие его последователи. Это прежде всего касается учения о стадиальности, которому академик Мещанинов посвятил целую монографию, так и озаглавленную «Новое учение о языке». В вопросе о стадиальности речи академик Мещанинов, к сожалению, далёк ещё от окончательного решения проблемы. В дальнейшем он увлёкся исследованием более узких, формальных задач из области грамматики. В частности, он попытался в отдельной книге развить то положение Марра, которое последний не раз высказывал как бы мимоходом. Оно сейчас легло в основу нашей советской теоретической грамматики, а именно: основа  грамматики — синтаксис, морфология же занимает по отношению к синтаксису служебное положение.
        Труды академика И. И. Мещанинова по изучению одного частного вопроса — о синтаксических приёмах словосочетания в различных языках (в том числе и в русском) — обобщены в его крупной работе «Члены предложения и части речи». Однако и здесь недостаточно подчёркнута историческая последовательность развития всех способов синтаксического оформления.
[276]
        Тем не менее и этой работе академику Мещанинову удалось впервые дать правильное историческое определение частей речи, которого никто до него не сумел дать, несмотря на то, что над этой проблемой и раньше работали крупнейшие лингвисты. Академик Мещанинов показал, что части речи представляют собою морфологическую объективацию членов предложения. Глагол представляет собою морфологическую объективацию сказуемого, а имя существительное является морфологической объективацией всех вообще субъекто-объектных членов предложения. Прилагательное представляет собою морфологическую объективацию определения. В своем докладе о положении в языкознании, читанном в Москве, в Московском отделении Института языка и мышления имени Н. Я. Марра АН СССР, в октябре 1948 года, академик Мещанинов почти не уделил внимания самокритике, между тем многие теоретические положения в его работах, бесспорно, нуждаются в пересмотре, в частности, вызывает возражения его теория «понятийных категории». Однако положительной стороной доклада явилось то, что одним из главных объектов своей полемики академик Мещанинов избрал идеалистическое учение француза де Соссюра, который является крупной фигурой в буржуазном идеалистическом языкознании, потому что от Соссюра ведёт своё начало современное идеалистическое направление, модное сейчас в буржуазной науке США и в Западной Европе, где оно известно под именем структуризма, или структурализма.
        Соссюр, подобно всем другим буржуазным языковедам, замкнул изучение языка «в самом себе». Этот мнимый «социолог в языкознании» на деле всячески пытался отрицать связь языка с историей общества и всеми остальными, вне его находящимися явлениями. Соссюр сформулировал своё основное методологическое  положение следующим образом: цель исследования речи состоит только в «изучении языка в самом себе и для себя». Соссюр утверждает, что грамматический строй языка, все его основные грамматические понятия существуют вне времени (и пространства), и этим он обосновывает необходимость синхронического изучения языка, т.е. изучения языка в его статике. Таким образом, по де Соссюру, оказываются возможными два  различных  «метода» изучения языка. Один метод — псевдоисторический, который Соссюр  понимает так же, как и младограмматики, как метод чисто эволюционного изучения языка, и другой метод — метод изучения языка вне времени и пространства, так называемое синхроническое изучение языка, т. е. изучение языка статическое, изучение его вне истории.
        Эти два способа изучения языка, утверждает Соссюр, позволяют так или иначе исследовать любой язык. Но разве можно оторвать современность от истории? Современность сама по себе есть один из моментов истории, и притом важнейший её момент. В современном живом литературном русском языке мы видим целый ряд динамических процессов и намечающихся тенденций нового развития, зачатки которых коренятся частично уже в прошлом. Значит, точка зрения Соссюра для нас неприемлема. Язык надо изучать единственно правильным, диалектико-материалистическим  методом — методом марксизма-ленинизма, — а этот метод ставит перед собой задачу — познать не только эволюционное, постепенное развитие языка, но и качественные скачки в этом его развитии, носящие у Марра название стадий. У идеалистов-младограмматиков нет никакого понятия о стадиальности в истории языка, о качественных его скачках. В отличие от идеалистов-младограмматиков современные структуристы объявили: нет никакой истории языка в форме эволюции. История языка, по их мнению, выражается в смене отдельных стабильных состояний, так называемых «структур», которые в своей целостности будто бы исключают применение  анализа и индукции. В сущности, структуристы применили к языку ту теорию, которая  господствовала ещё  в XVIII веке в биологии. Тогда извест-
[277] 
ный палеонтолог француз Кювье выступил с «теорией катаклизмов», согласно которой стабильные, сменяющие друг друга «миры» пресмыкающихся, теплокровных и др., в сущности, никакого подлинного исторического развития не имели, а заступали один на место другого благодаря мировым катастрофам. Примерно подобным же образом структуристы смотрят на развитие каждого отдельного языка вообще. Например, в эпоху древнерусского языка существовала одна система фонем, одна система спряжения. Потом произошло полное уничтожение этих систем, и на смену им появились новая система фонем и иная система спряжения современного русского языка. Никакого постепенного количественного изменения в звуках и формах, которое подготовило бы этот скачок, структуристы не признают. Следовательно, в своём понимании развития речи они стоят на точке зрения механического перескакивания из одного стабильного состояния языка в другое.
        Предшественники структуристов — младограмматики, в том числе и представители дореволюционной русской школы младограмматиков, утверждали, что развитие языка протекает чисто эволюционным путём. Они исследовали лишь изменения разрозненных форм отдельного слова и единичных звуков, или отдельных их групп, но никогда не признавали никакого качественного скачка в изменении всего языка в целом или даже хотя бы в целой системе звуков того или иного языка. До сих пор некоторые младограмматики утверждают, что будто бы в английском языке с англосаксонской эпохи не произошло никакого изменения его качества. Английский язык как был германским, так якобы вплоть до нашего времени и остался германским.
        Вследствие неправильной, идеалистической методологии в исследовании истории развития языка младограмматики впадали в одну крайность, а структуристы — в другую, противоположную. Современные структуристы полностью отрицают эволюцию и признают одни «качественные» скачки, не видя и не желая видеть реальности развития языковых фактов.
        Буржуазная, идеалистическая лингвистика, не будучи в силах найти правильное решение вопросов истории языка, мечется из одной крайности в другую. Идеалисты представляют себе развитие всегда в однобоком изображении, искажённом до неузнаваемости, как в кривом зеркале.
        Между тем единственно правильный, подлинно научный метод марксизма-ленинизма давно установил, что развитие идёт и путём эволюции и путём революции, т. о. путём постепенных количественных изменений и сменяющих их качественных скачков. В работе «Анархизм или социализм?» товарищ Сталин устанавливает объективный закон развития, который состоит в том, что эволюция подготовляет почву для революции.
        Когда мы рассматриваем историю развития языка, основные принципы которой правильно изложил академик Марр, то мы должны учесть, что во всяком языке постепенно накапливаются изменения:  новая фразеология, новые слова, а вместе с ними новые формы и новые звуки, — в результате чего в известные исторические моменты происходят качественные скачки. С этой точки зрения современный английский язык для нас перестал быть чисто германским. Германских элементов в его словаре и грамматике осталось  незначительное  количество, менее 25 процентов. На деле английский язык следует сейчас рассматривать как смешанный, романо-германский.
        Академику Мещанинову и другим последователям Марра необходимо бороться против обоих идеалистических направлений: и против метафизики Соссюра и отпочковавшихся от него структуристов и против позитивизма младограмматиков. В своём докладе академик Мещанинов остроумно сравнил теорию «праязыка» с идеалистической лжетеорией Менделя — Вейсмана — Моргана, а сам «праязык» — с мифиче-
[278] 
ским «неизменным наследственным веществом».
        Никогда не существовавший и лишь искусственно постулируемый «праязык», по мнению буржуазных лингвистов, сохраняется до наших дней, действительно как своего рода хромосома, в неприкосновенном виде в любом индоевропейском языке. Это — небольшое ядро так называемых «исконных» слов и форм, которое сохраняется в каждом индоевропейском языке и охватывает в нём сравнительно малый процент лексики и несколько больший процент морфологии. Так, например, в английском языке от этого ядра осталось меньше четверти словаря. Ядро это, сохраняющееся в индоевропейских языках, служит для компаративистов, представителей сравнительного языкознания, как бы основой и мерилом, характеризующими качество языка в целом.
        В связи с критикой Соссюра академиком Мещаниновым можно напомнить, что когда очень известного французского представителя сравнительно-исторического метода (тоже приверженца «социологической» школы) лингвиста Мейе спросили, почему он считает современный персидский язык иранским, тогда как в этом персидском литературном языке до 85% слов арабских и единственное, что более или менее сохранилось от иранских элементов в морфологии, — это спряжение, он ответил: мы считаем индоевропейскими современные языки Европы, Ирана и отчасти Индии потому, что, начиная от эпохи «праязыка» и до наших дней, говорящие на каждом из этих языков никогда не замечали и не сознавали, что они говорят на другом языке. Таким образом, Мейе выдвинул в качестве научного принципа чисто субъективный момент. Следовательно, если (как это иногда бывает в действительной истории языка в условиях капиталистического угнетения у одной и той же народности) через одно — два поколения исчезает родной язык и заменяется другим, то, по Мейе, подобные случаи совершенно исключены для индоевропейских языков. Он утверждает, что все названные языки являются продуктом развития «праязыка», неизменного по качеству, чистого и непрерывного, возникшего и развивавшегося на территории как бы изолированной от всех посторонних влияний. Никакие посторонние языки т. е. языки иного происхождения, на это чистое развитие «праязыка» будто бы не влияли; исторический процесс развития индоевропейских языков рассматривается как процесс замкнутый в самом себе, имманентный, и благодаря этому современные индоевропейские языки, с точки зрения этой теории, являются такими же «чистыми» представителями «праязыка», какими они были до мнимого распадения его. Таковы нелепые представления о происхождении и дальнейшем развитии языка у представителей сравнительно-исторической школы младограмматиков.
        В связи с этим можно вспомнить наблюдаемые ещё и у нас, в советском языкознании, псевдонаучные термины: иверийский «общий язык» профессора Чикобавы, «прародина армян» профессора Капанцяна, «славянская общность» профессора Кузнецова, теория угро-финского «соприкосновения», или   «контакта», профессора Бубриха и т. д. У нас ещё странно уживаются подчас с материалистическими положениями нового учения о языке академика Н. Я. Марра отголоски лжетеории «праязыка». Таковы, например, «праязык» в лингвистическом словаре профессора Жиркова, «первоначальная общность индоевропейцев» у профессора Десницкой, часто применяемый в современной лингвистике термин «праформы», т. е. не существовавшие «праслова» мифического «праязыка», стыдливо укрываемые под звёздочками (проф. Гухман), «данные сравнительно-исторической грамматики и генеалогической классификации языков» у проф. Абаева и т. п. Даже академик Мещанинов, хотя и совсем в ином смысле, говорит о некоем «праязыковом состоянии» человеческой речи в древнейшую эпоху её развития. Всё это показывает, насколько прочны ещё застарелые младограмматические воззрения и термины в нашем сознании.
        Теория «праязыка», переоцениваю-
[279] 
щая мнимую индоевропейскую и всякую иную общность языков, предъявляет собою разновидность космополитического игнорирования национальных особенностей отдельных современных языков.
        Академик Марр всю свою жизнь непримиримо боролся с реакционной теорией «праязыка» и правильно считал индоевропеистов расистами. Правда, на словах ни Мейе, ни другие представители младограмматической и современной индоевропейской школы, компаративисты и неокомпапативисты не признают тождества языка и расы. Однако они утверждают что индоевропейский тип языков якобы отличается от иного языкового строя, например, угро-финского, семитического и др., неким высшим по качеству строем речи и что тот же «высший» строй свойственен мышлению индоевропейцев. Таким образом, они говорят о расе не в антропологическом смысле, а об особой лингвистической и своего рода гносеологической, так сказать, «понятийной» расе. К сожалению, и у нас, в советском языкознании за последние годы появились сторонники так называемых «понятийных категорий». Однако «понятийные категории» ни в какой мере не помогают нам уяснить, в чём заключается та прямая связь языка и мышления, о которой говорил академик Н, Я. Марр, и в особенности та непосредственная связь истории языка с историей мысли, которую как проблему величайшей важности поставил перед советской наукой о языке Ленин в своих «Философских тетрадях».

«...Вместо разработки на фактическом материале положения марксизма-ленинизма о диалектическом единстве языка и мышления, о том. что «история мысли = история языка», некоторые ученики Н. Я. Марра воскрешают сейчас теорию о так называемых «понятийных категориях», — пишут авторы статьи «За передовое   советское  языкознание» и справедливо подвергают за это критике советских лингвистов. «Сущность этой теории состоит в том, что вместо изучения языка как исторически развивающейся формы выражения мышления искусственно вставляется между мышлением и языком некое особое формальное «языковое» мышление «понятийными категориями»[7].

        Понятие расовой чистоты языка у компаративистов несколько иное, чем у антропологов. Как представители младограмматической школы и псевдосоциологической  школы во Франции, так и представители наших дореволюционных языковедов школы Фортунатова, так, наконец, и последователи современного реакционного течения неокомпаративистов (Бенвенист, Курилович, Стёртевант и др.) являются представителями своеобразного лингвистического расизма. Раса понимается у них в смысле чистоты языкового строя, соответствующего чистоте  индоевропейского мышления, благодаря чему индоевропейские народы якобы превосходят народы остальных «лингвистических семейств», т. е. «рас».
        Всё население на земном шаре, по мнению этих расистов, делится на ряд языковых рас: индоевропейскую, тюркско-татарскую, семитическую и т. д., каждая из которых имеет свои качественные отличия не только в праязыковых особенностях речи, но и в свойствах мышления. Вот в чём сущность теории «праязыка», её расистский характер как у старых, так и новых последователей компаративизма.
        На чём же, однако, по мнению зарубежных расистов, основаны эта «высота и чистота» расы, языка и мышления у одних и их отсталость у других народов? На этот вопрос представители идеализма в языкознании не в состоянии дать сколько-нибудь вразумительный и единообразный ответ. В полной неспособности разрешить вопрос о причинной закономерности, обнаруживаемой в развитии языков, сказалась полная беспомощность антинаучных воззрений сторонников идеалистической философии и их полусознательных прихлебателей из среды  лингвистов. Ещё в середине XIX века некоторые
[280]         
исследователи пытались связать особенности языков с антропологическими признаками и делили языки по абсурдному расовому принципу курчавоволосости, волнистостиволос и прямоволосости (фридрих Миллер). В XIX—XX веках появилось много различных нелепых, ни с чем не сообразных теорий о том, что строй речи отражает в себе, например, особенности темперамента «сангвиников», у которых определение будто бы должно следовать за определяемым (как, например, у французов и негров), или «меланхоликов», у которых, напротив, определяемое по велению рока следует за определением (как, например, у немцев и славян, по Финку). «Активный» строй речи и «активное» мышление европейцев якобы зависят от того, что подлежащее у них всегда в именительном падеже, а где оно стоит в косвенном (эргативном) падеже, там будто бы строи речи и мышление пассивны (например, у народов Кавказа, североамериканских индейцев и т, д.). Эту реакционную расистскую лжетеорию буржуазные лингвисты  пытались обосновать тем, что человек — якобы лишь пассивный инструмент в руках божественной силы, т. е. религиозным фатализмом, будто бы свойственным отсталым племенам (такова точка зрения Уленбека), или полной беспомощностью человека перед тотемом — природой. Подлежащее, как ведущее представление, при активном мышлении якобы должно стоять перед сказуемым, а при пассивном — следовать за ним. Этим утверждался приоритет языка и мышления индоевропейцев перед семитами (Г. Шухардт). «Социологист» Мейе, промчавшись, как лихой наездник, галопом по равнинам всей Центральной Азии и по ущельям и теснинам Европы, заявил, что скотоводство будто бы порождает огромные централизованные государства и однообразный строй речи в языках агглютинирующего типа, а земледелие, наоборот,— государственную дробность, а соответственно —иррегулярность и необъяснимое разнообразие в языках Европы. Наконец, установив своеобразный рекорд «находчивости», коренным образом разошёлся с Мейе исследователь языка эскимосов Тальбитцер, который объяснил «монотонность» агглютинирующего строя их речи «унылостью» и «однообразием» гренландского ландшафта. Вряд ли в какой-либо иной области знания могут быть обнаружена взгляды, которые по своему невежеству и легкомыслию можно было бы сравнить с этими воззрениями маститых западноевропейских лингвистов-идеалистов.
        Таким образом, основной порок буржуазных идеалистических направлений заключается в том, что буржуазные лжетеоретики, основываясь на теориях таких горе-социологов, как пресловутый Француз Дюркгейм и К^°, могут ещё самым фантастическим способом связать особенности языка с особенностями психологии и мышления, но только не с подлинной историей общества, не со сменой общественно-экономических формаций; они иногда пытаются ещё связать особенности языка даже с «формами» хозяйства, но только не с действительным развитием общества, не со сменой способов производства.
        Особенно поражает своей американской  «самобытностью»  некий Э. Стёртевант. В своей книге «Введение  в  лингвистическую  науку» (1948 год) этот горе-профессор действительно остаётся целиком вне науки. Благодаря духовному родству со своим однофамильцем, биологом-морганистом, он ухитрился построить совершенно абсурдную «теорию об изобретении языка» на основе «обмана» матерью ребёнка и мужем жены.
        Следует упомянуть и о представителях современной американской — тоже идеалистической — школы, так называемых механистах, или физикалистах, как они себя именуют, таких, как Блумфильд[8], Грааф и другие, которые стараются оторвать язык от смысла и всячески пропагандировать взгляд, что это будто бы
[281]         
механизм, сам собою сложившийся для удобства общения людей друг с другом. Но взгляд этот нелеп.
        По академику Марру, мы должны были бы исследовать грамматические роды русского языка, исходя из того объективного содержания, которое некогда отразилось в этих категориях. У Марра исследование проблем грамматического рода тесно связано с рассмотрением социально-экономических условий в определённые исторические  эпохи  (матриархат, патриархат и др.). На основе нового учения о языке следует предположить, что современные грамматические роды, которые теперь стали формой как бы совершенно оторванной от всякого содержания, на деле развились из реального содержания на основе существовавших в жизни людей общественных отношений и реально существовавших мыслительных категорий. По мнению последователей академика Н. Я. Марра, в полном согласии с воззрениями товарища Сталина о форме и содержании, высказанными им в работе «Анархизм или социализм?», всякая грамматическая форма первоначально более или менее соответствовала содержанию речи и лишь впоследствии, вступая с ним в противоречие, порывала видимую связь с этим содержанием и обособлялась от него, получая иное, на первый взгляд чисто формальное, значение. Научно объяснить такую грамматическую форму, лишив её видимости самостоятельного   существования   и вскрыв её объективный общественно-исторический смысл, это и является целью подлинной марксистско-ленинской науки о языке. Однако, с точки зрения американской школы идеалистов-физикалистов,   выходит,  что система грамматических родов, например, в русском языке, сложилась как бы чисто искусственно, вне связи с «внеязыковыми». т. е. мыслительными и общественными, категориями. Она якобы является «искусственным механизмом», который создан языком для целей, наилучшего способа соединения слов в контекст.  Предшественником  школы американских физикалистов оказался в этом вопросе французский кавказовед Дюмезиль. Были предтечи физикализма и у нас. Всем известна попытка нашей дореволюционной языковедной школы Бодуэна и Щербы доказать, что грамматическая форма может не иметь связи с содержанием речи и обладает будто бы некиим самостоятельным существованием. Для этой цели Щерба рекомендовал  даже  специальное «упражнение».   Он   брал   отрывок русского текста, в котором имелись слова, обычным способом согласованные друг с другом. Затем он заменял их корни искусственными сочетаниями букв, не имевшими никакого значения. И вот этот текст давался студентам как лингвистическое задание. Получалась грамматически правильно согласованная бессмыслица. Она и должна была доказать, что форма в языке существует якобы независимо от содержания. Этот нелепый способ сейчас применяют в несколько ином виде в США, где он всячески  пропагандируется представителями модных в буржуазной лингвистике школ физикалистов и структуристов. Они утверждают, что языку нет дела до смысла. По их мнению, лингвист может якобы установить, например, фонемы любого языка, не зная и не понимая его, но имея под руками точную механическую запись текста на нём. И в США делаются опыты, подобные вышеописанным. Такие, с позволения сказать, «лингвисты без языка», исследующие «язык без смысла», и обнаружились сейчас в Соединённых Штатах Америки. Нашлись, к сожалению, и у нас лингвисты, которые, следуя по стопам американских лжеучёных,  пытаются   построить «лингвистику без языка». Таковы, например, работы Зиндера, низкопоклонствующего перед буржуазной лингвистикой.
        Школа Марра считает, наоборот, что человек, который вообще не знает и не понимает изучаемого языка, вряд ли может выполнять какие бы то ни было лингвистические операции над его текстами.
        По мнению академика Марра, в языке нет и вообще не может быть ничего бессмысленного. В языке всё
[282]         
существует лишь в осмысленном виде, в увязке с мышлением, с содержанием речи, со значениями. Поэтому для языковедов-материалистов важна и внешняя, формальная сторона  (членораздельное звучание) и внутренняя, семантическая (значение как опосредованное содержание и содержание как прямое отражение действительности). Язык начинает существовать лишь с того момента, когда устанавливается единство звучания и значения, когда лингвист   получает возможность изучать одновременно и звучание и значение в их живой связи.
        Советские учёные, последователи нового, материалистического учения академика Н. Я. Марра о языке, решительно отвергают антинаучные космополитические и расистские теории в языкознании. Советские учёные разоблачают реакционный смысл попыток прислужников англо-американского империализма доказать «прогрессивность» единого, «мирового» английского языка и научную несостоятельность утверждений буржуазных псевдоучёных о том, что аналитический строй языка возник якобы позже флективного и потому является более прогрессивным, чем флективный. Эти утверждения противоречат фактам. Аналитические формы существовали уже в древнеиндийском, древнелатинском и некоторых других языках.
        Идея о превосходстве аналитических языков над флективными, как правильно отмечала «Культура и жизнь»[9], является лживой и реакционной.
        И Ломоносов, и Пушкин, и Чернышевский указывали на богатство, звучность, выразительность русской речи. О богатстве русского языка писал Энгельс. В. И. Ленин неоднократно говорил и писал о величии, красоте и мощи русского языка.
        Прогрессивность языка выявляется не в технике речи. Различные грамматические системы — аналитическая, синтетическая, флективная — по своим грамматическим средствам способны выражать самые сложные оттенки современной научной, общественно-политической и художественной мысли в условиях равноправия языков в социалистическом обществе.
        В заключительной части своего доклада академик И. И. Мещанинов остановился на учении о приоритете синтаксиса в вопросах исследования и изучения грамматики. Еще академик Марр писал, что фонетика является лишь техникой для морфологии, а морфология — техникой для синтаксиса. С этой точки зрения, синтаксис и должен быть основой всей грамматики, он должен служить ключом для морфологии и лексикологии. Вот это и является сейчас основным нашим принципом в вопросе о построении грамматики. Сверх того, советские языковеды-материалисты изменили и самый состав грамматики, сделав её более широкой и полной по своему объёму. Теоретическая грамматика сейчас включает всё, что характеризует собою строй языка: синтаксис, лексику, учение о составе слова, морфологию и фонетику. Вне науки грамматики остаются только такие области, как диалектология.
        Развивая мысли Марра, советские языковеды придают особое значение связи теории языковедения с практикой изучения и преподавания языков. Теория, если она правильна, должна проверяться практикой. И действительно, новое учение о языке, созданное академиком Марром, было выверено на практике развития письменности для ранее бесписьменных национальных языков в Советском Союзе. Всем известно, что лишь у нас в СССР впервые в истории все народы получили возможность на основе ленинско-сталинской национальной политики развивать свою письменность на родном языке. Эта работа по созданию письменности для народов СССР была проведена при участии учеников и ближайших сотрудников Марра по указаниям самого Н. Я. Марра. На основе разработки системы фонем для десятков языков Кавказа, Севера, Средней Азии, Поволжья, Урала и Сибири были составлены национальные алфавиты, разрабатывались так-
[283] 
же вопросы орфографии и терминологии устанавливались диалектные основы развития литературных языков и т. д. В настоящее время наряду с решением этой задачи перед нами стоят новые практические проблемы, выдвинутые условиями многоязычия, т. е. задачи параллельного преподавания нескольких языков в нашей школе.
        Академик Марр придерживался того мнения, что в будущем все языки должны слиться в один единый язык, и в этом отношении солидаризировался с известным положением, которое с исчерпывающей полнотой и ясностью развито в замечательной работе товарища Сталина «Национальный вопрос и ленинизм»[10]. Товарищ Сталин показал в этой работе, что период победы социализма в одной стране не даёт условий, необходимых для слияния наций и национальных языков, наоборот, этот период создаёт благоприятную обстановку для возрождения и расцвета наций.
        «Было бы ошибочно думать, — писал товарищ Сталин, — что первый этап периода всемирной диктатуры пролетариата будет началом отмирания наций и национальных языков, началом складывания единого общего языка. Наоборот, первый этап, в течение которого будет окончательно ликвидирован национальный гнёт, — будет этапом роста и расцвета ранее угнетённых наций и национальных языков, этапом утверждения равноправия наций, этапом ликвидации взаимного национального недоверия, этапом налаживания и укрепления интернациональных связей между нациями»[11]. На втором этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, по мере того, как будет складываться единое мировое социалистическое хозяйство, «начнёт складываться нечто вроде общего языка, ибо только на этом этапе почувствуют  нации   необходимость иметь наряду со своими национальными языками один общий межнациональный язык, — для удобства сношений и удобства экономического, культурного и политического сотрудничества»[12]. И только на следующем этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, «когда мировая социалистическая система хозяйства окрепнет в достаточной степени и социализм войдёт в быт народов... — национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку»[13].
        Итак, в настоящий момент мы ещё не можем практически ставить вопрос о переходе на единый язык. Наша эпоха ещё надолго останется эпохой многоязычия.  В наше время каждому образованному советскому   гражданину   важно знать и родной русский язык и какой-нибудь другой национальный язык. В советских вузах изучают как западные, так и восточные иностранные языки, а также национальные языки народов Советского Союза. Что может дать для этой обширной и важной практики преподавания и изучения языков новое учение о языке? Этому вопросу академик Мещанинов уделил особое внимание.
        Непосредственную помощь параллельному изучению нескольких языков могут оказать грамматики двух или нескольких языков специального типа, или, как выразился академик Мещанинов, «сравнительные грамматики разносистемных языков». Если идеалистически построенная сравнительная грамматика основывалась на лжетеории праязыка и вытекающего из неё учения о «родстве» языков, то сейчас в советском материалистическом языковедении вопрос ставится   совершенно  по-новому: сравнительную грамматику можно писать для любых языков, независимо от их близости и «родства». Она должна включать сравнительное сопоставление одинаковых по смыслу, но различных по форме элементов двух или нескольких языков. Основное, что роднит все языки мира между собою,— это смысловое единство. Содержание речи у народов, находящихся на одном уровне общественного развития, может быть
[284]         
одинаковым, но форма выражения этого содержания различна.
        На основании одинаковости содержания, одинаковой семантической функции, выраженной в различных формах, можно проводить самые интересные и широкие сравнения различных языков. Написанные по этому принципу сравнительные грамматики значительно облегчат русским изучение иностранных языков, а представигелям советских национальностей или иностранцам — изучение русского языка.
        Другим положением академика Марра, подчёркнутым академиком Мещаниновым, является учение о приоритете  живых,  современных форм речи и полевой методики изучения их путём командировок и экспедиций на места перед кабинетным изучением древних письменных памятников. Подлинный лингвист может вырасти и сложиться как исследователь лишь в результате работы «в поле» над живыми формами языка. Крупнейший лингвист Марр и его последователи много времени отдали работе в полевых условиях над малоизвестными языками Кавказа и Севера, и эта работа привела их к огромной важности теоретическим выводам.
        Когда учёный работает только над древними письменными памятниками и лишь кабинетным методом, то над ним обычно тяготеет буржуазная, идеалистическая традиция, воплощённая в многочисленных трудах буржуазных учёных Запада и русских учёных дореволюционной эпохи. Здесь исследователь вынужден считаться с буржуазным наследием, с закостенелой буржуазной, идеалистической традицией. Напротив, исследователи, изучающие живые формы языка в полевой обстановке, менее зависят от этого устарелого наследства; в результате непосредственных наблюдений над жизнью языка у них складывается более широкое научное мировоззрение, вырабатывается ближе связанная с практическими потребностями трудящихся методика и получаются выводы, независимые  от  идеалистических зарубежных и русских дореволюционных лингвистических школ.
        Эта точка зрения позволяет прbменить научные методы теоретического языкознания к разработке методики преподавания языков в советской школе. Прежде всего теперь можно правильнее решить вопрос, с чего надо начинать изучать в школе неродной язык — с формы письменной речи или с устной её формы. Мы уже пришли к выводу, что фундаментом для усвоения как родного так и неродного языка является живая устная речь.
        Основным недостатком в преподавании русского языка для представителей национальностей СССР являлась привычка строить учебники русского языка на основе материалов только письменно-литературной речи. Почти совсем отсутствовал разговорный материал живого, современного бытового и устно-литературного языка. Наконец, в хрестоматиях и книгах для чтения почти не представлена общественно-политическая форма литературного языка. Между тем в нашу эпоху социалистического общества именно она является наиболее важной, ведущей. По образцам произведений Ленина и Сталина учащиеся, несомненно, лучше и быстрее научились бы хорошему слогу и стилю в наиболее современных их формах. Следует помнить, что современный, живой русский литературный язык советской эпохи представляет собой дальнейшее развитие лучших традиций Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Горького, Маяковского. Русский литературный язык поднят на новую, высшую ступень в социалистическом обществе благодаря влиянию языка трудов Ленина и Сталина на язык советской политической, научной и художественной литературы.
        Мысль академика Марра о важности изучения живых форм речи весьма плодотворна и, если ее применить к практике школьного преподавания языков, должна дать, безусловно, хороший результат. Начинать изучать живую устно-литературную русскую речь для представителей народов СССР следует как можно раньше: разговорные уроки без письма — с подготовительного класса или даже с дошкольного
[285] 
возраста. Ребёнок скорее воспринимает и быстрее изучает живую речь на слух, а затем уже с первого класса он может перейти к литературной печи, которая требует гораздо большего запаса слов и является, в сущности, иной, письменно-литературной формой речи.
        Таковы основные идеи нового учения о языке, которые вслед за Марром излагают академик Мещанинов, профессор Сердюченко и другие советские языковеды. Вполне своевременно и правильно вопрос о творческом развитии учения Марра ставит на страницах  «Правды» проф. Г. П. Сердюченко[14].
        Значение нового учения о языке показано в методологической части резолюции[15], принятой в Москве на заседании Учёного совета Института русского языка и Московского отделения Института языка и мышления имени Н. Я. Марра. Учёный совет вынес решение, в котором указывает на недопустимость примиренческого, объективистского отношения к реакционным, идеалистическим, буржуазным теориям в языковедении и подчёркивает, что развитие советского языкознания возможно лишь на основе   марксизма-ленинизма в непримиримой борьбе со всякими реакционными,   идеалистическими влияниями в науке о языке.
        Основанное на учении Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, новое учение о языке Н. Я. Марра и его продолжателей является мощным оружием в борьбе за марксизм-ленинизм, за диалектический и исторический материализм, против идеалистической лженауки в области языкознания.