[53]
               Имя Ломоносова — первое и первостепенное имя в разработке рус­ского литературного языка, как и в его нормализации. До Ломоносова русский язык как таковой не привлекал или слишком мало привлекал к себе внимания как объект грамматического изучения. В допетровскую пору в качестве русского языка преподносился мешанный церковно-славянский, или, как он именовался, «славенский» язык. В качестве грамматических опытов этого времени можно, действительно, было бы указать несколько «славенских» грамматик, но они все слишком кратки и элементарны. Выдается среди них подробностями и систематичностью своего изложения лишь известная грамматика Мелетия Смотрицкого (Граматiки славенскiя правилное сѵнтагма, 1-е издание в Евю, близ Вильны, 1619), позднее трижды (Вильна 1621, Кременец 1638, Москва 1648) переиздававшаяся и вообще просуществовавшая в обороте до самого Ломоносова, то есть почти 150 лет. Между прочим, из биографии Ломоносова известно, что эта именно грамматика вместе с «Арифметикой» Магницкого послужили для него, по собственным словам Ломоносова, «вратами его учености»: с ними в раннем своем юношестве Ломоносов, раз получив их, уже не расставался, носил везде их с собою и, непрестанно читая, вытвердил их наизусть.[1]

                   Страницы грамматики Смотрицкого Ломоносов перелистывал не только в дни юношества, но и на склоне своих лет, когда он был занят составлением собственной «Росссийской грамматики». Грамматика Смотрицкого была «славенская» грамматика, как и ряд иных изданий, позднее появившихся в собственно петровскую эпоху и в значительной мере зависевших от самой грамматики Смотрицкого. Попытка как-то грамматически осветить собственно русский язык принадлежала лишь голландцу Лудольфу, но его грамматика, изданная в Оксфорде в 1696 г., у нас была неизвестна. Кроме того, в приложении к изданному в 1731 г. иемецко-латинско-русскому словарю Вейсмана содержится краткая грам­матика русского языка, приписываемая Адодурову, но эта грамматика несамостоятельна, представляет собою извлечение из того же Смотрицкого с переложением лишь форм церковно-славянского языка на русский.

                   Перейти от этих грамматических опытов «русского языка» к «Россий­ской грамматике» Ломоносова то же самое, что от схоластических рассуждении по предмету грамматического «художества» перейти к подлинной области самостоятельного научного знания языка. Таково громадное общее значение грамматики Ломоносова. Это есть подлинный научный труд, это есть первая грамматика собственно русского языка, составленная по продуманной системе и со всей широтой показа явлений русского литературного языка своего времени. Только могучий талант Ломоносова мог собственно из ничего создать такое произведение, которое практически
[54]
     прослужило в живом обороте почти 75 лет,[2] которое теоретически, в научном использовании, существует уже 185 лет, не потеряв основного своего научного значения.

                   Из исследования Будиловича — «Ломоносов как натуралист и филолог», СПБ, 1869, стр. 63, — можно извлечь глухое указание на то, что работа Ломоносова над подготовкой грамматики, а точнее — материалов для грамматики, была начата им с конца 40-х годов. Это указание не подтверждается ссылками на источники. Можно думать, что русский язык с ранней поры вообще творческой деятельности Ломоносова всегда был предметом живого его интереса и внимания. Будучи физиком, химиком, минералогом и т. д., Ломоносов всегда был и деятелем в области русского языка, то как переводчик или правщик переводов, то как оратор актовых речей, то как мастер художественного слова, поэт и прозаик. Здесь, в этой безостановочной творческой работе в области русского слова, конечно, уже с ранней поры слагались мысли Ломоносова о русской грамматике и в смысле формирования его взглядов на русский литературный язык и в отношении собирания непосредственных материалов для здания будущей грамматики. Недаром теоретическая статья  Ломоносова «О пользе книг церковных в российском языке», являющаяся собственно внутренней основой его «Грамматики», датируется вместе с последней приблизительно одним и тем же 1755 годом.[3]

                   Исключительно важное значение «Грамматики» Ломоносова заклю­чается (помимо того, что она полна, внутренне систематизирована и научно оправдана обилием приведенных фактов) в том, что она составлялась нарочито нормативным образом. Иначе это и быть не могло. Ломоносов не просто принялся за составление грамматики как за любой естественнонаучный трактат. Ломоносов, академик, непререкаемый в глазах со­временников авторитет в области русского слова, созданием своей грам­матики выполнял общественное задание.

                   Русский литературный язык в ближайшую послепетровскую пору на­ходился в сложном положении, испытав сильные сдвиги в петровскую эпоху и, естественно, нуждался в авторитетном руководстве, имея в виду дальнейшее его развитие. В петровскую пору характер его сильно изменил­ся: церковно-славянская стихия несколько оттеснена была в нем на задний план, сильным напором хлынула в язык живая разговорная речь, а кроме того, язык стал заполоняться иноязычными элементами, приток которых в послепетровскую эпоху еще более усилился (немецкие, французские заимствования), не всегда при этом оправдываясь достаточными к тому основаниями.

                   Дальнейшее развитие русского литературного языка находилось на распутии, необходимо было авторитетное вмешательство в ход дальней­шего его развития. Не вернуться ли к устоям прежнего, в основе «славенского», языка, который был нашим литературным языком в допетровскую пору? Или оправдать симбиоз разговорной стихии нашего языка с нормами прежнего литературного языка, умерив в нем долю «славенского» начала? Как быть с гранями иноязычной стихии, все врывающейся, где нужно и где ненужно, в литературный язык? Каковым, вообще должно быть соотношение в литературном языке отдельных, по исторической преемственности обозначившихся в нем, напластований?

                   Все эти и подобные им вопросы, острые для общественного сознания современности, требовали своего разрешения. И всякая грамматика, если бы она не дала ответа на эти вопросы, если бы она не носила в должной мере нормативного характера, не удовлетворила бы общественной
[55]
     потребности. Грамматика Ломоносова и иные близкие тематически его труды, как и вся предшествовавшая его писательская и литературно-художественная деятельность, были прямым ответом на эти больные во­просы современности. Проблема литературного языка гениальным про­зрением Ломоносова была принципиально разрешена и разрешена правильно: Ломоносов именно установил тот путь развития нашего литера­турного языка, который прямой линией сомкнет его с Пушкиным, этим мощным создателем современного нашего литературного языка. В этом была историческая миссия Ломоносова, которую он блестяще выполнил, в этом основная заслуга Ломоносова перед русским обществом, перед русской наукой. Ломоносов «чистый слог стихов и прозы ввел в России» — такова сжатая оценка основной деятельности Ломоносова в глазах его современников. Радищев, 30 лет спустя после смерти Ломоносова, не­сколько скептически расценивая его деятельность как придворного одописца-поэта, в то же время призывает «сплести венец ему как насадителю российского слова» и «воспеть песнь этой его заслуге к обществу», ибо «в стезе Российской словесности Ломоносов есть перьвый». Великий Пушкин, продолжая заложенное гениальным своим предшественником дело формирования русского литературного языка, сам в итоге своей дея­тельности явившийся создателем современного литературного нашего языка, конечно, глубже других сознавал громадность того, что сделал Ломоносов. И в разных местах своих сочинений Пушкин дает меткими и красочными штрихами характеристику деятельности Ломоносова в области русского языка: он правильно расценивает значение дела Ломоносова как исторической миссии, как громадной общественно-необходимой задачи, им успешно выполненной; он по достоинству судит о заслугах Ломоносова, «утвердившего правила общественного языка, давшего законы и образцы классического красноречия, открывшего истинные источники нашего поэтического языка»; по образному сопоставлению Пушкина, Ломоносов, как позднее его сподвижник Батюшков, «сделал для русского языка то же, самое, что Петрарка для итальянцев». Нет необходимости говорить о том, что последующая общественная и научная критика не поколебала этого взгляда на роль Ломоносова как великого реформатора русского литературного языка.[4]

                   Теоретические мысли Ломоносова о русском литературном языке содержатся в рассуждении «О пользе книг церковных в российском языке». Это известное его учение о трех стилях. Сущность этого учения сводится к утверждению и церковно-славянских элементов и элементов живой народной речи в нормах литературного языка, но — в известных рамках, а также в определенном соотношении с жанром самого литературного произведения. Элементы церковно-славянского языка при этом не должны извлекаться из одной узкой церковно-богословской сферы, а должны черпаться из таких источников, которые имели широкую, массовую распространенность и были благодаря этому всем известны и обще­понятны. Литературный язык, таким образом, должен покоиться на на­чалах, с одной стороны, национально близких, а с другой — на элементах, понятных для восприятия широких слоев говорящих.

                   Эти положения позволили Ломоносову счастливо разрешить трудную задачу. Он не порвал совсем со стариной, слив с ней в одно стройное це­лое новизну, что обеспечивало дальнейшее нормальное развитие литературного языка. Ломоносов воспользовался элементами русского разговорного языка, языка верхов тогдашнего общества, и, где было нужно, поднял его, соединив с элементами церковнославянского языка, теми самыми, которые были всем хорошо известны
[56]
     по церковным книгам. Каковы эти элементы должны быть, Ломоносовым точно указано, — не слова «обветшалые» (в роде обавати, овогда и т. п.). Эти слои лексики, которые могли уже быть непонятными даже в образованной среде русских, Ломоносовым вовсе были исключены. Но в языке церковных книг есть много слов, которые не только были вполне понятны, но вполне обычны в употреблении русских, к какому бы кругу они ни принадлежали. Сравните такие слова, как церковно-славянское град и город,  церковнославянское нощь и русское ночь, церковно-славянское  сокращать,  преграждать, извлекать и т. п. Этот слой церковно-славянской лексики Ломоносовым был признан вполне допустимым для использования в литературном языке. С другой стороны, среди элементов живого русского языка встречаются слова, редкие в употреблении, обыденные, грубые, вульгарные, такие, которые по возможности избегаются в речи. Ломоносов понял, что смешение в литературном языке в одном контексте церковно-славянских элементов с такими русскими словами не может быть терпимо, и устранил такое сочетание. В итоге у него получился новый тип литературного языка, правильного и гармоничного, смыкавшегося вместе с тем со старым литературным языком благодаря общим церковно-славянским элементам.[5]

                   Свои теоретические мысли о русском литературном языке Ломоносов изложил в конце своей деятельности, но определились они у него раньше и проявлялись уже с первых его произведений. Реформа русского литературного языка, осуществлявшаяся Ломоносовым с начала его писательской деятельности, встретила полное одобрение. Ломоносов в стенах Академии и вне ее завоевал себе первостепенное положение именно как авторитет в области русского языка, и этот авторитет Ломо­носова был неизменным десятки лет, на всем протяжении его деятельности и долгое время после его смерти. Сам Ломоносов поэтому с полным правом в своей записке на высочайшее имя, поданной в июле 1762 г., отмечая свои заслуги в течение 20-летней деятельности в Академии, по самому же началу говорит именно о своей деятельности в области русского языка: «Одами, публичными речьми и диссертациями пользовал и украшал я Академию перед всем светом двадцать лет. На природном языке разного рода моими сочинениями грамматическими, риторическими, стихотворческими, историческими, так же и до высоких наук надлежащими физическими, химическими и механическими, стиль российской в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражениям идей трудных, в чем свидетельствует общая аппробация моих сочинений и во всяких письмах употребляемые ив них слова и выражения, что к просвещению народа мною служит.[6]

                   Всестороннее исследование языка Ломоносова, которым мы еще не располагаем, составление полного словаря к его сочинениям — наш долг признательности к имени великого сына русского народа, к имени величайшего русского ученого, все силы отдававшего одной науке, с неизменными мыслями при этом — о славе отечества, о пользе русского народа. Исследование о языке Ломоносова должно в полнейшем виде вскрыть нормы общего литературного языка, как они пролагались дея­тельностью этого великого реформатора русского языка, причем эти нормы должны сомкнуться с языком Пушкина, создателя современного нашего литературного языка, то есть тем самым с нормами современного русского литературного языка. По условиям места и времени здесь можно обратить внимание лишь на отдельные явления из языка Ломоносова, оставляя при этом в стороне область лексики и синтаксиса.
[57]
               В произносительной системе русского литературного языка самым характерным явлением служит его аканье. В современном литературном языке соответственное произношение неоднородно. Московская норма дает более сильный тип аканья, по северной (ленинградской) норме аканье литературного языка более мягкого тона. По московской норме предударное, также обычно послеударное (открытое) о и е произносится соответственно почти как а и и (или, в отдельных категориях случаев, как сильно редуцированные звуки), по ленинградской норме соответствиями этих о и е являются те же различаемые в основном гласные о и е, но с окрашенностью первого гласного оттенком звука а, второго гласного оттенком звука и. Таким образом, например, московскому произношению 1-го л. ед. ч. наст. вр. биру (беру), род. ед. ч. сила (села), в гори (в горе), дат. ед. дабру (добру), гара (гора), нареч. полна (полно) отвечает произношение по северной (ленинградской) норме в виде бе^иру, се^ила, в горе^и, до^абру, го^ара, полно^а, то есть с различаемыми в основном исконными соответственными гласными о и е, которые лишь окрашиваются оттенками гласных а и и. Ленинградская норма литературного произношения по данной черте ближе смыкается с северным нашим окающим наречием. Мягкая степень ленинградской нормы литературного аканья сама по себе объясняется именно территориальною связью с окружающей живой окающей среден. Ломоносов, как это и можно ожидать, дает норму мягкого, не московского, типа аканья. В § 99 Грамматики мы читаем: гласный о, «когда на нем нет ударения, выговаривается как а, несколько с о смешенное; хорошо, подобен выговаривают почти харашо, надобен». Ниже в своем месте Ломоносов не счел нужным сделать подобную оговорку о произношении неударяемого гласного е, то есть о близости его к гласному и; это, конечно, потому, что степень вообще акающего произношения (в отношении ли гласного е, или в отношении отмеченного гласного о) по Ломоносовской норме была незначительной, мягкой.[7] Следует отметить, что и показания рифм в языке Ломоносова в своем массиве очень слабо отражают картину аканья (собственно, почти ее не отражают), по той же причине — общей его незначительности.

                   Самым замечателькым является то, что норма Ломоносова, опреде­ляющая характер литературного аканья, собственно отражена и в языке Пушкина. Если обратиться к изучению по данным рифм этой черты у Пушкина, можно было бы видеть, например, что наиболее характерные для свидетельства об акающем произношении рифмы с колебанием в конечном открытом слоге а и о, е и и, отчасти также с колебанием конечных открытых е и я (а), у Пушкина количественно очень незначительны, притом относятся к начальной поре творчества поэта и ограничены определенными жанрами произведений, почти отсутствуя в области чистой лирики. Все это свидетельствует о том, что и аканье Пушкина было аканье мягкое, не чистого московского типа. Так обозначается в этой наиболее характерной черте общей произносительной системы преемственная линия между литературным языком эпохи Ломоносова и создателя современного литературного языка Пушкина.

                   Известен характерный для русского языка переход е (из старого е и еря) в о перед слогом не с палатальными звуками. От этого закона имеют-
[58]
     ся отдельные ряды отступлений, и наиболее численная группа отступлений падает на иноязычную лексику, в частности лексику, перешедшую к нам из церковно-славянского и вообще из старого книжного нашего литературного языка (в церковно-славянском языке переход е в о был совершенно неизвестен). В отношении старого литературного языка прихо­дится утверждать большее: не только отдельные экземпляры слов церковно-славянского или архаического вообще происхождения, но и иные заведомо русские слова и отдельные формы слов (склоняемых, спрягаемых), то есть во флективной своей части, могли в произношении на высокий «славенский» лад звучать без изменения гласного е в о. В процессе развития нашего литературного языка, особенно начиная с петровской эпохи, в связи с общим проникновением русской стихии в нормы прежнего «славенского» языка, в системе произношения интересующих нас слов (или форм слов) стало постепенно стираться внешнее церковно-славянское их обличие, и отдельные слова и цельные морфологические их группы, произносившиеся на старый лад с е, начали уступать место новому их произношению, по-русски, с изменением е в о. Норма Ломоносова вообще дает мало простора русскому произношению подходящих слов и форм слов, с о. Согласно § 97 Грамматики произношение с о допускается в положении е после j (копьё, моё, приём, ёж, и др.), в суффиксе -ек (кулёк), а кроме того в отдельных словах, приведенных (всего в количестве 19 слов) в перечне. В окончаниях (формы склонения и спряжения) о допускается лишь в стиле, свойственном просторечию, то есть нормальным еще признается архаический тип произношения с е, например, род. мн. трех. 2 л. ед. ч. везешь, тв. ед. огнем и т. п. Если поверить эту теорию Ломоносова его практикой, свидетельством его рифм, результат получился бы еще более яркий по противопоставлению: только в низком стиле речи считается возможным произношение с о, будет ли дело касаться отдельных слов или форм склоняемых и спрягаемых слов (т. е. флективных их элементов), — в иных случаях предпочитается старое произношение с е. Действительно, в непосредственном языке Ломоносова о относительно широко практикуется в словах с положением гласного (притом корневого) после шипящих,[8] в иных случаях всюду (в корнях, в окончаниях), не исключая и положения гласного после j, рифменное соединение требует высокого произношения, то есть произношения е. Только дважды в раннем переводе оды Фенелона встречаются рифменные сочетания ростjот // при шуме вод и допрядjот // прольjoт, 1, 5, и единично в ямбическом триметре (1740г.) имеется рифма ведjот // льjот, 1, 23. Между прочим, даже те слова, которые в Грамматике отмечены как произносящиеся с о, в показаниях рифм Ломоносока звучат в произношении высоком, с е, ср. постоянное Петр  (рифмуется с ветр, кедр, щедр,, 6 сл.), вознес, понес, принес (рифмы: небес, Апеллес, Геркулес, 9 cл.), лед // след 1, 53, 187, орел // стрел I, 86, медом //следом, 1, 101, в места подземны// в хляби темны, 1, 283. Непосредственный язык Ломоносова, как видно, более цельно отражает интересующую черту, чем соответственное правило его Грамматики, давая как обязательную норму старое еще произношение  лексики с е. Таково было общее состояние языка того времени и еще долгой последующей поры, вплоть до Пушкина. Только Пушкин,
[59]
     и то в процессе своего творчества,[9] принес значительное обновление нашего литературного языка, широко раскрыв доступ русскому произношению этого типа лексики, с о.[10]

                   Задненебный согласный г в языке XVIII века несомненно широко еще произносился на старый «славенский», церковный лад, то есть фрика­тивным образом, как h, и таково было произношение не только в словах церковно-славянских по происхождению, но и в русской лексике, как отзвук общего высокого на «славенский» лад произношения. В связи с общим проникновением русских элементов в литературный язык, включая и систему произношения, употребление в речи фрикативного h стало заметно падать, и в современном литературном употреблении оно сохранилось в изолированной группе слов (как бог, господь и др.), причем и здесь оно начинает уступать место обычному в языке произношению г как взрывного звука. Однако этот процесс разрежения в употреблении фрикативного h относительно поздний, он принадлежал уже XIX столетию. Ломоносов (§ 102 Грамматики) устанавливает довольно жесткие нормы для произношения h; в основном это лишь слова бог, господь, благо и их производные. Вряд ли можно было бы думать, что в этом положении с ограничением произношения h в литературном языке сказалась местная, севернорусская черта самого Ломоносова,[11] любителя и начетчика церковных книг, хорошо, конечно, знакомого с системой «славенского» произношения г. Норма Ломоносова была продиктована, очевидно, картиной окружавшего его произношения, двоившегося в одних рядах слов и устойчивого, именно с h, лишь в ограниченном кругу лексики. Впрочем, можно думать, что в языке самого Ломоносова не только в отмеченных словах, но и в иных случаях, в стилистических условиях могло выступать «славенское» h. Это свидетельствовалось бы показаниями рифм у Ломоносова.[12] Кроме того, следует обратить внимание на то, что Ломоносов выставляет в качестве нормальной формы для литературного языка произношение род. ед, прилагательных и местоимений -го с h, допуская здесь произношение с в лишь в просторечии или в лексике простонародной.[13] Конечно, такое произношение флексии -го — архаическое, «славенское».

                   Из других особенностей, относящихся к характеристике произно­шения, можно отметить твердость р в сочетании ер перед согласным, например, произношение первый, твердый. Вариантное произношение с мягким р (на письме, между прочим, сам Ломоносов практикует написание еря в словах, как верьх, перьвый, церьков-
[60]
     ный и др.) квалифицируется (§ 120) как просторечное. Это произношение, между прочим, до недавней поры характеризовало московскую норму.

                   По поводу произношения группы чн Ломоносов не делает специаль­ных замечаний. Среди примеров в §§ 229 и 242 Грамматики попадаются в написании с шн всего два слова: Лукишна, шапошница. Иного подходящего материала у Ломоносова нет. Рифменные показания все без исключения дают норму произношения этого сочетания с ч,[14] расходясь с московской нормой литературного произношения. Встретившиеся приведенные два слова в написании с шн, можно думать, отражают просторечное произношение. Между прочим, такое же произношение с ч, по свидетельству рифм, можно наблюдать и у Пушкина, у которого двоится в произношении лишь слово скучный; в лирике оно почти постоянно звучит с ч, и с ш — в «Евгении Онегине». Таким образом литературная норма в отношении рассматриваемой черты у Ломоносова и Пушкина одинакова.[15]

                   Очень много материала у Ломоносова, относящегося к характеристике морфологической системы литературного языка. В области склонения, спряжения язык XVIII века хранил не мало архаических форм (не обязательно церковно-славянских по происхождению). Они в значительном числе представлены еще в языке Ломоносова. Некоторые из них совсем вышли из языка в ближайшую послеломоносовскую пору, некоторые просуществовали в литературном языке несколько далее и были изжиты в общей системе уже к пушкинской эпохе. Не касаясь частностей, здесь можно указать, например, в области склонения: обычные формы типа в земли, на земли, редкость новых образований им. мн. от су­ществительных муж. рода с флексией а (в роде  леса, острова, луга и т. п., § 119), формы род. мн. от существительных муж. рода с твердой основой — без флексии (например, предел, сопостат и др.), и, напротив, употребление в мягком различии тех же существительных муж. рода, или в именах женского и среднего рода окончания -ов (-ев), например, дактилев,   рифмов, окончаниев и др., архаические формы тв. мн. у существительных муж. рода на ы (со многими народы, всевозможными образы, способы и др.), предл. п. мн. ч. на -ех (в градех, о славянех и др.), тв. мн. от существительных ж. рода с основами на палатальный согласный с окончанием ьми (по § 160 Грамматики устанавливаются собственно дублетные формы — добродетелями и добродетельми, непосредственно же в языке Ломоносова преобладают архаические образования на -ьми)[16]. Можно еще отметить в склонении прилагательных дублетность формы род, ед. ж. рода на -ыя и -ой (§ 161), тип склонения числительных 40, 90, 100 по образцу существительных во всех падежах (§ 261), в спряжении глаголов — образования наст. времени типа даваю (§ 284), познаваю, вставаю и под. (очень частые в языке Ломоносова, продержавшиеся в литературном языке до конца XVIII в.), церковно-славянский тип 1 л. ед. ч. на -жду от глаголов на -дить (побежду, наслаждусь, учрежду и т. п., § 287), сменившийся формами на -жу лишь к пушкинской эпохе, архаическая форма 1 л. ед. ч. мышлю (§ 366, 424), дублетные формы 1 л. ед. ч. — архаическая бежу и живая бегу (§ 284) и др.

[61]
               Особенно важен в морфологическом разделе слой тех явлений, в установлении которых Ломоносовым отражена нарочитая нормализационная точка зрения. Это относится либо к явлениям двойственного употребления тех или иных форм, либо к фактам использования в литературном языке форм, употребление которых ие может быть безусловным, а должно быть известным образом регулируемо или даже признано вовсе нежелательным. Понятно, что этот материал Ломоносова имеет большое значение для характеристики литературного языка его времени, но, соприкасаясь в известных пунктах с нормами современного нашего литературного языка, он приобретает тем большее для нас значение.

                   Известна двойственность флексии -у и -а у численных групп существительных муж. рода в род. п. ед. ч.; у многих из этих существительных наблюдается и в предл. п. ед. ч. колебание окончания -у и -е. Ломоносов в §§ 172, 173, 190 Грамматики дает чрезвычайно тонкую, выдающую большую остроту его наблюдения, характеристику употребления одного и другого типа форм, научное значение которой сохраняется до настоящего времени. Особенно трудным был здесь вопрос о нормах употребления в названных формах флексии -у. Употребление этих форм (особенно в род. п.) на -у в старом литературном языке было очень широким, более широким, чем в последующее время, чем в современной! нашем языке. Сам Ломоносов очень широко в собственных произведениях использует формы с этой флексией, отчасти даже в нарушение формулированных самим им правил. Правила же эти, помимо того, что содержат формальные указания на возможность образования данных форм от определенных рядов существительных, дают кроме того тонко подмеченную, правильную, имеющую в известной мере свое значение и для современного языка, стилистическую характеристику одного и другого типа форм. Эта характеристика, пользуясь словами самого Ломоносова, звучит так: окончание -у принимают существительные «тем больше, чем далее (они) от славенского отходят, а славенские, в разговорах мало употребляемые, лутче удерживают а», то есть в лексике «славенской», в стиле высоком не место формам на -у, приличным для употребления в просторечии, вне высокого стиля». Это, замечательное по своей тонкости, разграничение одного и другого ряда форм правильно и исторически и фактически применительно к литературному языку.

                   Выше приводилось отрицательное отношение Ломоносова к формам им. мн. на -ии от существительных среднего рода на -ие; можно отметить полное отсутствие у Ломоносова и форм им. мн. на -ы от слов среднего рода на -о (типа окны, селы и т. п.). Между тем и одни и другие формы широко бытовали в литературном употреблении в течение всего XVIII века, перейдя и в XIX столетие: они здесь дожили до середины века, когда обозначилось заметное их поредение и позднее полное изжитие в языке. Таким образом, норма, выставленная Ломоносовым, пройдя, как видно, длинную историю, явилась в конечном итоге нормой современного нашего литературного языка.

                   Следует также заметить о форме род. мн. от имен существительных на -ня (с предыдущим согласным, также j): и в Грамматике (§ 170) выставлена как норма флексия в виде твердого н (напр. колоколен и т. п.), это же твердое н практикуется Ломоносовым всюду в непосредственной речи. Между тем в языке долгое время употреблялось в этой форме окон­чание колеблющееся — то твердое н, то мягкое нь. Здесь также норма Ломоносова смыкается с нормой современного нашего языка.

                   Замечательно отсутствие у Ломоносова каких бы то ни было данных о типе склонения слов среднего рода на мя с опущением в косвенных падежах суффикса -ен (род. время, дат. времю и т. п.); этих форм не оговаривает Грамматика, дающая обычные нормы соответствен-
[62]
     ного склонения (род. времени и т. д.), их не знает и собственная речь Ломоносова. Между тем эти формы бытовали в языке во всем течении XVIII века, зашли и в XIX столетие, и в свое время Буслаев в своей «Исторической грамматике» не прочь был даже согласиться на то, чтобы признать эти формы допустимыми для собственно литературного употребления. Норма, выставленная Ломоносовым, как видно, оказалась действеннее ученого прогноза Буслаева: позднее в литературном языке этот тип форм полностью оказался изжитым.

                   В § 446 Грамматики Ломоносов говорит о дифференцированных фор­мах страдательных причастий на -нный и на -ной и соответственных от них формах род. ед. муж. и ср. рода, с одной стороны на -ннаго, но, с другой стороны, на -ного. В части соотношения флексии это различие принадлежало, помимо причастий, и прилагательным. Первый тип форм предназначался для употребления в высоком стиле, второй тип характеризовал просторечие. Эта дифференциация форм подмечена Ло­моносовым очень тонко; соответственное различие в употреблении одного и другого типа форм поддерживалось в языке сплошь до пушкинской эпохи (включая ее), и лишь позднее произошло сглажение этих форм в результате орфографической нормализации.

                   Правильно в § 436 применительно к системе старого литературного языка разграничиваются формы местоимения в род. п. ед. ч. женского рода ее как форма просторечия и ея, нормальная литературная форма высокого стиля.[17] Это стилистическое разграничение обеих форм просуществовало до недавнего времени, когда в результате орфографической реформы 1918 г. форма ея как искусственная (церковно-славянская) по происхождению была вообще изъята из употребления.

                   Известна и чрезвычайно важна с исторической точки зрения характе­ристика отдельных категорий или отдельных форм у Ломоносова как вовсе недопустимых в литературном языке, или допустимых, но в определенном жанре произведений, в определенном стиле речи. Конечно, язык и стиль за время, отделяющее нас от периода деятельности Ломоносова, во многом изменился, тем не менее в известной доле характеристика подходящих явлений, принадлежащая Ломоносову, сохраняет свое значение и в настоящее время. Таково его суждение о прилагательных сравнительной и превосходной степени на -ший: они признаются возможными для использования лишь в «важном» и высоком стиле, вообще же нетерпимы в образованиях от прилагательных «низкого знаменования», от прилагательных, которые не были известны в «славенском» языке (§215). В ряде параграфов (343, 440, 442, 444, 450, 453) Ломоносов затрагивает вопросы образования и употребления причастий, всюду подчеркивая их принадлежность высокому стилю, возможность их употребления лишь от глаголов «славенского» происхождения. «Непристойными», «весьма противными», «дикими и слуху несносными» поэтому представляются Ломоносову причастия в роде говорящий, чавкающий (§ 440), брякнувший, нырнувший (§ 442), качаемый, мараемый, трогаемый ( § 444) и т. д. Для деепричастий наст. вр. даны ( § 354, 356) два типа форм на -я и на -учи (-ючи) с указанием на то, что первый тип более свойствен образованиям от глаголов «славенских», второй — от глаголов собственно русского происхождения. В связи с этим мы, действительно, в самом языке Ломоносова встречаем обильное употребление форм на -учи (-ючи), причем не только от «русских» глаголов, но в редких случаях и от глаголов книжного
[63]
     происхождения (ср. сокрываючи сына своего от греков, III, 44, распростираючи, II, 221), Эти деепричастные формы на -учи, однако, можно сказать, не пережили Ломоносова и к концу XVIII столетия почти совсем вышли из нормального литературного употребления. В отношении деепричастий прошедшего времени Ломоносов также отмечает   наличность двоякой их формы — на -в и на -вши (§ 394), оговаривая при этом, что первый тип форм (на -в) «лучше» второго их варианта (на -вши), хотя, прибавляет Ломоносов, «не без изъятия». Сам Ломоносов в своих произведениях очень широко пользуется вариантом деепричастия на -вши, однако в последовавшей истории литературного языка эти формы заметно стали редеть в употреблении: их почти не знает Карамзин, Пушкин пользуется ими очень редко, к тому же в определенных жанрах своих произведений (письма, «Руслан и Люд­мила», «Домик в Коломне»), незначительно их употребление у Тургенева и т. д. Согласно с нормой, выставленной Ломоносовым, формы деепри­частий на-в как «лучшие» к современной стадии литературного языка еще значительнее оттеснили вариантные формы на -вши, получившие некоторый отпечаток образований просторечных.

                   Во многих случаях линия нормализации у Ломоносова выражается путем опорочения тех или иных явлений, которые были в современной практике языка, путем их характеристики как фактов низкого, вульгарного стиля.

                   Так, в § 121 отмечаются как неправильные формы — формы 3 л. мн. ч. настоящего времени от глаголов II спряжения на -ют (в роде видют). Эти формы, между прочим, принадлежащие московской норме литературного языка, встречались в практике литературного языка и после Ломо­носова, почему вызвали замечания по поводу своей неправильности и позднее, в частности у Барсова в его грамматике (1780 г.).

                   «Российскому слуху неприятными» считает Ломоносов образования превосходной степени прилагательных (на манер польского языка) помощью  наи-,  например,  наилучший (§ 215). Ломоносов вообще был чувствителен ко всему иноязычному, если оно заимствовалось без необходимости или если оно было несогласно с строем русского языка. Поэтому он возражает против вошедшего «в недавних временах» несвой­ственного русскому языку употребления («со французского языка принуж­денного») предлога чрез вместо от (§ 509), или против известных дее­причастных конструкций с несогласованием в лице (типа «идучи я в школу, встретился со мною приятель»), как конструкций, отражающих «свойство чужих языков» (§ 539), вместе с тем он сочувственно относится к употреблению («с рассуждением») оборота дательного самостоятельного ( § 533), так как эта конструкция, хоть «славенская», архаическая, но не противоречит строю русского языке.

                   Ломоносов, большой начетчик церковных книг, знаток и тонкий судья и ценитель величия и красот русского языка (см. его дифирамб по адресу русского языка в предисловии к «Российской грамматике»), был вместе с тем яркий северянин. Это не могло не наложить своего отпечатка на оценку Ломоносовым известных явлений русского языка, как и на соб­ственный язык его произведений. Из изложенного выше можно было видеть, как в отдельных пунктах нормализации литературного языка нормы Ломоносова, утвердившиеся в языке, смягчали московские устои прежнего литературного языка. Это было общим воздействием на лите­ратурный язык живой севернорусской стихии, это было формирующее начало в истории русского литературного языка. Не все, конечно, что проводилось в язык Ломоносовым как севернорусом. должно было войти и вошло в оборот литературного языка. Черты, которые должны были восприниматься как более или менее резкие местные, областные особен-
[64]
     ности, не могли ассимилироваться в общем литературном употреблении. Модано было бы в числе таких черт отметить отдельные элементы лексики, норму увеличительных и уничижительных образований существительных типа ручище, с одной стороны (§ 246), скатертишко, с другой стороны ( § 248), таковы же не привившиеся, хотя известное время бытовавшие в языке наречия сравн. степени на -яе (§ 218). В § 194 в связи с рассмотрением форм им. мн. существительных на -ья Ломоносов прибавляет, что параллельно с формами мн. ч. типа брусья, лоскутья и т. д. употребительны и вариантные образования в виде имен среднего  рода на -ье — брусье, колье, листье, лоскутье и т. д» Однако последний ряд образований, в отдельных экземплярах слов с отпечатком резкой диалектности, не вошел в нормы литературного языка. Ср. еще рекомендуемые сочетания типа двои, трои, десятеры вилы (§ 492) и др. В речи самого Ломоносова также можно было бы отметить разного типа случайно оброненные диалектизмы, например, форма им. мн. колечка (V, 101), отдельные примеры им. мн. на -а от существительных на -анин, -арин, например, россияна, египтяна и др. (хотя согласно Грамматике, § 192, нормой здесь должно служить окончание -ане), формы род. мн. мышцей, IV, 276, также мерь, поль (употребляется и морей, полей), братей и др.

                   Можно подойти к итоговым обобщениям.

                   Деятельность Ломоносова в формировании русского литературного языка громадна. Плоды и выражение этой деятельности Ломоносова и в теоретических его работах, в роде издания «Российской грамматики», «Руководства к красноречию» и др., и в еще большей мере в непосредст­венной писательской его деятельности, практически отразившей новые нормы русского литературного языка. Не все в этих нормах пережило эпоху Ломоносова и послужило к дальнейшему росту литературного языка. Отдельные черты в этих нормах как изживавшие себя остатки давней системы языка в последовавшем развитии русского литературного языка не удержались; растворились в нем и немногие узкого диалектного характера случайно оброненные черты индивидуальной Ломоносовской речи. Но основной костяк выдвинутых Ломоносовым норм языка определил дальнейшие судьбы его развития, пережил эпоху творческой деятельности Пушкина и служит живой основой современного нашего языка. В этом смысле Ломоносов жив и в наши дни, как жив и направлявший всю деятельность Ломоносова его завет активной любви к великому русскому языку, внимания к нему, заботы о нем, — для славы и пользы великого русского народа.