Дорогим товарищам по научной беседе — членам кружка диалектической методологии свою работу посвящает автор

[5]       Предисловие.

        Вопрос о происхождении речи и мышления, в марксистской литературе почти не разработанный, становится однако теперь одним из центральных вопросов научной (марксистской) социологии. Разрешение вопроса о приоритете речи и мышления, помимо того (самостоятельного) значения, которое оно имеет для правильной постановки проблемы генетических форм сознания, имеет еще и вспомогательное значение, значение методологическое для правильной постановки проблемы базиса и надстроек и, в конечном итоге, для правильной постановки ряда проблем психологии как био-социальной науки. Поэтому появление в наше время настоящей работы И. Презента нельзя не приветствовать.
        И. Презент ставит перед собой три задачи: во-первых, выяснить надлежащий, с точки зрения методологической, подход к проблеме, во-вторых, разрешить эту проблему и, в-третьих, в значительной степени в связи с первой задачей, дать критику весьма распространенной в наше время точки зрения на этот вопрос А. Богданова. Первая и третья задачи автором разрешены безусловно удачно. В разрешении же второй задачи имеется кое-что спорное, что, конечно, неизбежно, если принять во внимание, что автор в научной — марксистской — постановке этого вопроса является чуть ли не пионером.
        Разбивая все существующие в литературе решения вопроса о приоритете речи и мышления на три основные группы (мышление возникло раньше речи; речь возникла раньше мышления; речь и мышление появились и развивались одновременно), И. Презент совершенно справедливо указывает на коренной порок всех трех точек зрения, заключающийся в том, что материалом для исследования представители всех точек зрения брали только человека и тем самым предрешали в отрицательном смысле вопрос о существовании речи и мышления у других животных. Поставив перед собой в качестве объекта для исследования не только человека, но и других высших представителей животного мира, автор несомненно сделал шаг вперед. Точно так же нельзя не признать безусловной полезности привлечения для разрешения вопроса о приоритете речи и мышления
[6]      
метода условных рефлексов. И наконец, что особенно важно (с точки зрения научной—марксистской—методологии), И. Презент совершенно правильно проводит грань между человеческим обществом и животным стадом, подчеркивая, что многое, унаследованное человеческим обществом от животного периода, подчинено „новому, исключительно человеку присущему, способу приспособления: хозяйственному приспособлению“. „Способ хозяйствования, — совершенно справедливо подчеркивает автор, — является определяющим моментом для всех явлений в обществе, в том числе и для речи и мышления“. Таким образом вопрос в целом поставлен И. Презентом правильно, методологические предпосылки взяты им верные.
        И тем не менее выводы автора, как выше было указано, являются иногда спорными и, при всей категоричности, а быть может и благодаря этой категоричности, их формулировок, звучат не всегда достаточно убедительно. В самом деле, с одной стороны, в итоговых тезисах, заключающих 5-ю главу, мы встречаемся с рядом положений, проводящих резкую грань между человеком и животным. Таковы следующие тезисы: „5. У животных мышление, а равно и речь (последнее у животных общественных) ограничены в своем развитии, так как ограничена и сама среда, с которой они соприкасаются, и их совместные действия. 6. В человеческом обществе, интегрально и активно приспособляющемся, появляется новый качественный стимул к количественному росту и мышления и речи. 7. Человеческое мышление отличается от животного мышления также и в другом отношении. Форма человеческого приспособления служит условием для возможности мышления не только «явлениями», но и «становлениями». 8. Искусственная перестановка элементов окружающей среды чрезвычайно расширяет причинное мышление, давая возможность человеческому обществу отличать причинную связь явлений от последовательной, и, порождая причинный метод, порождает логическую форму мышления и «идеологии». 11. В человеческом обществе и мышление и речь обусловливаются процессом развития хозяйственного приспособления“. А, с другой стороны, в первых трех тезисах, где говорится о том, что речь и мышление присущи не только человеку, но и другим животным, грань между человеком и животным стушевывается. И. Презенту кажется, что, если провести грань между человеком и другими животными в плоскости проблемы речи и мышления, то немедленно же в научную социологию ворвется ненаучная богданов- щина, ворвется идеализм. А между тем это не совсем так. Само собой разумеется, что, если, проводя грань между человеком и другими животными в плоскости проблемы речи и мышления, отрицать у животных какие бы то ни было формы мышления и усматривать
[7]      
отличие человеческого общества от животного стада в наличии в человеческом обществе „сознания“, как это делает Богданов, то о научной постановке социологических проблем и речи быть не может: идя таким путем, мы действительно вступили бы вслед за Богдановым на путь идеализма. Однако, если, не отрицая способности мышления у животных, в то же время не забывать, что животным присуща способность образного мышления, тогда как человек мыслит и понятиями, то, проводя грань между человеком и другими животными в плоскости проблемы „речь — мышление“, мы никоим образом не приходим к идеадистической концепции Богданова, а, напротив, остаемся целиком и до конца в плоскости той материалистической постановки проблемы речи и мышления, которая дана Марксом, Энгельсом и которой вполне последовательно придерживается и Бухарин. В самом деле, исходным моментом научной (марксистской) социологии является момент изготовления человеком орудия: именно изготовление орудия, как совершенно справедливо отмечает И. Презент, „отделяет человека от животных и выделяет человеческое общество в особый качественный ряд“. Но чем объясняется эта специфически присущая человеку способность изготовлять орудия? На этот вопрос в построениях И. Презента ответа найдено быть не может. А между тем ответ на этот вопрос имеется у основоположников теории исторического материализма. Этот ответ сформулирован Марксом в I томе „Капитала*, в том самом месте, где он проводит параллель между ткачом и архитектором, с одной стороны, и пауком и пчелой — с другой. И. Презент совершенно напрасно иронизирует над марксовой пчелой, которую „окончательно заездили идеалисты всех толков“. Эта пчела помогает Марксу, а за Марксом и научной социологии отличать „животнообразные инстинктивные формы труда“ от труда „в форме, составляющей исключительное достояние человека“, от труда, представляющего собой целесообразную деятельность. Этот ответ далее сформулирован Энгельсом в его небольшой незаконченной работе „Труд как фактор эволюции в процессе развития от обезьяны к человеку“. Здесь мы читаем: „Характерный признак человеческого общества отличающий его от стаи обезьян, мы находим в труде“. И далее: „Развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности и стала ясней польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, ближайшие предшественники людей пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу*. И наконец там же: „Прежде всего труд (инстинктивный. Б. Ф.), а впоследствии и рядом с ним членораздельная речь—явились
[8]      
главными двигающими факторами, под влиянием которых мозг обезьяны мог постепенно превратиться в человеческий мозг“. Суммируя мысли по этому поводу Маркса и Энгельса, мы получаем следующий ряд; от инстинктивного труда обезьяно-человека через пользование орудием, с одной стороны, и через общественный труд и членораздельную речь, с другой стороны, к развитию мозга, к мышлению понятиями (а не только образами), к целесообразному труду и наконец к изготовлению орудия. И. Презент знает, какой ответ дается у Маркса и Энгельса на интересующий нас вопрос (это видно из ряда цитат, приводимых им в последней главе), и, если тем не менее он приходит к иным выводам о значении речи и мышления в процессе развития рода homo sapiens, то это может быть объяснено только тем, что, с одной стороны, он упускает из виду различие между образным мышлением и мышлением понятиями (не упуская различия между мышлением „явлениями“ и мышлением „становлениями“ — см. тез. 7-й), а с другой стороны—тем, что он, исследуя процесс речи и мышления у животных, далеко не всегда пользуется доброкачественным в научном отношении материалом био-психологии. Для примера укажем хотя бы работу Эспинаса „Социальная жизнь животных“, страдающую коренным пороком истолкования поведения животных по аналогии с поведением человека, пороком, который называется „монизм сверху“ и о котором И. Презент, судя по некоторым местам его работы, знает именно как о пороке.
        Большую ценность в работе И. Презента представляет, как выше было указано, критика богдановской концепции, очищающая от идеалистических примесей постановку проблемы речи и мышления. Жаль . только, что указанные выше дефекты некоторых построений самого И. Презента приводят его к тому, что, изгоняя богдановский идеализм и богдановскую биологизацию общественных наук, И. Презент местами недооценивает значение некоторых совершенно правильных построений Бухарина, а за Бухариным и Маркса и Энгельса.
        Несмотря на это, повторяем еще раз, настоящая работа И. Презента, в основном ставящая вопрос совершенно правильно и затрагивающая его достаточно глубоко, должна быть признана работой несомненно полезной. При надлежащем критическом подходе к привлекаемому автором материалу био-психологии, а следовательно и к некоторым выводам автора, она многими может быть использована для ознакомления с самой проблемой. А с другой стороны, являясь по существу первым опытом углубленной марксистской постановки вопроса о речи и мышлении, она несомненно будет стимулировать дальнейшее научное творчество в этом направлении.

                   Б. Фингерт.

[9]

         ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА.

        Тема, которую я в этой книжке пытаюсь разобрать, отнюдь не является узко-академической, совершенно неинтересной для широких кругов читателей. Напротив, вопрос о происхождении речи и мышления и их приоритете возбуждает к себе интерес очень широких слоев. Мне лично довелось не раз наблюдать горячие споры на эту тему не только среди студентов (Ленинград) и партпропагандистов (Псков), но и среди рабочих (фабрика Желябова). Я сам также еще со студенческой скамьи заинтересовался этой темой и потому сделал попытку немного в ней разобраться.
        Когда я приступал к разбору вопроса, у меня не было заранее готового такого ответа, к которому я в результате работы пришел. Даже скорее наоборот, все мои симпатии по этому вопросу были на стороне богдановской концепции.
        Но я решил, не ограничиваясь симпатиями, придти к убеждению в правильности или же неправильности той или другой точки зрения и потому приступил к разбору этой темы без всякого предвзятого взгляда.
        Марксистской исследовательской литературы по этому вопросу не оказалось, за исключением высказываний Богданова, и потому пришлось, по мере моих сил, подвергнуть самостоятельному анализу книги авторов—формальных логиков.
        У этих авторов оказался отчаянный разнобой в определении „мышления“. Некоторые из них под „мышлением“ понимали более простые психические процессы, некоторые же—более сложные, и потому я решил, идя шаг за шагом вслед за определениями этих авторов, сначала взять более простое определение „мышления“, более простую его форму и рассмотреть, при каких условиях и у кого такая форма мышления наличествует, и далее, постепенно усложняя рассматриваемые формы мышления, исследовать, при наличии каких условий, где и у кого они имеются.
[10]              
        Настоящая книга выходит с большим опозданием (не по моей вине). Эта работа (а равно и предисловие к ней;Б. А. Фингерта) писалась в 1924/25 году, что, понятно, сказалось на ее содержании. Сюда вошли многие проблемы (как, например, вопрос о развитии производительных сил), проблемы, которые в 1924 г. были только поставлены и совершенно не разработаны и которые теперь уже не являются актуальными, так как их решение считается общеизвестным и само собой разумевающимся. С другой же стороны, многие вопросы, связанные с разбираемой мною темой, поставленные в научный порядок дня (как напр. вопрос о конкретном, диалектическом понятии, широко дискуссирующийся в связи с заметками тов. Ленина о диалектике и его конспектом логики Гегеля), здесь совершенно не затронуты. Запоздалость выхода этой книжки сказалась также и на охватываемой ею литературе: сюда не вошел обзор и учет новейших научных данных и работ, вышедших за последнее время и имеющих прямое или косвенное отношение к разбираемой теме.
        Особенно важно заметить, что, когда я писал эту работу, еще не вышел в свет рязановский „Архив Маркса и Энгельса“, и потому мне пришлось использовать этот кладезь марксизма лишь в подстрочных замечаниях. Каждый поймет мое глубокое удовлетворение и радость, когда я в высказываниях Маркса и Энгельса в „Архиве“ лишний раз нашел подтверждение той точки зрения, к которой самостоятельно пришел.
        Эта работа была первоначально представлена в виде доклада на заседаниях кружка диалектической методологии, научного общества марксистов и Исследовательского института, где она подверглась предварительной критике. Эта критика, хотя и не поколебала моей основной точки зрения и моих основных выводов, но все же оказалась чрезвычайно плодотворной, так как заставила меня некоторые формулировки уточнить и углубить. Выражаю свою благодарность всем товарищам, принявшим участие в разборе моей работы, в особенности же кружку „диалектической методологии“, товарищеская очистительная критика которого навела меня на некоторые новые мысли и вообще оказалась для меня особенно плодотворной.
        Пользуюсь предисловием, чтобы поблагодарить также и проф. Г. П. Зеленого и И. С. Плотникова, путем частных собеседований много помогших мне разобраться в этой теме, и Б. А. Фингерта, любезно снабдившего мою книжку предисловием.

                   И. Презент.

[11]     Глава I. Постановка вопроса.

        Как и где появляются „мышление“ и „речь“? И что ранее возникло: „речь“ или „мышление“?Целый ряд представителей различных отраслей знания и „знания“ прямо или косвенно ставили этот вопрос и по-различному его разрешали. Логики и психологи, философы и лингвисты прямо или попутно пытались подойти к этому вопросу с тем или другим решением.
        Группируя все положительные и предположительные ответы, можно наметить три основные группы ответов: первая — считает, что раньше возникло мышление; вторая — что раньше возникла речь; и наконец третья — считает, что речь и мышление появились и развивались одновременно.
        Посмотрим, какие же основные доводы представители всех этих точек зрения приводят.
        Первая точка зрения поддерживается ссылкой на развитие ребенка. В самом деле: у ребенка еще нет речи, он еще не умеет говорить, но уже умеет понимать, а следовательно и мыслить. Значит, у ребенка мышление появляется раньше речи.
        Далее, — указывают авторы этой точки зрения, — существует так называемый био-генетический закон Геккеля, заключающийся в том, что „онтогенез“ (развитие
[12]    
особи) всегда повторяет в сокращенной форме „филогенез“ (развитие вида); ребенок, развиваясь в утробе матери, всегда проходит через все стадии, которые пережили его предки в течение эволюции (постепенного развития). Так до второго месяца у зародыша человека имеются жаберные дуги, что показывает на то обстоятельство, что предки вида „человек“ когда-то были водными животными, дышавшими не легкими, а жабрами. На пятой-шестой неделе у зародыша имеется хвостик, состоящий из облеченных кожей позвонков; на пятом месяце весь зародыш бывает покрыт волосами, что указывает на более близких, чем водные животные, предков человека: на покрытых шерстью высших позвоночных и т. д.
        Раз в утробный период своего развития ребенок повторяет процесс родового развития человека, следовательно и после рождения ребенок, развиваясь, повторяет в сокращенной форме процесс развития человеческого рода. Значит, если у ребенка появляется ранее мышление, а не речь, то и в развитии человеческого рода мышление появляется раньше речи.
        Таков основной довод первой точки зрения (Перэ, Тресси, Сигизмунд, Кейра и т. д.).
        Вторая точка зрения указывает на то обстоятельство, что мыслим ведь мы словами; мышление — это тихая речь, речь минус звук. Следовательно, раньше должно было появиться то, чем мы мыслим, т. е. слова, а потом уже и само мышление (Гейгер, Богданов и др.).
        Третья точка зрения считает, что то или другое сочетание звуков делается словом только в том случае, если у кого-либо эти звуки вызывают определенную мысль, но, с другой стороны, наша мысль невозможна без слова, так как мы мыслим словами. Отсюда и вывод: речь невозможна без мысли, мысль невозможна без речи. Речь
[13]    
и мышление развивались одновременно (Мюллер, Погодин, Гумбольд, Нуарэ и т. д.).
        Какая же из всех перечисленных точек зрения правильна?
        Для того, чтобы решить этот вопрос, нужно прежде всего посмотреть, правилен ли самый метод исследования, на который опираются все эти точки зрения.
        При ближайшем рассмотрении выясняется, что этот метод безусловно неправилен.
        Ведь прежде всего требуется доказать, находим ли мы в природе у каких бы то ни было животных, живших когда-либо во времени или живущих где бы ни было в пространстве, наличие мышления и отсутствие притом речи, или, наоборот, наличие речи, при отсутствии мышления. Следовательно, для разрешения этого вопроса материалом исследования нужно взять совокупность всех организмов и проследить, на какой точке эволюционной цепи мы можем одно из искомых явлений, речь или мышление, найти раньше другого, найти одно без другого.
        Все же три группы исследователей действовали совсем иначе. Они материалом для своего исследования брали только человека и этим самым без всяких доказательств предрешали в отрицательном смысле вопрос о мышлении и речи у других животных. Таким образом они допускали petitio principii, то есть то, что еще предстояло доказать, они делали своей посылкой.
        Кроме этого, общего для них всех, порока все эти точки зрения имеют и свои частные пороки.
        Так например — у первой точки зрения. Она в самом деле на первый взгляд очень подкупающая. Ну как не признать, что ребенок еще не умеет сказать слова, но уже умеет понимать слово, и как из этого не
[14]    
придти к выводу, что и филогенетически ^[1] мышление появилось раньше речи?
        Но все дело в том, что ведь нужно показать, как и где впервые создается речь или мышление. Чтобы разрешать этот вопрос по аналогии с ребенком, нужно поместить его (ребенка) в неговорящую среду и тогда проследить, что у него раньше начнет развиваться: речь или мышление.
        Ведь в самом деле: ребенок, находясь в говорящей среде, находится как бы в лаборатории. Его обучают и говорить и понимать; например — дают хлеб и говорят при этом: „хлеб"; указывают на стол и говорят: „стол“ и т. д.
        Но ведь люди или другие животные, когда у них начала только становиться речь или мышление, не имели этой уже говорящей среды, их ведь никто не обучал. Следовательно, можно ли по аналогии с ребенком разрешать вопрос о филогенетическом приоритете^[2] речи или мышления?
        Конечно, нет.
        Мюллер совершенно прав, когда говорит, что „изучить язык — еще не значит создать язык“.^[3]
        Если мы хотим остаться на детерминистической^[4] точке зрения, то следует признать, что из различия условий неизбежно вытекает и различие следствий.
        Животные, у которых только начинало складываться мышление или речь, не находились в таких же условиях, как и ребенок, и потому у них процесс развития речи или мышления мог быть совершенно другим, а, следова-
[15]    
тельно, решать вопрос по аналогии с развитием ребенка нельзя.
        Но главный и общий для всех исследователей порок — это несоблюдение самого элементарного и в то же время самого необходимого условия: уговориться о смысле слов. Каждый из них, тем или иным способом, искал начала в „речи“ или „мышлении“, не давая ни „речи“ ни, главное, „мышлению“ точного определения. Каждый из исследователей в „мышление“ и в „речь“ вкладывал свое собственное понимание.
        Многие из них сами замечали этот недостаток.
        Так, Макс Мюллер, в своей „Науке о мысли“, вынужден признать, что „немного найдется в языке слов, которые употреблялись бы в таких различных смыслах, как слово «мысль»“^[5].
        Прекрасной иллюстрацией того, к чему неизбежно приводит неправильный метод исследования и отсутствие точного определения значения слов, может служить Погодин. В своей книге „Язык как творчество“ Погодин исходит из положения, что мысль без слов невозможна и что „мышление создается словами“. Но применяемый Погодиным метод, выражаясь его же слогом, „топит“ если не его, то его посылку. Решая вопрос о приоритете речи или мышления по аналогии с ребенком, Погодин неизбежно должен увидеть, что ребенок реагирует на отвлеченные от предмета (этот вопрос мы впоследствии выясним подробнее) знаки, на слова; выражаясь терминами, употребляемыми Погодиным и всеми другими, ребенок, хотя и не говорит, но понимает, а, следовательно, Погодин должен бы заключить как раз обратное тому, что он утверждает, т. е. отказаться от своего
[16]    
собственного отправного пункта и признать, что мысль возможна без слов. Он вынужден спасать положение заявлением, что у ребенка, собственно говоря, есть мышление, но это мышление... образное.
        Таким образом, подходя к разрешению вопроса по аналогии с развитием ребенка, Погодин приходит к отрицанию своей посылки, и мысль его переходит в свою собственную противоположность, в... бессмыслицу.
        Отсутствие же точного обозначения терминов дает ему возможность крутиться вокруг своего положения и делать вид, что он выкручивается из „положения“.
        Неправильный метод исследования — не вина и даже не беда одного Погодина, а беда всех исследователей, стоящих на субъективно-психологической точке зрения, не дающей им возможности строго и точно определить: а что же такое речь и что же такое мысль? какой процесс мы называем речью и какой мыслью?
        И понятно, что, не имея возможности строго-научно определить слово „речь“ и слово „мысль“, они в научной практике придают и речи и мысли самое произвольное содержание, называя в одном случае речью и мыслью один процесс, в другом же случае отвергая за этим же процессом право называться речью и мыслью, что мы и видели на примере Погодина.
        Понятно, что, когда нет общезначимого определения предмета спора, самое разрешение его делается невозможным.
        Следовательно, ни одна из перечисленных точек зрения не может пока еще считаться более правильной, чем другая, ни одной из них нельзя предпочесть, так как все они опираются на неправильный метод исследования.
        Всякая попытка разрешения вопроса о происхождении речи и мышления и их приоритете должна прежде всего начинаться с определения:
[17]    
        а) какой процесс мы назыбаем речью,
        б) какой процесс мы называем мышлением.

        Далее следует проследить на всей совокупности организмов, а не только на человеке, при наличии каких условий, где и когда неизбежно возникает речь, при наличии каких условий, где и когда неизбежно возникает мышление.
        В нашей попытке разрешения этого вопроса мы так и сделаем.