В самом деле, что же такое речь?
        Прежде всего — это какая-то совокупность слов.
        Слово является единицей речи. Следовательно, определение слова подведет нас и к определению речи.
        Итак, что же такое слово?
        На первый взгляд и прежде всего бросается в глаза то обстоятельство, что слово — это явление физиологического порядка. Это какая-то реакция^[1] организма.
        И. М. Сеченов, в своем труде „Рефлексы головного мозга“ (стр. 3 — 4), говорит, что „под словом следует разуметь известное сочетание звуков, которые произведены в гортани и полости рта при посредстве опять тех же мышечных движений“.
        Но это определение неверно, во всяком случае— неточно.
        В самом деле, можно ли под словом подразумевать только звук? Разве некоторые другие реакции организма не могут являться словом? Ведь мимика, жест есть тоже „слово“, хотя и не слышимое, но зато видимое.
[10]              
        Следовательно, понятие слова нужно расширить и включить в него и звуковую и двигательную реакцию.
        Во-вторых, разве всякий звук или всякий жест является словом? Конечно, нет.
        Профессор Ушаков, в своей книге „Краткое введение в науку о языке“ (стр. 6), совершенно правильно замечает: „Слово — звук (только ли? И. П.), имеющий значение“.
        В самом деле: сам по себе всякий звук еще не является словом. Если, например, сказать: „хо-чи-фа-та-ла-ма“ и т. д., то это всё будут звуки, но это не будут слова, так как эти звуки ничего не обозначают, ни для кого не являются какими-либо сигналами; но, если бы эти звуки для кого-нибудь что-либо обозначали, сигнализировали, то тогда они превратились бы в слова. Так, для незнающих какого-либо языка, ну, например, древне-еврейского, какое-либо слово, произнесенное на этом языке, например „ов“, „эйм“ и т. д., будут являться просто звуками, а для знающих древне-еврейский язык эти звуки будут являться вполне определенными словами „отец“, „мать“ и т. д.
        Далее: не всякий жест, не всякое движение, например руки, является словом. Так, когда мы ходим, мы всегда машем руками, но это движение руки не будет являться жестикуляторным словом, так как это движение ничего ни для кого не обозначает. Но если сжать руку в кулак и помахать ею перед чьим-либо лицом, то такой жест уже обозначает нечто вполне определенное: угрозу побить. Такой жест является вполне определенным сигналом для того, кому я угрожаю.
        Следовательно, словом является только такой звук или такой жест, прибавим мы, который собой что-либо обозначает, сигнализирует какой-либо отличный от самого звука или жеста предмет или действие.
[20]              
        Как же и у кого образуется слово, а следовательно и речь?
        Каким образом и где возникает такая сигнализация?
        Все исследования этого вопроса сходятся на том, что слово — это какой-то акт двусторонний, акт общения между кем-то и кем-то. „Речь есть акт общественной жизни, — говорит Элизе Рихтер ^[2]. — Как для того, чтобы давать, необходимы двое: один, который дает, и другой, которому дают, так точно и всякая речь подразумевает двух: одного, который нечто выражает, и другого, который это нечто воспринимает“.
        Следовательно, речь может возникнуть только в каком- либо обществе или сообществе^[3].
        Каким же образом возникает такая сигнализация (условные обозначения) действий или предметов жестами или звуками?
        По этому вопросу существует ряд теорий.
        Одна из многочисленных теорий, трактующих о происхождении языка, предполагает, что слова имеют „естественное“ происхождение.
        Так, Гераклит, Платон и некоторые другие древние философы предполагали, что слова соответствуют существу вещей, слова суть созданные природой отражения вещей. В самих свойствах вещей уже скрыто их будущее наименование. Эту теорию пытался обосновать и блаж. Августин:
        „В них (т. е. вещах. И. П.) проявляет свое действие сходство впечатлений: так, если они задевают наши чувства мягко или грубо, то мягкость или грубость букв, как действует на слух, также порождает их имена; например, когда мы произносим самое слово „lene“ (мягко),
[21]    
то оно и звучит мягко, с другой же стороны, кто же не заметит жестокости (asperitas) и в самом слове „asper“? Мягко ушам, когда мы произносим „voluptas“ (наслаждение), жестко, когда произносим „crux“ (крест); мед (mel) сладок на вкус и название его приятно ласкает слух, а слово „горький“ (асег) соответствует и неприятному вкусу“ и т. д.^[4]
        Лейбниц также пытался обосновать эту теорию. Так, по его мнению, звук „р“ содержит в себе какое-то сильное движение, и потому им обозначают такие слова, как например „Riss“ (разрыв), „rumpo“ и т. д. Характер буквы „l“ тихий, и им обозначают „тихие“ слова, как „leben“ (жить), „laben“ (подкреплять), „lieben“ (любить) и т. д. Гумбольд, хотя и не целиком, но все же поддерживает эту точку зрения, находя в звуке „в“ что-то зыбкое, беспокойное.
        Эту теорию чрезвычайно удачно критикует известный лингвист А. А. Потебня. Он указывает, что «у нас в пример того, как язык для предметов и качеств грубых брал и грубые звуки, приводили когда-то между прочим слово „суровый“. Разумеется, напирали особенно на „р“, отчего слово выходило действительно живописное, но забывали или не знали, что то же „р“, в словах того же корня „сырой“, „сыр“, никому не кажется суровым, что самое слово „суровый“, по всей вероятности, значило прежде „жидкий“»^[5].
        Как мы видели, авторы этой теории считают, что те или другие предметы по-различному на нас воздействуют: мягко или грубо, горько или сладко. Следовательно, и названия предметам мы даем соответствующие их сущности: мягко действующим предметам даем „мягкие“ обозначения, сладким — „сладкие“ и т. д.
[22]              
        Но оказывается, как это показал Потебня, что „мягкие“ буквы имеются в „жестких“ словах и, наоборот, „жесткие“ буквы в „мягких“ словах. Следовательно, никаких специально мягких букв, предназначенных только для мягких, сладких и т. п. вещей, — нет. Блаж. Августину слово „mel“ (мед) ласкало слух только потому, что он знал латинский язык и был, видно, большой любитель меда. Потому и латинское обозначение меда приятно ласкало его блаженные уши.
        Эта теория, пытавшаяся показать, почему тот или другой звук становился общезначимым сигналом действия или предмета, и искавшая объяснение этого в природе вещей, якобы создавшей язык, не может считаться научно обоснованной.
        Вторая теория, корни которой так же, как и корни первой, уходят вглубь древности, считает, что язык был изобретен.
        Эту точку зрения еще отстаивали некоторые древние философы: Демокрит, Гермоген и некоторые другие, впоследствии Джемс Гаррис, Тидеман, Орнатовский и Погодин.
        Орнатовский[6]  утверждает, что „язык, в теснейшем смысле, есть содержание всех тех членораздельных звуков, которые какой-либо народ по общему согласию употребляет для взаимного сообщения“ ... и дальше: язык... „есть следствие договора, заключенного членами общества для сохранения общего единогласия“[7].
        Эта теория содержит сама в себе противоречие, соntradictio in adjecto, так как предполагает при несуществовании речи ее наличие. Ведь изобретенные слова должны
[23]   
стать общепонятными, люди, следовательно, должны былй проделать невозможное: договориться о значении слов, не говоря.
        Третья теория — более логичная. Она прямо берет быка за рога.
        Договориться о значении слов без „слов" нельзя, следовательно — сам человек „изобрести“ слова не может, следовательно — слово кто-то преподнес человечеству в дар. Кто этот некто, проповедники этой теории и не скрывают: этот некто — бог. Так, Гаманн полагает, что, после создания, бог в образе человеческом был учителем первых людей^[8].
        Эта „теория" является бесплатным дополнением к Библии и потому нашему разбору не подлежит.
        Довольно сильно распространена была и теория „подражания“ (ономатопоэйя), считающая, что причиной, породившей „речь“, было подражание звукам, издаваемым теми или другими предметами (Дарвин, Леббок, Феррар, Уиджвуд и т. д.). Все эти исследователи предполагали, что речь явилась как подражание и стала общезначимой (общепонятной), так как воспроизводила, замещала звуки, издаваемые самими предметами. Часть из этих исследователей указывает на творчество звукоподражательных слов ребенком, другая часть приходит к этому же выводу, находя в корнях слов звукоподражания путем лингвистического анализа. Так, Феррар, например, утверждает ^[9], что «„ономатопоэтические" звуки: „му“, „ба", „бау-бау" и т. д. составляют ступени, по которым дитя постепенно поднимается к познанию коровы, овцы, собаки и т. д.».
[24]              
        „Сила и тонкое развитие способностей наименования у дикарей и ребенка должны были непременно существовать и у первобытного человека..." ^[10]
        Феррар таким образом оперирует уже знакомым нам порочным методом проведения аналогии филогенеза речи с ее онтогенезом, предполагая, что ребенку, равно как и первобытному человеку, свойственна „способность" давать наименования. Это одно уже делает чрезвычайно сомнительной его позицию. Так, Вильгельм Вундт^[11] замечает, что он считает „теорию звукоподражания, как она ни соответствует ходячим представлениям, не выдерживающей критики... потому что положенные в ее основу предпосылки, на мой взгляд, психологически (методологически. И. П.) немыслимы. Прежде всего, в этом случае не играет решающей роли речь ребенка... Она является в сущности языком не детей, а нянек и кормилиц. И, если последние, как это не подлежит никакому сомнению, объясняются с ребенком с помощью произвольных или намеренных звукоподражаний, то это отнюдь еще не может служить доказательством, что ребенок и первобытный человек точно так же прибегли бы к звукоподражанию, если бы они должны были создать речь".
        Таким образом теория звукоподражания, делая попытку опереться на генезис речи ребенка, отнюдь не делается от этого более обоснованной.
        Вторая попытка этой же теории утвердиться путем сведения корней слов к звукоподражанию также не может считаться особенно удачной.
        Во-первых, целый ряд предметов имеет обозначения, имена, хотя сами звуков и не издают.
[25]              
        Во-вторых, целый ряд предметов, которые издают звуки, имеют обозначения, ничего общего с издаваемыми ими (звучащими предметами) звуками не имеющие.
        В-третьих, целый ряд ономатопоэтических (звукоподражательных) обозначений, хотя, следовательно и имеют сходство с подражаемыми звуками, но это сходство чрезвычайно отдаленно. Так, кто узнает в китайских обозначениях, в звуках „киао-киао" крик петуха, „као-каое"—дикого гуся, „сиао-сиао“ — звук дождя, „лин-лин" — катящегося экипажа и т. д. ^[12]?
        Следовательно, хотя в целом ряде слов и можно найти попытки к подражанию, но эти попытки еще не могли бы сами по себе стать общезначимыми, понятными обозначениями, сигналами. Для этого им нехватало подлинного сходства со звуками, издаваемыми обозначаемыми предметами.
        Итак, теперь мы вплотную подошли к вопросу каким же образом те или другие звуки, те или другие движения (жесты), вызванные у животного желанием ли кому-либо подражать, или по другой какой причине, как и каким образом эти звуки и движения могли превратиться в „слова“ и „жесты", то есть стать общезначимыми сигналами действий или предметов для какой-то группы особей?
        Божеское обучение мы отбросили.
        Звуки, общезначимость которых якобы спрятана в самой сущности предметов и действий, не выдержали критики (см. указанную выше критику Потебни).
        Договориться о смысле слов и жестов никак нельзя не говоря.
        Не лучше обстоит дело и со „звукоподражаниями“, так как в той небольшой мере, в какой они и
[26]    
существуют, они все же не воспроизводят звучание предмета, и потому просто в силу сходства эти „звукоподражания“ не могли бы еще замещать предмет, т. е. стать общезначимыми.
        В чем же тогда причина возникновения слов и жестов?
        Разрешению этой части разбираемого нами вопроса чрезвычайно способствует физиологический метод.
        Мы выяснили, что слова — это сигналы каких-то явлений.
        Каким же образом создаются сигналы? Какие условия нужны, чтобы звуки и движения превратились в сигнализацию?
        Физиологическая школа И. П. Павлова выяснила механику образования сигналов:

„Бесчисленные и возможно дробные мелкие явления внешнего мира делаются возбудителями той или другой деятельности животного организма при одном основном условии. Если их действие совпадает по времени один или несколько раз с действием других внешних агентов, уже вызывающих ту или другую деятельность организма, то и эти новые агенты начинают вызывать ее же… Таким образом временные возбудители являются как бы сигналами, заместителями постоянных возбудителей, чрезвычайно усложняя и утончая отношение животного к окружающему миру“.

        И далее:

„Можно любое явление внешнего мира сделать... сигналом (заместителем. И. П.) раздражающего объекта, если раздражение... этим объектом связать во времени один или несколько раз с действием этого явления на соответствующую воспринимающую поверхность тела“. ^[13]

[27]    
        Каким же образом устанавливается такая сигнализация?
        Школа Павлова дает на это совершенно ясный ответ.
        На животное, в том числе и на человека, в каждый данный момент поступает огромное количество раздражений от различнейших явлений и предметов. То или другое раздражение действует на нервные окончания, расположенные на поверхности или внутренности тела, или же расположенные в каких-либо обособленных анализаторах (органах чувств, по терминологии субъективной психологии): в ушах, глазах и т. д. Все эти поступающие раздражения идут по своему нервному пути (рефлекторной дуге), проходят через мозг и оканчиваются где-либо в мышцах или железах. Раздражение, докатившееся по своей рефлекторной дуге до определенной мышцы или железы, вызывает их работу: сокращение мышцы или же выделение из желез секрета. Такая работа организма, отвечающего на определенное раздражение соответствующей этому раздражению реакцией, названа Павловым безусловным рефлексом.
        Так, у собаки, или другого какого-либо животного, пища, попавшая в рот, вызывает раздражение нервных окончаний, расположенных в полости рта. Отсюда раздражение идет по центростремительному нерву сначала к своему нервному центру, а затем по центробежному нерву к слюнной железе, которая и начинает выделять слюну.
        Аналогичным же образом вызываются и другие реакции организма на другие раздражители: на звонок — поворот головы; на удар — сокращение соответствующих мышц и т. д.
        Все эти реакции — врожденные и всегда, безусловно, при соответствующем раздражении появляются, потому их Павлов и назвал безусловными реакциями или
[28]    
рефлексами, а соответствующие раздражители — безусловными раздражителями.
        Но на организм поступают все раздражения не по очереди. На организм целый ряд раздражений поступает одновременно. Если бы животное на все одновременно поступающие раздражения также одновременно реагировало, то ему пришлось бы в один и тот же момент и прыгать, и стоять, и мигать глазами, и выделять слюну, и т. д. и т. д. Но такое бесконечное количество разбросанных в разные стороны и подчас противоречащих друг другу одновременных реакций измотало бы силы организма, и он не в состоянии был бы эти реакции выдержать. Прилив энергии в виде пищи не мог бы покрыть такой огромный расход. Но, в результате естественного отбора и процесса приспособления, у животных с уже несколько расчлененной нервной системой выработался механизм притягивания раздражения к одному наиболее раздраженному центру. При одновременном раздражении, поступившем в какие-либо мозговые центры, между ними (между этими центрами) происходит борьба, и тот центр, который более возбужден, притягивает к себе все остальные чужие раздражения и подчиняет их себе.
        Таким образом к этому более сильно раздраженному пункту мозга прокладывается временный путь от чужих, более слабо раздраженных путей. Так, если одновременно звонить в колокольчик и давать собаке пищу, то раздражение от пищи оказывается сильнее и притягивает к себе раздражение от колокольчика. Теперь уже колокольчик не будет вызывать ему соответствующей своей реакции. Раздражение от колокольчика переключилось в „телефонной станции“, по выражению Павлова (в головном мозгу), в чужой номер, в номер пищи, и вызывает не свою, а чужую реак-
[29]    
цию. Достаточно теперь позвонить в колокольчик, чтобы собака не повернулась (реакция, соответствующая раздражению от колокольчика), а начала бы давать слюну (реакция, соответствующая раздражению от пищи). Так колокольчик делается как бы представителем пищи, ее заместителем или сигналом.
        Такого рода условные сигналы, вырабатываемые в течение индивидуальной жизни, Павлов назвал условными раздражителями, а ответ организма на условные раздражители — условными рефлексами.
        Эту сигнализацию (условные раздражители) вырабатывают в лаборатории И. П. Павлова искусственно, в различных вариантах. Дают собаке (в школе Павлова экспериментируют обычно на собаках) пищу и при этом звонят; колокольчик делается таким образом сигналом пищи и некоторое время начинает как бы замещать эту же пищу. Условными сигналами делали и целый ряд других раздражителей: определенный тон рояля, звук метронома и т. д.
        Таким образом в лаборатории „любое явление внешнего мира“ делали сигналом, заместителем также любого раздражающего объекта.
        Но у всех ли организмов можно выработать лабораторным путем любую сигнализацию?
        Самая возможность выработки какой бы то ни было сигнализации у животных обусловлена наличием и известным строением нервной системы.
        Вначале предполагали, что сигнализацию можно выработать лишь у животных, обладающих центральной нервной системой (большими полушариями мозга). По последним, хотя еще не окончательно установленным данным, можно предположить, что сигнализацию можно образовать и у некоторых беспозвоночных, у которых еще их нервные узлы (ганглии) не
[30]    
сконцентрированы в одной „ телефонной станции “ (И. П. Павлов), в голове, а расположены по всему телу.^[14]
        Следовательно, у всех позвоночных бесспорно, а у некоторых беспозвоночных вероятно может быть выработана сигнализация.
      Но любую ли сигнализацию можно выработать у животных?
       Сигнал животные должны всегда воспринимать. Следовательно, у каждого животного могут быть образованы только такие сигналы, которым у него соответствуют восприемники (анализаторы). Для животных, у которых отсутствует слуховой анализатор, звонок не может стать сигналом какого-либо явления; при отсутствии зрительного анализатора, свет, окраска, бесшумное движение не могут уже ничего сигнализировать и т. д.
      Итак, самая возможность выработки условной сигнализации вообще обусловлена определенным строением нервной системы.
        Возможность же выработки той или другой формы сигнализации обусловлена определенным строением анализаторов.
      До сего времени мы выясняли, каким образом вырабатывается у животных сигнализация в лаборатории.
      А как же в естественных условиях звуки или движения превращаются в сигнализацию? Какие для этого нужны условия?
       Первое необходимое условие — это само наличие тех или других дифференцированных^[15] движений или дифференцированных звуков, являющихся материалом для образований „жестов“ и „слов“.
       Где же есть это условие?
[31]              
        Это условие есть у целого ряда движущихся или производящих звуки животных.
        Второе условие — это закономерное совпадение по времени движений или звуков, воспринимаемых животным, с тем или другим действующим на него явлением. Следовательно, необходимо, чтобы животное, воспринимая то или другое явление, не случайно, а закономерно, слышало всегда сопровождающий это явление звук или видело всегда определенное, сопровождающее это явление движение.
        Где и у кого есть это условие?
        Оно есть у животных, живущих совместно. Находясь вместе, животные подвержены действию одинаковой для всех их внешней среды, создающей возможность образования у них совместных и одновременных реакций. Если в этой, общей для какой-либо группы среде появляются какие-либо раздражители более сильные, доминирующие ^[16] над всеми остальными раздражениями и таким образом их к себе притягивающие, подчиняющие, то эти более сильные очаги раздражения вызовут одновременную реакцию у всех живущих совместно животных. Эта же общая, ответная на раздражитель, реакция закономерно всегда ему сопутствует и потому может сама превратиться в сигнал этого раздражителя. Каждый член совместно живущих организмов не только воспринимает какое-либо наиболее сильное раздражение, но одновременно же воспринимает и соответствующую закономерную, всегда и неизбежно сопутствующую ему реакцию на то же раздражение со стороны других организмов. Таким образом, каждый из членов сообщества или общества воспринимает одновременно и появившийся раздражитель и вызванную
[32]    
последним реакцию других членов группы. Каждая такая реакция для какого-нибудь члена группы (обозначим его А) действует на другого члена (обозначим его Б) одновременно с действием главного раздражителя и, будучи притянута доминирующим очагом раздражения, превращается в сигнал или обозначение главного раздражителя.
       У стада, например, хищник, являясь сильным раздражителем, всегда закономерно вызывает общую и одинаковую для всех членов стада реакцию. Сама эта реакция, совпадая по времени с видом хищника, превращается для каждого из членов стада в сигнал, в обозначение хищника. Если теперь кто-либо из стада отойдет в сторону и сам не увидит хищника, ему достаточно будет услышать соответствующий звук, вырывающийся у данного стада при появлении хищника, для того, чтобы самому реагировать так, как будто бы он сам увидел этого хищника. Определенный крик его стада таким образом превращается для члена этого стада в сигнал, в обозначение хищника.
       Но речь есть акт двусторонний. Язык есть взаимное общение. „Восприятие звуков речи для языка столь же важно, как и их воспроизведение“, — говорит Элизе Рихтер.^[17]
        Речью является не всякая условная сигнализация, а лишь двусторонняя. Скрип двери может что-либо сигнализировать, но это все же не будет речью. То же самое и колокольчик является, при известных условиях, для собак сигналом пищи, но он еще не является словом для обозначения пищи. Собака не может ответить этим же сигналом (в данном случае колокольчиком) для обозначения пищи.
[33]              
        Так вот где же есть это последнее условие образования речи, двусторонность сигнализации?
        Это последнее условие есть у животных, обладающих одинаковой конструкцией.
        Движение или звук, издаваемый „Б“, мы видели, должен стать сигналом для „A“; если же „А“ и „Б“ одинаковой конструкции, то одинаковая среда (одинаковый раздражитель) всегда вызовет у них и одинаковую же реакцию.
        Следовательно: реакция „A“ делается сигналом определенного явления для „Б "; реакция же „Б“ делается сигналом той же среды для „A“. Одна и та же среда для „A“ и „Б“ обозначается реакцией „A“, равной реакции „Б“; следовательно, и для „A“ и для „Б“ одна и та же среда получает одинаковое, обоюдное обозначение, что и образует „слово“ или „речевое общение“.
        Итак, где же есть все необходимые перечисленные условия для образования речи?
        Все перечисленные условия есть у животных, дифференцированно движущихся или издающих разнообразные звуки, обладающих воспринимающей движения или звуки поверхностью (соответствующим устройством анализаторов), уже несколько отдифференцированной нервной системой, имеющих одинаковую конструкцию их организмов и живущих притом совместно.
        Отдельно, порознь есть эти условия у целого ряда животных, стоящих на различных ступенях филогенетической лестницы. Но все эти условия, вместе взятые, есть только у некоторой части так называемых высших животных, у тех из них, которые живут аггрегатами. ^[18]
        Следовательно,у этих животных могла и должна была образоваться словесная сигнализация.
[34]              
        И в самом деле, она у них и образовалась.
        Так, „у лам-гуанако каждое стадо имеет своего предводителя, который пасется в нескольких шагах от стада и охраняет своих приближенных. При малейшем намеке на опасность он (предводитель. И. П.) издает звук, похожий на блеяние наших баранов. Все тотчас же поднимаются на ноги и осматриваются по сторонам, затем все стадо трогается. Самки и детеныши бегут вперед, а самец следует за ними и часто тычет их своей мордой“ ^[19]; „тарпаны (дикие азиатские лошади) всегда живут стадами в несколько сот голов, причем всякое стадо подразделяется на небольшие семейства, во главе каждого из которых стоит один жеребец, играющий роль предводителя... Если предводитель замечает, какую-нибудь опасность, он громко ржет, и вся стая обращается в бегство“ ^[20]; „у антилоп сторожа всегда охраняют пасущееся или отдыхающее стадо, и, когда одно животное кончает свой срок и уходит с поста, другое встает и сменяет его“ ^[21]; „некоторые общественные животные,предупреждая своих об опасности... топают ногами об землю“^[22]; „вороны, поставленные часовыми, внимательно наблюдают окрестность и предупреждают об опасности товарищей, которые спокойно клюют зерна^[23]; у обезьян „вожак отличается необыкновенной бдительностью и осторожностью, он постоянно перебегает глазами по всем направлениям, ко всему прислушивается, все взвешивает и почти всегда успе-
[35]    
вает во-время предупредить опасность, угрожающую стаду“^[24]. „Время от времени осторожный вожак взлезает на вершину большого дерева и с высоты этой обсерватории внимательно обозревает все окрестные предметы. Если результат осмотра благоприятный, он дает о нем знать своим товарищам особыми гортанными звуками, в случае же опасности предупреждает их своеобразным специальным криком“^[25].
        Наиболее полно, как мы видим, развита речь у обезьян. Это и понятно, так как у них наиболее полно представлены все необходимые условия для образования речи. Так, прежде всего у них довольно богатый звуковой материал. Р. Л. Гарнер, с фонографом работавший над звуками, издаваемыми обезьянами, записал у них довольно большое количество таких звуков. Имевшиеся в его распоряжении обезьяны в различных случаях издавали различные же звуки, так например: капуцины издавали звук „x-и“ ^[26], звук „е-к-г-к“^[27] и целый ряд других звуков, которые трудно изобразить буквами.. Всего у своих капуцинов он записал до 9-ти звуков.
[36]              
        У других пород обезьян Гарнер также записал целый ряд звуков: „нку-юу "^[28], „июх-июх“ ^[29] и т. д.
        Следовательно, у обезьян есть довольно большое количество звукового материала для образования слов. Благодаря же довольно большому дифференцированию между частями тела обезьяны, главным образом благодаря некоторому разделению функций между руками и ногами, обезьяна может образовать и довольно много различных движений, т. е. также материала для образования жестов.
        Но само наличие дифференцированных звуков и дифференцированных движений, вопреки Гарнеру, утверждающему, что „язык в животном организме является одновременно с голосовыми органами“ [30], еще не образует, как мы видели, „слов" и „жестов". Звуки и движения из материала для слов и жестов превращаются в слова и жесты лишь в том случае, если они что-либо обозначают. Гарнер пытался найти смысл издаваемых обезьянами звуков и превратить таким образом эти звуки в слова. Но метод его исследования в большой степени был безусловно бесплоден. Гарнер подчас просто приписывал обезьянам свои собственные настроения, и потому у него обезьяны не только имели обозначения для „погоды“, для „любви“ и т. д., но чуть ли не целые повести рассказывали. Так например, Гарнер „истолковал разговор“... одной маленькой обезьянки Даго, якобы заключавший „жалобу на своих подруг, в которой она умоляла своего хозяина не оставлять ее одну в этой большой железной тюрьме, со всеми этими надменными, злыми
[37]    
обезьянами, которые были так жестоки с нею“[31], и т. д. и т. д.Чтобы увидеть, насколько такой метод „истолкования“ может привести к абсурду, достаточно попытаться объяснить движения обезьяны, показывающей зад. Если этому движению придать то значение, тот смысл, какой оно имеет для людей, то напрашивается объяснение этого поступка желанием сделать неприятное. Дарвин же указывает, что это обозначает желание понравиться.
        Чтобы узнать значение тех или других движений, тех или других звуков, издаваемых животными, нужно проследить не впечатления, производимые ими на людей, а выяснить, какое значение эти звуки или движения имеют для таких же животных, сигналом чего они для них являются.
        Следовательно, чтобы установить, являются ли данные движения или звуки жестами и словами, и установить значение этих слов, надо брать животных в естественной для них обстановке, в их же стаде, и проследить, есть ли какая-нибудь закономерная постоянная связь между звуками и движениями, исходящими от какого-либо члена животного сообщества, и ответными действиями со стороны других животных по отношению к какому-либо явлению, отличному от самого услышанного звука или же увиденного жеста. Если такая закономерная и притом обоюдная связь есть, то следует заключить, что эти движения или звуки являются двусторонними сигналами чего-либо, а следовательно являются жестами или словами.
        У целого ряда животных мы находим такую двустороннюю сигнализацию. Следовательно, мы
[38]    
должны придти к выводу, что у них есть первичные слова. Чем более спаянную группу представляет из себя то или другое объединение животных, чем более у них совместного и одновременного столкновения с окружающей средой, фиксирующей на себе их общее внимание и вызывающей одинаковые для всех, всегда определенные реакции, тем больше шансов за превращение этих рефлексов в общезначимые сигналы этой же среды, т. е. в слова.
        Гарнер совершенно прав, когда утверждает, что, чем выше развит язык, тем выше стадные инстинкты замечаются у этой породы^[32]. Его положение, указывающее на определенную причинно-следственную зависимость, следует лишь перевернуть с головы на ноги: чем выше развиты стадные инстинкты, удерживающие животных в совместной жизни и вызывающие совместные действия, тем выше развит и язык...
        Какая же из двух форм сигнализации, словесная или же жестикуляторная, должна считаться более ранней?
       Этот вопрос нельзя считать твердо решенным.
       Большинство исследователей склоняются считать жесты более ранним образованием. За это предположение говорят многие данные. „Понимание тона и жеста предшествует пониманию слов, и, с другой стороны, при утере словесных образов речи (афазия ^[33]. И. П.), сохраняется способность понимать тон, ритм, мимику и жест“^[34].
        Этот вопрос можно, правда предположительно, решать и по аналогии с развитием речи у ребенка. Ребенок находится и в звукоговорящей и в жестоговорящей
[39]    
среде. Научается же он быстрее воспроизводить жесты. Следовательно, можно предположить, что при наличии одних и тех же условий легче развивается жестикуляторное обоюдное общение (речь), нежели звуковое.
       Кроме того, у большинства животных более развита дифференциация движений, нежели дифференциация звуков. Следовательно, в различных случаях совместного реагирования этому соответствуют одни и те же звуковые реакции, но различные двигательные, которые таким образом и могли стать сигналами, обозначениями различных же явлений.
       Все эти соображения дают возможность предполагать приоритет за жестикуляторной речью, что и признает С. М. Доброгаев: „Пантомимическая речь более древняя“... она „должна была не только широко проявиться в первобытном праязыке, но оставлять за собой частично его анализаторную функцию в смысле дифференцированной сигнальной символики, больше рефлекторно-пантомимической, а не звуковой“ ^[35].
       Но возможно, что в филогенетическом ряду были животные, у которых была бóльшая дифференциация звуков, нежели движений, и потому материал для речи был более подготовлен в виде жестов, а не звуков.
       Следовательно, вопрос в пользу приоритета жестов может быть решен лишь предположительно и не для всех животных одинаково.
       Выяснив условия, влекущие за собой возникновение „речи“, следует указать на намеренно упущенную нами теорию, имеющую большое распространение, теорию Нуаре — Мюллера.
       Нуаре, а вслед за ним и Мюллер утверждают, что слова возникли как результат человеческой совместной
[40]    
деятельности. Люди, совместно работая, издавали одновременно разного рода крики, которые и превратились в слова, т. е. в обозначения соответствующего действия.
       Правилен ли самый ход рассуждения Нуаре?
        Безусловно правилен. Совместная деятельность людей обязательно должна была создавать общепонятные обозначения, так как здесь имеются налицо все рассмотренные нами необходимые условия для создания такой обоюдной сигнализации. Совместные крики, совпадая по времени с совместной же работой, обязательно должны были превратиться в двусторонние обозначения самой работы, т. е. в слова.
       Но правилен ли вывод, сделанный Нуаре, что только исключительно в человеческом обществе есть речь?
        Безусловно неправилен. У целого ряда животных сообществ есть все необходимые условия, неизбежно порождающие, как мы видели, хотя и минимальную, но все же речь.
       Ну, а как же тогда быть с утверждением Нуаре, что в первичных корнях слов мы находим указание на „производство“? Не срывает ли это обстоятельство все наше построение, утверждающее, что в известном количестве речь есть и у животных, не производящих при помощи искусственных орудий?
       Безусловно не срывает.
       Во-первых, если и допустить, что первичные корни слов указывают на действие при помощи орудий, то это еще ничего не доказывает, так как те обоюдные сигналы, которые устанавливались между животными в дочеловеческий период их существования, могли угаснуть и быть замененными другими сигналами.
       Во-вторых же, оказывается, что те корни, которые принимались Нуаре за первичные, вовсе первичными не являются, а должны быть отнесены к очень
[41]    
поздней эпохе существования человечества. Новейшие достижения языкознания — яфетические изыскания академика Марра указывают, что в древнейших корнях языков в целом ряде случаев мы имеем указания не на действия, а на предметы (рука).
       Таким образом новейшие достижения языкознания окончательно опрокидывают лингвистическое обоснование теории Нуаре в той ее части, где она утверждает, что речь есть исключительное достояние человека.
       Теперь подведем итоги тем выводам, к которым мы предварительно пришли:
       1. Человек не есть единственно говорящее животное.
       2. Речь (обоюдное обозначение) есть у целого ряда живущих аггрегатами животных одинаковой конструкции, совместно противостоящих окружающей среде и обладающих:
       во-первых, способностью несколько дифференцированно реагировать на раздражение окружающей среды движениями или звуками, дающими материал для образования речи;
       во-вторых, уже несколько дифференцированными анализаторами, дающими возможность различные звуки или движения различно же воспринимать,
       и наконец, в-третьих, несколько дифференцированной нервной системой, создающей возможность воспринимать сигнализацию (допускающей возможность образования условных связей).