[74]

    ГЛАВА V. Человеческое общество и животное стадо.

        Мы выяснили, что ни мышление ни речь не являются чем-то присущим исключительно человеку. Поэтому, если нас спросят, может ли наличие мышления или речи отличать животных от человека, то мы должны на это ответить отрицательно, так как и мышление и речь мы можем в известной мере найти и у целого ряда других животных.
        Ну, а что же тогда отличает человеческое общество от животных? Что же должно служить для нас отличительным признаком, критерием для отграничения человеческого общества от животного стада? Или же, может быть, между ними никакой качественной разницы нет, и мы к изучению человеческого общества можем подойти с тем же методом, что и к животным, т. е. с биологическим методом?
        Безусловно, такая качественная разница, заставляющая нас подходить по-иному к человеческому обществу, нежели к животному стаду, — есть.
        Но не в „пресловутой природе человека“, по упомянутому выражению Плеханова, нужно искать отличительные признаки человеческого общества, а в способе его приспособления.
        В чем же заключается разница между способом приспособления человеческого общества и животного стада?
[75]              
        Прежде всего бросается в глаза то отличие, что животное стадо приспособляется пассивно, а человеческое общество — активно. Животное не изменяет окружающей среды, а берет ее и использует такой, какая она есть. Для того же, чтобы, животное могло удержаться в жизненной борьбе, необходимо, чтобы в соответствии изменяющейся обстановке изменялись и органы животного. Так, на северном полюсе выжили только те медведи, у которых постепенно образовалась защитная, соответствующая фону, белая окраска. У зайца-беляка, в соответствии с изменяющейся летом и зимой обстановкой, меняется и окраска: летом — бурая (или землистая), зимой же — белая.
        Как мы видим, у животных приспособление идет пассивным путем, через изменение собственного тела.
        У человеческого же общества приспособление идет иначе — через изменение окружающей среды. Человек не просто потребляет то, что дает ему в готовом виде природа, а предварительно это так или иначе изменяет, переставляет. И только в процессе такого изменения окружающей среды изменяются соответствующим образом и органы человека: руки у дровосека, спина у грузчика и т. д.
        Но животные часто тоже не только переделываются сами под влиянием среды, но и переделывают окружающую среду, т. е. активно приспособляются. Часто животные тоже не просто используют то, что дает им природа, а предварительно это изменяют. Так например, австралийская собака динго никогда просто не ложится на траву, а предварительно эту траву тщательно обминает; многие животные не просто используют естественные, данные природой укрытия, — а такие укрытия изготовляют.
[76]              
        Следовательно, предварительное изменение, переделывание явлений природы не может еще служить достаточным отличительным признаком человеческого общества.
        Но дело в том, что животные хотя часто и переделывают явления природы, но ведь все это переделывание производится органами их собственного тела. Между животными и изменяемой ими природой (средой) стоят естественные органы животных. Человек же переделывает окружающую среду не при помощи собственных естественных органов, не при помощи частей своего тела, а при помощи искусственных органов. Между человеком и изменяемой им природой стоят не собственные части тела человека, а отделенные от тела орудия.
        Но обезьяны, когда поедают орехи, предварительно их изменяют, раскалывают также орудием. Обезьяны раскалывают орехи не зубами, а камнем. Следовательно, обезьяны, как мы видим, также употребляют орудия.
        Это бесспорно так.
        Но разница в том, что человек не только употребляет орудия, данные от природы, но и изготовляет орудия. Этого обезьяны делать не могут.
        Ну, а паук? Ведь он предварительно изготовляет орудие, каковым является его паутина, а потом в изготовленную им сеть (паутину) ловит мух. Следовательно, паук как будто бы делает то же, что и человек, т. е. изготовленным орудием добывает себе средства к существованию.
        Но дело все в том, что, в отличие от человека, паук это свое орудие, эту свою паутину, изготовляет из себя, своими естественными органами. Паук не может изготовленную уже паутину употребить для дальней-
[77]    
шего изготовления паутины. Другими словами, он не может производить орудия, т. е. изготовлять орудиями орудия.
        Вот этот момент изготовления орудиями орудий и отделяет человека от животных и выделяет человеческое общество в особый качественный ряд.
        Вообще говоря, человек отличается от животных многими чертами. Например у человека — отличное от остальных животных устройство черепной коробки, иначе устроен слуховой аппарат, другое устройство подбородка и т. д.
        Но все эти отличия нам не интересны. Ведь отличия, в устройстве тела есть и между другими животными, например между собакоголовыми и человекоподобными обезьянами: у первых есть хвост, у вторых его нет. Но, несмотря на это отличие, мы не создаем особой науки о человекоподобных обезьянах. И те и другие обезьяны охватываются одной общей для них наукой: биологией. Ведь не создаем же мы особую науку „человекоподобнообезьянологию“.
        Нам и нужно, следовательно, найти не просто отличительную черту человека от животных, а такую отличительную черту, которая оправдала бы выделение человеческого общества в ряд с особым качеством законов, необходимо охватываемых поэтому особой наукой о человеческом обществе — социологией. Нам нужно найти не просто черту, отличающую человека от остальных животных, а законополагающую, методологически отграничивающую черту.
        Изготовление орудиями других орудий (производство орудий) и является такой не просто отличительной чертой, а чертой, методологически отграничивающей человеческое общество от животного стада, полагаюшей новые законы.
[78]              
        Изготовление орудиями орудий является тем звеном, которое превращает животное стадо в новое целое, в новую систему, обладающую своею особою закономерностью и этой особой закономерности системы подчиняющую все остальные частные стороны этой системы.
        Я оставляю в стороне рассмотрение вопроса, какие условия были необходимы для того, чтобы появилось изготовление орудиями орудий.
        Укажу только, что не любая система организмов могла начать в определенной обстановке производить орудия. Так например, жившие одновременно с животным предком человека, в тех же лесах, в той же окружающей среде, ящерицы не могли начать изготовлять орудиями орудия: для этого им нехватало соответствующих биологических предпосылок.
        Животные предки человека обладали всеми необходимыми биологическими предпосылками — и достаточно развитой нервной системой и большой дифференциацией органов — для того, чтобы в соответствующих условиях начать производить орудия.
        Следовательно, соответствующие биологические данные животных предков человека, перекрестившись и преломив о себя соответствующее влияние окружающей географической среды, создали необходимость и возможность изготовления орудиями орудий.
        Но с появлением производства орудий произошел сдвиг закономерности. Биологические условия породили изготовление орудиями орудий, но, будучи раз порождено, производство орудий превратило животное стадо в человеческое общество, создав особые законы, управляющие жизнью человеческого общества, и тем самым породив необходимость особой науки, изучающей эти особые законы, — социологии.
[79]              
        На основании производства орудий в человеческом обществе получается целый ряд новых явлений, которых нет и не может быть в животном царстве. Жизнь в человеческом обществе начинает складываться совершенно по-иному, нежели у животных, и потому к изучению человеческого общества мы должны всегда подходить, памятуя об этом качественном его отличии.
        Во-первых: изготовление орудиями не только средств питания, но и других орудий, а другими в свою очередь последующих и т. д., заключает в себе, при соответствующем порядке сотрудничества, неизбежный внутренний толкач к уточнению и улучшению этих орудий, а следовательно — средств производства и производительных сил вообще. Так, каменный топор, отбитый другим каменным топором, будет уже гораздо лучше и точнее первого, третий же лучше второго и т. д. У паука его орудие статично, оно не совершенствуется, у человеческого же общества его орудия все время уточняются и улучшаются; его производительные силы динамичны, они непрестанно растут.
        Археология устанавливает, что развитие производительных сил человеческого общества прошло последовательно через следующие большие ступени: а) эолитическую эпоху, когда наличными орудиями производства служили просто размельченные камни, эолиты; b) археолитическую, с господствующими тесаными орудиями; с) мезолитическую со сколотыми орудиями; d) палеолитическую с отжимными орудиями и е) неолитическую с полированными орудиями.[1]
        Если всмотреться в последовательную смену эолитов тесаными орудиями, тесаных сколотыми, сколотых
[80]    
отжимными и последних полированными, то нетрудно здесь обнаружить известную закономерность в развитии орудий, вытекающую из самого факта изготовления орудиями орудий.
        В самом деле: размельченным камней можно обтесать орудия; обтесанным каменным колом можно сколоть пластованный камень, сколотые каменные пласты накладывать друг на друга — и в результате налицо отжимные орудия. Наличие же отжимных орудий делает возможным полирование.
        Так, самый факт производства орудий, изготовление одним орудием другого орудия является имманентным толкачом к непрестанному развитию производительных сил.
        Та же или другая степень роста производительных сил целиком определяет отношение человеческого общества к природе. Не изощренность и не приспособленность естественных органов и не богатство или бедность природы, а определенное состояние производительных сил обусловливает это отношение. Так, часто у людей, живущих в одной и той же естественной обстановке, складывается совершенно различное отношение к природе, благодаря различному состоянию их производительных сил. В одной и той же Южной Америке мы встречаем и американских янки, подчинивших себе пар и электричество и даже дождь, и, наряду с этим, ботакудов, занимающихся еще первобытной охотой.
        Таким образом, когда мы хотим понять и объяснить то или другое отношение человеческого общества к природе, то следует обращаться не к природе и не к органам человека, т. е. не к естественной среде, а к состоянию производительных сил, т. е. к среде искусственной.
[81]              
        Человеческое общество попадает в зависимость к этой новой, им же самим создаваемой искусственной среде. Ничего не поймет тот в общественных явлениях, кто упустит это качественное отличие человеческого способа приспособления. Подойдя с общебиологическим методом, невозможно объяснить, почему это люди, принадлежащие к одному и тому же виду homo sapiens, находясь в одной и той же естественной обстановке, всё же живут подчас совсем по-иному. Жить же их по-разному заставляет различное состояние производительных сил.
        Итак, производство орудий создает совершенно новое отношение людей к внешней природе.
        Во-вторых: этот же момент производства орудий, этих искусственных органов, создает и внутри человеческого общества совершенно новые отношения.
        Искусственные органы человеческого общества не являются частями человеческого тела, а потому могут не только накопляться, но и перемещаться, концентрируясь на одном полюсе и отчуждаясь от другого. На основе такого неодинакового отношения к этим искусственным органам, или, точнее, к средствам производства, развивается внутри человеческого общества, в отношениях между человеком и человеком целый ряд новых явлений, которых нет и не может быть между животными.
        Как, например, объяснить случаи массового голода безработных пролетариев, при наличии загруженных продуктами складов? Если бы перед нами было голодное стадо, то мы должны были бы искать причину этого или в слабой приспособленности стада, или в недостаточности географической среды; следовательно, и в одном и другом случае причина голодовки стада лежала бы в недостаточной естественной среде.
[82]              
        Но, если мы с этой же меркой подойдем и к голодной части человеческого общества, то мы ничего из происходящего в человеческом обществе не поймем. Здесь голод может быть вызван не недостатком приспособленности в естественных органах (у пролетариев и руки и зубы достаточно крепки) и не недостатком наличных продуктов, а определенным размещением средств производства, отчужденным отношением части людей, в данном случае пролетариев, к этим средствам. На этой же почве возникает и борьба из-за перемещения искусственных органов. То, что является невозможным у животных и насекомых, то делается неизбежным в человеческом обществе в известный период его жизни. Так, у пчел существует неравенство в их органах, отсюда и неравенство в их жизни: матка, трутень, рабочие пчелы. Но эти неравные органы являются составными частями их тела и никак уже перемещаться не могут. Никакими средствами органы пчелиной „царицы“ не могут быть перемещены к пчелам-„рабочим“. Никакая революция здесь невозможна. Не то в человеческом обществе. Искусственность органов человеческого общества делает их отчуждаемыми и перемещаемыми. Отсюда и возможная и, при известных условиях, неизбежная революция.
        Итак, в человеческом обществе, благодаря новому, отличному от других животных типу приспособления, возникает совершенно новый ряд явлений и отношений, которых нет и не может быть у других животных. А, следовательно, этот качественный ряд требует к себе и иного, нежели к животным, подхода. Диалектический метод, при его приложении к этому особому ряду исторических явлений, преломляется относительно их, соответствующим образом преломив и свое название: исторический материализм.
[83]              
        Совершенно же по-новому складываются в человеческом обществе и речь и мышление.
        Мышление и речь животных чрезвычайно ограничены. Животные находятся в относительно статичной[2] среде и противостоят ей также однообразно. Отсюда ограниченность у них и речи и мышления.
        В другом положении, как мы видели, находится человеческое общество. Оно имеет среду динамическую[3] и противостоит этой среде также динамично. И среда и способы совместного противостояния ей изменяются и беспрестанно расширяются. Изготовление орудиями орудий создает непрерывную динамику и интегральность[4] процесса приспособления. Всё расширяющиеся же совместные действия человеческого общества являются причиной расширения и речи и мысли.
        В начале совместные действия всё еще не велики, и не велик и кругозор, т. е. система условных связей, не широка и речь. Так, у веддахов (Цейлон), у которых чрезвычайно низкое состояние производительных сил и отсюда ограниченность совместного действия и узость среды, „язык состоит из весьма незначительного числа слов, служащих для обозначения самых обыкновенных вещей и наиболее употребительных предметов; их язык совершенно лишен выражения для чисел, и они не могут считать по пальцам, не могут сказать «один», «два», «три»“[5].
        Но, чем дальше, тем больше увеличиваются и уточняются искусственные органы, и тем более увеличивается область совместных действий и противостоящая
[84]    
человеческому обществу, им переделываемая среда. Причем это продвижение делается все шире и быстрее по мере увеличения массы производительных сил. Все это создает рост, также все ускоряющий темп своего развития и речи и мышления. Активное противостояние окружающей среде путем искусственных органов и вытекающее отсюда более многостороннее приспособление — вот что является стимулом к непрестанному росту условных связей и обоюдной сигнализации.
        Интересно замечание по этому поводу Элизе Рихтер, которая, не будучи марксисткой, все же пришла к правильному выводу. В уже неоднократно цитировавшемся нами ее труде она говорит, что   

„разница между животным и человеком заключается не в том собственно, что у человека есть язык, а у животных нет. Не может быть сомнения в том, что животное обладает потребностью и способностью к возможному общению в высокой степени. Верно также и то, что животные до известной степени способны ясно и логически думать. Разница между человеком и животным заключается лишь в способности к дальнейшему усовершенствованию данного материала“ (стр. 58).

        Но не только качеством темпа развития разнится речь и мышление человека от речи и мышления других животных.
        Человек не только приспособляется многосторонне благодаря искусственным органам, но он и активно приспособляется, т. е. переделывает окружающие его предметы, производит. Предметы произведенные (результат труда) всё больше замещают естественные предметы (предмет труда). Следовательно, среда искусственная, созданная самим человеческим обществом, растет за счет среды естественной. Мышление, всегда
[85]    
обусловленное способом приспособления, у человека приобретает несколько другое качество, нежели у животных, благодаря особому способу человеческого приспособления.
        Животные, как правило, сталкиваются лишь с явлениями. Эти явления, воздействуя на их организм, оставляют в них следы, которые связываются с другими следами, образуя цепь представлений, т. е. мышление. Но мышление это — мышление „явлениями“. Так, при звуке колокольчика животное „вспоминает“ про мясо, что в свою очередь вызывает воспоминание о воде, и т. д. Следовательно, у животного всплывают в памяти, оживляются следы от предметов или явлений. У человека же, изготовляющего предметы, остаются следы не только от явлений, но и от становлений. Изменение предмета в руках человека происходит не незаметно — эволюционно, как например рост дерева, но динамически — революционно. Наслаивание впечатлений от изменяющихся признаков (терминология Сеченова) происходит быстро, и таким образом у человека остается след и цепь следов от предметов в их „становлении“. Так например, у столяра, изготовляющего стул, остается след от стула (явления) и от изготовления стула (т. е. от его становления).
        Следовательно, изготовление предметов делает возможным изловить в „явлениях“ их „становления“ и, при известном расширении такого изготовления, дает возможность обобщить все „явления“ как „становления“. Кроме того, развивающиеся внутри человеческого общества противоречия, на почве противоречивого отношения к средствам производства, сделали возможным обобщить эти противоречия и вскрыть наличную во всех „становлениях“ их противоречивую сущность.
[86]              
        Таким образом новое отношение к природе и новое отношение людей друг к другу сделали возможным диалектическое мышление^[6].
        Кроме того искусственная перестановка элементов окружающей среды чрезвычайно расширяет сферу причинного мышления и делает возможным различение причинно-следственной связи явлений от их последовательной связи.
        Зачатки причинного мышления скорее всего есть и у животных.
        Нуаре, хотя и в противоречии с точкой зрения всей своей теории, все же заявляет, что        

„и до этого решительного поворотного пункта (т. е. до изготовления орудий. И. П.) существовала, конечно, причинная связь в сознании производящих (? И. П.) и испытывающих воздействие индивидуумов. Солнце жгло, дождь мочил,
[87]    
хищный зверь угрожал, человек, как и зверь, защищался от этих воздействий, укрываясь в пещерах или взбираясь на деревья. Для той же цели они рыли пещеры, плели гнезда, я хочу даже верить Брему, что одна особенно умная обезьяна защищалась от солнечного зноя, держа над головой соломенную цыновку“.[7]

        Как мы видим хотя бы из примеров, приведенных Нуаре, животные могут из ряда явлений выделить причинно на них действующее и пытаться так или иначе устранить эту причину — для избежания вызываемого этою причиною следствия.
        Так, собака, которую часто били, при виде человека с палкой убегает, так как человек, бьющий палкой, является причиной ее болевых „ощущений“ и вид человека с палкой возбуждает у собаки след болевого состояния (представление о боли), вызывая оборонительный рефлекс, направленный к устранению причины возможной боли.
        Но животные очень часто не могут отличить последовательную связь от причинно-следственной.
        Для того, чтобы можно было всегда отличать ряд сопутствующих друг другу явлений от причинно-последующих, нужно иметь возможность переставлять ряды явлений, в результате чего и выяснять: какое явление при всех и всяческих дополнительных условиях всегда и неизбежно вызывает какое-то изме нение в другом явлении, т. е. какое явление представляет из себя причину изменения другого явления^[8].
[88]              
        Такую искусственную перестановку явлений может производить только человеческое общество. В человеческом обществе происходит не только естественный, но и искусственный отбор явлений. Отсюда и все возрастающая возможность выяснения причинно-следственной связи.^[9]
        У человека к природе объективно-причинное отношение. Человек к каждому предмету, раньше чем подойти как потребитель, подходит к нему как производитель. Каждый предмет, раньше чем стать предметом потребления, является предметом труда. Человек предварительно переделывает предмет, т. е. п р ичиняет ему изменение. Следовательно, у человека раньше отношения к результату труда устанавливается отношение к средствам труда, выступающим в качестве причины изменений в предмете труда. Меняется приложение средств труда — меняется и самый эффект. Чтобы создать изменение в эффекте, человек воздействует на средства, изменяет их или их приложение. Таким образом у человека устанавливается отношение к эффекту, предварительно опосредствованное через отношение к причине этого эффекта, а значит — причинное отношение. Вся человеческая практика является производственным или внепроизводственным экспериментом, выявляющим причинное отношение между явлениями.
[89]              
        Так например, отношение к огню, как предмету потребления, устанавливается через отношение к двум палочкам, трение которых порождает огонь. Человек начинает это трение, — зарождается огонь. Устраняет это трение, — огня не появляется. Таким образом человек неизбежно между трением двух палочек и огнем устанавливает наличествующую между ними связь причинения.
        Всё возрастающие же представления о причинно-следственных связях скоро порождают в человеческом обществе представление о всеобщей причинно-следственной связи, существующей между явлениями, —следовательно порождают причинный метод, а он в свою очередь порождает у людей логическую форму мышления.
        Мы раньше указывали, что и у животных может быть логичное мышление. Логичность этого мышления зависит от адэкватности содержания связей мышления связям отображаемого этим мышлением бытия. Бытие имеет свою логику, свою необходимую внутреннюю связь, и, если мышление отражает эту логику, то такое мышление и будет являться логичным. Следовательно, чтобы мышление было логичным, оно должно отображать постоянную, необходимую связь явлений
        Там, где нервная система построена так, что организм может отображать какую-либо связь явлений, т. е. создавать цепь представлений о явлениях, там могут быть отображены и постоянные, т. е. логичные, связи явлений. Мы видели, что высшие животные могут образовывать небольшую цепь связи представлений и даже отвлеченных представлений; следовательно, эти животные могут образовывать и такую связь, которая отображает необходимо связанные между собой явления. В таком случае эта связь представлений будет
[90]
логичной. Логичность связи мышления порождается логичностью связи предмета мышления. Для образования логичных связей мышления не нужно никакого другого психо-физиологического аппарата кроме аппарата, допускающего возможность образовывания вообще любых связей представлений. Те же из этих связей представлений, которые своим содержанием будут иметь обязательную, а не случайную связь явлений, будут являться логичным мышлением.
        Следовательно, логичность мышления создается не особой формой мышления, а его содержанием.
        Но у животных эта логичность неизбежно является спорадической. Мышление животных пассивно отображает логичную связь явлений. Если последовательная связь явлений является одновременно и их внутренней, необходимой (функциональной или причинной) связью, то мышление животных, отображающее эту связь, тоже будет являться логичным.
        Но, если эта внутренняя, необходимая связь явлений не выступает наружу, если следуют друг за другом не необходимо внутренно связанные друг с другом явления, а внешние, случайные, то мышление животных пассивно отображает и эту связь и не ищет за этой внешне-выступающей связью спрятанную внутреннюю, необходимую. Животные во всех явлениях не ищут того, что эти явления порождают и чем эти явления порождаются. Следовательно, животные во всех явлениях не ищут их логики.
        Человек же, благодаря причинному методу, в отличие от животных, ко всем фиксирующим на себе его внимание явлениям подходит с вопросом „почему“. Человеческая мысль во всех заинтересовывающих ее фактах ищет и, правильно или неправильно, находит их логику, их необходимую связь. Мысли, как пра-
[91]    
вило, строятся умозаключениями по принципу достаточного основания: „так как“— „следовательно“; „почему“— „потому“.
        Следовательно, у людей, как правило, благодаря наличию причинного метода, появляется логическая форма мышления.
        Все явления увязываются у человека таким образом в цепочку, тянущуюся отдельными кистями от одной общей причины (душа, дух, бог и т. д.) или же представляющую из себя примыкающие горизонтально друг к другу причинно-следственные звенья. У общественного человека всеобщее „почему“, причинный метод, порождает, следовательно, систему представлений, т. е. идеологию.
        Но в начале общественная практика человека, хотя и достаточная, чтобы породить причинный метод, чрезвычайно все же, как мы это уже раньше указывали, бедна. Поэтому в начале в системе взглядов человека, в его идеологии, превалируют не действительные причинно-следственные связи, а фантастические, что и создает религиозную идеологию^[10].
        Уменье расчленять, отрывать, переставлять, другими словами —производственно или внепроизводственно экспериментировать, такое уменье еще очень слабо развито. Поэтому на всеобщее „почему“ или „кто сделал“ даются в большинстве случаев фантастические ответы. Связь последовательности часто принимается за причинную связь. Так создаются всякого рода поверья, приметы. Например, „у австралийцев племени арунта женщина не должна проходить мимо рыболова, когда
[92]    
он занимается своим промыслом. Если она все-таки пройдет, то рыба, как говорят эти рыболовы, перестанет ловиться. Как на причину такого странного поверья туземцы указали, что они сами наблюдали такой «факт», что, когда женщина прошла однажды мимо рыболова, рыба действительно перестала ловиться"^[11].
        У наших русских крестьян также существует огромное количество примет. Так, если черная кошка перебежит через дорогу или встретится поп, то это не к добру и т. п. Возможно, что во время насильственного крещения славян встреча с попом действительно предвещала мало хорошего: за попом с крестом шел воин с мечом. Теперь же непосредственная связь между попом и конкретным несчастьем (насильственным, при помощи меча крещением) потерялась, но осталось представление о встрече с попом как причине несчастья вообще.
        В эту религиозную, фантастическую идеологию вплетаются и правильно понятые, соответствующие действительности причинно-следственные связи, образующие элементы научного знания внутри религиозной идеологии („иное“ в „нечто“ — Гегель). Во всех религиозных системах мы находим вкрапленными такие элементы науки. Так, у русских крестьян, наряду с фантастическими поверьями и приметами, имеются и более или менее научные приметы: связь между прилетом птиц и погодой и т. п. У древних египтян, внутри их религиозной системы, также развился целый ряд отдельных научных знаний по геометрии, астрономии и т. п. То же самое мы видим и у древних греков. Вот что об этом говорит Эспинас:
[93]    

„Религиозное сознание (у древних греков. И. П.) есть не что иное, как смешение трех точек зрения: научной, практической и эстетической... Многие из них (греческих оракулов) предписаний были лишь гигиеническими, медицинскими, политическими и моральными советами, так или иначе приспособленными к нуждам их клиентов. Как в наши дни крестьяне Оверни, когда они теряют ребенка, согласно древнему религиозному обычаю сжигают вечером солому из его постели и молятся вокруг огня, совершая таким образом, — разумеется бессознательно, — акт, соответствующий требованиям гигиены, совершенно так же и у греков, не имея определенной утилитарной цели и как бы ощупью, религия внесла значительные улучшения в примитивную технику“.[12]

        У древних евреев мы также обнаруживаем вкрапливание научных знаний в их религиозную систему.
        В Пятикнижии моисеевом целых две главы из книги Левит посвящены вопросу о способах опознания и лечения проказы, паршивости и т. п.^[13.
        Эти вкрапленные в религию элементы научного знания не только не тормозились, но, напротив, вначале даже стимулировались в своем развитии религиозной системой.
        Всякие приобретаемые научные знания сильнее зацеплялись и закреплялись в обществе, будучи впитанными религией и тем самым приобретая характер общеобязательности. Эспинас, в упомянутой выше книге, пишет об этом: „Следует сказать также, что эти изменения, когда они имели место, часто проходили незамеченными; в народе, неспособном к критике, где всё,
[94]    
что служит предметом почитания, тем самым считается древним, законодателям и жрецам не трудно было сообщить нововведениям престиж древности. Всякая реформа прикрывалась легендой.

„Косные вероучения не столько мешают прогрессу, сколько его маскируют. Искусства^[14] всякого рода совершили свою эволюцию со времени организации эллинских верований и продолжали ее, быть может, при тайном соучастии этих самых верований“^[15].

        Но вкрапленные в религию элементы научного знания еще не являются наукой, так как они не представляют из себя самостоятельную научную систему. Эти научные знания сами окрашены в религиозные тона и входят составной частью в религию. Все эти научные знания считаются данными от богов. Всякое научное открытие считается божественного происхождения.
        Так, у древних евреев упомянутые мною главы XIII и XIV из книги Левит „Пятикнижия“, главы, в которых описываются способы обнаружения и лечения всякого рода накожных болезней, начинаются словами: „И сказал господь Моисею, говоря...“. Бог считается таким образом творцом этих способов лечения.
        Также и у древних греков      

„небесные властители всякого рода повсюду сделались учителями человека. Мы уже видели, какие дары приписывает Гомер Зевсу, Минерве, Аполлону. По слову последнего сооружаются дороги, городские кварталы приходят в порядок, крепости окапываются стенами, зачинается цивилизация
[95]    
вместе с поэзией и музыкой. Это он — благодетельный бог — сообщает своему сыну Асклепию тайны медицины. Посейдон — это тот бог, которому все малоазиатские греки считают себя обязанными искусством мореплавания... В его свите мы видим Протея, который может поведать тому, кому удастся его поймать, направление и длину морских дорог... В Лидии дактилы научились от Вибелы разрабатывать металлические рудники Иды, а циклопы в Сицилии — Этны... На побережьях, колонизованных греками к западу от их родины, повсюду Геракл не только смиряет опустошительный бег потоков, очищает воздух, но и прокладывает первые дороги, показывает мореплавателям пурпурные отмели, обнаруживает чудотворные действия теплых источников...
        „Беотийский цикл — один из самых богатых. Кадм, имя которого означает воинские доспехи, вводит употребление металла в оружие, чертит планы городов, первый применяет искусственное орошение, изобретает письмо; он приводит с собою гефиреев, сооружающих плотины и шлюзы, тельхинов — ковачей железа, Амориона и Зета—строителей городов... Все эти герои посланы Зевсом, все они имеют в себе нечто божественное. Они получили от богов непогрешимое знание человеческих нужд и средств для их удовлетворения; они сообщают попыткам, по большей части сомнительным но строго определенным, основанным на их предписаниях, спокойную уверенность, столь же способную дать счастье, как и самый испытанный успех. Практические навыки (technai), как определенные и предписанные смертным богами, являются божественными законами“^[16].

        Но взращенные в недрах религии и при ее „тайном содействии“ (Эспинас) научные знания в дальнейшем
[96]    
вырастают настолько, что их последующее накопление делается несовместимым с религиозной рамкой. Научные знания связываются в научную систему, отрываются от религиозной пуповины и начинают не только жить самостоятельной жизнью, но и вступают с религией в единоборство, продолжающееся еще и поныне. Научное знание, превратившись в научный метод, противостоит религиозному методу.
        Такова диалектика отношений религии и науки.
        Таким образом мы видим, что, благодаря причинному методу, выросшему на основе общественного производства, в человеческом обществе появляются новые формы мышления: идеологии.
        Мы уже указывали, что всякое мышление обусловлено способом приспособления. В зависимости от того, как животное приспособляется, с какими явлениями и как оно сталкивается, в зависимости от этого находится и его мышление, т. е., по-нашему, цепь восстановленных следов от раздражений, поступивших на животное от этих же явлений. Отсюда неизбежно вытекает, что способ приспособления обусловливает и дает направление мышлению.
        Первый дает пищу последнему.
        Человеческое общество приспособляется к окружающей среде через хозяйство. Следовательно, мышление человеческого общества целиком подчиняется способу общественного производства, составляющему таким образом базис общественного мышления, базис его идеологий.
        Что же касается речи, то совместное человеческое приспособление, на основе изготовления орудий, врывается и в этот процесс, чрезвычайно усложняя человеческую речь. В процессе многообразных и многочисленных совместных действий, в процессе совмест-
[97]    
ного труда, у человеческого общества вырываются несравненно более многочисленные одновременные звуки. Под влиянием упражнения мышечные полости рта, гортани и т. д., участвующие в образовании звуков, чрезвычайно утончаются и уточняются, и постепенно, вместо немногочисленных звуков-слов, имеющихся у человеческого стада в его до-трудовом периоде, развиваются всё более многочисленные и многообразные звуки, превращающиеся в членораздельную речь.        

„В образовании голоса принимает участие целый ряд мышечных групп: выдыхательные мышцы грудной клетки, мышцы гортани, управляющие натяжением голосовых связок и сужением голосовой щели, мышцы глотки, входа в зев, полости рта и губ... Более сложные формы обнаружения голоса, выражающиеся изменением его качества, обусловливаются участием вспомогательных частей голосового аппарата. Это разнообразие проявления голоса, свойственное различным животным, — независимо от того тембра голоса, который присущ от природы тому или другому животному сообразно особенностям его голосового аппарата, — обусловливается преобладанием и интенсивностью того или другого рода обертонов, развивающихся в полости глотки и рта. Наиболее развитая способность изменять качество голоса в зависимости от управления вспомогательной частью голосового аппарата имеется у человека. Благодаря этой способности получается возможность произносить твердые гласные буквы“^[17].
„Хотя некоторые из животных способны еще видоизменять обнаружение своего голоса, главным образом с помощью тех или других перерывов, производимых в выдыхательных толчках воздуха, проходящего через
[98]    
гортанное отверстие, но опять-таки наибольшее развитие видоизменений и проявлений голоса с помощью перерывов дуновения воздуха на различном пути вспомогательного голосового аппарата мы имеем у человека, способного произносить так называемые согласные буквы, которые, в соединении с гласными, дают тот богатый дар природы, который мы называем членораздельной речью“.[18]

        Так человеческая совместная практика чрезвычайно усложняет речь, превращая ее в членораздельную.
        То же самое относится и к жестам. Растет количество совместных и разнообразных действий, растет и количество совместных движений, главным образом рук. Эти движения превращаются в общезначимые жестикуляторные обозначения этих действий и изготовленных предметов, т. е. жестикуляторные слова.
        Но мало того. Техническое искусственное приспособление дает себя знать и в речи, создавая возможность „естественную речь“, т. е. речь при помощи собственных рук и голоса, заменить „искусственной речью“. Искусственная речь особенно важна потому, что она чрезвычайно расширяет область человеческих отношений. При наличии искусственной речи совершенно не обязательно жить вместе, чтобы иметь возможность обобщать свой опыт. Можно „искусственно удлинить" (Маркс) свой голос и свои жесты и перебросить их на огромное расстояние. При помощи искусственной речи можно свой все увеличивающийся опыт (условная связь) обобщать и закреплять не только во времени, путем передачи этого опыта следующему поколению, но и в пространстве, путем передачи этого опыта
[99]    
и обмена им с отдаленнейшими человеческими группами. Таким образом люди могут наряду с непосредственной речью (голосовой, жестикуляторной) пользоваться и технической речью, заменяя свои естественные органы речи искусственными.
        Первым видом искусственной речи явилась зарисовка, разговор на расстоянии при помощи рисунков. Так, еще древние египтяне письменно разговаривали друг с другом при помощи иероглифов, которые в большинстве своем состояли из рисунков всякого рода предметов. Постепенно вырабатывалась более точная форма искусственной речи—через письменное обозначение каждого отдельного звука.
        Кроме искусственной речи в виде письма, мы имеем, по мере развития производительных сил общества, употребление для двусторонней условной сигнализации (речи) целого ряда технических приборов, как телеграф, радио-телеграф и т. д.
        Речь, так же как и мышление, всегда обусловливается способом приспособления. В зависимости от того, как совместно живущие животные приспособляются, что фиксирует на себе их общее внимание, в зависимости от этого, как мы видели, образуются у них и соответствующие слова. Так же как и мышление, способ приспособления дает пищу и словам.
        Человеческое общество приспособляется через хозяйство. Следовательно, от того или другого способа хозяйствования зависит и фиксация общего внимания на тех или других явлениях. Эта общая фиксация на определенных, важных для данного способа хозяйствования явлениях порождает и общезначимую сигнализацию этих явлений, то есть слова. То, что важно для хозяйства, то и обращает на себя общее внимание, вызывает соответствующие звуки или движения, превращающиеся
[100]  
в совместную сигнализацию, т. е. в слова. Те же явления, которые еще не втянуты в хозяйственный оборот и для него не важны, эти явления совершенно не имеют обозначений.
        Так, известный немецкий ученый Штейнен, исследовавший язык бакаири (Центральная Бразилия), указывает, что у них „число понятий зависит прежде всего от особенностей их интересов. С одной стороны наблюдалось, по сравнению с нашими языками, обилие слов вроде названия животных... С другой же — скудость, которая сначала просто поражала: yélo значит и гром и молния, kópö — дождь, буря и облако“^[19].
        Бакаири — первобытные охотники; для их хозяйства явления погоды не имеют решающего значения и не фиксируют на себе их общее внимание, поэтому для целого ряда таких явлений у них нет особых обозначений. Что же касается важных для их хозяйства явлений, то такие явления чрезвычайно точно обозначаются. Так, у тех же бакаири „каждый попугай получает свое особое название... свойство каждого вида попугаев и пальм они знают прекрасно...“^[20].
        Таким образом мы видим, что способ хозяйствования обусловливает и направляет развитие речи.
        Подведем же окончательные итоги :
        1. Речь и мышление не есть нечто присущее исключительно человеческому обществу, но есть и у других животных.
        2. Речь может быть только у животных одинаковой конструкции, живущих сообществами и обладающих способностью условного возбуждения следов раздражений (следовательно обладающих мышлением).
[101]            
        3. Мышление может быть и у индивидуально живущих животных (следовательно не имеющих речи) обладающих способностью условного возбуждения следов раздражений.
        4. Речь не порождает мышления (оно может быть и без речи), но является его (мышления) сосудистой системой, служа одновременно к его накоплению и беспредельному отвлечению.
        5. У животных мышление, а равно и речь (последнее у животных общественных) ограничены в своем развитии, так как ограничена и сама среда, с которой они соприкасаются, и их совместные действия.
        6. В человеческом обществе, интегрально и активно приспособляющемся, появляется новый качественный стимул к количественному росту и мышления и речи.
        7. Человеческое мышление отличается от животного мышления также и в другом отношении. Форма человеческого приспособления служит условием для возможности мышления не только „явлениями“, но и „становлениями“.
        8. Искусственная перестановка элементов окружающей среды чрезвычайно расширяет причинное мышление, давая возможность человеческому обществу отличать причинную связь явлений от последовательной, и, порождая причинный метод, порождает логическую форму мышления и идеологии.
        9. Благодаря совместным многочисленным действиям, в человеческом обществе растет и уточняется и звуковая и жестикуляторная речь; первая постепенно превращается. в членораздельную.
        10. Haряду с естественной речью растет и искусственная (техническая), дающая возможность накопляющийся опыт закреплять не только во времени, но и в пространстве.
[102]            
        11. В человеческом обществе и „мышление“ и „речь“ обсусловливаются процессом развития хозяйственного приспособления.
        Человеческое общество многое унаследовало от животного периода. Унаследовало оно также, в известной мере, и речь и мышление. Но весь этот унаследованный материал в человеческом обществе подчинен новому, исключительно человеку присущему способу приспособления: хозяйственному приспособлению. Способ хозяйствования является определяющим моментом для всех явлений в обществе, в том числе и для речи и для мышления.
        Итак: мышление и речь не порождаются человеческой формой общественности, и то и другое мы находим у целого ряда других животных, но и темп, и направление дальнейшего развития, и самый характер развития речи и мышления в человеческом обществе целиком обусловлен, как бы держится в вожжах общественного хозяйства.[21]