[246]
       В ходе известной дискссии 1950 года советское языкознание обогатилось марксистским решением целого ряда самых сложных проблем теории и истории языка. Книга И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» дала в руки советских специалистов острейшее оружие борьбы против всякого рода проявлений идеализма и метафизики в вопросах языкознания.
        В свете диалектико-материалистического анализа природы языка и определения предмета языкознания как науки особенно рельефно выступают теоретическая несостоятельность и реакционная направленность методологических установок современных нам лингвистических школ империалистического Запада.
        Одним из модных сейчас направлений в буржуазном языкознании, получившим широкое распространение, является так называемый структурализм. Как определенная совокупность взглядов на язык и на методы разработки вопросов языкознания это направление сложилось к концу двадцатых годов нашего века.
        Одним из крупнейших центров структурализма является в настоящее время Копенгагенский лингвистический кружок, во главе которого до 1942 г. стоял датский романист Вигго Брёндаль. После его смерти руководство кружком перешло к Луи Ельмслеву. Копенгагенский лингвистический кружок обеспечивает выход в свет и распространение международного печатного органа структуралистов — журнала «Acta Linguistica». Редактирует журнал Л. Ельмслев с помощью так называемого Международного совета, председателем которого с 1948 г. состоит русский эмигрант Р. Якобсон, ныне обосновавшийся в
[247]  
Нью-Йорке. Первый номер «Acta Linguistica» вышел в 1939 г. При этом заслуживал внимания тот факт, что в списке научных организаций и учреждений, субсидировавших рупор структурализма, на первом месте числилось... министерство иностранных дел фашистской Германии. До сегодняшнего дня журнал получает финансовую поддержку из анонимного «частного пожертвования английского происхождения».
        К печатным органам структурализма принадлежали «Труды Пражского лингвистического кружка»[1] (журнал начал выходить в 1929 г.). Ведущее место в этом объединении наряду с Р. Якобсоном занимал другой русский эмигрант— князь Н. Трубецкой (умер в 1938 г.).
        Научная продукция структуралистов представлена главным образом декларациями, тезисами, журнальными статьями, этюдами и монографиями на общетеоретические темы. Количество конкретных лингвистических исследований, осуществленных методом структурного анализа, очень невелико. И дело здесь вовсе не в том, что структурализм, являясь «новейшим» течением, еще не успел будто бы проявить всех своих сил и возможностей, как пытается уверить в этом читателей Ельмслев. Главная причина бесплодия структуральной лингвистики кроется в органических пороках, присущих методологии буржуазной науки в эпоху загнившего империализма.
        Основной тезис структурализма наиболее отчетливо сформулирован Л. Ельмслевом, который говорит «о научно оправданной допустимости определения языка прежде всего как автономной сущности, сводящейся к внутренним взаимозависимостям, или, выражаясь короче, — как структуры».^[2] Понятие «структуры» Ельмслев, Брёндаль, Трубецкой и другие противопоставляют механическому рассечению языка на составляющие его элементы при изолированном изучении этих отдельных элементов. Иными словами, свою методологию, основанную на понимании языка как целого, структуральная лингвистика противополагает младограмматическому «атомизму», господствовавшему в языкознании до конца XIX в.^[3] Структуралисты непрестанно подчеркивают, что язык представляет собой такую систему, которая в своей совокупности, т. е. взятая как целое, отнюдь не равна сумме слагающих ее элементов.
        На первый взгляд может показаться, что перед нами правильное положение. Ведь и материалистическая диалектика,
[248]  
основываясь на данных самых разнообразных наук, признает целое не простой арифметической суммой составляющих его частей. Целое имеет свою качественную определенность именно как целое. В действительности, однако, структуралистское понимание проблемы целого и его частей ничего общего не имеет с марксистским решением этого важного философского вопроса. Представители «новейшего» направления метафизически разрывают и противопоставляют друг другу часть и целое. Они превращают целое в некое автономное начало, существующее само по себе и приобретающее вследствие этого идеалистический характер. С их точки зрения, «целостность» (Ganzheit, entité) представляет собой новое качество, не подлежащее объяснению через познание компонентов. Наоборот, целостность, и притом она одна, привлекается для объяснения отдельных явлений. Желая, например, выяснить значение слова, структуралист постарается установить место данного слова в ряду его синонимов и антонимов[4]. Эти ряды будут для него некоторым изначальным целым, а структура упомянутых рядов — универсальной отмычкой, якобы способной вскрыть семантику каждого члена. При этом структуралист будет довольствоваться чисто функциональным определением значений, а вопрос о том, откуда берутся сами ряды, для него и вовсе не встанет.
        Гипостазируя целое, «новейшее» направление в буржуазном языкознании предлагает, по сути дела, возврат к средневековому реализму (universalia sunt realia). Трубецкой прямо писал о «систематическом универсализме» разработанной им фонологии, имея в виду философское содержание этого термина.
        Убедившись в том, что механистический позитивизм младограмматиков исчерпал себя и что во весь рост встал вопрос о замене его какой-то новой методологией, буржуазная лингвистика XX в. бросилась от одной метафизической крайности в другую. Впрочем, в этом она не была одинокой. С наступлением эпохи империализма поворот к идее «целостности» наметился и в ряде других отраслей. В философии. — это англосаксонский холизм, в биологии — «учение» вейсманистов-морганистов, в психологии — это гештальтизм, в математике — эффективизм. В политике метафизическая абсолютизация целого находит свое выражение в самой реакционной идеологии империалистической буржуазии — в фашистской «доктрине»
[249]            
        Обнажая социальные корни кризиса, переживаемого буржуазной наукой в эпоху империализма, В. И. Ленин писал: «Не может подлежать никакому сомнению, что перед нами некоторое международное идейное течение, не зависящее от какой-нибудь одной философской системы, а вытекающее из некоторых общих причин, лежащих вне философии».[5]
        Почему же поворот в буржуазной науке произошел именно в сторону идеи «целостности»?
        Дело в том, что на последней стадии развития капитализма, в эпоху империалистических войн и пролетарских революций, буржуазия, чтобы удержаться у власти, нуждается в подавлении даже тех урезанных конституционных свобод, которыми еще могли пользоваться эксплуатируемые массы в период господства домонополистического капитала. Наступление на права трудящегося народа сопровождается соответствующей идеологической обработкой общественного мнения, для чего используются все представляющиеся удобными в этом отношении возможности. Отсюда безудержная спекуляция как на трудностях, так и на успехах, имеющих место в ходе поступательного движения науки. Отсюда метафизическое и идеалистическое истолкование фактов, устанавливаемых наукой, ибо идеализм и метафизика всегда служили и служат целям реакции. Фашизм есть признак слабости буржуазии, «признак того, что буржуазия уже не в силах властвовать старыми методами парламентаризма и буржуазной демократии».^[6] Неслучайно немецкие погромщики, установившие в 1933 г. кровавую диктатуру магнатов капитала и ликвидировавшие в стране остатки былых буржуазных свобод, уцепились за идею «целостности» как за удобное средство «теоретического» оправдания тоталитарного режима.
        Именно с позиций «структурально-целостного», «тотального» мировоззрения гитлеровские «идеологи» вели демагогический обстрел парламентских устоев буржуазного государства. По их словам, парламентаризм никуда не годится как раз потому, что он разъедает, «атомизирует» общество. Поэтому никакого парламентаризма! Никаких, даже урезанных свобод для отдельного индивидуума!
        В этой связи становится понятным, почему империалисты всех стран оказывали и оказывают всяческую поддержку, в том числе и. материальную, распространению структуралистских идей. Характерно, что термин «структура» стал модным словечком в современном политическом жаргоне американских
[250]  
агрессоров. А. Я. Вышинский в речи 12 января 1952 г. в Политическом комитете Генеральной Ассамблеи ООН привел слова начальника отдела Министерства обороны США О’Хара: «Когда базы предназначаются для американских вооруженных сил, поддерживающих войска организации Северо-атлантического пакта, они включаются в программу инфраструктуры». ^[7]
       Понятие «целостности», которым оперирует структуральная лингвистика, не следует смешивать с целостным, комплексным изучением языка. Целостный подход к языку означает изучение человеческой речи в ее связи с мышлением, с обществом, с историей общества. Действительно целостный подход к тому или иному явлению означает изучение его с позиций диалектического материализма, поскольку диалектика «берёт вещи и их умственные отражения главным образом в их взаимной связи, в их сцеплении» ^[8] Целостный подход к явлению означает признание того факта, что предмет науки не создается точкой зрения исследователя, а определяется реальным содержанием изучаемого явления, его спецификой.
        Ни о каком действительно целостном подходе к языку у представителей структуральной школы не может быть и речи. Структуралисты восприняли от Ф. де-Соссюра метафизическое и идеалистическое дробление предмета языкознания. Как известно, Ф. де-Соссюр выдвигал требование разделить лингвистику на ряд самостоятельных, обособленных дисциплин; он предлагал различать лингвистику внешнюю и лингвистику внутреннюю, лингвистику синхроническую и диахроническую, лингвистику языка (linguistique de la langue), т. e. изучение языка как абстрактно существующей системы знаков, и лингвистику речи (linguistique de la parole) как конкретной речевой деятельности индивидуума. Структуралисты, усугубляя ошибки Ф. де-Соссюра, настаивают на первоочередной разработке только трех из перечисленных шести аспектов. Во-первых, они требуют, чтобы разрабатывалась внутренняя лингвистика. «[Структурализм], — говорит Ельмслев, — отрицает право рассматривать язык как функцию какого бы то ни было начала, будь это начало биологическое, психологическое, физиологическое (или) социальное».^[9] Во-вторых, они требуют изучения языка, прежде всего, как статической системы знаков, а не как конкретной речевой деятельности людей. В-третьих, они настаивают на изучении языка исключительно в син-
[251]  
хроническом разрезе, т. в. отказываются от изучения языка в его историческом развитии.
        Но если язык как предмет науки представляет собой само-замкнутую структуру, т. е. автономную, никакими причинами не обусловленную систему знаков, находящуюся к тому же в состоянии неподвижности, то в чем же задача структуральной лингвистики? При таком понимании дела на ее долю не остается ничего другого, кроме описания языковых структур. Занимаясь чистым описательством, структуралисты отказываются от вскрытия в языке причинно-следственных связей. «Функциональная лингвистика, — признается Бюиссенс, — противопоставляет себя так называемой исторической лингвистике, являющейся по сути дела лингвистикой этиологической, поскольку эта последняя в конечном счете исследует причины, сделавшие языки такими, каковы они суть». ^[10] Итак, структуральная лингвистика не интересуется причинами, формирующими язык. Но совершенно ясно, что отказ от вскрытия причинно-следственных связей есть ликвидация науки. В самом деле, о какой науке может всерьез идти речь, если «наука» ничего не объясняет?
        Чувствуя всю неловкость положения ничего не объясняющего ученого, датчанин Ельмслев, в отличие от своего бельгийского коллеги, пытается доказать, что и структуралисты не лыком шиты.        

«Существует мнение, — говорит Ельмслев, — будто синхроническая лингвистика только и делает, что собирает материал, а, мол, объясняет их лингвистика диахроническая. .. Не следует относиться с доверием к [такого рода утверждениям, которые являются следствием] недоразумений, ибо, несмотря на все триумфы диахронии, она содержит лишь половину истины».^[11]        

        Как видим, аргументация в пользу антиисторизма носит чисто негативный характер и потому бьет мимо цели.
        Объявляя предметом языковедческой науки автономную структуру «внутренних зависимостей», Ельмслев требует создания лингвистической лингвистики, или иначе — имманентной лингвистики (une linguistique linguistique, ou linguistique immanente). Таким образом, язык метафизически отрывается от реальных условий его существования. Известно, что «любое явление в любой области природы может быть превращено в бессмыслицу, если его рассматривать вне связи с окружающими условиями, в отрыве от них».^[12]
[252]            
        Структуральная лингвистика отрезала себе пути к исследованию важнейших вопросов языкознания — таких, как происхождение языка, обусловленность развития языка и мышления развитием общества. Если эти вопросы и затрагиваются в какой-то мере, то делается это исключительно с целью домазать несовместимость их разработки с задачами «чистой», имманентной лингвистики, объектом которой объявляется «язык, рассматриваемый в самом себе и для себя» ^[13].
        Кассирер советует признать, что «вопрос о происхождении языка не может быть решен средствами науки».^[14] Из того факта, что буржуазная наука, пропитанная духом идеализма и метафизики, зашла в тупик, он делает неверный и реакционный вывод о бессилии науки вообще. При этом он просто декларирует научную правомерность и даже практическую полезность агностицизма, не решаясь вступить в открытую полемику с материалистическим решением вопроса о происхождении человеческой речи.
        Вопрос о соотношении языка и мышления освещается структуралистами с позиций идеализма и метафизики. Если диалектический материализм определяет язык как практическое сознание,^[15] как «средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания»,^[16] то структуралисты полностью отрывают мышление от языка. Убеждение в том, «что язык является орудием мысли», Кольман (H. О. Coleman) называет «укоренившимся заблуждением», от которого якобы «страдает философия языка».^[17] Бюиссенс ставит точки над i. Одной из глав своей книги «Языки и речь» он предпосылает следующий эпиграф: «В каждое мгновение от космического разума к разуму рассуждающего человека идут бесчисленные сообщения, делающие его все более дальновидным и все более мудрым. Эти сообщения, будучи должным образом исследованы и сличены друг с другом, ведут человека по пути науки».[18]
        Сказано с предельной ясностью. Истолкование божественных откровений — вот, оказывается, в чем состоит задача науки! В. И. Ленин неоднократно указывал на то, что всякий идеализм и метафизика неизбежно ведут к фидеизму, к защи-
[253]  
те поповщины. Пример структурализма — наглядное тому подтверждение.
       Бюиссенс договаривается даже до того, что «люди думают независимо от речи, подобно тому как это делают животные». ^[19]
        И. В. Сталин наголову разбивает эти нелепые измышления.      

«Какие бы мысли ни возникли в голове человека, — говорит И. В. Сталин, — и когда бы они ни возникли, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголённых мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой «природной материи» — не существует». ^[20]

        Выше мы уже говорили, что структурализм целиком воспринял от Ф. де-Соссюра его чисто субъективистское дробление языка на ряд аспектов. Вслед за своим женевским учителем структуралисты считают совершенно необходимым последовательно отделять язык (la langue, das Sprachgebilde) от речи (la parole, der Sprechakt). По словам Трубецкого, язык и речь совершенно различны и потому должны быть исследуемы раздельно.^[21] Выяснению вот этого «различия по существу» посвящено огромное количество статей, опытов и этюдов, написанных структуралистами. Все их рассуждения на тему «язык/речь» пропитаны духом схоластического буквоедства. Авторы дают бесконечное число дефиниций. Они приводят самые разнообразные сравнения, долженствующие, по их мнению, иллюстрировать всю глубину пропасти, отделяющей будто бы язык от речи. Не соглашаясь друг с другом в мелочах, структуралисты сходятся в основном. Все они, в конечном счете, развивают метафизическое положение о полярности категорий социального и индивидуального, общего и единичного, абстрактного и конкретного. Диалектического единства этих категорий они не видят, или, говоря точнее, не хотят видеть. «Если в молотке, — пишет Бюлер, — я различаю головку и рукоятку, а в постукивании две фазы — взмах и удар, тогда в обоих случаях все в порядке».^[22] Итак, язык — это молоток, т. е. инструмент, речь же — действие, т. е. использование инструмента. «Положим далее, — продолжает Бюлер, — что пользующийся молотком осмелится взяться рукой за головку, а рукояткой будет толкать что-нибудь. И в этом случае все будет в порядке, так что ни один школьный учитель не станет выговаривать ему за это».[23] Иными словами,
[254]  
Бюллер объявляет правомерным неадекватное использование инструмента, т. е. языка. Получается, будто язык есть нечто внешнее по отношению к его использованию. Инструмент может существовать и сам по себе, без того чтобы его использовали. Таковы, по мнению Брёндаля, мертвые языки. Подобными «доводами» структуралисты силятся «доказать» необходимость строгого разграничения и метафизического противопоставления языка и речи. Сравнение языка с молотком, проводимое Бюлером, означает в переводе на философский язык все то же идеалистическое гипостазирование общего, о котором мы говорили в самом начале. Абстракциям приписывается самостоятельное бытие.
        Между тем, известно положенение К. Маркса и Ф. Энгельса, «что ни мысль, ни язык не образуют сами по себе особого царства, что они суть только проявления действительной жизни».^[24] Поэтому нельзя отрывать язык от конкретной речевой практики мыслящих, живущих в обществе людей. «Язык и законы его развития, — говорит И. В. Сталин, — можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка».^[25]
        Отрывая язык от речи, т. е. от реальной действительной жизни, структуралисты приходят к бесплотному функционализму. Вернемся к цитированному выше сравнению языка с молотком, которое проводит Бюлер. По его словам, «изучение» молотка должно сводиться к различению в молотке головки и рукоятки. Из чего сделан молоток, кем, когда и как сделан, как употребляется — ничего этого знать не нужно. Что же в этом случае можно сказать о головке молотка? — Только то, что она не является рукояткой. Рукоятка, в свою очередь, сможет быть определена только как «не головка».
        Функционализм находит свое наиболее яркое выражение в учении о фонеме. Структуральная лингвистика не может дать фонеме иного определения, кроме негативного; фонема характеризуется лишь тем, что отличает ее от других фонем того же языка. Для Трубецкого, например, звуковые единицы, составляющие предмет фонологии, — это прежде всего отношения, оппозиции и пр., т. е. вещи, по его словам, «совершенно не материальные, которые не могут быть ни восприняты, ни исследованы с помощью слуха или осязания».^[26] Так, изучение реально произносимых звуков речи изымается из языкозна-
[255]  
ния. Исповедуя субъективный идеализм чистейшей воды, представители функциональной лингвистики не могут понять того, что «свойства данной вещи не создаются ее отношением к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении».[27] Но, не понимая этого, буржуазные фонологи оказываются не и силах проникнуть в сущность фонемы.
        «В языке нет ничего кроме различий, — писал Ф. де-Соссюр. — Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные моменты, между которыми оно и устанавливается; но в языке имеются только различия без положительных моментов».^[28] Современный структурализм пытается доказать правильность этого голословного утверждения Ф. де-Соссюра. Мы уже видели, как это делается в фонологии. Посмотрим теперь, как поступают структуралисты в других областях.
        «Центральным моментом, играющим главную роль во всякого рода структуре, — пишет Брёндаль, — является различие между двумя противоположными сторонами, между «левым» и «правым», различение двух противостоящих друг другу единиц, которые можно условно обозначить как отрицательное и положительное. Так, в морфологии единственное число противопоставляют множественному, прошедшее время — настоящему, совершенный вид — несовершенному».^[29] Но уже очень скоро оказывается, что все богатство языковых фактов не удается уложить в прокрустово ложе простой полярности. Тогда Брёндаль вводит понятие еще двух единиц: нейтральной и комплексной. Нейтральное противопоставляется одновременно как отрицательному, так и положительному. «Из наклонений, — поясняет Брёндаль, — это индикатив, из лиц — третье».^[30] Комплексная единица определяется Брёндалем как являющаяся одновременно и положительной и отрицательной. В качестве примеров комплексных единиц приводятся двойственное число, оптатив, инклюзивное лицо. Обозначив четыре названные единицы буквами А, В, С и D, Брёндаль пускается в алгебраическую комбинаторику, не имеющую ничего общего с подлинной наукой о языке. В абстрактной схематике, нагромождаемой Брёндалем, господствует полнейший субъективистский произвол. Разнесение языковых фактов по рубрикам обусловлено исключительно стремлением подогнать факты к априорно составленной схеме, явно
[256]  
навеянной схемой строения атомного ядра.^[31] В тех случаях, когда автор и сам не знает, в которую из рубрик следует занести то или иное явление, он прямо говорит, что «удобнее» сделать так-то и так-то.
        Функционализм в применении к явлениям морфологии означает на деле отказ от вскрытия того содержания, которое выражается с помощью формальных средств языка.
        Вопросами синтаксиса функциональная лингвистика почти совсем не занимается. Да это и понятно: разработка вопросов синтаксиса немыслима без исследования контекста, а контекст — это уже не статическая система знаков, не «структура» языка (langue), а факт речи (parole) в ее динамике. Метафизически оторвав друг от друга язык и речь и объявив объектом лингвистики только язык, структурализм, строго говоря, оказывается не вправе заниматься проблемами синтаксиса.
        С определением языка как «автономной системы», в которой составляющие ее «внутренние зависимости» взаимно уравновешивают друг друга, тесно связана структуралистская концепция «развития» в языке. В противовес эволюционизму младограмматиков, структуралисты воскрешают на почве языкознания метафизическую теорию катастроф Кювье.        

«Будучи системой, — говорит Б. Мальмберг, — язык четко ограничен во времени и пространстве. Но нет и не может быть систем переходных, систем пограничных. Переход совершается непосредственно от одной системы к другой».         

        Таким образом, структуралисты признают лишь беспорядочные мутации систем — кстати говоря, неизвестно чем вызванные. Развитие в подлинном смысле слова, т. е. развитие, понимаемое как появление нового, они отрицают. Путем необоснованного применения комбинаторного анализа к языковым фактам Брёндаль «устанавливает» общее количество всех возможных элементарных морфологических систем, равное 15.

«Поскольку мутация, — продолжает Брёндаль, — должна осуществляться путем перехода от одной из этих систем к другой, оказывается, что число элементарных мутаций в точности равно 15 X 14 = 210».^[32]

        Число 210 Брёндаль получает из умножения 15 X (15— 1), т. е. выводит его из математического закона сочетаний. Тем самым он допускает возможность перехода от одной системы к любой другой. Таким образом, оказывается возможным как движение вперед, так и движение назад. Из-
[257]  
вестно, что процесс подлинного развития характеризуется прежде всею своей необратимостью: новое неодолимо. У структуралистов такого понимания движения нет и в помине. Развитие в языке они стремятся изобразить как бесконечную и неизвестно чем вызванную скачку по кругу, замкнутому — для морфологии, по крайней мере, — магическим числом 210. Этот мистический вздор «новейшее» направление в буржуазном языкознании выдает за последнее достижение современной науки, за доказательство того, что структуральная лингвистика якобы уже стала такой же точной дисциплиной, как и математика. В статье «Structural Analysis of Language»^[33] Ельмслев даже вводит новый термин для обозначения собственных лингво-математических построений; «глосематика». На самом же деле, смысл подобных «глосематических» упражнений сводится к проповеди метафизики и антиисторизма.
        Нелепость структуралистской формулы катаклизмов особенно отчетливо проступает в свете сталинского указания на то, что «марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка».^[34] На материале истории конкретных языков И. В. Сталин с величайшей убедительностью показал, что переход языка от старого качества к новому «происходил не путём взрыва, не путём разового уничтожения старого и построения нового, а путём постепенного и длительного накопления элементов нового качества, новой структуры языка, путём постепенного отмирания элементов старого качества».^[35]
        Мы рассмотрели только те из основных установок структуральной школы, на которых сходится сегодня большинство буржуазных языковедов. Внутри структурализма есть отдельные течения. Тезисы бывшего Пражского кружка, например, не вполне согласуются с положениями швейцарской школы, датские структуралисты поправляют и «критикуют» своих французских коллег, отдельные лингвисты спорят друг с другом, каждый претендует на то, что именно он или его кружок излагает истину в последней инстанции. Бесконечные схоластические споры вокруг всевозможных оттенков отдельных дефиниций создают видимость какой-то борьбы. В действительности же принципиального спора нет, ибо все представители структуральной школы стоят на позициях идеализма, метафизики и антиисторизма.
        Поставив себя на службу интересам реакции, буржузное языкознание империалистического Запада оказалось загнан-
[258]  
ным в методологический тупик. Между тем, представители «новейшего» направления ведут себя чрезвычайно развязно. Без тени какой бы то ни было скромности Л. Ельмслев, например, заявляет, будто только структуральная школа обладает средствами разрешить все основные вопросы теории языка.^[36]
        Ни Н. Я. Марр, ни его «ученики», несмотря на все их крикливые инвективы в адрес буржуазного языкознания, не могли дать сколько-нибудь серьезного отпора идеалистическим концепциям, потому что, стоя на антимарксистских вульгарно-социологических позициях, они и сами-то по логике вещей скатывались в болото идеализма.
        Только после того, как советские специалисты получили на вооружение труды И. В. Сталина по вопросам языкознания, появилась реальная возможность подвергнуть идейному разгрому реакционные построения различных школок и направлений в буржуазной лингвистике.