[383]
        Задача книги И. И. Мещанинова «Члены предложения и части речи» — определение соотношения между членами предложения и частями речи.
        В «Предисловии» подробно разъясняется сущность задачи: «Я ставлю сейчас своей целью развитие идеи акад. Н. Я. Марра в том направлении, в котором теперь работает коллектив сотрудников лингвистического института, носящего его имя, внося, конечно, и значительную долю своих собственных соображений»^[2].
        «... Н. Я. Марр, в итоге своих исследовательских работ, пришел к определенному и признаваемому им бесспорным выводу о том, что сначала шло выделение членов предложения, а затем уже формирование частей речи»[3].
        К этому выводу Н. Я. Марра присоединяется И. И. Мещанинов. Он стремится подтвердить этот вывод фактическим материалом разносистемных языков.

         1

        Приступая к изложению, предварительно необходимо выяснить, что такое члены предложения и что такое части речи. Для этого в предисловии рассматривается слово в словаре и слово в живой речи.
        «Являясь основным средством общения, — пишет И. И. Мещанинов, — речь имеет главною функциею законченное и конкретное выражение коммуникации. Поэтому слово не ограничивается одним только своим свойством обозначать наименование предмета и понятия. Напротив, само это наименование устанавливается в языке потребностями общения. Следовательно, не может быть ни одного слова, которое не находило бы себе места в законченном высказывании»[4].
        Полной ясности этого исходного положения мешает употребление терминов, которые предварительно не получили определения: коммуникация, законченное высказывание. Очень странно противопоставление предмета и понятия. В. И. Ленин указывает, что дать определение какого-нибудь понятия — это значит «... подвести данное понятие под другое, более широкое. Например, когда я
[384]  
определяю: осел есть животное, я подвожу понятие „осел” под более широкое понятие»^[5].
        Из этого положения совершенно ясно, что противопоставлять «предмет» «понятию» нельзя. Кратко смысл приведенного положения И. И. Мещанинова, как мне кажется, можно передать так: нет слова, которое не находило бы себе места в связной речи. С этим нельзя не согласиться.
        Далее рассматривается слово стол в словаре («слово стол содержит в себе определенную предметную значимость и ограничивается ею, как самостоятельная единица, лишь в словаре»[6]) и в живой речи (в этой комнате хороший стол, в этом ресторане хороший стол и богато сервированный стол был накрыт в зале).
        «То, что слово есть непосредственный соучастник речи, видно хотя бы из того, что оно может приобретать выражение законченного предложения и в своем отдельном употреблении. Но в последнем случае данному слову придается жизненный, экспрессивный оттенок, и оно не ограничивается только своим, отмеченным выше словарным назначением передачи общего представления о предмете или понятии, ср. стол!, когда хотят предупредить, что на дороге стоит стол, на который можно натолкнуться, и т. д. В последнем случае наличествует законченное высказывание. Здесь имеется и субъект, о котором идет речь, и его конкретная в данной обстановке значимость, обращающая простое наименование предмета в законченное выражение мысли, которую говорящий хотел выразить. Этот наличествующий в высказывании элемент динамики, ставящий субъект высказывания в его реальную жизненную обстановку, и можно назвать предикатом. Таким образом, и в одном словесном высказывании может содержаться и субъект и предикат, то есть из простого наименования словарного типа слово становится законченным передатчиком содержания целого предложения»[7].
        И в этом высказывании много неточностей и неясностей, затрудняющих понимание. Странное представление у автора о словаре, в котором будто бы помещается только одно значение слова и не принимается во внимание контекст! Непонятно, что значит выражение— «слово есть непосредственный соучастник речи».
        Минуя эти и другие неточности, устанавливаем, что субъект и предикат понимаются психологически. Ссылки на Г. Пауля и А. А. Шахматова это подтверждают. Следовательно, в понимании членов предложения И. И. Мещанинов следует не за Н.Я. Марром, а за индоевропеистами, представителями психологического направления в языкознании. Здесь же есть ссылки на Л. А. Потебню, фон дер Габеленца и Ф. Ф. Фортунатова. Не говорится, как автору удается их примирить.
        После этого делается следующее заключение: «Субъект и предикат, эти необходимые элементы высказывания, оказываются, таким образом, основными элементами его содержания. Они наличествуют в каждом высказывании, потому что ими достигается законченность выражения мысли. Что же касается формального их выражения, то в этом отношении наблюдается весьма значительное разнообразие»[8].
        Итак, субъект и предикат — элементы содержания высказывания.
        «Они, как мы видели, могут получать свое оформление в одном синтаксически используемом слове, по могут получать, и обычно получают, свое выражение в двух различных словах и даже в группе слов. Передаваемые
[385]  
каждый в отдельности субъект и предикат оказываются тем самым уже в составе расчлененного предложения, в котором и занимают соответствующие им самостоятельные места. В получившемся членении предложения они становятся двумя главными его членами, подлежащим и сказуемым» ^[9].
        Таким образом Мещанинов устанавливает два ряда терминов: субъект, предикат — элементы содержания высказывания, подлежащее, сказуемое — члены предложения. Это так же, как у Шахматова: субъект, предикат— члены коммуникации, подлежащее, сказуемое — члены предложения^[10]. В примечании к работе Шахматова сказано: «Субъект, предикат, объект и т. д. — это понятия психологические; подлежащее, сказуемое, дополнение — понятия грамматические».
        Впрочем, на этом сходство кончается. Второстепенные члены предложения И.И. Мещанинов понимает иначе: «... каждое слово, участвующее в построении предложения, оказывается в нем далеко не равноправным. Одни слова образуют основной костяк предложения, другие сопутствуют им, уточняя их значение, а иногда и указывая на их синтаксическую роль в строе предложения. Таким образом, каждое слово выступает в предложении как носитель той или иной синтаксической функции. Одни слова выступают главными членами предложения, другие используются в нем па второстепенных ролях»^[11].
        Слова разговорной речи — «основной костяк предложения», «второстепенная роль» — мало содействуют выяснению различия между главными и второстепенными членами предложения. Не вносит большей ясности и ссылка на восприятие носителя речи: «Такое различение в синтаксической значимости отдельных слов отражает то восприятие их взаимосвязанности, которое имеется у общественного носителя речи»^[12]
       Не останавливаясь на разъяснении указанного различия, автор переходит к вопросу о выражении синтаксических отношений: «Устанавливаются разной значимости синтаксические отношения между главными членами предложения и между словами, входящими в общую с ними группировку. Такое различие синтаксических отношений вызывает различие приемов их синтаксических выражений. Одни приемы выступают для передачи отношений между главными членами предложений, другие применяются для связи слов, образующих одну синтаксическую группу в членении предложения, например три дома стоят на высоком берегу реки, где три дома образуют единую синтаксическую группу подлежащего, в связи с чем группа слов на высоком берегу реки может быть понята, главным образом, как одна синтаксическая группа косвенного дополнения (вероятно, ошибочно: вместо обстоятельства места. — М. П.). Каждая из этих синтаксических групп, представляющих собою одно смысловое целое, образует одну синтаксически связанную единицу»[14].
        В понимании синтаксических групп И.И. Мещанинов солидаризируется с Бругманом и Дельбрюком, на которых и ссылается в примечании. Однако и здесь он останавливается на полдороге[15].
[386]            
И.И. Мещанинов продолжает так: «Внутри такой группы слов устанавливается зависимость одних от других. Независимым от других внутри данной группы будет ее главный сочлен, который получает свое оформление в связи с теми синтаксическими отношениями, каковые возникают между главными членами всего предложения. Зависимые же слова внутри синтаксической группы связываются с главными своими синтаксическими приемами, как-то, согласованием, управлением, примыканием и пр.»[16]
       Здесь говорится о зависимости, хотя только что говорилось о взаимосвязанности. Согласование бывает не только между второстепенными членами предложения, по и между главными.
        Конечно, термины согласование, управление и примыкание очень привычны, но, может быть, как раз поэтому в работе теоретического характера следовало бы разъяснить их настоящее значение. С неправильным пониманием этих терминов связано немало недоразумений как в науке, так и в практике преподавания.
        Учение о группах подлежащего и группах сказуемого в практике школьного преподавания поддерживалось этими соображениями И. И. Мещанинова, хотя возникло гораздо раньше. Оно есть и у Буслаева, и у Шахматова, но в ином понимании.

         2

        Для уяснения дальнейшего надо припомнить, как развивалось учение о членах предложения. Это учение возникло в средние века. Основой грамматики в то время считали логику и в синтаксисе исходили от общих понятий (универсалий), считая, что эти общие понятия существуют до вещей (universalia ante rem). И в основе синтаксиса лежало не изучение фактов языка, а логические категории. В учении о предложении исходили от суждения, искали выражения членов суждения (субъекта и предиката) в предложении. Различное строение отдельных языков не интересовало.
        В XVII в. на тех же априорных основаниях была построена общая рациональная грамматика Пор-Рояля, которую совершенно правильно характеризует А. С. Чикобава: «В „Грамматике Пор-Рояля" (1660) дан первый образец рациональной грамматики, сродственной „Логике Пор-Рояля“, и являющейся порождением картезианской философии. Язык — выражение мысли (мышления); категории языка — воплощение категории мысли. Следовательно, грамматика, изучающая язык, должна базироваться на логике, изучающей мышление»^[17].
        Г. Герман (De emendanda ratione grammaticae graecae, 1801) исходил в построении общей грамматики из кантовских категорий, а К. Ф. Беккер (Ausführliche Deutsche Grammatik, 1836) — из логики Гегеля. Общее у них было — априоризм, приводивший их к сходным результатам[18].
        В России так же априористически был построен синтаксис Ф. И. Буслаева^[19]. На нем необходимо остановиться несколько подробнее, так как он оказал большое влияние на создание традиционного школьного синтаксиса.
[387]            
        Ф. И. Буслаев начинал с такого рассуждения: «Язык служит нам для взаимной передачи мыслей, т. е. представлений, понятий и суждений. Потому должно знать: 1) что есть представление, понятие и суждение, и 2) как выражаются они в слове для взаимного сообщения мыслей между говорящими. Сведения о первом предмете заимствуются из науки о мышлении или Логики; сведения же о втором собственно принадлежат Грамматике, и касаются того, чем язык отличается от мышления и Грамматика от Логики»^[20].
        Как видим, и Буслаев исходил из логических категорий и искал их выражения в языке.
        «Предложение, — говорил он дальше, — как суждение, выраженное словами, состоит из подлежащего и сказуемого»^[21].
        «Подлежащее и сказуемое именуются главными членами предложения, в отличие от других слов, которые их объясняют и дополняют, и называются членами второстепенными»^[22].
        «В логическом отношении второстепенные члены не отделяются от главных и вместе с ними составляют логическое подлежащее или логическое сказуемое»^[23].
        Здесь, как и в других местах, Буслаев замечает, что между грамматикой и логикой не всегда существует полное согласие. Он говорит об этом так:
        «Следуя своим собственным законам при выражении мысли, язык иногда становится в видимое противоречие с законами Логики: так согласует глагол в единственном числе с подлежащим числа множественного; напр., „ведь надо знать, как вещи есть“ Кр[ылов]»[24].
        И в учении о второстепенных членах предложения нельзя исходить из логических категорий. Буслаев выбирает для их классификации два основания — 1) синтаксическое употребление (управляемые — дополнения, согласуемые — определения, не управляемые и не согласуемые — обстоятельства) и 2) по значению, собственно — по вопросам (отвечающие на вопросы — какой, чей, который, сколько — определения; согласуемые и несогласуемые, отвечающие на вопросы косвенных падежей—дополнения; отвечающие на вопросы — где, откуда, куда, когда, как, почему и др. — обстоятельства места, времени, образа действия, причины; они или управляются или не управляются).
        Буслаев никогда не отказывался от априорно-логической основы для построения синтаксиса, но проводил свою точку зрения не вполне последовательно. Как раз эта непоследовательность и дала ему возможность сделать много интересных наблюдений по историческому синтаксису русского языка.
        А. А. Потебня в своей работе «Из записок по русской грамматике» подвергает синтаксис Буслаева жестокой критике, которая в основных чертах сохраняет свое значение и до наших дней. Вот главнейшие положения, четко сформулированные Потебней:
        1. «Для логики словесное выражение примеров её построений безразлично».
        2. «Грамматическое предложение вовсе не тождественно и не параллельно с логическим суждением».
        3. «Грамматических категорий несравненно больше, чем логических».
[388]  
        4. «Подчинение грамматики логике сказывается в смешении и отождествлении таких явлений языка, которые окажутся различными, если приступить к наблюдению с одною предвзятою мыслью о том, что априорность в наблюдательных науках, каково языкознание, весьма опасна».
        5. «Индивидуальные различия языков не могут быть понятны логической грамматике, потому что логические категории, навязываемые языку, народных различий не имеют»^[25].
        Однако Потебня, совершенно верно критикуя синтаксис Буслаева с точки зрения формальной логики, сам не нашел верного пути в построении синтаксиса.
        Школьная грамматика пошла за Буслаевым, приняв для классификации второстепенных членов его второй принцип (вопросы).
        Оригинально, но тоже априористически, подходит к построению синтаксиса и к учению о членах предложения А. А. Шахматов.
        В основу А. А. Шахматов кладет психологическую коммуникацию, под которой разумеет акт мышления, «который имеет целью сообщение другим людям состоявшегося в мышлении сочетания представлений»^[26].
        Сочетаясь между собою, представления могут становиться в отношении — предикативные, аттрибутивные, предикативно-аттрибутивные, объективные и релятивные.
        «Предложение это словесное, облеченное в грамматическое целое (посредством согласования составных его частей или соответствующей интонации) выражение психологической коммуникации».
        «Предикативные отношения имеют место только между двумя главными членами предложения — подлежащим и сказуемым, главным членом господствующего состава и главным членом зависимого состава; эти отношения остаются невыраженными в односоставных предложениях, главный член которых выражает сам собой сочетание субъекта с предикатом»[27].
        «Прилагательное, употребленное в качестве аттрибута к господствующему над ним, управляющему им существительному, соответствует тому члену предложения, который называется определением».
        «Существительное, употребленное в качестве аттрибута к другому существительному, называется приложением».
        «Зависимое слово, связанное с господствующим словом объективным отношением, называется в грамматике дополнением».
        «В релятивных отношениях к названиям признаков, т. о. к глаголу и прилагательному, находится наречие, т. е. название отношений. Название зависимых отношений в предложении соответствует тому члену предложения, который называется обстоятельством»[28].
        Итак, несмотря на иной исходный пункт, А. А. Шахматов приходит к такой же схеме членов предложения: подлежащее, сказуемое, определение, приложение, дополнение, обстоятельство.
        А. А. Шахматов сам замечает, что между коммуникацией и предложением нет точного соответствия: «Мы видели, что коммуникация состоит из нарочитого сочетания двух представлений, соответствующее ей предложение может состоять и из одного слова, и из двух, и из трех и более слов...»^[29].
[389]            
        «Существеннейшим различием их между собою являются конкретизм членов коммуникации и расчлененность предложения: испуганная нами ворона взлетела на высокую липу соответствует коммуникации, субъектом которой является испуганная нами ворона, а предикатом взлетела на высокую липу, двум членам коммуникации противопоставляется семь слов, причем эти слова соответствуют шести членам предложения»^[30].
        Нельзя не заметить, что субъект и предикат коммуникации очень похожи на логическое подлежащее и логическое сказуемое Буслаева.
        Несоответствие между коммуникацией и предложением А. А. Шахматов объясняет следующим образом: «Образование членов предложения основывается, несомненно, на психологических категориях, но образовались они путем длинного эволюционного процесса, настолько отдалившего их от их основания, что неосторожно было бы пытаться анализировать по данным языка слов».
        Никак нельзя согласиться, что из бессловесного мышления возникло словесное. Эти соображения, навеянные несоответствием психологической коммуникации и предложения, должны были бы привести А. А. Шахматова к убеждению, что нельзя исходить при построении синтаксиса из психологической коммуникации.
        Если сравнить учение И. И. Мещанинова о членах предложения с учением его предшественников, опиравшихся на идеалистические теории языка и мышления, то нельзя не заметить между ними большого сходства. Те же главные и второстепенные члены предложения, группы подлежащего и сказуемого, находящие себе соответствие в логическом подлежащем и логическом сказуемом Ф.И. Буслаева и в субъекте и предикате коммуникации А. А. Шахматова. Нет у И. И. Мещанинова той ясности изложения, которую находим и у Буслаева и у Шахматова. Это объясняется нечеткостью терминологии и тем, что отдельные элементы учения о членах предложения заимствованы И. И. Мещаниновым из разных и весьма разнородных источников.
        Сама постановка вопроса о членах предложения ведет к априоризму, к неправильному отождествлению предложения с логическим или психологическим суждением. Даже Буслаев и Шахматов возражали против такого отождествления, хотя и не сделали из этого должных выводов.
        При изучении синтаксиса задача состоит не в том, чтобы членить предложение в зависимости от внеязыковых категорий — логических или психологических, а в том, чтобы исследовать, как строится предложение в зависимости от потребностей общения, как сочетаются слова в предложении.
        Такой постановкой вопроса устраняется возможность априоризма, устраняется и необходимость признания бессловесного мышления.

         3

        Части речи, по определению И. И. Мещанинова, «представляют собою лексическую группировку, характеризуемую соответствующими синтаксическими свойствами. Таковые приобретаются ими в предложении, где определенная группа слов приурочивается к преимущественному выступлению в значении того или иного члена предложения или входит в состав его. В то же время как член предложения, так и часть речи, обладают своими особенностями, которыми они выделяются: член
[390]  
предложения — в предложении, часть речи — в лексическом составе языка. Оба они имеют свое семантическое значение и свои формальные отличия. Семантическое их назначение оказывается общим их признаком, свойственным всем языкам, в которых существуют данного рода членения предложения и словарного запаса языка».
        Эти «общие для всех языков признаки», признаки «семантические» противополагаются «грамматическим категориям», т. е. тем признакам, «которыми они характеризуются в каждом конкретном языке»^[31].
        И. И. Мещанинов приходит к признанию «понятийных категорий». «Понятийными категориями передаются в самом языке понятия, существующие в данной общественной среде. Эти понятия не описываются при помощи языка, а выявляются в нем самом, в его лексике и грамматическом строе. Те понятийные категории, которые получают в языке синтаксическую или морфологическую форму, становятся, как отмечалось выше, грамматическими понятиями». «Без их выявления в языке они остаются в области сознания»^[32]Автором приводятся такие примеры понятийных категорий: «Субъект есть понятийная категория. Подлежащее является его грамматическим понятием. Оно выделяется синтаксическим положением, получает морфологическое падежное оформление и т. д. Предметность есть понятийная категория. Имя, в частности имя существительное, оказывается грамматическим понятием, передающим понятийную категорию предметности. Для того, чтобы эта понятийная категория стала грамматическим понятием имени существительного, необходимо, чтобы последнее получило свои формальные отличия, которые, образуя определенную систему, характеризуют имя существительное в его грамматических категориях»^[33].
        Таким образом, И. И. Мещанинов приходит к традиционным членам предложения и частям речи. Семантика их обща всем языкам, а грамматическое выражение в отдельных языках весьма разнообразно. Не все понятийные категории получают выражение в отдельных языках.
        О частях речи говорится как об историческом явлении: «Если части речи, представляя собою историческое явление, выдвигаются в различных языковых системах, вызванные к жизни требованиями языкового строя, то число их и характер не могут во всех языках выразиться в одной совершенно тождественной схеме»[34].
        Для индоевропейских языков И. И. Мещанинов принимает господствующую там схему частей речи. «Лично я, — пишет он, — склонен к тому, что выработанная и в последние годы уточненная схема группировок лексического состава по частям речи в индоевропейских языках, в основном своем построении, правильна»[35].
        Такое снисходительное отношение последователя Н. Я. Марра к учению индоевропейских лингвистов мало обосновано: вопрос о частях речи надо отнести к наименее разработанным. Так думают и сами представители индоевропейской лингвистики, например Вандриес: «Классифицировать части речи настолько трудно, что до сих пор никто удовлетворительной классификации и не создал»[36]. Не менее решительно пишет об этом Сепир: «Внимательный читатель, вероятно, изумлен, что мы до сих пор считали
[391]  
столь мало нужным касаться пресловутых „частей речи“. Причину этого искать недалеко. Наша условная классификация слов по частям речи есть лишь смутное, колеблющееся приближение к последовательно разработанному инвентарю опыта»^[37].
        Подтверждение этому можно найти и в конкретных исследованиях в области индоевропейских языков. Так, К. Бругман теоретически не рассматривает вопроса о частях речи, а просто пользуется традиционной терминологией. А. Мейе уделяет этому вопросу очень мало внимания и приходит к такому решению: «Кроме глаголов и имен, составляющих два класса изменяемых слов, в индоевропейском есть слова неизменяемые», из которых он упоминает — наречия, предлоги и глагольные приставки[38].
        Гораздо больше внимания вопросу о частях речи уделяли русские языковеды, но и они не пришли к окончательным результатам.
        Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить учение о частях речи А. А. Шахматова[39] и В. В. Виноградова[40].
        В перечне частей речи, служебных слов и частиц у И. И. Мещанинова находим, кроме традиционных школьных частей речи, категорию состояния, вводные (модальные) слова. Особыми частями речи считаются причастия и деепричастия.
        И. И. Мещанинов думает, что «основные принципы деления по частям речи ни у кого не возбуждают сомнения»[41]. Это дает ему основание не касаться принципов деления по частям речи, тогда как спорность этих принципов давно указывалась критиками самых различных направлений. Определение этих принципов и составляет проблему, от решения которой в работе по общему языкознанию никак нельзя уклоняться.
        Положение И. И. Мещанинова, что части речи «представляют собою лексическую группировку», относит части речи к лексике, а не к грамматике. В этом он, никак не обосновывая своего мнения, расходится с большинством исследователей.
        В настоящее время совершенно ясно, что вопрос о частях речи относится к грамматике, а не к лексике. Развитие частей речи в каждом языке, как и других грамматических категорий «...есть результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления, показатель громадных успехов мышления»[42].
        Нельзя сравнивать части речи в разных языках, не изучив их развитие в каждом из этих языков.

         4

        Последний вопрос, обсуждающийся в Предисловии, — это вопрос о применении ко всем языкам привычных схем, связанных с нормами родной речи исследователя:
        «Было время, — пишет И. И. Мещанинов, — когда ко всем языкам, при анализе их структурных свойств, применялись привычные для исследователя нормы его родной речи и тех языков, с которыми он знакомился на школьной скамье. Все эти языки укладывались в одну схему, и эта ставшая обычною для исследователя схема распространялась им на другие»^[43].
[ 392]                  
        «Советское языкознание, — говорит И. И. Мещанинов, — дает по этому вопросу резко отрицательный ответ»^[44].
        Этот ответ сформулирован в первой главе, носящей название «Способы выражения синтаксических отношений».
        Можно было бы ждать, что способы выражения синтаксических отношений будут рассматриваться в отдельных языках.
        Но изложение ведется по способам в последовательности «единого глоттогонического процесса», как он изложен в «Общем языкознании» И. И. Мещанинова (1940): инкорпорирование полное, инкорпорирование частичное, синтетизм, согласование, замыкание, примыкание, управление, сепаратизация, локализация, синтагма, интонация.
        Все эти термины происходят из самых разнообразных источников. Трудно найти единый принцип, который бы их объединял. Это подтверждают и итоги, подводимые самим автором в этой главе: «1) полное инкорпорирование (слияние) оформляет все предложение, частичное инкорпорирование — его внутренние членения, 2) синтетизм (связывание) — все предложение, согласование — его зависимые члены, 3) сепаратизация оформляет выделяемые члены предложения, управление — слова, зависимые от других членов предложения, 4) локализация охватывает все слова предложения, примыкание применяется только внутри его членений, 5) интонация действует во всем предложении, синтагма выделяет его объединяющиеся части. Что касается синтаксического приема замыкания, то функция его совпадает с функцией частичного инкорпорирования. Оба они выделяют наличное в языке членение предложения, оформляя объединяемую группировку слов»^[45].
        Это противоречит тому, как сам автор понимает синтаксические отношения: «Такие синтаксические отношения существуют между главными членами предложения, между ними и второстепенными, внутри членений предложения между их составными частями»[46].
        В соответствии с этим отпадает все то, что относится в целом к предложению, а не выражает отношений между отдельными членами предложения.
        Это положение вызвало справедливую критику Е. С. Истриной: «Способы синтаксических связей расположены в первой главе последовательно один за другим, между тем как одни из них характеризуют структуру языка в целом (инкорпорирование полное и частичное, синтетизм) и являются основными и обязательными для данного языка; вторые носят частичный характер, выступая лишь в отдельных сочетаниях (примыкание); третьи только наслаиваются на другие, не заменяя и не устраняя их (ритмические группы). Совсем выпали из способов выражения синтаксических отношений служебные слова»[47].
        Даже проф. Н. Ф. Яковлев в хвалебной рецензии на книгу И. И. Мещанинова признает затруднительным отличить сепаратизацию от управления: «И надо сказать, — говорит он, — что не так легко уловить отлично последней (сепаратизации) от управления» ^[48]. Он тщетно старается спасти положение ссылками на Потебню и туманными «семантическими» рассуждениями в духе «нового учения» о языке, не совсем соответствующими объяснениям самого автора. На примерах из русского языка
[393]  
И. И. Мещанинов таким образом разъясняет это различие: «В русском языке предмет действия при наличии одного и того же глагола может быть поставлен в винительном и в родительном падежах, ср. принеси мне воду и принеси мне воды. В первом построении имеется в виду цельность объекта, а во втором его парциальность. Последняя конструкция не тождественна с такою, как принеси мне стакан воды, где предметом выступает стакан, т. е. цельный объект, определяемый словом воды, родительный падеж которого, в этом случае, стоит уже в зависимости от им определяемого слова. Следовательно, здесь родительный падеж поставлен в порядке управления. Между тем, в первых двух примерах: принеси мне воду и принеси мне воды, при наличии в обоих одного и того же глагола в одной и той же форме, постановка прямого дополнения в различных падежах никак не может быть объяснена его зависимостью от сказуемого. Различие падежей тут может быть понято только как особый способ выражения того оттенка значения, которое заключено в самом прямом дополнении, передающем тот оттенок значения, какой выступает в смысловом содержании всего предложения»^[49].
        Следовательно, оба случая — принеси мне воду и принеси мне воды — надо считать, по И. И. Мещанинову, сепаратизацией, так как оформление самого слова «зависит не от других слов предложения, а от собственного значения данного слова в построении всего предложения».
        Н. Ф. Яковлев понимает это иначе: «Примеры сепаратизации: принеси мне воды (оттенок парциальности — вещественности, поэтому данный случай не является управлением); принеси мне воду (управление); думать думу (управление); думать свои мысли (сепаратизация)»^[50].
        И автор и рецензент забывают, что назвать это еще не значит объяснить. Сочетания слов, о которых идет речь (принести воду, принести воды, стакан воды), очень древнего происхождения и существуют во всех индоевропейских языках. Им посвящена богатая литература. Без исследования фактического материала и без критической оценки существующих объяснений едва ли можно решить вопрос удовлетворительно. Предлагаемое И. И. Мещаниновым решение основано на смешении грамматики с лексикологией и с семасиологией.
        Самый большой недостаток перечисленных способов выражения синтаксических отношений состоит в том, что эти способы сконструированы для всех языков, а потому не соответствуют полностью ни одному языку.
        Однако самое главное то, что сказано И. И. Мещаниновым в самом начале этой главы: «Если совершенно предположительно допустить, как это делается рядом ученых, что в начальных периодах речи один звуковой комплекс выражал собою вполне законченное предложение, то в таких комплексах трудно усмотреть подлежащее, сказуемое и дополнения. Не выделенные нормами сознания, они находились в этом комплексе еще в невыявленном состоянии. Говорить о членах предложения можно лишь после того, как действующие нормы мышления стали различать производителя процесса от самого процесса, действие от предмета его направленности, субстанцию от ее признака, и после того как многочисленные приемы их выражения в речи привели к их же выделению в составе предложения, дав цельное синтаксическое построение»[51].
        Итак, сначала «невыявленное состояние». Это то же, что говорит Н. Я. Марр, цитату из работы которого приводит И. В. Сталин в ответе
[394]  
Е. Крашенинниковой: «Язык существует, лишь поскольку он выявляется в звуках; действие мышления происходит и без выявления...»^[52].
        За «невыявленным состоянием» следует оформление. Термин «оформление» — самый излюбленный в книге И. И. Мещанинова. Это неразрывно связано с априоризмом, пронизывающим всю книгу.

         5

        Члены предложения в русском языке рассматриваются И И. Мещаниновым на таком примере: «„В докторском халатике, без шляпы, Клебе стоял на открытом балконе“ (К. Федин, «Санаторий Арктур», I)»^[53]. «В этом примере, — пишет И. И. Мещанинов, — выступают все затронутые нами разновидности членений предложения. Имеется подлежащее и сказуемое Клебе стоял. Ими передается основное содержание высказывания. Их присутствие в данном предложении обязательно, так как в них выражается субъект и предикат суждения. Это — главные члены предложения. Несколько обособленно, как вставка в предложение дополнительных членов, наличие которых обусловлено контекстом, но присутствие которых не обязательно для законченного высказывания, стоят косвенные дополнения в халатике и без шляпы. Это — самостоятельные, но второстепенные члены предложения. К перечисленным самостоятельным членам, подлежащему, сказуемому и косвенному дополнению присоединяются к ним относящиеся определение докторском (к косвенному дополнению) и обстоятельство места на балконе (к сказуемому). Это — зависимые члены. Последний из них имеет при себе свое определение открытом (зависимый член при зависимом от сказуемого члена, что в своей совокупности образует синтаксическую группу сказуемого). Ими поясняется содержание самостоятельных членов предложения, при которых они занимают зависимую позицию и с которыми они формально объединяются управлением, согласованием и замыканием»[54].
        Это та разновидность школьного грамматического разбора, которая нисколько не помогает учащимся уяснить смысл предложения. То, что сам автор об уяснении этого смысла нисколько не заботился, можно легко доказать: предложение произвольно сокращено. У Федина оно звучит так: «В докторском халатике, без шляпы, Клебе стоял на открытом балконе, привычно жмурясь на ослепляющую пирамиду Тинценгорна, смело поднятую над далекою кромкой горных вершин».
        Следующие два предложения разъясняют, почему Клебе жмурился на горы: «Снега лежали обильные, в горах — уже голубые, а в долине еще подрумяненные чистым розовым утром. Сезон должен был бы давать себя чувствовать, зима установилась, а было тихо, слишком тихо».
        Нельзя согласиться и с разбором. Слова — «в докторском халатике» и «без шляпы» относятся к слову «Клебе» и представляют, по традиционной терминологии, — несогласованное определение. Если же отнести эти слова к глаголу стоял, то их, по той же терминологии, надо было назвать — «обстоятельством образа действия», а никак не «косвенным дополнением».
        Дальше устанавливается степень зависимости и самостоятельности отдельных членов предложения: «Определения и обстоятельства являются зависимыми членами предложения, косвенные же дополнения — полу-
[395]  
независимыми или второстепенными самостоятельными членами»^[55]. «Подлежащее и сказуемое — только главные члены»^[56].
        Ценность этого вывода не очень велика: опущение любого слова в предложении в той или иной мере меняет значение этого предложения, так как все слова в нем находятся во взаимосвязи.
        Из этого вывода, однако, делается следующее заключение: «Устанавливаемая общая схема структуры предложения оказывается применимою к отдельным языкам только в общей своей постановочной части. Число же и характер выделяемых членов предложения, а также разновидностей синтаксических сочетаний, устанавливаются для каждой языковой системы в отдельности»^[57].

         6

        Точно так же общая схема частей речи (имена существительные и прилагательные, числительные, местоимения, причастия, глагол, деепричастия, категория состояния, наречия, вводные (модальные) слова, междометия, предлоги и послелоги, артикли, служебные частицы, союзы) применяется ко всем языкам. Это противоречит утверждению самого автора, который предупреждает, что «части речи, как и всякие вообще категории языка, являются категориями, в первую очередь, историческими, и что поэтому вовсе не обязательно, чтобы они совпадали в различных языках. Наличие, например, в одном языке категории действия (глагола) вовсе не предполагает обязательного наличия той же части речи в другом языке. То, что свойственно одному языку, может оказаться вовсе не свойственным другому ».
        Эта мысль, не раз высказывавшаяся в русской науке, повторяется в книге И. И. Мещанинова много раз^[58].
        И вот эта-то историчность категорий языка остается без рассмотрения. Так, например, к дополнениям в русском языке относятся падежные конструкции, к обстоятельствам — главным образом предложные конструкции, некоторые надежные и конструкции с наречиями. Эти конструкции возникли в разное время, значения их развивались и продолжают развиваться. Этим много занимались русские ученые и до революции (особенно Потебня), и в советское время. Все эти вопросы не нашли отражения в книге И. И. Мещанинова.
        И. И. Мещанинов все время вращается в области оторванных от структуры конкретного языка абстракций, не показывая, как они сложились, какие конкретные явления они обобщают. Ошибочность этого особенно ясна в свете работ И. В. Сталина.

         7

        Материал, который используется в книге, это не тот массовый материал, который самостоятельно исследуется для установления закономерностей, для обобщения. Нет, это отдельные примеры, которые приводятся для иллюстрации готовой априорной схемы. О примере из «Санатория Арктур» К. Федина уже говорилось. Из предложения автора взята только половина. Почему выбрано из всего произведения именно это предложение? Может быть, оно особенно характерно
[396]  
для этого произведения? Нет, в рассказе преобладает диалогическая речь, и предложения того типа, который выбран для примера, представляют редкость. Но, может быть, это предложение особенно характерно для русского литературного языка? И опять нет: именные предложные конструкции типа «в докторском халатике, без шляпы, Клебе» — особенно с таким порядком слов употребляются редко.
        Примеры из иностранных языков так же случайны. Иногда анализируется перевод, а не сам пример. Так случилось с примером из французского языка: Helas ! mа pauvre fille, dit m-mе Castel en lui caressant les cheveux, ne te nourris pas de vaines espérances («Увы! моя бедная дочь, сказала госпожа Кастель, гладя ей волосы, не питайся тщетными надеждами» (Р. Bourget, Cruelle enigme, VI)^[59].
        Об этом примере говорится следующее: «В этом предложении глаголы «гладить» и «питаться» без указания на соответствующие дополнения могут дать совершенно искаженное понимание высказываемой мысли. Если госпожа Кастель гладит и советует питаться, то скорое всего можно думать, что она предлагает закусывать в то время, как сама гладит белье. Для установления подлинного смысла высказывания семантика используемого в нем глагола нуждается в обязательном сопровождении указания на объект. Без такого указания содержание сказуемого остается неполным» (163 стр.).
        Ясно, что анализируется не французский текст, а русский перевод: французское слово caresser не значит «гладить белье».
        Для других языков приводится только один русский перевод, как, например, «отрывок энецкой (енисейско-самоедской) народной сказки в дословном русском переводе».
        Пример заимствован из статьи Г. Н. Прокофьева «Энецкий (енисейско- самоедский) диалект»[60] и приводится с некоторыми изменениями. Не проверяется, насколько верно сделана запись текста и насколько точен перевод.
        Такое некритическое использование чужого материала в научной работе недопустимо.

         8

        Насколько решена задача книги — определить соотношения между членами предложения и частями речи?
        1. Исходное положение, заимствованное у Н. Я. Марра, что «сначала шло выделение членов предложения, а затем уже формирование частей речи»[61] — принято на веру, как догмат. Не выяснено, как Н. Я. Марр понимал члены предложения и части речи и на каком фактическом материале он пришел к своему обобщению.
        2. Вопрос о сущности членов предложения и частей речи не ставится в дальнейшем изложении, хотя без его решения нельзя решить и основную задачу книги.
        3. Правильная мысль об историчности грамматических категорий языка не получила развития. Она лишь декларируется и затем игнорируется.
        4. Материалы, использованные в книге, случайны, критически не проверены.
[397]            
        5. Сама постановка вопроса, являющегося предметом исследования, неправильна. Она привела автора к установлению понятийных категорий, о которых он говорит, что «без их выявления в языке они остаются в области сознания»[62].
        Это то бессловесное мышление, против которого возражает И. В. Сталин: «Оголённых мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой „природной материи“— не существует. „Язык есть непосредственная действительность мысли“ (Маркс). Реальность мысли проявляется в языке. Только идеалисты могут говорить о мышлении, не связанном с „природной материей“ языка, о мышлении без языка»^[63].