Н. Я. Марр

        Революционная роль «яфетической теории» Н. Я. Марра — очевидный и непреложный факт. Кажется само собою разумеющимся, что к выводам и достижениям нового учения об языке, учения четко и прочно становящегося на диалектико-материалистическую базу, должны активно прислушаться работники самых различных дисциплин, изучающих человека. Так ли это? Увы, далеко не так. Яркий пример тому — «наука о человеке», антропология. Освященная традицией закваска, ферментировавшая рассуждения о метафизической изолированности и самозамыкании «отдельных наук», здесь еще далеко не потеряла силы. Еще не изжито представление об «увязке» достижений и выводов различных специальностей с данными «своей науки» как о простом, механическом - их сцеплении. И «сцепление» это проводится как правило не в плоскости вскрывания единого метода (следовательно — единой целеустремленности), а лишь в плоскости вежливого «цитатного» расшаркивания перед представителями «сопредельных» дисциплин по традиционной формуле: «такой-то (имя рек) чрезвычайно прозорливо отметил то то». А дальше? Дальше — обычно точка. О действенных выводах принципиального, обобщающего порядка нет и речи.Мы должны констатировать, что антропологи СССР в целом прошли мимо достижений школы Н. Я. Марра. Даже в сводках по антропогенезу, т. е. по вопросу, в разработку которого Н. Я. Марром и его школой вписаны особенно яркие страницы, мы не найдем сколько-нибудь действенного освещения сущности и значения для антропологов исследований Н. Я. Марра. Единичные авторы сводок по антропогенезу, ссылающиеся на его работы, часто не проводят никакого различия между повествовательным изложением его достижений и «достижений» архибуржуазных авторов по тем же вопросам, отнюдь не оттеняя принципиального отличия выводов Н. Я. Марра от взглядов, господствующих в буржуазной науке.[1] В антропологической литературе известны такие примеры, когда отдельные антропологи ссылками на яфетидологию пытались аргументировать тенденционные выводы о «миграции» тех или иных народностей из традиционной «прародины» народов, лежащей «на юге Азии».[2] Здесь как нельзя более уместно вспомнить меткую характеристику, данную самим Н. Я. Марром[3] группе «пессимистов» в отношении яфетической теории, которые «выступают с докладами о том, что утверждения гениального ученого очень интересны, но простым смертным недоступны, потому надо взращивать свои, понятные нормальным умам и способностям положения индоевропейского языкознания».
        В сущности говоря на сегодняшний день мы имеем лишь одну антропологическую работу с активным, а не «повествовательным» учетом достижений школы Н. Я. Марра. Я имею в виду работу Г. Ф. Дебеца: «Турко-финские взаимоотношения в Поволжьи по данным палео-антропологии».[4] Весьма симптоматично
[ 38]    
конечно, что названная работа принадлежит перу молодого исследователя, прошедшего уже советскую школу.
        Вопрос о роли и месте «яфетической теории» Н. Я. Марра в освещении проблемы расогенеза выбран темой настоящей статьи не случайно. Не требует особых доказательств тот факт, что именно проблема расогенеза особенно прочно и густо опутана идеалистическими тенетами всевозможных оттенков. Проблема расогенеза является тем местом «стыка» различных дисциплин, изучающих человека, где особенно ярко и наглядно вскрывается сущность и «единство метода» буржуазной науки в целом. Теория «пра-рас» в антропологии, «культ-круги» — в этнологии, «пра-языки» — в лингвистике и т. д.» — все эти «построения» буржуазной науки сплетаются в своеобразный гордиев узел именно при разрешении проблемы расогенеза, отчетливо свидетельствуя тем самым о наличии «единого фронта» ученых различных специальностей, выполняющих социальный заказ буржуазии эпохи империализма. Заслуга Н. Я. Марра в том, что обоснованная им материалистическая теория языкознания разрубает гордиев узел проблемы, раз и навсегда разрушив важнейшую его часть — метафизическую теорию «пра-языков». Благодаря этому освященные традициями псевдо-исторические поиски «пра-... в n-ой степени» (пра-раса, пра-язык, пра-культура и т. д.) оказываются построенными на самом зыбучем песке.
        Полагаю, что нет особой надобности аргументировать самый факт исключительной важности изучения истории языка при освещении проблемы расогенеза. Сама история проблемы является здесь лучшей аргументацией. Подчеркну лишь, что лингвистические исследования всегда и всюду в буржуазной науке являлись наиболее излюбленной и надежной подпоркой, а в значительной степени и исходным моментом при рассуждениях о расовых взаимосвязях и «генетических взаимоотношениях различных расовых групп».
        В какой плоскости должны лежать отношения антрополога к лингвистическим исследованиям школы Н. Я. Марра при разработке проблемы расогенеза? Для ответа на этот вопрос мы должны учесть следующее. Прежде всего необходимо твердо помнить, что проблема расогенеза есть проблема комплексная по самому своему существу. Не подлежит сомнению, что попытки разрешить ее силами одной какой-либо специальности заранее обречены на полную неудачу. В лучшем случае эти попытки могут привести к одностороннему, механистическому, т. е. попросту говоря к искаженному освещению проблемы. Кроме того, следует помнить, что проблема расогенеза есть проблема историческая par excellence. Следовательно, при разработке ее данные и выводы «исторических наук» в тесном смысле этого слова должны быть положены во главу угла. Я не думаю, конечно, сказать этим, что существуют какие-то особые «исторические» и «не-исторические» науки. Наоборот, как известно, «мы знаем лишь одну единственную науку — науку истории. Она распадается на историю природы и историю людей».[5] В частности сама антропология вполне отчетливо выступает как историческая наука (история изменчивости физического типа человека). Тем не менее отнюдь не антропологии конечно принадлежит ведущая роль в освещении древнейших судеб человеческой истории хотя бы по одному тому, что отнюдь не биологические признаки человека, входящие в частную компетенцию антропологов, играли решающую роль в историческом процессе. Место антропологии как исторической дисциплины в общей системе наук не подлежит, мне кажется, сомнению. Пальма же первенства в отношении исследования древнейших судеб человека с очевидностью должна быть передана именно науке об языке и наряду с нею — истории материальной культуры.
        Мне невольно приходит в голову метафорическая интерпретация роли антропологии в освещении исторического процесса как своего рода «практики», проверяющей и обогащающей теоретические выводы из конкретных данных лингвистики и истории материальной культуры, конечно постольку, поскольку все названные дисциплины разрабатываются на основе единой, всеобщей методологии — методологии диалектического материализма. Полагаю, что такое понимание роли антропологии нисколько не «умаляет» ее собственных заслуг и отнюдь не ставит ее в какое бы то ни было «подчиненное» положение по отношению к другим наукам. Наоборот, именно такое толкование дела наилучшим образом вскрывает диалектический характер самой антропологии как науки. Высказанные соображения я и кладу в основу дальнейшего изложения.
        Какие же положения Н. Я. Марра и его школы имеют непосредственное отношение к интересующей нас проблеме расогенеза?
        Эти положения можно свести к следующим пунктам.

        1. Революционная (другими словами — не только разрушающая, но и созидательная) критика теории существования извечных «пра-языков».
        Основные положения по этому пункту прекрасно выражены в следующих словах Н. Я. Марра:
        «Само собою понятно, что никакого
[ 39]   
единого языка на заре человечества не было и, как вскрывает яфетическое языкознание, о таком едином языке только первобытная наивность может ставить вопрос».[6]
        «Яфетическая же теория в корне отрицает существование пра-языка. Она признает общность не языка, а языков, ранее более многочисленных, чем в древнейшие, письменно засвидетельствованные эпохи, и тем более в наши дни. Но эту общность языков, обращающуюся в их единство, яфетидология считает будущим делом, которое объединит не только индоевропейские, но и все языки мира. Это положение нового учения перевертывает пирамиду, стоящую у индоевропеистов вверх основанием и вниз вершиной, и ставит ее в естественное положение. Однако как ни натуральна такая яфетидологическая установка пирамиды, новое учение о языке самую пирамиду допускает фигурально, лишь для выявления бессмыслицы, из которой исходит индоевропеистика».[7]
        «Мы против не только существования единой прародины конкретных языков, как они действительно существуют в своей жизненной полноте без абстракции, тем более против такого детски упрощенного восприятия, как пра-язык... пра-язык человеческой речи. Мы против существования каких-либо пра-языков и у отдельных группировок человеческой речи, так называемой индоевропейской, семитической, или группировок более мелких, например в круге индоевропейском — славянской, германской, романской».[8]
        «Для родства языков вовсе не требуется родства рас, соматическое родство племен, и в то же время жизнь племенных образований вовсе не начинается с единства речи, что предполагало бы уже предварительное существование единства хозяйственно-общественной жизни».[9]
«Родство языков вытекает не из родства крови и не из происхождения из одного источника, а из объединения в хозяйственной жизни и общественности».[10]
        «Самый процесс развития звуковой речи представляет картину не размножения языков, а унификации их, растущей с каждым этапом хозяйственного развития человечества».[11]
        Все приведенные здесь мысли с особенной яркостью резюмируются следующим положением:
        «Пути человеческой речи от многоязычия к единству языка».[12]

          2. Доказательство отсутствия функциональной зависимости языка от расовых признаков того или иного человеческого коллектива:
        «Курс наш особый, давно определившийся. Он известен. Это взрыв установленных старой лингвистикой расово-язычных взаимоотношений как стабильных, отчетливое прослеживание трансформаций языков одной системы в языки других систем, прослеживание смены одной системы другою в увязке с историею материальной культуры, в шаг со сменою одних хозяйственных и общественных форм другими».[13]
        «Наш подход, — это третий подход — хозяйственно-общественный. Общественность, правда племенная, но хозяйственно-племенная, а не зоологически-племенная».^[14]
        «Язык мог бы что-либо новое дать и археологам и этнографам в руки, чтобы не чурались построения истории материальной культуры, почуяв дуновение новой жизни, набрались сил проститься с навыками антрополога- натуралиста, зоолога или геолога в аргументации своих положений, точно факторами культуротворчества являются породистые животные, производственные ресурсы природы, да еще в зависимости от топографического распределения по районам. Отчего в таком случае не «расы» да «племена» с тем или иным «кровным» родством и с той или иной культурой крови — белой, желтой и черной? Ведь язык не балоболка для экспериментов не только археологических и этнографических, но и философских».^[15]
        «У нас это нахождение в одном обществе есть результат не прародительского греха, единства изначального физиологического кровного происхождения, а надстроечное явление весьма поздних в истории человечества эпох».^[16]
        «С прогрессом общественности мы перестанем в своих взаимоотношениях считаться с окраской черной, желтой или белой наших сограждан».^[17]

        3. Динамическое (прогрессивное), а не статичное (консервативное) освещение истории развития языка.
[ 40 ]  
        «Старая филология, вышедшая из европейского гуманизма, и развившиеся на ее фоне исторические науки и ариоевропейская лингвистика уделяли всегда свое преимущественное внимание культурному миру и культурным языкам великих народов и проявлениям их очевидного влияния и тем давали преобладающее значение в изучении явлений статическому моменту перед динамическим, догматическому перед критическим».[18]
        «Нам же — современным лингвистам — хотел бы сказать: советским лингвистам — общие положения важны не как отвлеченность, а как органически вытекающие из фактов в их изменчивых социальных взаимоотношениях не только в пространстве, но и во времени, ибо всякие языковые явления — прежде всего историческая ценность, т. е. продукт исторического процесса. Интерес наш к фактам не завершается с установлением статики, факт-видимость для нас становится фактом- реальностью лишь по уяснении динамической его роли в историческом процессе развития речи».^[19]
        «Творчество культурных форм и отражающих слов во взрывах, а не в оседании, в динамике движения, а не в статике. Потому бесплодны все поиски прародины культуры. Ее так же не было, как не было вначале рая, как не было вначале бога... На искомой прародине — одно пустое место».^[20]

          4. Трактовка скрещений языков как прогрессивного явления в развитии языка.
        «По яфетической теории, нет ни одного языка, ни одного народа, ни одного племени (и при возникновении их не было) простого, не мешаного или, — по нашей терминологии — несмещенного. И человеческая общественность, — в отличие от звериной, — начинается объединением не по кровному признаку, а по интересам оборонительно-хозяйственным, производственно-хозяйственным».^[21]
        «С этим связана неизбежность скрещения языков, — процесса, столь же необходимого вначале для зарождения вообще человеческой расы, как впоследствии для выработки новых более совершенных ее типов и для зарождения новых многочисленных видов и подвидов».^[22]
        «Скрещение таким образом начинается с самых первых шагов образования звукового языка, и это начинание в зародыше есть уже процесс унификации. Весь дальнейший ход, развития речевой культуры звуковыми символами в направлении массового потребления, нарождение множества языков есть процесс унификации в том или ином масштабе, в зависимости от масштаба общественного объединения и увязок отдельных объединений в хозяйстве и используемой им технике. Сейчас нас, даже ученых, приводит в прострацию существование многих сотен, свыше тысячи языков, но это уже результат процесса унификации: раньше языков было еще больше менее совершенных, менее приспособленных для уточненного использования слов».[23]
        «Языков, возникших в изоляции, не существует. Следовательно, нельзя и изучать их в изоляции».^[24]
        «Чистота племен и нации, несмешанность крови есть идеалистическая фикция, продукт тысячелетнего господства желавших быть изолированными классов, захватчиков власти. Культур изолированных расовых так же нет, как нет расовых языков».^[25]
        «Различные виды языков возникают от скрещения различных племен... самое зарождение человеческой речи имеет предпосылкой скрещение различных племенных видов... от скрещения возникали не только новые формально виды одной и той же семьи языков, но и новые типологически, по природе своей структуры языки, особая казалось бы так называемая расовая семья языков».[26]

          5. Критика излюбленной расовиками теории извечных миграций — «расовых волн» из гипотетических «пра-родин», теории, теснейшим образом связанной с метафизической трактовкой расы как постоянной, статичной категории.
        «Ведь в лингвистике действительно искали и до сих пор ищут своих райских рек, своего Геона, своего Тигра и своего Ефрата, на берегах которых должны были жить прародители индоевропейцев в полной готовности выступить для заселения Европы во всеоружии речи и большой культуры, уже патриархальной с родовой жизнью».^[27]
        «Индоевропейская лингвистика... перенесла на... индоевропейские народы, на индоевропейскую расу взгляд конфессиональной теологии на избранное племя, своими разно-
[ 41]    
видностями наполнявшее главным образом европейский мир».^[28]
        «Допустим, индоевропейцы и были обладателями описанного состояния культурного развития, когда они стали расходиться различными ветвями по тем или иным предполагаемым переселенческим руслам. Ведь это абсолютно не решает ничего, ибо остается вопрос: а как люди дошли до такого, рекомендуемого индоевропейским, развития».^[29]
        «Миграция всего народа до низу — это как норма — иллюзия»^[30].^[31]         
        В этот именно момент, в промежуток между двумя — русским (1921) и немецким (1923) — изданиями «Третьего этнического элемента», начинается перелом в вопросе и миграции (переселениях)... Постепенно упрочивается и уточняется для подлинно доисторических эпох классово недифференцированная или нераздельная «экспансия», вместо миграции характера переселений исторических эпох...
        «Экспансия — явление доисторическое, предполагает продвижение совокупности племенных образований зачаточных форм безразлично или нераздельно».^[32]
        Однако в корне ошибочно делать заключение, что Н. Я. Марр совершенно исключает миграции из объяснения исторического процесса, особенно в классовом обществе. Центр тяжести вопроса заключается очевидно лишь в том, что новое учение об языке отнимает у теории миграций претензии на «ведущую» роль в культуротворчестве. Это положение с полной очевидностью вытекает хотя бы из следующего высказывания Н. Я. Марра:
        «Возникновение зоологических типов, когда речь идет о человеке, не требует вовсе единства места происхождения. Нисколько не оспаривая наличия вторженцев из Азии и Африки в застигнутых европейцами в Америке племенах и народах, мы могли бы допустить,— если бы действительно существовали местные зоологические типы и американские: они могли впоследствии войти как строительный материал в образование уже позднейших человеческих группировок, племен, с чем только и связано нарождение общественного быта — естественно, этнографического и особенно языковых стяжаний, родство которых конечно свидетельствует и о родстве племен, говорящих на родимых языках, разумеется человеческих племен, общественных образований, — свидетельствует следовательно о родстве их антропологических типов, но в свою очередь ничего вовсе не говорит о родстве зоологических типов».^[33]
        Отметим здесь попутно, что весьма четкая трактовка отношения школы Н. Я. Марра к миграциям дана в работе И. И. Мещанинова «О доисторическом переселении народов»[34] и в ряде позднейших работ.

         6. Исчерпывающие доказательства стадиальности в развитии языка, уничтожающие возможность метафизической трактовки генезиса отдельных национально-племенных образований.
        «В формации местного славянина, конкретного русского, как впрочем по всем видимостям и финнов, действительно доисторическое население должно учитываться не как источник влияния, а творческая материальная сила формирования: оно послужило в процессе нарождения новых экономических условий, выковавших новую общественность, и нового племенного скрещения фактором образования и русских (славян) и финнов. Доисторические племена следовательно по речи все те же яфетиды, одинаково сидят в русских Костромской губернии, как и в финнах, равно и в приволжских турках, получивших вместе с финнами доисторическое пра-урало-алтайское рождение из яфетической семьи, разумеется более раннее, чем индоевропейцы, получили из той же доисторической этнической среды свое праиндоевропейское оформление, но конкретные народы— русский, финский и турецкий, приволжского района — можно располагать хронологически в порядке лишь событий исторического значения, но отнюдь не в смысле явлений этногонического характера, поскольку речь идет о генезисе новых видов».^[35]
        «Этногония, т. е. возникновение племен, как и глоттогония — языкотворчество — есть процесс мировой, а не дело своей колокольни и кустарничества, да и идет речь не о цельном массиве какого-либо национального образования, это — фикция, а об отдельных социальных группировках, классах, сословиях».[36]
        «Что понимать под племенем? Тварей одного вида, зоологический тип с врожденными ab ovo племенными особенностями, как у племенных коней, племенных коров? Мы таких человеческих племен не знаем, когда дело касается языка. Племя в людях — это общественное образование, естественно не отвлечен-
[ 42]    
ное, а конкретное, классовое. Для нас финской, иранской, турецкой единой племенной природы и единоприродно созданной ею культуры не может существовать, как не существует подобной индоевропейской племенной культуры и как заведомо нет и не было ни одной яфетической культуры, как нет ни одного яфетического языка без примеси племенного, без скрещения. Когда говорили о конкретном племени (а не об отвлеченном племени-примитиве), то это определенное скрещение ряда племен, собственно племенное образование по признакам классового производства, классовое племенное образование, и без учета этого сложного состава нельзя подводить под общее племенное наименование природу памятников определенной культуры, также не отвлеченной, а конкретно классовой».^[37]
        «Народы, дошедшие до образования национальности, не могут иметь одного названия за все время своего существования. Каждая национальность — это результат скрещения ряда социальных группировок, образовавших в ту или иную эпоху руководящий и организующий класс и приобщавший всю слагавшуюся нацию к своему тотему, своему так называемому племенному названию».[38]
        «Племенные названия конечно суть названия племен, но они также не связаны своим возникновением именно с племенем в целом, как и теперь с унаследовавшим их и по ним хорошо известным народом или национальностью. По происхождению племенные названия также не племенные, как они — не национальные. Племенные названия генетически. еще менее восходят к названию рода или тем более семьи, вообще физиологически определяемой социальной формации».[39]
        Законно поставить вопрос, в какой степени данные антропологической «практики» в разработке проблемы расогенеза увязываются с приведенными выше положениями.
        Важнейший вопрос при этом — вопрос о господствовавшей до сего времени в антропологии трактовке «расы» как извечной, неизменной, статичной категории. Следует сразу же сказать, что современное состояние антропологических знаний стихийно подводит к отрицательному разрешению этого вопроса даже передовых представителей буржуазной науки. Эта мысль совершенно ясно выражена, например в следующих высказываниях известного антрополога Т. Вейденрейха.[40]
        «Обычно думают, что расовые признаки возникли и существовали когда-то в чистом виде у большей или меньшей части человечества. Этим самым образование их отодвинется очень далеко в глубь времен, а современное распределение рассматривается как результат длительных и взаимных помесей между различными человеческими расами. Эти помеси обуславливаются постепенными передвижениями рас... Ископаемые костные остатки человека свидетельствуют, несмотря на их общий тип, о далеко идущей дифференциации форм. Правда, мы не можем утверждать, нужно ли рассматривать эти формы как конституциональные типы или как расовые. Однако на основании всех этих соображений можно думать, что «чистых» рас вообще не могло быть».
        «Можно быть уверенным, что человечество в этом отношении никогда не отличалось от современного, что расы все время находились в постоянном развитии и что соприкосновение и смешение одних групп с другими создавало новые вариации и варианты... Таким образом приходится отрицать постоянство рас и возможность резкого разграничения одной расы от другой внутри населения...»
        Правда, проф. Вейденрейх в своих дальнейших рассуждениях несколько смазывает приведенные четкие формулировки. Но самый факт его стихийного подхода к такой постановке вопроса чрезвычайно показателен и конечно не случаен. Такого же рода заключения логически вытекают, хотя и не делаются до конца самими авторами из концепции поисков причин «горизонтального расчленения человечества», типичным выразителем которых в наши дни можно по праву считать Эйкштедта.[41]
        Не останавливаясь здесь на получивших широкую известность исследованиях американского антрополога Боаса (Fr. Boas), весьма убедительно доказавшего возможность заметного изменения «основных» расовых признаков под влиянием условий внешней среды,[42] заметим, что против представления об извечной устойчивости «расовых типов» говорит, по существу, все учение о наследственной передаче признаков у человека. Основная и непреложная аксиома учения о наследственности заключается, как известно, в том, что наследуется не тип в целом, а отдельные признаки. Наиболее важно при этом именно то обстоятельство, что отдельные признаки, или группы признаков, наследуются независимо одни от других. «Индивидуальные свойства и типы наследуются независимо от принадлежности их обладателей к определенной расе», — пишет Вейденрейх.
[ 43]              
        Из этого положения с совершенной непреложностью нужно сделать вывод о созидательной роли наследственности в процессе расогенеза, а отнюдь не о консервативной ее роли, как это стремится доказать буржуазная наука. Совершенно очевидно, что именно факт независимого наследования признаков наилучшим образом способствует возникновению их новых сочетаний и комбинаций, другими словами — возникновению новых «расовых» комплексов и их дальнейшему развитию. Вместе с тем наследственность очевидно выступает и как фактор «сглаживания», «нивелирования» изначального множества физических различий между людьми, о чем еще будет речь ниже.
        Представление о консервативной роли наследственности в процессе расогенеза именно и приводит к поискам метафизических «пра-рас» и к построениям иллюзорных «родословных деревьев», откуда остается лишь один шаг до «объективной» защиты существования «высших» и «низших» рас, до защиты врожденного «расового благородства» дворянства и буржуазии и т. д. Этот шаг и сделан, как известно, весьма многими ортодоксальными представителями буржуазной науки, начиная от Гальтона и кончая антропологами фашистского толка, вроде Ленца (Lenz), Гюнтера (Günther), Дарре (Darré) и много других, вплоть до социал-фашиста Каутского. Классовая сущность подобных рассуждений прекрасно характеризована еще Марксом в «Критике философии государственного права» Гегеля:
        «Если рождение в отличие от других определений дает непосредственно человеку его место, то это значит, что тело человека делает его этим определенным общественным должностным лицом. Его тело является его социальным правом... социальные звания являются званиями известных, предопределенных рождением тел. Вот почему дворянство так гордится своею кровью, своим происхождением, историей образования своего тела...»^[43]
        «Что общего имеет естественная нравственность с естественным определением прирожденности как таковым? Последняя особенность обща королю с лошадью. Подобно тому, как лошадь рождается лошадью, так и король рождается королем…»^[44]
        С указанной точки зрения весьма мало убедительной представляется та форма, в которой буржуазные антропологи обычно подчеркивают момент наследственности в самом определении расы. Напомним, что момент этот во всех известных до сих пор определениях расы выступает именно в сугубо консервативном смысле.
        Правильное решение проблемы расогенеза возможно естественно только: 1) при учете широкой изменчивости признаков человека уже на самых ранних ступенях его развития, 2) при учете процесса исторического развития человечества в целом и 3) при отказе от толкования наследственности (а следовательно и процесса скрещения различных человеческих групп) как консервативного фактора расообразования. Основные выводы, намечающиеся при таком подходе к проблеме, можно изложить в кратких чертах следующим образом.
        Наличие широкой изменчивости физических признаков человека на ранних ступенях его развития можно считать неопровержимым фактом. Прекрасной иллюстрацией к этому может служить сравнительное рассмотрение отдельных признаков даже в скудных сравнительно остатках питекантропа, синантропа и гейдельбергского человека.
        С еще большей наглядностью широкая изменчивость физических признаков человека выступает в ранних стадиях архаической формации, где особенно следует подчеркнуть Галлей-хиллскую и Эрингсдорфскую находки ископаемого человека.
        В остатках человека, относящихся к периоду тотемистического общества (кроманьонский тип человека), Изменчивость настолько сильно выражена и дифференцирована, что дает весьма многим исследователям основание связывать отдельные находки этого периода с современными расовыми типами (и даже племенными образованиями). Напомним здесь о «негроидной» расе Гримальди, об «эскимоидном» шанселядском черепе, о теории происхождения «северной расы» Паудлера (Paudller) и т. д. Именно к этому периоду приурочиваются, как известно, чаще всего и пресловутые миграционные теории. Связывать непосредственно формы изменчивости признаков ископаемого человека названных эпох с современными расовыми типами у нас нет, однако, достаточных оснований. Это обстоятельство прекрасно подчеркнул уже цитированный выше проф. Вейденрейх. Кроме того, следует заметить, что о целом ряде важнейших расово-диагностических признаков, характерных для современного человечества, мы вообще не можем судить по ископаемым остаткам человека древнейших эпох (волосы, цветность, формы мягких частей и т. д.). Имеющиеся в нашем распоряжении костные остатки дают нам таким образом право для неоспоримого утверждения о далеко идущей дифференциации форм.
        Впрочем именно такое положение дела мы должны допустить и исходя из теоретических соображений. Из диалектико-материалистической теории происхождения человека с непре-
[ 44]    
клонностью вытекает, что процесс становления человека — процесс «очеловечения» в собственном смысле слова — не может толковаться иначе, как процесс «снятия» биологических закономерностей, которыми определяется развитие животного (в том числе и приматов) закономерностями социологическими, составляющими специфическое качество человека. Естественно, что должен был оказаться (и оказался) снятым основной фактор эволюции животных — естественный отбор. Можно думать, что история «очеловечения» синхронна в известной мере с прогрессирующим падением роли естественного отбора применительно к человеку. Между тем широкая амплитуда изменчивости признаков должна, конечно, являться одной из необходимейших предпосылок естественного отбора. Тот факт, что современные расовые признаки являются как правило признаками не адаптивными, не может служить возражением против такой интерпретации вопроса.
        Наличие широкой и дифференцированной изменчивости признаков ранне-исторического человека является конечно самым лучшим возражением против «расовой теории» в ее ортодоксальной форме, т. е. против учения о существовании стабильных «пра-рас». Таким образом в этом пункте выводы антропологии в полной мере и в категорической форме соответствуют закономерностям, вскрытым исследованиями Н. Я. Марра. Подчеркиваемое же им отсутствие связи между языком и расой как таковой (отсутствие «расовых» языков) делает эту конвергентность выводов особенно интересной.
        О чем говорит нам трактовка проблемы расогенеза в плане исторического развития человечества в целом? В общей форме ответ на этот вопрос был, в сущности, дан Марксом в известном его замечании о том, что «вся история есть не более, как изменение человеческой природы». Изменение человеческой природы в процессе исторического развития — факт несомненный, подтверждающийся всеми данными антропогенеза. Маркс и Энгельс доказали, что в самом процессе исторического развития человека, понимаемом социологически, существуют предпосылки для изменения человеческой природы. Вывод из этого в отношении проблемы расогенеза можно сформулировать в том смысле, что современные человеческие расы являются продуктом всего предыдущего исторического развития человека, а отнюдь не «законсервированными» пережитками какого то необъяснимого «изначального» деления на «чистые» пра-расы. Сама раса выступает при этом как процесс, а не как застывшая, статичная категория. Полагаю, нет нужды подчеркивать, что и в этом вопросе выводы антропологии вполне соответствуют установкам Н. Я. Марра.
        Выше уже было аргументировано положение о прогрессивной роли наследственности в процессах расообразования. Совершенно естественно, что факт наличия скрещений является основной предпосылкой для конкретного выявления этой прогрессивной роли. Раскрываемые школой Н. Я. Марра явления языкового скрещения заслуживают конечно самого пристального внимания антропологов при изучении каждого данного человеческого коллектива, хотя скрещения языка и физического типа и могут проходить независимо друг от друга.
        Мы с непреложностью должны допустить, что различные общественно-экономические формации создают в этом смысле совершенна различные предпосылки для течения расообразовательного процесса. Мало того, вряд ли стоит аргументировать, что, например на стадии тотемистических групп предпосылки эти неизбежно должны были выражаться в иных формах, чем на стадии родового общества. Это тем более бесспорно в отношении различных формаций, например в отношении рабовладельческого и феодального общества.
        С еще большим правом это можно сказать о капитализме и конечно о социализме. Эти соображения заставляют самым решительным образом пересмотреть укоренившиеся «миграционные» построения, являющиеся излюбленной формой объяснения разнообразных «смен» расовых типов в населении того или иного района. Эти «объяснения» являются, так сказать, «линией наименьшего сопротивления» в разработке вопроса. В качестве конкретного и близкого нам примера можно указать на пресловутую «смену» расового типа населения Киевско-московской Руси в период с IX по XV вв. нашей эры, которую представляется более чем вероятным отнести именно не за счет «миграции», а за счет процесса феодализации. Аналогичные примеры с несомненностью намечаются в отношении населения Крыма, и т. д. Совершенно очевидно, что во всех этих вопросах достижения школы Н. Я. Марра и в особенности учение о стадиальных трансформациях в языке дают прекраснейшее оружие в руки антрополога для объяснения многих, бывших «загадочными» до сих пор явлений в области расогенеза и, в частности, для антропологической разработки вопросов этногонии.
        Мы можем теперь подвести итог всем предыдущим рассуждениям.
        Учитывая широкую изменчивость человеческих признаков на ранних стадиях развития человека, отсутствие резких границ между современными человеческими расами, а так-
[ 45]    
же несомненно прогрессирующий в процессе истории человека рост условий, способствующих междурасовым скрещениям (эти условия достигнут своего апогея при социализме, когда сотрутся окончательно все классовые, национальные и т. д. перегородки и противоречия), мы должны притти к понимаю расогенеза как движения от множества к единству физического типа человека.
        Таким образом мы видим и здесь полнейшее совпадение выводов из антропологической практики с тем положением, к которому приходит материалистическое языкознание во главе с Н. Я. Марром. И если Н. Я. Марр высказал в свое время мысль о том, что у яфетидологов «есть основания рассчитывать на общий язык с натуралистами», то он безусловно глубоко прав.
        Проблема расогенеза при диалектико-материалистическом к ней подходе — лучшая и надежнейшая тому порука. Поэтому вопрос о максимальном внедрении выводов школы Н. Я. Марра в конкретные антропологические работы представляется актуальнейшей проблемой сегодняшнего дня.