[99]              
        I.

        Мы можемъ замѣтить, что человѣкъ стремится, во-первыхъ, къ познанію природы, а во-вторыхъ, къ пользованію ею путемъ пріобрѣтенныхъ знаній. Отсюда вытекаютъ два ряда наукъ: 1) рядъ наукъ чистыхъ и 2) рядъ наукъ прикладныхъ. Мѣсто послѣднихъ опредѣляется частью практическими потребностями, частью положеніемъ тѣхъ чистыхъ наукъ, къ которымъ онѣ примыкаютъ. Успѣхи человѣческаго развитія зависятъ оттого, что чистыя науки, чуждыя какихъ-либо утилитарныхъ цѣлей, способны сами по себѣ удовлетворить человѣка, доставить ему такое удовольствіе, какое, напр., доставляютъ искусство, религія, философія, но что въ то же время нѣтъ знанія, которое рано или поздно не принесло бы прямой ощутительной пользы.
        Природа заключаетъ въ себѣ 1) человѣка и 2) все то, что не-человѣкъ, слѣдовательно, окружающее человѣка, внѣшнее по отношенію къ нему. Отсюда раздѣленіе всѣхъ наукъ на два разряда, изъ которыхъ одинъ имѣетъ цѣлью изучить человѣка, а другой—внѣшнюю природу. Такое раздѣленіе, конечно, приблизительно, такъ какъ части того и другого отдѣла такъ тѣсно связаны межъ собой, что не представляется возможнымъ провести рѣзкую черту между ними.
[100]            
        Науки, относящіяся къ двумъ разнымъ категоріямъ, имѣютъ точки соприкосновенія. Останавливаясь на наукахъ, такъ называемыхъ, гуманитарныхъ, мы замѣчаемъ, что, будетъ ли человѣкъ наблюдать за своею личною жизнью или за жизныо своего народа, племени, — во всякомъ случаѣ настоящее недоступно наблюденію; его возможно изучать лишь тогда, когда оно отодвинется въ прошедшее, станетъ, такъ сказать, фактомъ. Такимъ образомъ, всѣ науки о человѣкѣ сводятся къ изученію прошедшаго, — стало быть, къ тому, что называется исторіею, будь это исторія языка, искусства, науки, быта, права, — все равно. Возьмемъ, напр., психологію. Не трудно замѣтить, что въ сущности эта наука — исторія душевныхъ явленій, процессовъ въ предѣлахъ жизни личной или народной. То же самое нужно замѣтить и о языкознаніи. Здѣсь всякое правило имѣетъ свое объясненіе только въ прошедшемъ, ибо изучать слово въ процессѣ его „творенія“ — невозможно; можно лишь тогда, когда оно отольется въ окончательную форму, станетъ застывшимъ.
        Положеніе языкознанія въ ряду гуманитарныхъ наукъ выясняется слѣдующими соображеніями. Мы не знаемъ человѣка до языка. Языкъ предшествуетъ всѣмъ остальнымъ спеціально-человѣческимъ дѣятельностямъ. Подъ какими-нибудь развалинами ассиро-вавилонскихъ городовъ, заключавшими въ себѣ цѣлыя библіотеки изъ кирпичныхъ дощечекъ съ разнообразнымъ содержаніемъ, относящимся къ исторіи, естествознанію, религіи, содержащихъ, между прочимъ, религіозныя сказанія болѣе древнія, чѣмъ первыя страницы книги Бытія и, быть можетъ, послужившія ей источникомъ, — подъ такими развалинами находятся слѣды человѣка, неизмѣримо болѣе древняго, остатки каменнаго періода, первобытныя кремневыя орудія. Такія же орудія встрѣчаются и въ разныхъ мѣстностяхъ Европы, Азіи, подъ такими толщами, на образованіе которыхъ пошли десятки, сотни тысячелѣтій; а между тѣмъ, безъ сомнѣнія, мы можемъ предположить, что тѣ люди, которые отбивали кремни о кости, были людьми говорящими членораз-дѣльно. Такъ дикарь, который, напр., осколкомъ кремня начертилъ изображеніе сѣвернаго оленя, долженъ былъ прежде назвать его, говорить о немъ. Другими словами, мы вѣримъ въ это, потому что никто не встрѣтилъ еще до сихъ поръ рода существъ, создающихъ орудія и не говорящихъ. Иначе
[101]  
это противорѣчило бы самымъ элементарнымъ законамъ логики, языка.
        Такимъ образомъ, языкъ есть prius; всякая послѣдующая дѣятельность есть нѣчто уже болѣе позднее, являясь вмѣстѣ съ тѣмъ и средствомъ всякой послѣдующей дѣятельности. Положимъ, что языкъ имѣетъ такое же значеніе, какъ всякое механическое орудіе, — напр., топоръ, пила, рубанокъ. Если посмотрѣть на гладко-вытесанный столъ, то можно сразу догадаться, что онъ выструганъ не топоромъ, а рубанкомъ. Стало быть, во всякой послѣдующей дѣятельности должны быть видны слѣды употребляемаго орудія. Но языкъ — не механическое орудіе; онъ есть нѣчто большее, а слѣдовательно и значеніе его шире. Если языкознаніе стоитъ на высотѣ своего значенія, то по отношенію ко всѣмъ наукамъ о человѣкѣ оно должно, такимъ образомъ, быть наукою основною.

         II.

        Постояннымъ признакомъ языка является членораздѣльный звукъ. Понятіе языка исчерпывается извѣстнаго рода сочетаніемъ членораздѣльнаго звука и мысли. Звукъ, говоря иносказательно, можетъ быть названъ покровомъ, тѣломъ, формою; связанпая съ нимъ мысль,—также говоря иносказательно, — покрываемымъ, душою, содержаніемъ. Это сравненіе, при всей своей неточности, можетъ, однако, служить исходною точкою для другого заключенія. Животный покровъ — кожа можетъ быть содрана съ тѣла, но независимо отъ тѣла не существуетъ. Членораздѣльный звукъ можетъ быть искусственно отдѣленъ отъ мысли, когда человѣкъ хочетъ использовать его для изслѣдовапія, но въ природѣ, какъ и кожа, существуетъ лишь какъ форма мысли, нераздѣльно связанная съ нею.
        Но и та доля мысли, которая связана съ членораздѣльнымъ звукомъ, безъ него существовать не можетъ. Правда, не вся мысль, доступная человѣку, выражается или можетъ выражаться словомъ. Есть цѣлыя области человѣческой мысли, стоящія внѣ языка или выше его, — какъ замыселъ, планъ, идея художника или ремесленника, которые могутъ быть выражены тольно извѣстнымъ сочетаніемъ формъ, цвѣтовъ, звуковъ.
[102]            
        Но и эта послѣдняя область, не выражающаяся въ языкѣ, подготовляется имъ. Такъ, извѣстныя школы живописи находятся въ прямой зависимости отъ литературныхъ направленій, какъ и сама литература подготовляется языкомъ. Опредѣлить ту долю мысли, которая безъ членораздѣльнаго звука невозможна, а также опредѣлить ея вліяніе на другія стороны человѣческой дѣятельности составляетъ широкую задачу языкознанія. Такая задача языкознанія существовала бы и въ томъ случаѣ, если бы все человѣчество говорило однимъ языкомъ: и въ этомъ случаѣ языкознаніе оставалось бы наукою о формахъ, принимаемыхъ мыслью до проявленія ея въ ремеслѣ ,исскусствѣ, наукѣ, и обратно — о влгяніи этихъ проявленій на самую мысль.
        Если животное покрыто шерстью, а птица перьями, то уже по этому одному мы можемъ судить о различіи ихъ внутренняго строенія. Очевидно, что въ различныхъ языкахъ звуки различны, но сравнительно недавно, со 2-ой половины XIX вѣка дознано, хотя врядъ ли сдѣлалось популярною истиною то, что дѣйствительно звуковое различіе свидѣтельствуетъ о различномъ строеніи языковъ, и что это строеніе въ разныхъ языкахъ земного шара бываетъ до такой степени различно, что мы, зная только языки, ближайшимъ образомъ насъ окружающіе, не можемъ составить себѣ никакого понятія о пріемахъ проявленія мысли въ другихъ языкахъ.
        Научное языкознаніе требуетъ по меньшей мѣрѣ знанія родного языка — и, насколько возможно, — чужихъ. Въ данномъ случаѣ его можно сравнить съ элементарнымъ преподаваніемъ отечественнаго языка, которое предполагаетъ въ ученикѣ умѣнье говорить на родномъ языкѣ и стремится не только къ дальнѣйшему развитію этого умѣнья (цѣль практическая), но и къ тому, чтобы довести до сознанія ученика тотъ путъ, по которому принуждена направлятъся его мыслъ именно въ силу того, что онъ говоритъ и думаетъ на отчественномъ языкѣ. Когда мы говоримъ, что слово „столъ означаетъ вещь, а „стоитъ“ — дѣйствіе, этимъ мы указываемъ на то, что, по свойству нашего языка, каждая наша мысль распредѣляется по этимъ категоріямъ вещи, дѣйствія, признака и проч., и какъ бы кто ни старался направить мысль не по этой колеѣ, она принуждена итти по ней. Эта черта языка — національная, и если у нѣмцевъ и другихъ западныхъ народовъ встрѣчаются
[103]  
такія же или соотвѣтствующія категоріи, то это потому, что нѣмцы и русскіе — ближайшіе родичи; стоитъ же взять, напр., татаръ или финновъ и увидимъ, что мысль у нихъ идетъ инымъ путемъ. Изъ сказаннаго мы можемъ вывести заключеніе о роли языкознанія въ ряду другихъ наукъ о человѣкѣ. По отношенію къ нимъ — языкознаніе есть наука основная, разсматривающая, изслѣдующая тотъ фундаментъ, на которомъ построяются высшіе процессы мысли, какъ научнаго характера, такъ и художественнаго.
        Говорить о пользѣ языкознанія излишне, ибо эта польза исчерпывается тѣмъ, что знаніе чужого языка открываетъ намъ „тайники“ чужой души, ея мелкіе изгибы. Гораздо труднѣе говорить о практической, осязаемой пользѣ, потому что языкознаніе — наука новая, молодая и, стало быть, результаты ея не успѣли накопиться въ такомъ количествѣ, чтобы ихъ польза, воздѣйствіе бросались въ глаза всѣмъ и каждому. Правда, мы могли бы отвѣтить обычной истиной, что языкознаніемъ слѣдуетъ заниматься не ради какой-то практической пользы, а для того, чтобы разъяснить многіе вопросы высшаго порядка, требующіе отъ насъ разъяспенія. Такъ, нѣкоторыя открытія, сдѣланныя греками въ области  астрономіи и многіе вѣка не находившія себѣ практическаго примѣненія, лишь въ позднѣйшее время послужили тѣмъ благодатнымъ матеріаломъ, на которомъ стали построяться законы, управляющіе вселенной, и очевидная польза ихъ, конечно, никѣмъ не оспаривается.
        Самая главная заслуга языкознанія, это — участіе въ образованіи понятія о человѣчествѣ, — и самымъ крупнымъ вкладомъ, сдѣланнымъ современнымъ языкознаніемъ, было, безспорно, то, что никогда еще понятіе о человѣчествѣ не было столь ясно, опредѣленно и широко, какъ теперь, и никогда еще не было состояніе мысли до такой степени противоположно тому взгляду, который выразился, напр., въ словѣ βάρβαρος. Что же касается до того, какіе практическіе выводы можно сдѣлать изъ понятія о человѣчествѣ, какъ совокупности собирательныхъ единицъ, въ которой всѣ члены нужны, въ которой нѣтъ ничего лишняго, то объ этомъ излишне и говорить: они могутъ быть очень обширны и будутъ носить характеръ нравственный, между прочимъ ощутительно отразятся на всемъ міросозерцаніи человѣка. Ибо, хотя въ настоящее время мы съ увѣренностыо можемъ сказать, что первенство народовъ индо-европейскаго
[104]  
племени среди другихъ племенъ земли, составляющее фактъ несомнѣнный, основано на превосходствѣ строенія языковъ этого племени, и что причина этого первенства не можетъ быть выяснена безъ должпаго изслѣдованія свойствъ ихъ языковъ; хотя и необходимо признать, что ребенокъ, говорящий на одномъ изъ индо-европейскихь языковъ, уже въ силу этого одного, является философомъ въ сравненіи съ взрослымъ и умнымъ человѣкомъ другого племени, но мы должны признать и то, что языкъ самаго грубаго человѣка изъ племени, не дошедшаго до искусства ковать желѣзо, все-таки представляетъ строеніе въ высокой степени совершенное и вполнѣ человѣческое. Ходъ историческаго движенія человѣчества даетъ мысль о единствѣ человѣчества. Греки и евреи, напр., ея не имѣли и потому примѣняли правила нравственности только въ средѣ своей національности. Эта мысль о единствѣ человѣчества не дается ни физіологіей, ни анатоміей, ни какой другой наукой въ такой степени, какъ языкознаніемъ, какъ тѣмъ фактомъ, что каждый человѣкъ думаетъ, какъ и я, участвуетъ въ строеніи системы языковъ, какъ и я, стремится къ одной и той же великой цѣли познанія. Варваровъ и не варваровъ нѣтъ, какъ нѣтъ для ботаника сорныхъ травъ и полезныхъ растеній.
        Другая сторона занимающаго насъ вопроса  —болѣе тонкая и болѣе трудная. Дѣло въ томъ, что, какъ было сказано выше, есть извѣстная доля мысли, невозможная безъ языка; языкъ есть орудіе, вырабатывающее эту долю мысли и кладущее на нее свой отпечатокъ. Но разложеніе, анализъ мысли именно въ томъ и состоять, чтобы каждый разъ, какъ она проявляется въ рѣчи, вычитать, отдѣлять изъ нея то, что внесено въ нее этимъ ея орудіемъ. Если признать, что дѣйствительно такъ, то необходимо согласиться, что такого вычитанія, т.-е. отдѣленія изъ сложнаго акта мысли той ея части, которая внесена языкомъ, и нельзя сдѣлать безъ языка. Можетъ, пожалуй, показаться страннымъ, что существуютъ такіе люди, которые отождествляютъ все содержаніе мысли со словомъ. На самомъ дѣлѣ есть періодъ, когда человѣкъ не только не отдѣляетъ слова отъ мысли, но даже не отдѣляетъ слова отъ вещи; отсюда происходитъ старинное вѣрованіе, дожившее до настоящаго времени и состоящее въ томъ, что одно произнесенiе извѣстнаго слова, само по себѣ, можетъ произвести то явленіе, съ которымъ оно связано. Вѣра въ объективное существованіе
[105]  
слова была чрезвычайно распространена, и вліяніе этой вѣры, этого миѳа на жизнь было огромно. Такимъ образомъ практическое значенiе теоретическаго языкознанія должно состоять въ томъ, чтобы сообщить человѣку убѣжденіе въ субъективномъ содержанiи слова и умѣнъе выдѣлить этотъ элементъ изъ объективнаго сочетанія мысли и слова.
        Теперь слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ объ отношеніи языкознанія къ наукамъ другихъ факультетовъ. Весьма распространено противоположеніе человѣка природѣ внѣшней. Уничтожить совсѣмъ это сопоставленіе невозможно, но ослабить противоположность между сопоставляемыми предметами необходимо. Тоже самое нужно сказать и о противопоставленіи образовательной силы человѣческаго духа и образовательной силы природы, міра идеальнаго и реальнаго. ІІовидимому, нѣкоторыя явленія настоящаго времени уничтожаютъ основаніе такихъ противопоставленiй. Человѣкъ не противоположенъ природѣ, какъ нѣчто ей чуждое, но вытекаетъ изъ нея, какъ одинъ изъ результатовъ ея дѣятельности. До недавняго времени можно было говорить, что все человѣческое имѣетъ свою исторію, между тѣмъ какъ природа внѣшняя исторіи не знаетъ; но эта противоположность съ точки зрѣнія нашего времени является ошибочною, и старое названіе „Естественная исторія“ получаетъ новый и глубокій смыслъ. Благодаря открытіямъ позднѣйшаго времени, выработалось убѣжденіе, что и въ изученіи внѣшней природы описаніе одновременныхъ явленій есть лишь одинъ изъ моментовъ, что эти описанія слагаются въ длинные ряды, а они въ своемъ развитіи составляютъ исторію даннаго явленія. И не только организмъ проходитъ въ своемъ развитіи извѣстныя ступени, но и міръ неорганическій также имѣетъ свою исторію. При противопоставленіи образовательной силы человѣческаго духа образовательной силѣ внѣшней природы, очевидно, упускается одно важное обстоятельство. Наша познавательная сила, если примѣнимо къ ней выраженіе, заимстованное изъ міра матеріальнаго, своимъ щупальцемъ не прикасается къ предметамъ внѣшней природы непосредственно; по крайней мѣрѣ очевидно, что и дикарь стоить лицомъ къ лицу съ той же самою природою, которую наблюдаемъ и мы, и нельзя сказать, чтобы онъ лишенъ былъ познавательныхъ инстинктовъ, которые свойственны всѣмъ людямъ, а между тѣмъ онъ изъ этой природы извлекаетъ не положенія науки, а
[106]  
нѣчто совсѣмъ другое (фетишей, на ступени болѣе высокой — боговъ). Да, если поставимъ нынѣшняго неприготовленнаго человѣка передъ явленіями природы, введемъ его въ устроенный научно кабинетъ, —зоологическій, анатомическій и проч. ,— и посмотримъ, что онъ извлечетъ оттуда, то получимъ приблизительно такіе же результаты, какъ и у дикаря, — или равнодушіе, или безсмысленный страхъ и поклоненіе. Рабочій, который разбиваетъ камни для устройства мостовой, и не подозрѣваетъ того, что разсказываетъ этотъ камень геологу. Женщина, которая полетъ въ огородѣ грядку, не имѣетъ досуга, а главное, — не имѣетъ чего то другого, что поважнѣе досуга, для того, чтобы опредѣлить, какую роль играютъ выпалываемыя ею растенія въ экономіи природы. А какимъ образомъ достигаетъ этого ученый? Здѣсь дѣло не въ физіологической подготовкѣ, которая несомнѣнно существуетъ въ смыслѣ наслѣдственнаго накопленія извѣстныхъ особенностей, наклонности къ умозрѣнію, а въ томъ, что между познающимъ и познаваемымъ ложится преданіе, или пріобрѣтаемое случайно или сообщаемое систематически. Знанія, накопляемыя такимъ образомъ, превращаются въ нѣчто данное, готовое, на что не тратится энергія слова и мысли, но чѣмъ обусловливается экономія силъ въ научномъ творчествѣ и облегчается всякое движеніе мысли впередъ. Стало быть, что такое изученіе природы? Оно есть изученіе произведенiй человѣческаго духа, такъ какъ оно выражается въ непрерывномъ измѣненіи взглядовъ человѣка на явленія природы. А если это такъ, то изученіе природы (внѣшней) не противоположно изученію человѣка (хотя, конечно, отлично отъ него), равно какъ и исторія природы не противоположна исторіи человѣка. Изъ этого соображенія слѣдуетъ, что, если языкознаніе есть элементарная (основная) наука среди наукъ гуманитарныхъ, потому что разсматриваетъ элементарныя (основныя) формы мысли, то, такъ какъ нѣтъ противоположности между способами изученія природы и человѣка, слѣдовательно, она элементарна и по отношенію къ наукамъ, занимающимся изученіемъ явленій внѣшней природы. Даже и въ наглядности нѣтъ различія между этими науками. Уже и въ самомъ языкознаніи мы имѣемъ предметомъ набліоденія звукъ, нѣчто матеріальное и потому до извѣстной сте-
[107]  
пени наглядное; но можно указать громадныя отрасли произведенiй человѣческаго духа, представляющія большую наглядность: такова, напр., исторія искусствъ. Какъ зоологъ располагаетъ внѣшними предметами, подлежащими его наблюденію; какъ археологъ имѣетъ въ своемъ распоряженіи остатки древности, орудія каменнаго вѣка и проч., — такъ историкъ искусства имѣетъ богатый запасъ художественныхъ произведенiй. Стало быть, въ нѣкоторой области гуманитарныхъ наукъ исчезаетъ и та доля противоположности ихъ наукамъ естественнымъ, которая, на первый взглядъ, кажется несомнѣнною.
        Еще одно замѣчаніе. Въ отдѣлѣ наукъ о природѣ, т.-е. наукъ, относящихся къ медицинскому и естественному факультетамъ, есть одна элементарная наука, которая въ ихъ сферѣ играетъ ту же роль, что языкознаніе въ сферѣ наукъ гуманитарныхъ. Это — математика. Главныя категоріи математики — величина и формы — таковы, что ихъ не обойдетъ никто, занимающійся изученіемъ природы, а пожалуй и изучающий явленія человѣческаго духа. Должно, однако, замѣтить, что и по отношенію къ математикѣ языкознаніе является болѣе элементарною наукою. Дальнѣйшее развитіе математики, начиная съ самыхъ низшихъ ступеней, подготовляется тѣмъ, что дается человѣку языкомъ, и было бы совершенно напрасно учить ариѳметикѣ такого дикаря, въ языкѣ котораго (такіе языки еще есть) нѣтъ числительнаго болѣе четырехъ, да и тѣ таковы, что понятія объ отвлеченномъ числѣ нѣтъ. Въ нашихъ языкахъ слово „одинъ“ сразу даетъ ребенку понятіе объ единицѣ, не допуская попятія о какой-либо именованной единицѣ. Но для кого слово „палецъ“ означаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и единицу, тотъ вѣчно будетъ колебаться въ своемъ представленіи между вещественнымъ предметомъ и отвлеченнымъ числомъ.
        Математика, какъ наука основная, изучаетъ основныя категоріи, неизбѣжно примѣняемыя при изученіи внѣшней природы, но сама она — наука — не естественная. Математическая подготовка есть дѣло, совершаемое языкомъ; можетъ быть, что даже и высшая математика нашего времени въ лицахъ, занимающихся ею, продолжаетъ находиться подъ вліяніемъ языка. Кромѣ того, она изучаетъ нѣчто такое, что въ природу вносится при посредствѣ человѣка. Это не значитъ, чтобы мысль выжала все содержаніе математики изъ себя, какъ и паукъ ткетъ свою паутину не изъ себя, а перерабатываетъ въ пау-
[108]  
тину полученный извнѣ матеріалъ. Такимъ же самымъ образомъ ыатематическія категоріи суть продукты природы, переработанные человѣческимъ духомъ.
        Изъ сказаннаго ясно, что между предметами знанія, конечно, есть границы, но нѣтъ радикальной противоположности. О противоположности человѣка природѣ можно было говорить развѣ только тогда, когда, напр., такъ или иначе дѣйствовали на мысль теоріи религіозныя и иныя, — теоріи дуализма (бога и чорта, духа и матеріи) и проч.
        Итакъ, права математики аналогичны съ правами языкознанія, и поэтому практично съ нея начинать элементарное обученіе. При этомъ замѣтимъ, что элементарность той или другой науки не есть ея превосходство, не есть нѣчто въ родѣ аристократизма въ ряду другихъ наукъ. Если языкознаніе и математика служатъ единственнымъ входомъ въ познаніе человѣка и природы, то нужно быть спеціалистомъ, чтобы на всю жизнь оставаться при этомъ входѣ. Всякій ходъ ведетъ дальше.
        Еще одинъ вопросъ. Что такое практичность? Вѣдь математика въ высокой степени теоретична, — самая теоретичная изъ наукъ, а между тѣмъ и сама она, и сообщаемое ею развитіе считаются необходимыми и практичными, потому что, куда ни ткнись, всюду замѣтно и важно ея вліяніе.
        Обратимся къ пріемамъ изслѣдованій языка. Важное орудіе въ рукахъ языковѣда — фонетика. Языкознаніе идетъ отъ изученія чередованія звуковъ; безъ фонетики никакое объясненіе слова не было бы возможно; благодаря ей, мы имѣемъ возможность въ девяти случаяхъ изъ десяти сказать, что такое-то сочетаніе звуковъ есть предшествующее, а такое-то послѣдующее.
        При изслѣдованіи какого-нибудь слова, приходится останавливаться на самыхъ разнообразныхъ явленіяхъ. Это показываетъ, что языкъ — система, есть нѣчто упорядоченное, всякое явленіе его находится въ связи съ другими. Задача языкознанія и состоитъ именно въ уловленіи этой связи, которая лишь въ немногихъ случаяхъ очевидна. Что языкъ есть дѣйствительно система, въ этомъ мы можемъ убѣдиться непосредственно, на самихъ себѣ. Въ богатыхъ языкахъ, каковы русскiй, нѣмецкій и др., въ данное время изслѣдователь находить 100 — 200 тысячъ словъ; но это есть лишь частица наличнаго
[109]  
капитала языка, такъ какъ при этомъ берется во вниманіе лишь одна какая-нибудь форма языка извѣстнаго слова. Дознано, что Шекспиръ употреблялъ 13 — 15 тысячъ словъ; мы, которые въ этомъ отношеніи не можемъ равняться съ Шекспиромъ, имѣемъ въ своемъ распоряженіи 500 —1000 словъ. Десятки, сотни тысячъ словъ нами никогда не были слышаны, тѣмъ не менѣе можно сказать, что эти никогда нами не слышанныя слова намъ наполовину понятны при знаніи употребляемыхъ нами 500—1000 словъ. Спрашивается, какъ же бы это было возможно, если бы мы не имѣли ключа къ разумѣнію незнакомыхъ намъ словъ, если бы языкъ не былъ стройною системою, въ которой есть определенный порядокъ и определенные законы?

         III.

        Что такое слово? Всѣмъ извѣстно, что языкъ безъ членораздѣльныхъ звуковъ немыслимъ и что только въ переносномъ сыыслѣ можно говорить о языкѣ жестовъ, о языкѣ пластическихъ произведеній и проч. Самый вопросъ о томъ, что такое членораздѣльный звукъ, довольно сложенъ. Съ внутренней стороны мы различаемъ въ словѣ значеніе, безъ котораго оно не есть слово. При этомъ отношеніе говорящаго къ употребляемымъ словамъ двояко. Когда ребенокъ впервые знакомится со звуками и значеніями нашихъ словъ (NВ знакомится, а не выдумываетъ своихъ словъ, что также бываетъ, и что весьма важно), то это отчасти происходитъ такимъ образомъ: мы указываемъ ребенку на вещь и говоримъ, что „это — домъ, лѣсъ, на столѣ — соль, сыръ“ и пр. Дитя по нашимъ указаніямъ, но совершенно самостоятельно составляетъ себѣ образы и понятія. Если оно сложить нѣчто въ своей памяти подъ ярлыкомъ „соль“, то это пріобрѣтено имъ сампмъ, а мы въ словѣ „соль“ дали ему только рамку, которая будетъ сдерживать его личныя наблюденія и совокуплять ихъ въ одно цѣлое; мы же лишь не позволяемъ ему при этомъ сойти съ пути, памѣченнаго преданіемъ, и назвать, нанр., соль — сыромъ и наоборотъ. Но мы и сами не самодѣятельны, а находимся подъ давленіемъ преданія, и можно лишь улыбнуться, читая у Диккенса слова одной дамы, что, если бы не было словаря доктора Джонсона, то мы бы и до сихъ поръ называли кровать кочер-
[110]  
гою. Мы не сами выдумали, что соль значитъ одно, а сыръ другое, и на вопросъ, почему соль называется солью, не только не считаемъ нужнымъ, но и не находимъ никакой возможности отвѣтить. Единственное объясненіе этого — „такъ говорятъ“. Такимъ же самымъ образомъ мы относимся къ значительной долѣ словъ нашего языка. Въ этихъ случаяхъ, подъ давленіемъ преданія, зиаченіе непосредственно и безотчетно примыкаетъ къ звуку, при чемъ значеніе производится нами самостоятельно.
        Но есть другой разрядъ словъ, къ которымъ мы относимся болѣе дѣятельно. Стоитъ только употребить разсмотрѣнныя сейчасъ слова въ переносномъ смыслѣ, и основанія такого дѣйствія скажутся. Эти основанія будутъ ясны даже въ томъ случаѣ, когда мы сами не въ состояніи дать себѣ въ этомъ отчета. Когда мы говоримъ: въ этомъ дѣлѣ, въ этомъ кругу мыслей я дома; здѣсь, въ этомъ обществѣ я какъ въ лѣсу; чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ; волка какъ ни корми,—онъ все въ лѣсъ глядитъ, — то, напр., первымъ выраженіемъ мы хотимъ обозначить, что съ извѣстнымъ кругомъ мыслей мы освоены, но самый кругъ мыслей, конечно, о жильѣ ничего не напоминаетъ. Такимъ образомъ, производное значеніе дома отлично отъ первообразнаго его значенія, и причина, почему я употребляю первое (т.-е. производное), заключается въ томъ, что между обоими значеніями я замѣтилъ нѣчто общее. Допустимъ, что слово „соль“ для меня непонятно, т.-е., что я съ этимъ словомъ связываю представленіе объ извѣстномъ цвѣтѣ, вкусѣ, плотности и проч., но не могу сказать, почему весь этотъ комплексъ признаковъ носить это, а не другое названіе; но когда я сказалъ „соль рѣчи“, то уже понимаю, что зд?сь произошло сравненіе и что потому соль употреблено мною во второмъ значеніи, что раньше существовало въ первомъ.
        Равнымъ образомъ въ нословицѣ: „какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ глядитъ“; — въ лѣсъ значить не собранiе деревьевъ, а нѣчто другое. Что же общаго между новымъ значеніемъ и значеніемъ прежнимъ? Быть можетъ, иногда и трудно опредѣлить этотъ третій членъ сравненія, это tertium comparationis, но несомнѣнпо, что такой членъ всегда есть. Общимъ признакомъ между сравниваемыми предметами въ данномъ выраженіи (въ лѣсъ) служить движеніе прочь, отъ дома, вонъ.
[111]            
        Самое слово вонъ объясняется такимъ же образомъ: Вонъ у насъ нарѣчіе, сохраняющее значеніе винительнаго падежа (куда); внѣ — есть явный мѣстный падежъ. Стало быть, здѣсь мы имѣемъ дѣло съ существительнымъ, котораго падежи до сихъ поръ ясны. При этомъ существительномъ (вънъ въ древнерусскомъ языкѣ) имѣется старинное слово изъвъна въ значенiи „наружная сторона“. Поэтому можно съ недовѣріемъ отнестись къ сближеніямъ этого слова, напр., съ санкритскимъ vina, которое значитъ „безъ"; напротивъ, до того, что значитъ наше вонъ, мы доходимъ на основаніи иныхъ соображений, а именно — на основаніи сравненія этого выраженія съ аналогичными ему въ дргихъ языкахъ. Такъ, въ латинскомъ находимъ весьма конкретное слово foras, по-русски на-дворъ, по-сербски на полѣ, и потому можно придать значеніе мнѣнію проф. Ягича, которое въ фонетическомъ отношеніи не встрѣчаетъ никакихъ препятствій, — что вънъ есть то же самое слово, которое въ санскритѣ звучитъ ѵапа и означаетъ „лѣсъ“. Такимъ образомъ, если примемъ въ нашихъ примѣрахъ слово въ лѣсъ не въ его прямомъ, а въ переносномъ значеніи, т.-е. въ значеніи, равномъ вонъ, — въ сторону, противоположную всему домашнему, дружескому, симпатичному, то это значеніе въ данномъ словѣ изображено или представлено однимъ признакомъ, взятымъ изъ перваго (прямого) значенія. Этотъ признакъ, связующій второе значеніе съ первымъ, называется представленіемъ, средствомъ сравненья, — менѣе точно образомъ, символомъ. Всякое удачное этимологическое изслѣдованіе неяснаго слова, т.-е. всякая удачная попытка отвѣтить на вопросъ, почему мы, напр., говоримъ „въ этомъ дѣлѣ я дома", непремѣнно ведетъ къ открытію представленія, связующаго значеніе этого слова съ значеніемъ предшествующаго. Предшествующее слово точно также связано со своимъ предшествующимъ, это опять со своимъ, — и такъ въ недосягаемую глубину.
       Представленiе есть признакъ, взятый изъ значенія предшествующаго слова и служащій знакомь значенья даннаго слова.
        Такимъ образомъ, въ словахъ вообще различаются два момента, два періода жизни, — 1) когда слово состоитъ не менѣе какъ изъ трехъ элементовъ, т.-е. изъ внѣшней формы (единство звука), знака (представленія) и значенія; 2) когда представленіе исчезаетъ и значеніе непосредственно примыкаетъ къ слову.
[112]

         IV.

        Зачѣмъ человѣку слово? Извѣстно, что композиторы могутъ писать музыку, не играя и не напѣвая; есть игроки въ шахматы, которые играютъ, не глядя на доску, и даже одновременно ведутъ нѣсколько партій; но, конечно, помимо особенной способности къ тому и другому, въ этомъ случаѣ нужно предположить и продолжительное упражненіе: первоначально, чтобы играть въ шахматы, нужно имѣть передъ собою доску, и, чтобы сочинить музыкальный мотивъ, нужно напѣвать его. Такимъ же самымъ образомъ для сознательной дѣятельности мысли нужно имѣть передъ собою эту мысль, какъ внѣшній предметъ, другими словами — объективировать ее, и тѣмъ болѣе это нужно, чѣмъ слабѣе мыслительная сила или, чтó то же, чѣмъ сложнѣе самая работа мысли. Поэтому можно считать вѣроятнымъ то наблюденіе, что чѣмъ первобытнѣе человѣкъ, тѣмъ менѣе возможно для него беззвучное мышленіе; да и мы сами, если постараемся уловить себя, остановить безсознательное теченіе нашей мысли, также замѣтимъ, что, думая сознательно, а не образами (какъ во снѣ), не мечтая, мы въ то же время и говоримъ, хотя и беззвучно.
        Итакъ, слово для самого говорящаго есть средство объективировать свою мысль. Это не значить, чтобы слово было средствомъ выражать уже готовую мысль, ибо если бы мысль уже разъ была готова, то зачѣмъ ее объективировать. Мы бы уже тогда сразу стояли на ступени того шахматиста, который играетъ, не глядя на доску. Нѣтъ, слово есть средство преобразовывать впечатлѣнія для созданія новой мысли. Между преобразованіемъ и созданіемъ нѣтъ противорѣчія: вѣдь творчество природы есть не болѣе какъ преобразованіе, и всякое человѣческое творчество есть также видоизмѣненіе уже существующихъ элементовъ.Такъ какъ мысль, очевидно, возникаеть въ самомъ мыслящемъ лицѣ, — хотя и не безъ вліянія на нее другихъ лицъ,  —то, стало быть, слово и вообще языкъ нужны прежде всего для самого говорящаго. Это положеніе казалось бы очень простымъ, но на самомъ дѣлѣ только въ
[113]  
XIX столѣтіи оно выражено ясно (В. Гумбольдтомъ) и до сихъ поръ не можетъ считаться популярным, такъ какъ есть ученые, которые не видятъ прямыхъ послѣдствій этой мысли. — Какъ же служить слово для преобразованія, такъ сказать, до-словесныхъ элементовъ мысли? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, мы не можемъ возвращаться къ до-словесному періоду мысли и говорить о безусловномь началѣ языка, — о томъ, какъ человѣкъ превратился изъ неговорящаго въ говорящаго. — Исторія, какъ бы широко ее ни понимали, уже застаетъ человѣка говорящимъ. Въ ребенкѣ періодъ рѣчи почти незамѣтно для насъ смѣняетъ періодъ безсловесности, хотя, конечно, на этомъ полѣ можетъ быть сдѣлано много наблюденій, и здѣсь мы могли бы дойти до вѣроятныхъ заключеній и относительно первобытнаго человѣчества. Такимъ образомъ, можно отвѣтить на предложенный вопросъ только на основаніи наблюденій надъ тѣмъ, что происходить въ насъ самихъ, что вноситъ новое слово въ мысль, которая и до того уже пользовалась словомъ. Чтобы приблизительно судить о томъ, что могло заключаться въ мысли до языка, надо было бы вычесть изъ наличнаго состава нашей мысли все, что не дано чувственными воспріятіями. Эта работа весьма трудная и сложная; результаты ея можно только намѣтить въ общихъ чертахъ, хотя маленькіе опыты въ этомъ родѣ не трудно сдѣлать и самимъ. Прочтите или проговорите любую фразу изъ тѣхъ, который нами произносятся и повторяются постоянно, и спрашивайте себя по поводу каждаго слова, дано ли оно непосредственно чувственными воспріятіями или нѣтъ. Изъ самаго небольшого опыта можно убѣдиться, что въ нашемъ внутреннемъ мірѣ, — томъ мірѣ, который каждый носитъ въ себѣ, лишь самое незначительное количество комплексовъ находится въ непосредственной связи съ чувственными воспріятіями. Мы говоримъ, напримѣръ: „черная птица летитъ“. Развѣ мы видимъ птицу, ея качество (черная) и то, что она летитъ? Въ чувственномъ воспріятіи черной летящей птицы, въ томъ образѣ, который даетъ намъ образъ, не дано ни дѣйствующее лицо (субстанція), ни его качество, ни его дѣйствіе, и все это прибавлепо нашею мыслью, — мыслью сознательною.
        Уже здѣсь можно сказать, что все это прибавлено языкомъ, т.-е. мышленіемъ при помощи языка. То, что я отдѣляю летящую птицу отъ того фона, на которомъ она мнѣ рисуется,
[114]  
конечно, условлено до извѣстной степени чувственнымъ воспріятіемъ, и вообще можно сказать, что въ до-словесномъ состояніи языка могли быть объединены извѣстныя связки впечатлѣній, потому что то, что я называю летящею черною птицею, есть масса впечатлѣній; но самое содержаніе этихъ связокъ тогда не было разложено, расчленено. Кромѣ этого существовала цѣлая масса несвязныхъ, но соединенныхъ въ такія связки впечатлѣній. Допустимъ, что передъ нами находится животное, и мы въ положеніи Адама, который долженъ дать ему наименованіе; допустимъ, что въ первый разъ корова называется коровой: что извлекаетъ себѣ мысль изъ этого? Слово „корова“ одно изъ тѣхъ, который допускаютъ удовлетворительно объясненіе. Полногласная форма „корова“, по извѣстному закону, предполагаетъ до-славянскому „карва“, которому буквально соотвѣтствуетъ въ зендѣ прилагательное çrva (сьрва) = рогатый; въ греческомъ языкѣ κεραός (=κεραθός, у Гомера постоянный эпитетъ оленя); въ латинскомъ cervus. Слѣдовательно, корова въ этомъ словѣ названа рогатою; но самое эго слово по признаку, въ немъ заключенному, предполагаетъ уже слово для означенія рога. Стало быть, и въ этомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло не съ началомъ, а съ продолженіемъ; но о началѣ мы можемъ судить по качеству продолженія, ибо никогда мысль человѣческая не доходитъ до самаго начала. Когда человѣкъ впервые употребилъ слово „корова“, то въ его „мозговомъ аппаратѣ“ произошелъ слѣдующій процессъ: „то, что я вижу, сходно по признаку рога съ тѣмъ, что я зналъ прежде“.
        Пусть новое впечатлѣніе будетъ признакъ, по которому оно обозначено, — а; прежнее впечатлѣніе — А. Тогда весь процессъ превратится въ сравненіе: х есть для меня то же (= сходно для меня съ тѣмъ), что я прежде иазвалъ А. Конечно, при такомъ сравненіи самое средство сравненія (а) не будетъ выражено.
        Если это такъ, — а нѣтъ повода думать, что эго не такъ, — то слѣдовательпо каждое слово, отдѣльно произнесенное, есть уже сумма, т.-е. объясняетъ новое воспріятіе черезъ сравненіе его съ прежнимъ, съ коимъ новое сходно въ одномъ пунктѣ. Этотъ-то пунктъ и есть представленiе. Допустимъ, что чувственное представленіе коровы уже было связано до слова, т.-е. я видѣлъ, какъ она двигалась, какъ фонъ, на ко-
[115]  
торомъ она мнѣ представлялась, измѣнялся, а признаки ея оставались неизмѣнными. Такимъ образомъ количество признаковъ было объединено и прежде, а представленiе лишь дало сознанiе единства. Имѣть извѣстное воспріятіе и знать, что мы его имѣемъ, — это два дѣла разныя: первое свойственно и животнымъ, второе только человѣку. Какъ, повидимому, ни ничтожна эта разница, но ею условлена вся дальнѣйшая разница въ развитіи человѣка и животныхъ. ІІредставленiе по отношению къ значенiю можетъ быть названо образомъ значенія. Обратите вниманіе на то, въ какомъ отношеніи находится здѣсь образъ къ значенію. Значенiе, т.-е. то, что въ словѣ дано чувственнымъ воспріятіемъ, представляетъ множество признаковъ; представленіе только одинъ. Слѣдовательно, изъ значенія въ представленіи устранено все, кромѣ того, что почему-то показалось существеннымъ. Это обстоятельство облегчаетъ обобщеніе, потому что, какъ скоро въ коровѣ представимъ существеннымъ то, что она рогата, а все остальное отодвинемъ на второй планъ, то тѣмъ самымъ мы даемъ себѣ возможность въ первый же разъ, какъ намъ представляется олень, и его отнести въ ту же группу. Въ греческомъ языкѣ κεραός служитъ постояннымъ эпитетомъ оленя, а въ латинскомъ уже cervus и прямо значить олень. Итакъ, обобщая этотъ частный случай, можемъ сказать, что представленiе, устраняя массу признаковъ значенiя, облегчаетъ обобщеніе, — и обобщеніе не въ томъ только направленіи, что, напримѣръ, подъ одно названіе „корова“ мы подведемъ разныхъ коровъ (пестрыхъ, рыжихъ, сѣрыхъ и проч.), но и въ томъ, что подъ то же названіе мы подведемъ и оленя. Такимъ образомъ, мы видимъ, какъ въ процессѣ образованія новыхъ словъ установлялась классификація наблюдаемыхъ явленій.
        Когда я увидѣлъ передъ собою корову до названія ея словомъ, то это воспріятіе могло быть названо зародышемъ того, что мы можемъ означить словомъ „предметъ (объектъ) мысли“. Предметъ мысли не есть только совокупность (сумма) признаковъ, его составляющихъ, онъ не есть только а + b + с + d, но заключаетъ въ себѣ возможность и новыхъ признаковъ, вовсе не данныхъ. Можно думать, что, лишь объединивъ чувственные образы посредствомъ представленія, мы создаемъ такой объектъ мысли, котораго содержаніе способно развиваться, — создаемъ формы, въ которыя удобно будетъ ло-
[116]  
житься всякій новый признакъ. Словомъ, здѣсь вмѣсто множества признаковъ поставленъ одинъ, и когда мысль возвращается вновь къ предмету, уже раньше узнанному и знакомому, то ей достаточно привести въ сознаніе этотъ одинъ признакъ. Работа мысли черезъ это упрощается, и тѣмъ достигается возможность въ данный промежутокъ времени обнимать мыслью указаніе на гораздо больше количество содержанья. Когда мы говоримъ, мы затрогиваемъ огромное количество комплексовъ мысли, но въ свою рѣчь вводимъ только намеки на нихъ. Это похоже на то, что совершается въ торговлѣ, когда мѣновая торговля замѣняется денежною или когда такіе знаки цѣнности, какъ металлъ, кожи, раковины, замѣняются бумажными деньгами. То, что дѣлаетъ представленіе съ чувственными воспріятіями (со значеніемъ), — т.-е. все это сокращенiе труда мысли, — похоже на то, когда мысли замѣняются алгебраическими знаками, благодаря чему сложныя численныя задачи сводятся къ простымъ отношеніямъ. А сокращеніе труда мысли даетъ ей возможность ворочать все большими и большими массами, т.-е. получается та экономiя, сокращеніе труда, о чемъ за 20 лѣтъ до извѣстныхъ трудовъ Э. Маха такъ блестяще сообщилъ съ каѳедры своимъ немногочисленнымъ слушателямъ А. А. Потебня, этотъ удивительно глубокій геній, съ громаднѣйшей способностью обобщенія.

         V.

        Нужно помнить, что слово имѣетъ двѣ формы: 1) слово съ живымъ представленіемъ и 2) съ забытымъ представленіемъ. Вторая форма всегда ведетъ къ первой, если мы только отыскиваемъ значеніе этого слова. Было указано выше на предшествующее значеніе слова „корова“; возьмемъ теперь другіе примѣры.
        Χείρ (рука); εὐκερής = такой, котораго легко взять, удобный, легкій.
        Въ санскритѣ √ bliar (брать) , —болѣе позднее = har (harati — онъ беретъ).
        Слѣдовательно, χείρ = рука, какъ берущая.
        Рѫка: литовск. rinkti (основная форма rapk) = собирать.
        Пьрстъ: санскр. prç — прикасаться.
[117]            
        Трава: ц. слав, тру-ти ѣсть; слѣдовательно, трава = снѣдь. Слово это напоминаетъ по своему образованію греч. βοτάνη при βόσκω (это послѣднее сближаютъ съ лат. vescor). Если обратить впиманіе на то, что человѣкъ только тогда могъ уже назвать кормъ скота травою, когда имѣлъ знакомство уже со значеніемъ слово ѣсть, — и при томъ со значеніемъ не отвлеченнымъ, не вырваннымъ изъ связи, какъ это въ нашемъ глаголѣ; если далѣе замѣтимъ, что чувственный образъ травы, какъ снѣди, заключаетъ въ себѣ много признаковъ, изъ которыхъ для образованія слова выбранъ лишь одинъ, и что такъ бываетъ во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, — то будетъ понятно, если вообще скажемъ, что при возникновеніи слова дѣйствіе мысли есть сравненіе двухъ мысленныхъ комплексовъ (связокъ), а именно — вновь познаваемаго (х) и прежде познаннаго (А), при чемъ между тѣмъ и другимъ оказывается точка соприкосновенія (а). Это есть представленіе, иначе — средство сравненія, tertium comparationis, знакъ значенія, символъ. При этомъ во всякомъ вновь возникающемъ словѣ обозначеніе его значенія знакомъ есть всегда иносказаніе, аллегорія, такъ какъ между однимъ признакомъ (представленіемъ) и массою признаковъ (значеніе) всегда находится значительное разстояніе. Сравненіе съ цѣлью познанія новаго не есть математическое уравненіе, потому что, если я говорю < АВС = < ABD, то для меня все равно, который бы изъ этихъ угловъ ни былъ поставленъ прежде: обѣ эти величины для меня равно извѣстны. Кромѣ того, въ математическомъ уравненіи величинъ уравниваются тѣмъ самымъ и ихъ части; очевидно, что въ томъ сравненіи, о которомъ мы говоримъ, не то. Намъ дается А, изъ котораго а не выдѣлено, и черезъ выдѣленіе этого а мы покоряемъ своему познанію х. Какую же пользу приноситъ для мысли этотъ процессъ? На какую новую ступень переводится мысль актомъ познанія, совершающагося въ словѣ? Этотъ вопросъ большой важности, но трудный и въ отношеніи многихъ частностей не вполнѣ ясный. ІІознаніе, совершающееся въ словѣ, есть второе знанiе (notio secunda). Положимъ, что у меня уже есть одновременная связка признаковъ въ травѣ приблизительно въ томъ видѣ, въ какомъ эта связка существуетъ у коровы; но въ качествѣ человѣка я эту связку вновь подвергаю своему наблюденію. Если знаніе, общее у человѣка съ животными, можно назвать
[118]  
знаніемъ, то достигаемое мною новое знаніе можно назвать вторичнымъ. Оно заключаетъ въ себѣ:
        1) Сознаніе единства признаковъ, данныхъ въ комплексѣ. Изъ безразличнаго большого количества признаковъ (трава растетъ, трава вянетъ, трава зелена) я выдѣлилъ одинъ и сдѣлалъ его центромъ, около котораго группируются остальные.
        2) Облегченiе сознательнаго обобщенiя. Когда я сдѣлалъ цѣнтромъ связки одинъ признакъ, то этимъ самымъ я облегчилъ сознательное обобщеніе, потому что всякое новое воспріятіе, всякій новый чувственный образъ, лишь бы только въ немъ былъ признакъ, выдѣленный представленіемъ, будетъ укладываться уже въ готовыя рамки.
        3) Когда дано представленіе, связанное со звукомъ, то мнѣ каждый разъ, когда понадобится, не нужно вводить въ дѣло всего значенія, а можно ограничиться только замѣстителемъ этого значенія. Другими словами, представленiе замѣщаетъ собою чувственный образъ, и такъ какъ оно просто, то этимъ достигается быстрота мысли. Въ теченіе какой- нибудь минуты мы произносимъ значительное количество словъ, — что же? развѣ каждый разъ при этомъ мы представляемъ себѣ содержаніе каждаго произносимаго слова? Нѣтъ, мы проводимъ только замѣстителей ихъ значеній.
        4) Первое простое слово есть уже сужденіе, потому что мы мысленно, про себя, говоримъ: х есть для меня то, что я прежде позналъ какъ А; корова есть для меня въ этомъ словѣ нѣчто рогатое. Въ этомъ сужденіи я произношу только одно слово „корова“. Затѣмъ сужденіе, выраженное въ одномъ словѣ, входитъ въ сочетаніе съ другими словами (сужденіями), и такимъ образомъ получается цѣлая цѣпь сужденій: „то, что я представляю себѣ поѣдаемымъ (=трава), я въ то же время представляю себѣ зеленымъ“; „то, что я представляю себѣ поѣдаемымъ, растетъ... вянетъ... сохнетъ... косится, и т. д. Представимъ себѣ, что каждое изъ словъ, составляющихъ сказуемыя въ этихъ предложеніяхъ, само по себѣ есть центръ значеній. Такимъ образомъ я устанавливаю сознательную связь между такими словами, какъ трава, — т.-е. такимъ комплексомъ значеній, который обозначенъ этимъ признакомъ, — цѣлымъ рядомъ другихъ комплексовъ или словъ. Здѣсь, слѣдовательно, происходитъ расчлененіе чувственнаго образа травы па отдѣльные его признаки и воспріятіе или чувственный образъ черезъ
[119]  
то обращается въ понятіе. Разница между чувственнымъ образомъ и понятіемъ та, что чувственный образъ есть нерасчлененный комплексъ почти одновременно данныхъ признаковъ: я смотрю на траву, и все, что я въ этомъ случаѣ знаю о ней, составляетъ просто одинъ моментъ моего душевнаго состоянія. По крайней мѣрѣ, если и произошло во мнѣ объединеніе связки впечатлѣній (трава), обобщеніе чувственнаго образа травы, сліяніе его частей, то безъ моего вѣдома. безсознательно. Иное дѣло, когда я этотъ чувственный образъ, эту объединенную чувствами связку впечатлѣній превращаю въ попятіе: одновременность извѣстнаго количества признаковъ превращается въ послѣдовательность, ибо психологически понятіе есть всегда процессъ, длинный рядъ. Если мы разсматриваемъ понятіе, какъ комплексъ единовременныхъ признаковъ, то это не что иное, какъ выдумка.
        Какое значеніе для насъ можетъ имѣть такое расчлененіе образа? Вмѣсто отвѣта на этотъ вопросъ, можно сослаться на слѣдующее мѣсто изъ Спенсера („Основанія соціологіи“, т. I, 114—115). Это мѣсто имѣетъ въ виду доказать, что отъ степени разложенья комплекса признаковъ въ рядъ прямо зависитъ вѣрность умозаключенія.

„Чтобы понять важную черту, отличающую понятія дикаго состоянія, слѣдуетъ разсмотрѣть, что происходить, когда сложные объекты и отношенія мыслятся такъ, какъ простые. Только съ увеличеніемъ знанія и съ превращенiемъ наблюденія изъ случайнаго въ преднамѣренное и критическое становится возможнымъ усмотрѣніе того факта, что способность какого-либо дѣятеля къ произведенію свойственнаго ему эффекта можетъ зависѣть отъ какого-либо одного его свойства, съ исключеніемъ всѣхъ остальныхъ, или отъ какой- нибудь одной его части съ исключеніемъ всѣхъ остальныхъ, или не отъ одного какого-либо его свойства или части, но отъ ихъ взаимной комбинаціи. Вопросъ о томъ, какое именно свойство даннаго сложнаго дѣлаго опредѣляетъ его дѣйствіе, можетъ быть рѣшенъ только послѣ того, какъ анализъ достигъ некоторой высоты, а до этого момента дѣйствіе извѣстнаго необходимо понимается, какъ принадлежность всему цѣлому безразлично. Далѣе это неанализированное цѣлое понимается, какъ стоящее къ своему неанализированному эффекту въ нѣкоторомъ тоже неанализированномъ отношеніи. Эта особенность
[120]  
первобытной мысли такъ важна по своему вліянію на свойства первобытныхъ понятій, что мы должны разсмотрѣть ее ближе“.
        „Обозначимъ различныя свойства (аттрибуты) какого-либо предмета (объекта), — напримѣръ, морской раковины, называемой змѣиною головкой, буквами А, В, С, D, Е и проч., а отношенія между ними — буквами h, х, у, z. Способность этого предмета производить свойственный ему эффекта, состоящій въ концентраціи звука передъ нашимъ ухомъ, завысить отчасти отъ гладкости его внутренней поверхности (которую мы обозначимъ черезъ С) и отчасти отъ тѣхъ отношеній между частями этой поверхности, которыя составляютъ ея форму (которыя мы обозначимъ черезъ У). Теперь, чтобы понять, что способность раковины происходитъ именно такъ, нужно умѣть отдѣлить въ мысли С и У отъ всѣхъ остальныхъ свойствъ и отношепій даннаго предмета. Пока это не будетъ сдѣлано, до тѣхъ поръ звуко-увеличивающая способность раковины не можетъ быть познана, какъ независящая отъ ея цвѣта, твердости или наружныхъ шероховатостей (предполагая, что всѣ эти качества могутъ быть мыслимы отдѣльно, какъ свойства). Очевидно, что пока не явится умѣнъе отличать аттрибуты, до тѣхъ поръ эта способность раковины можетъ быть представляема себѣ только какъ принадлежащая ей вообще, — какъ заключенная во всемъ ея цѣломъ“.

        Чтобы радикально опровергнуть такое мнѣніе, являющееся результатомъ отсутствія разложенія цѣлаго на его части, необходимо сдѣлать рядъ опытовъ. Для того, чтобы, напримѣръ, отказаться отъ мнѣнія, что раковина шумитъ, потому что вспоминаетъ о шумѣ моря (что можетъ сдѣлать всякій ребенокъ — и совершенно привильно съ своей точки зрѣнія, исходя изъ неразложимаго цѣлаго), человѣку необходимо прикладывать къ уху другіе предметы подобнаго строенія, не имѣющіе ничего общаго съ моремъ, а замѣчать, что и они также производятъ шумъ. Но уже и для систематическаго произведенія такихъ онытовъ нужно выдѣлить признаки.
        Этотъ способъ ложнаго умозаключенія отъ неразложенныхъ психологическихъ цѣлостей, предшествующих анализу, производимому языкомъ, играетъ большую роль въ исторіи. Примѣры въ томъ же сочиненіи Спенсера:

„Аттрибуты или свойства, какъ мы ихъ понимаемъ, недо-
[121]  
ступны для пониманія дикаря... Онъ ассоціируетъ особенную способность съ раковиною тѣлесно, смотритъ на нее какъ на стоящую къ раковинѣ въ такомъ же отношеніи, въ какомъ стоитъ къ камню его вѣсъ, — т.-е. представляетъ ее себѣ какъ сосуществующую съ каждой частью раковины. Отсюда объясняются нѣкоторыя вѣрованія, замѣчаемыя повсюду у нецивилизованныхъ народовъ. Извѣстная спеціальная сила, обнаруживаемая какимъ-либо предметомъ или частью его, принадлежитъ, по мнѣнію дикаря, этому предмету или этой части такимъ образомъ, что можетъ быть обезпечена за нимъ (дикаремъ), если онъ съѣстъ этотъ предметъ или часть или будетъ имѣть ихъ въ своемъ обладаніи“.

        Другими словами, дикарь полагаетъ, что если цѣлое обладаетъ извѣстными свойствами, то и всякая часть такого цѣлаго обладаетъ тѣми же свойствами. Убивается врагъ, — и для обладанія его храбростью съѣдается его сердце (племя Дакота) или для пріобрѣтенія его дальнозоркости — его глаза (новозеландцы). Все это — совершенно правильные способы заключенія отъ нерасчлененнаго цѣлаго. Такіе же примѣры мы можемъ найти и среди насъ. Сюда относятся всѣ чары на слѣдъ. Надобно, положимъ, заставить человѣка полюбить, — такъ сказать, подчинить всего его себѣ; но вмѣсто всего человѣка берется часть его, слѣдъ, волосъ и проч., и надъ этой частью производятся операціи, долженствующія оказать дѣйствіе на цѣлое.
        Пока мы говоримъ о дѣйствіи слова, не выходя за предѣлы наблюденія надъ личностью, наши заключенія могутъ быть шатки; всегда желательно найти примѣры въ исторіи, и тогда въ эффектѣ слова уже невозможно сомнѣваться. Всѣ разсмотрѣнныя свойства слова вытекаютъ изъ одного основного: человѣкъ потому выше животнаго, что онъ въ словѣ обладаетъ средствомъ объединить свою мощь и такимъ образомъ подчинить ее вновь своему познанію. Этимъ обусловленъ прогрессъ человѣческой жизни. Кромѣ человѣка, никто не говоритъ такъ, какъ человѣкъ; для животнаго звуки не служатъ объектомъ, который бы облегчалъ самонаблюденіе. Что слово одно только указываетъ на процессы, совершающіеся въ насъ, — это не подлежитъ сомнѣнію, но будетъ яснѣе, когда мы это увидимъ въ увеличенномъ видѣ, — въ исторіи человѣка.

         VI.

        Уже при самомъ возникновеніи слова между представленіемъ и значеніемъ (— совокупностью признаковъ, заключенныхъ въ образѣ) существуетъ неравенство; другими словами, — всегда въ значеніи заключено болѣе, чѣмъ въ представленiи. Слово, какъ представлепіе, служитъ только точкою опоры или мѣстомъ прикрѣпленія разнообразныхъ признаковъ. Жизнь слова съ психологической, внутренней стороны состоитъ въ примѣненіи его къ новымъ признакамъ, и каждое такое примѣненіе увеличиваетъ его содержаніе. Вмѣстѣ съ этимъ растетъ несоотвѣтствіе между представлевіемъ и значеніемъ: наконецъ несоотвѣтствіе это достигаетъ до такой степени, что признакъ, заключенный въ представленiи, въ ряду другихъ признаковъ, составляющихъ значеніе, является несущественнымъ, и это есть одна и притомъ главнѣйшая изъ причинъ забвенiя представленiя. Въ самой сущности слова, въ томъ, чѣмъ оно живетъ, или, выражаясь болѣе научно, въ самой его функціи заключена необходимость того, что рано или поздно представленіе, служащее центромъ значенія, забывается. Примѣры этому можно видѣть на каждомъ шагу. Вотъ нѣсколько, взятыхъ изъ ІІотта и приводимыхъ имъ въ примѣчаніи къ одному мѣсту въ сочиненіи В. Гумбольдта.
        Virtus — мужество, — свойство мужа; такимъ образомъ virtus женщины — вещь немыслимая; — но судьба этого слова такова, что мы примѣняемъ его къ человѣку независимо отъ его пола, и въ такомъ случаѣ какой же смыслъ имѣетъ для насъ признакъ, заключенный въ представленіи? Мы естественно забываемъ его, хотя и звуки не измѣнились или мало измѣнились.
        Humor (юморъ). Не вдаваясь въ разъясненіе того, что разумѣется нодъ этимъ словомъ въ теоріи поэзіи, замѣчу, что представленіе этого слова (humor — влага) имѣло первоначально смыслъ, потому что сокамъ человѣческаго тѣла приписывалось вліяніе на состояніе чувствъ. Думали, что отъ нихъ зависитъ веселое или печальное состояніе человѣческаго духа. При современныхъ взглядахъ на психофизіологическіе процессы представленіе сока, жидкости для насъ въ этомъ словѣ невозможно, и потому мы его забыли.
        Laune — прихоть, измѣнчивое состояніе духа. Кто произносить это слово, тотъ, конечно, не думаетъ, что это то самое слово, которое является въ латинскоыъ языкѣ въ формѣ — luna (луна). Употреблялось оно относительно изменчивости счастья на томъ оенованіи, что и луна измѣнчива, имѣетъ фазы.
        Возьмемъ русское выраженіе. Кто говоритъ, напримѣръ, что такой-то классъ народа безпочвенъ, тотъ съ этимъ связываетъ такое количество разнообразныхъ призпаковъ, что основной признакъ (представленіе) даннаго слова (почва = под - шва = нѣчто подшитое, срав. подошва) не имѣетъ никакого значенія. Подобнымъ образомъ въ выражении „ваше мнѣніе неосновательно, лишено основы“, представлепіе, заимствованное отъ извѣстнаго ряда нитей, называемаго ткачами основой, не то что забыто или стерто, а является до такой степени несущественнымъ, что мы его не воспроизводимъ и говоримъ „основа“ въ смыслѣ „почва“ или „βάσις“. Это, однако, не все равно. Βάσις соотвѣтствуетъ санскритскому gatis—ходъ, шагъ и получило значеніе основы отъ подхода, приступки, пьедестала статуи.
        Причина забвевія представленія въ словѣ заключается главнымъ образомъ въ той функціи, для которой предназначено слово, — функціи собиранія признаковъ около одного, служащего центроъ; какъ скоро ихъ собралось столько, что признакъ, выраженный въ представленіи, оказался несущественнымъ, — оно забывается. Такимъ образомъ широкое и глубокое значеніе слова стремится оторваться отъ сравнительно ничтожнаго представленія.
        Итакъ, представленіе забывается; но, какъ скоро мы примѣняемъ слово хотя бы и съ забытымъ представленіемъ къ новому значенію, происходить новое gредставленіе съ явственнымъ значеніемъ. Всякое новое примѣненіе слова, какъ уже сказано, есть созданіе слова. Если дѣлаемый при этомъ въ сознаніи шагъ не крупенъ, то мы называемъ это — только расширеніемъ значенія; если же онъ крупенъ, то создается новое слово, и въ этомъ случаѣ является новое представленіе.
        Стремясь оторваться отъ представленія въ словѣ, мысль производитъ новое слово съ яснымъ представленіемъ. Эта непрерывная борьба мысли со словомъ при благопріятныхъ условіяхъ, при свѣжести духовныхъ силъ, производитъ все болѣе
[124]  
и болѣе усовершенствованій въ языкѣ и обогащаетъ его содержаніе.
        Напримѣръ, слово virtus мы примѣняли къ разнымъ случаямъ и дошли до значенія добродѣтели вообще, безъ различія пола. Примѣняемъ это слово еще дальше и говоримъ, что соль еп vertu de такихъ-то своихъ качествъ производить то-то и то-то. Здѣсь vertu есть новое слово, хотя звуки остались тѣ же. Что же мы при этомъ сдѣлали? Мы сравнили вещь, имѣющую опредѣленныя свойства съ извѣстнымъ строемъ человѣческой души (добродѣтелью), и изъ этого послѣдняго круга признаковъ извлекли одинъ для обозначенія свойства вообще. При этомъ слѣдуетъ обратить вниманіе на то, что всѣ радикальныя измѣненія въ словѣ, а въ томъ числѣ и образованіе новыхъ словъ, — все это происходить на томъ пути, на который оно вступило съ самаго начала — другимя словами, въ силу естественной функціи самого слова. А можетъ ли этимологическое изслѣдованіе возстановить свѣжесть представленія въ словѣ?
        Есть извѣстное растеніе (melilotus officinalis), называемое по-малорусски буркунъ, по-великорусски — донникъ. Что значить донникъ для обыкновеннаго сознанія, не ясно; нужно предположить, что это значить: „растеніе, имѣющее отношеніе къ болѣзни, называемой въ старинныхъ памятникахъ дъна. Предположимъ, что это объясненіе вѣрно. Станетъ ли тогда этотъ признакъ растенія melilotus officinalis для обыкновеннаго сознанія существеннымъ, т.-е. настолько важнымъ, что его стоить помнить? Всякій, занимавшійся разсмотрѣніемъ растеній вообще и этого въ частности, наберетъ такое количество признаковъ, относящихся къ внѣшнему виду и внутреннему строенію частей, что отношеніе этого растенія къ болѣзни дъна, которой свойства даже не вполнѣ намъ ясны, не будетъ имѣть въ этомъ кругу признаковъ ровно никакого значенія. Данное объясненіе указываетъ только на причину возникновенія слова. Это аналогично съ тѣмъ, что дѣлаетъ исторія искусства, показывая, почему возникли извѣстные образы, и какое они производили впечатлѣніе въ свое время. Этимъ она прибавляетъ нѣчто къ нашему вниманію и можетъ повліять и на нашу производительность; но разъ эти образы устарѣли и не производятъ въ насъ эстетическаго удовольствія, никакая исторія ихъ освѣтить не можетъ. Есть археологи, ко-
[125]  
торые восхищаются произведеніями мастеровъ, предшествовавшихъ Рафаэлю, и изучаютъ ихъ. Послѣднее, конечно, похвально, но, что бы они ни говорили, а произведенія какого-нибудь Beato-Angelico не будутъ нравиться намъ даже настолько, насколько нравятся посредственныя картины современныхъ художниковъ.
        Изъ сказаннаго видно, что въ языкѣ непремѣнно должны одновременно существовать слова óбразныя (съ яснымъ представленіемъ) и безóбразныя (съ забытымъ представленіемъ), первыя могутъ становиться безóбразными, расширяя свое значеніе, а вторыя — óбразными, примѣняясь въ новомъ направленіи. Развитіе языка совершается при посредствѣ затемненія представленія и возникновенія новыхъ словъ съ яснымъ представленіемъ. Если дѣятельность мысли энергична, то въ языкѣ должно заключаться большое количество словъ свѣжихъ. Поэтому совершенно ошибочно мнѣніе, что языки съ теченіемъ времени становятся менѣе óбразными. Это было бы лишь въ томъ случаѣ возможно, когда бы новыя слова не создавались.
        Итакъ, слово, разсматриваемое со стороны его нужности для говорящаго, есть средство объединенія образа, обобщенія, анализа образа.
        Теперь посмотримъ на слово съ другой стороны. Въ дѣйствительности языкъ развивается только въ обществѣ, и потому другая сторона жизни слова состоитъ въ его пониманіи слушающимъ. Уединенная работа мысли можетъ быть успѣшна только на значительной ступени развитія и при пользованіи нѣкоторыми суррогатами общества (письмомъ, книгами). Это до такой степени очевидно, что современное лишеніе общества и его суррогатовъ, какому, папримѣръ, подвергаются приговоренные къ одиночному заключенію, прямо понижаетъ уровень развитія и можетъ довести до тупоумія, до сумасшествія. Наоборотъ, — не трудно замѣтить, что только одушевленіе спора, убѣжденіе, что насъ понимаютъ, возражаютъ или соглашаются съ нами, служить возбужденіемъ для говорящаго и рождаетъ новыя достоинства рѣчи, которыя не сказываются при уединенномъ мышленіи. Усовершенствованіе языка стоитъ въ прямомъ отношеніи къ степени живости обмѣна мыслей въ обществѣ, — обмѣна, который обусловливается сходствомъ человѣческой природы и еще болѣе сходствомъ между лицами,
[126]  
составляющими извѣстные отдѣлы человѣчества (племя, народъ).
        Какъ происходить пониманіе? Когда человѣкъ, указывая на корову, произносить: „ корова “! — то онъ думаетъ приблизительно слѣдующее: „то, что я вижу, есть для меня рогатое“. Здѣсь новое, чисто личное воспріятіе черезь представленіе приводится въ связь съ прежде познаннымъ и объясняется этимъ послѣднимъ. Что же при этомъ получаетъ слушающій? Онъ слышитъ звуки и можетъ воспроизвести ихъ въ силу своего сходства съ говорящимъ и они будятъ въ немъ отношеніе къ сочетанію признаковъ, которое (сочетаніе) онъ прежде выразилъ въ подобныхъ же звукахъ. Понимая, онъ думаетъ: „эти звуки для меня значатъ нѣчто, представляемое мною рогатымъ“. Допустимъ, что оба видятъ одинъ и тотъ же предметъ, и что указаніе (движеніе со стороны говорящаго) не оставляетъ никакого сомнѣнія въ понимающемъ, что рѣчь идетъ о видимомъ имъ. Окажется, что чувственный образъ коровы въ томъ и другомъ различенъ. Во-первыхъ, точки въ пространствѣ, занимаемыя тѣмъ и другимъ, не могутъ быть тождественны, а если бы они и помѣнялись мѣстами, то смотрѣли бы на предметъ въ разныя времена. Во-вторыхъ, глаза, какъ стекла, такъ или иначе преломляютъ лучи, и слѣдовательно впечатлѣніе зрѣнія въ двухъ субъектахъ аналогичны, но различны. Въ-третьихъ, если эти впечатлѣнія повторялись и накладывались одно на другое, то сочетанія признаковъ, воспринятыхъ разновременно, въ разныхъ лицахъ, будутъ безгранично разнообразны. Слѣдовательно, значеніе, группа признаковъ объясняемаго, составилось въ говорящемъ и понимающемъ самостоятельно и потому различно. Меньше всего различія въ звукѣ и представленіи, и, когда я говорю, а меня нѣкто слушаетъ, то мы сходимся съ нимъ только въ этомъ одномъ пупктѣ. Графически это можно представить въ видѣ двухъ конусовъ, сходящихся остріями и въ остальныхъ частяхъ своихъ не совпадающихъ.
        Такимъ образомъ, говоря словами В. Гумбольдта, всякое пониманіе есть вмѣстѣ ненониманіе, всякое согласіе въ мысляхъ — вмѣстѣ несогласіе. Когда я говорю, а меня понимаютъ, то я не перекладываю цѣликомъ мысли изъ своей головы въ другую, — подобно тому какъ пламя свѣчи не дробится, когда я отъ него зажигаю другую свѣчу, ибо въ каждой свѣчѣ вое-
[127]  
пламеняются свои газы. Каждое лицо съ психологической стороны есть нѣчто вполнѣ замкнутое, въ которомъ нѣтъ ничего, кромѣ произведеннаго имъ самодеятельно. Эта самодеятельность, безъ сомнѣнія, можетъ быть вызвана чемъ-нибудь извне. Чтобы думать, нужно создать (а какъ всякое созданіе есть собственное преобразованіе, то преобразовать) содержаніе своей мысли, и такимъ образомъ при пониманіи мысль говорящаго не передается, но слушающій, понимая, создаетъ свою мысль.
        Думать при произнесеніи известнаго слова то же самое, что думаетъ другой, значило бы перестать быть самимъ собою; поэтому пониманіе въ смысле тождества мысли говорящаго и слушающаго есть иллюзія, въ которой действительнымъ оказывается только некоторое сходство, аналогичность между ними, объясняемыя сходствомъ другихъ сторонъ человеческой природы. Наше слово действуетъ на другихъ, но при этомъ оно устанавливаетъ между замкнутыми въ себе личностями связь, не уравнивая содержаніе этихъ личностей, а настраивая ихъ гармонически. Въ процессе пониманія те же основныя черты слова, что и въ речи: речь и пониманіе суть лишь разныя стороны одного и того же явленія. Разсмотреніе процесса пониманія служитъ лишь разъясненіемь того, что языкъ есть средство, или, лучше — система средствъ видоизмѣненія или созданія мысли. Если бы языкъ быль выраженіемъ готовой, уже сложившейся мысли, то онъ имѣлъ бы значеніе только для своего создателя, т.-е. пониманіе состояло бы только въ передачѣ мысли, а не въ ея возбужденіи, что, по сказанному выше, немыслимо.

         VI.

        Теперь вопросъ объ отношеніи поэзіи къ слову.
        Если судить по учебникамъ и разнымъ журнальнымъ критическимъ статьямъ, то невольно приходимъ къ убѣжденію, что поэзію объясняютъ при помощи терминовъ, которые частью сами нуждаются въ объясненiи, частью даже и необъяснимы. Возьмемъ отрывокъ изъ элементарнаго учебника А. Галахова, гдѣ, что ни слово, — то вопросъ: „Поэзія, какъ искусство, представляетъ сущность предметовъ, ихъ идею, — не отвлеченно,
[128] 
не въ сужденіяхъ, а образами“. „Поэзія, какъ искусство“. Значитъ, если понадобилось прибавить эти слова, т.-е. поэзія и не какъ искусство, въ такомъ случаѣ, что же она такое? Или, быть можетъ, авторъ имѣлъ при этомъ въ виду возможность дурныхъ поэтическихъ произведенiй, — такъ это напрасно: отвѣчая на вопросъ, что такое сапожникъ и сапоги, не слѣдуетъ имѣть въ виду, что есть неумѣлые сапожники и дурные сапоги.
        „Представляетъ сущность предметовъ...“ А что такое сущность? И если такая вещь существуетъ, то подлежитъ ли она познанію? Вѣдь мы познаемъ только признаки, а совокупность ихъ вовсе не составить сущности. Скорѣе можно думать, что сущность понятіе трансцендентальное.
        „Ихъ идею... “ Какова же, напр., идея стола? Совокупность его признаковъ, будучи разложена въ рядъ, составить понятіе; если же мы, закрывъ глаза, вызовемъ въ своемъ представленіи одновременно всѣ эти признаки, то получимъ чувственный образъ стола. А что такое идея стола? Если она и есть, то не настолько ясна и понятна, чтобы ее вводить въ опредѣленіе.
        „Не отвлеченно, т.-е. не въ сужденіяхъ“. А какъ же ? можно спросить. Вѣдь сужденіе — это такая общая форма мысли, что избавиться отъ нея мы не можемъ. Какъ же это поэзія освобождаетъ насъ отъ сужденій? Когда Пушкинъ, напр., говоритъ: „Безумныхъ лѣтъ угасшее веселье“, и т. д., то развѣ онъ не судитъ и не заставляетъ насъ воспроизводить сужденія?
        Далѣе въ той же книгѣ говорится о „неразрывномъ единствѣ идей“. Если же окажется, какъ надо полагать, что то, нѣчто понятное, что есть въ словѣ „идея“, вносится въ каждое художественное произведеніе каждымъ понимающимъ и, слѣдовательно, выходить, что „сколько головъ, столько умовъ“, — то куда же дѣнется это „неразрывное единство идеи?“ И такъ дальше въ томъ же родѣ...
        Двумъ состояніямъ мысли, сказывающимся въ двухъ состояніяхъ слова (въ словѣ съ живымъ и забытымъ представленіемъ) въ области болѣе сложнаго мышленія при помощи слова соотвѣтствуетъ поэзія и проза. Ихъ опредѣленіе въ зародышѣ лежитъ въ опредѣленіи этихъ двухъ состояній слова. Поэзія и проза, — слѣдуя словамъ В. Гумбольдта, — суть явленія языка. Съ этимъ согласно и то, что, какъ языкъ есть дѣя-
[129]  
тельность, извѣстный способъ мышленія, такъ и поэзія и проза суть тоже способы мышленія, пріемы мысли. Такимъ образомъ уже здѣсь видимъ попытку дать опредѣленіе не изолированное, которое потому уже было бы фальшиво, что поэзія не стоить особнякомъ.
        Въ словѣ мы различаемъ три элемента, и имъ соотвѣтствуютъ 3 такіе же элемента во всякомъ поэтическомъ произведенiи, такъ что слово съ яснымъ представленіемъ само по себѣ должно быть названо поэтическимъ произведеніемъ. Разница — только въ степени сложности. 1) Единству членораздѣльнаго звука, т.-е. внѣшней формѣ слова, соотвѣтствуетъ внѣшняя форма поэтическаго произведенія, — съ тою разницею, что въ сложномъ произведенiи разумѣется не только звуковая, но вообще словесная, знаменательная въ своихъ частяхъ форма. Внѣшняя форма есть условіе его воспріятія и вмѣстѣ съ тѣмъ отличіе поэтическаго произведенія отъ произведенiй другихъ искусствъ. 2) Представленiю въ словѣ — въ поэтическомъ произведенiи соотвѣтствуетъ образъ или, если оно болѣе сложно, извѣстная совокупность, рядъ образовъ. Поэтическому образу могутъ быть даны тѣ же названія, которыя приличны образу въ словѣ, а именно: представленіе, знакъ, символъ, внутренняя форма, средство сравненія. 3) Значенію слова соотвѣтствуетъ значеніе поэтическаго произведенія, безъ нужды, по крайней мѣрѣ, для насъ называемое идеею.
        ІІоэтическій образъ служить связью между внѣшней формой и значеніемъ. Форма условливаетъ собою образъ, образъ вызываетъ значеніе. Это послѣднее можетъ быть объяснено слѣдующимъ образомъ: образъ примѣняется къ различнымъ случаямъ, и въ этомъ состоитъ его жизнь. Другое слово, простонародное, но весьма мѣткое, соотвѣтствуетъ нашему „примѣняться“ и одного съ нимъ происхожденія — „примѣряться“. Съ точки зрѣнія этого слова поэтическій образъ можетъ быть названъ примѣромъ и притчею (по объясненію стариннаго писателя оттого, что „притычеться“, т.-е. примѣняется). Чтобы болѣе наглядно представить себѣ приведенное опредѣленіе, нужно взять по возможности простое, какимъ, напр., является всякая образная пословица.
        „Не было снѣгу, — не было и слѣду“.
        Это художественное произведеніе состоитъ изъ ряда словъ, нмѣющихъ каждое особое значеніе, и это есть его внѣшняя форма.
[130]            
        Второй элементъ есть образъ или примѣръ, въ силу котораго каждый разъ, примѣняя эту пословицу, мы создаемъ новое ея значеніе. Вотъ, напр., считали человѣка такимъ-то, а обстоятельства выставили его въ другомъ свѣтѣ, и мы по поводу этого говоримъ: „не было снѣгу, не было и слѣду“. Всѣ эти примѣненія различны, но всѣ идутъ въ одномъ направленіи и, слѣдовательно, формально сходны. Если бы человѣкъ, напр., зарвался бы въ какомъ-нибудь предпріятіи и провалился, а мы примѣнили бы къ нему эту пословицу, то намъ справедливо могли бы замѣтить, что наша пословица употреблена ни къ селу, ни къ городу и къ дѣлу не идетъ. Если примѣненія сдѣлать нельзя, то значить, какъ ни образны отдѣльныя слова, цѣльности поэтическаго произведенія нѣтъ, — да и нѣтъ самаго поэтическаго произведенія.
        Возьмемъ теперь нѣсколько пословицъ, которыя, какъ принято выражаться, высказываютъ одну и ту же мысль. У Горація есть мѣсто: „Quid quid delirant reges, plectuntur Achivi“. Образъ, очевидно, взятъ изъ исторіи троянской войны и примѣняется во всякомъ случаѣ, когда подчиненные безъ вины на себѣ испытываютъ неудобства отъ разногласія лицъ, имѣющихъ власть. Можемъ ли мы утверждать, что это значеніе, взятое въ общемъ, будетъ равно значенію нашей пословицы: „паны скубуться, — у мужиковъ чубы трещать?“ Оба эти значенія доступны обобщенію. Сложивъ ихъ вмѣстѣ, мы можемъ отвлечь общее и устранить частное; но такому обобщенію можно подвергнуть всякія, хотя бы и очень далекія другъ отъ друга понятія, потому что всѣ они имѣютъ въ основаніи извѣстныя внѣшнія явленія, въ которыхъ всегда можно отыскать сходство. Хотя бы намъ и казалось, что два поэтическихъ образа производятъ одинъ эффектъ, но эго кажется лишь до поры, до ближайшаго разсмотрѣпія. При болѣе внимательномъ наблюденіи оказывается, что различные образы и настраивают насъ различно.
        Можно было бы собрать значительное число признаній самихъ поэтовъ въ томъ, что самый процессъ поэтическаго творчества является необходимымъ для нихъ самихъ, и періодъ развитiя и завершенія поэтической дѣятельности наступаетъ вмѣстѣ съ завершеніемъ ихъ собственнаго развитiя. Слѣдуетъ вспомнить только извѣстное мѣсто изъ Лермонтова:
        „Этотъ дикій бредъ преслѣдовалъ...“ и т. д. Это—то же
[131]  
самое, что мы находимъ у Пушкина въ его „Разговорѣ съ книгопродавцемъ“.
        У Тютчева въ стихотвореніи „Поэзія“:

         Среди громовъ, среди огней,
        Среди клокочущихъ зыбей,
        Въ стихійномъ, пламенномъ раздорѣ,
        Она съ небесъ слетаетъ къ намъ—
        Небесная—къ земнымъ сынамъ,
        Съ лазурной ясностью во взорѣ,
        И на бушующее море
        Льетъ примирительный елей.

        Изъ трехъ элементовъ поэтическаго ироизведенія — внѣшней формы, образа и значенія — первые два представляютъ нѣчто объективное. Что внѣшняя форма доступна нашему изслѣдованію,— это не требуетъ объясненія; что касается до образа, то въ составъ его, кромѣ личныхъ условій жизни поэта, входитъ преданіе, усвоенное имъ (поэтомъ) и доступное изслѣдованію. Образы поэтическіе, какъ оказывается а posteriori, могутъ имѣть длинную родословную, теряющуюся въ отдаленныхъ вѣкахъ, каковы, напр., образы народной поэзіи; точно также и въ личной жизни поэта находимъ многое, что можетъ до извѣстной степени объяснить намъ происхожденіе образа. Изслѣдованіе, направленное въ эту сторону, и составитъ объективную, т.-е. единственно научную критику. Что же касается до третьяго элемента, т.-е. значенія поэтическаго произведенія для самого поэта, то объ этомъ можно говорить лишь настолько, насколько даетъ намъ право говорить самый образъ, а образъ всегда находится въ значительномъ разстояніи отъ своего значенія, ибо онъ такъ къ нему относится, какъ представленіе въ словѣ относится къ значенію его. Сознаніе этого разстоянія подаетъ иногда поводъ къ жалобамъ на невыразимость мысли. Сюда относятся многія иптересныя мѣста у поэтовъ, напр., у Тютчева въ стихотвореніи „Silentium“.

         Молчи, скрывайся и таи
        И чувства, и мечты свои!
        Пускай въ душевной глубинѣ И всходятъ, и зайдутъ онѣ,
        Какъ звѣзды ясныя въ ночи;
        Любуйся ими и молчи.
[132]  
        Какъ сердцу высказать себя?
        Другому какъ понять тебя?
        Пойметъ ли онъ, чѣмъ ты живешь?
        Мысль изреченная есть ложь., и т. д.

         Ложь, потому что значеніе слова не передается.
        Какой эффектъ получится, если мы какое-нибудь стихотвореніе (вообще поэтическую рѣчь) превратимъ въ прозу, изложимъ своими словами, рѣчью немѣрною? Вопросъ этотъ весьма важенъ, ибо имъ опредѣляется различіе между поэзіей и прозой. Въ этомъ случаѣ (помимо порчи эстетическаго впечатлѣнія) получается либо изложепіе конкретнаго факта, либо общее положеніе, къ которымъ мы должны уже примѣнить общіе пріемы изслѣдованія и критики. Тутъ уже являются вопросы: да правда ли это? да дѣйствительно ли такъ? Разъ созданный образъ становится чѣмъ-то объективнымъ, освобождается изъ-подъ власти художника и является чѣмъ-то постороннимъ для самого поэта, — поэтъ становится уже самъ въ ряды критиковъ и можетъ вмѣстѣ съ нами ошибаться. Поэтому объясненія, стоящія внѣ произведенiя и даже исходящія отъ самого художника, бываютъ чаще всего ненужны, а иногда комичны, напоминая извѣстную надпись: „се левъ, а не собака“. А такія объясненія бываютъ: сравни, напр., четыре очерка Гончарова. Во всякомъ случаѣ, не говоря уже о томъ, что это объясненіе субъективно, не подлежитъ сомнѣнію, что цѣнность поэтическаго произведенія, его живучесть или то, въ силу чего она цѣлые вѣка переходить изъ устъ въ уста, то, почему, напр., извѣстная пословица служитъ правиломъ въ жизни, рѣшеньемъ споровъ, — это зависитъ не отъ того неопредѣленнаго X, которое стояло передъ первымъ создателемъ въ видѣ вопроса, и не отъ того объясненія. которое даль бы самъ авторъ или посторонній критикъ, а отъ неопредѣленной силы сцѣплепія элементовъ самого образа. Нерѣдко приходится слышать и читать о вѣчности образа, точнѣе о вѣчности пониманія, пользованія имъ. Конечно, не критика произвела то, что и мы еще читаемъ Одиссею своимъ дѣтямъ, не тѣ общественные и семейные вопросы, которые волновали душу создателя поэмы, и не горячее желаніе разрѣшить эти проклятые вопросы. Можно было бы доказать на частныхъ случаяхъ (Гоголь), что вліяніе художественнаго образа на общественную жизнь не входило вовсе въ намѣреніе автора. Въ поэтическомъ образѣ такъ же,
[133]  
какъ и въ словѣ, понимающий создаетъ себѣ значеніе. Каждый разъ примѣненіе поэтическаго произведенія есть созданіе въ смыслѣ кристаллизаціи уже бывшихъ въ сознаніи стихій, — есть приведеніе этихъ стихій въ извѣстный порядокъ.
        Если сказанное вѣрно, то вытекаютъ важныя послѣдствія для объясненія художественныхъ произведеній. Мы должны заботиться о томъ, чтобы объяснить составъ и внутреннюю форму произведенія и приготовить читающаго къ созданію своего значенія, — но пе болѣе; если же мы сами сообщаемъ значеніе, то въ этомъ случаѣ не объясняемъ, а только говоримъ, что сами думаемъ по поводу даннаго поэтическаго произведенія. Итакъ, мы должны признать относительную неподвижность образа и измѣнчивость его значенія. Какъ посредствомъ слова нельзя передать другому своей мысли, а можно только пробудить его собственную, такъ и въ искусствѣ каждый случай пониманія художественнаго образа есть случай воспроизведенія этого образа и созданія значенія. Отсюда вытекаетъ, что поэзія есть сколько произведенiе, столько же и дѣятельность. По словамъ Гумбольдта, „на языкъ нельзя смотрѣть, какъ на нѣчто готовое, обозримое въ цѣломъ и исподволь сообщимое, онъ создается, при томъ такъ, что законы этого созданія определены, но объемъ и нѣкоторымъ образомъ даже родъ произведенія остаются даже неопредѣленными“; онъ, слѣдовательно, есть пе ἔργον, а ἐνέργεια, нѣчто постоянно создающееся. Этимъ объясняется явленіе, кажущееся на первый взглядъ страннымъ, что произведенія грубыхъ и темныхъ вѣковъ сказывались высоко-художественными въ глазахъ людей просвѣщенныхъ. Однако, ничто не вѣчно: есть условія, при которыхъ способность понимать поэтическія произведенія исчезаетъ и связь поэтическихъ образовъ съ дѣйствительностью, въ смыслѣ совокупности нашихъ реальныхъ представлений, становится настолько темна, что для пониманья этой связи требуются комментаріи.
        Такимъ образомъ, возвращаясь къ ходячему опредѣленію, утверждающему, что художественность произведенія есть только соотвѣтствіе идеи и образа, замѣтимъ, что это — мысль непонятная и что гораздо было бы попятнѣе, если бы было сказано, что значеніе образа безпредѣльно, ибо практически назначить ему предѣлъ нельзя какъ нельзя, его назначить примѣненію пословицы. Съ этой точки зрѣнія странпы притязанія критиковъ, требующихъ, чтобы поэтическое произведенiе говорило именно
[134]  
то, что вздумается имъ сказать. Камень, брошенный въ воду, рисуетъ круги на поверхности воды, и мы однако не можемъ по кругамъ судить о величинѣ камня.

         VII.

        Итакъ, поэзія и проза представляютъ только усложненіе явленій, наблюдаемыхъ въ отдѣльномъ словѣ. Въ этихъ усложненныхъ процессахъ человѣческой мысли есть полное соотвѣтствіе этимъ явленіямъ. Словесное произведеніе, въ которомъ для значенія существенно необходимъ образъ или, другими словами, — словесное произведеніе, которое служитъ для преобразованія мысли посредствомъ конкретнаго образа, есть произведеніе поэтическое. Еще иначе: поэзія, разсматриваемая, какъ дѣятельность, есть созданіе сравнительно обширнаго значенія при помощи единичнаго словеснаго образа. Здѣсь необходимо указать на основное условіе существованія поэзіи, внѣ чего поэзія превращается въ прозу, — а именно: иносказательность, аллегорію, въ обширномъ смыслѣ этого понятія. На это, пожалуй, могутъ возразить: „гдѣ же иносказательность или аллегорія въ такихъ поэтическихъ произведеніяхъ, какъ „Евгеній Онѣгинъ“? Вѣдь здѣсь поэтъ прямо рисуетъ намъ дѣйствительность, какъ она есть“. Но всѣ поэтическія лица имѣютъ для насъ значеніе настолько, насколько они помогаютъ намъ группировать наши собственныя наблюденія. Одна изъ формъ подобной группировки состоитъ въ томъ, что обрисованное поэтомъ лицо заставляетъ меня воскликнуть: „А это мнѣ знакомо! Я такого встрѣчалъ“. Но вѣдь такого въ сущности я никогда не встрѣчалъ, и въ этомъ смыслѣ поэтическій образъ все-таки представляетъ иносказаніе. Къ этому опредѣленію поэзіи слѣдуетъ прибавить параллельное ему отпредѣленіе прозы. Оно дано уже въ томъ, что сказано о словѣ. Категоріи поэзіи (кромѣ внѣшней формы) — образъ и значеніе; категоріи науки и ея словесной формы — прозы суть: частный случай (фактъ) и общее положеніе (законъ). Категоріи прозы напоминаютъ только категоріи поэзіи образъ и значеніе, но во многомъ отъ нихъ отличны. Чтобы наглядно представить себѣ, чѣмъ отличается прозаическая форма отъ поэтической, слѣдуетъ передѣлать поэтическое произведенiе въ прозу.
[135]            
        Такая „передѣлка“ не касается превращенія стихотворной рѣчи въ нериѳмованную и не мѣрную, а нѣчто другое. Возьмемъ, напримѣръ, любую образную пословицу: „своя рубашка ближе къ тѣлу“ или: „рубашка ближе къ тѣлу, чѣмъ кафтанъ“. Это изреченіе есть поэтическое произведеніе только до тѣхъ поръ, пока оно иносказательно. Прозаическая его передѣлка будетъ состоять въ томъ, что мы или отсѣчемъ отъ образа его значеніе, и тогда образъ обратится въ частный случай, или же устранимъ образъ и оставимъ одно отвлеченное положеніе, которое можно формулировать такъ: эгоизмъ, субъективизмъ. Каждый разъ, когда мы превращаемъ такимъ образомъ поэтическое произведеніе, когда мы вмѣсто образа и значенія, тѣсно между собою связанныхъ, оставляемъ только одно, — каждый разъ. мы получаемъ въ результатѣ или выраженіе частнаго факта, или общаго закона. Что же въ такомъ случаѣ есть прозаическое мышленіе? Это — мышленге въ словѣ (а можно думать и не словами, а музыкальными звуками, цвѣтами, очертаніями, при которомъ значеніе (частный фактъ или общій законъ) выражается непосредственно, безъ помощи образа.
        Наука стремится къ отождествленію закона съ фактомъ, — другими словами, къ тому, чтобы каждый разъ то, что мы называемъ фактомъ, разсматривалось съ тѣхъ сторонъ, совокупность которыхъ тождественна съ законамъ. Данный треугольникъ можетъ быть разсматриваемъ съ безчисленныхъ точекъ зрѣнія, но каждый разъ мы разсматриваемъ его лишь съ извѣстной стороны, напримѣръ, съ точки зрѣнія равенства внутреннихъ угловъ двумъ прямымъ. Такое равенство или отождествленіе факта съ закономъ есть стремленіе всякаго знанія. Если приводимый частный фактъ говоритъ не то, что общее положеніе, значитъ произошла ошибка.
        Съ этой точки зрѣнія можно сказать, что поэзія есть аллегорія, а проза есть тавтологія или стремится стать тавтологіей (слово, точно выражающее то, что называется математическимъ равенствомъ).
        Это — идеалъ всякой научной дѣятельности.
        Далѣе, мы видѣли, что въ языкѣ, въ отдѣльномъ словѣ, форма безъ представленія есть вторая ступень, возникающая изъ первой и безъ нея невозможная. Заключая по аналогіи, слѣдуетъ ожидать, что наука должна органически возникать изъ поэтическаго мышленія. Поэтическое мышлепіе есть prius,
[136]  
безъ котораго прозаическое мышленіе, какъ posterius, не можетъ существовать. Если это положеніе вѣрно, то мы получимъ совсѣмъ другой взглядъ на мнѣнія, высказанныя Максомъ Мюллеромъ. Нѣкоторые думали и думаютъ, что поэтическое мышленіе есть такая ступень, которая можетъ быть пережита, и въ исторіи литературы искали указанiй на паденiе поэтическаго творчества. Если бы это было справедливо, то какія послѣдствія это имѣло бы для языка? Такъ какъ всякое новое слово есть поэтическое произведеніе, то въ отношеніи языка это значило бы, что чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе возможности возникновенія новыхъ значеній, понятiй. На самомъ дѣлѣ исторія литературы не подтверждаетъ предположенія о паденіи поэтическаго творчества. Наблюденія за ходомъ развитія какъ отдѣльныхъ личностей, такъ и цѣлыхъ народовъ подтверждаютъ то положеніе, что обѣ формы мышленія (поэтическое и научное) не разъ, а постоянно находятся въ такомъ взаимодѣйствіи, что первая способствуетъ образованію второй, а вторая, разъ образовавшись, условливаетъ усложненіе и усовершенствованіе новыхъ поэтическихъ образовъ.
        Можно проще сказать: извѣстныя поэтическія произведенія (напр. историческіе романы В. Скотта, „Капитанская дочка“ Пушкина) можетъ быть дѣйствительно были толчкомъ къ научнымъ изслѣдованіямъ, но сами они предполагаютъ извѣстную степепь научной (въ данномъ случаѣ — исторической) подготовки, — слѣдовательно, такъ сказать, рождаются изъ науки; далѣе, возбужденныя или новыя научныя изслѣдованія условливаютъ то, что новѣйшія поэтическія произведенія уже будутъ сложны и совершенны. Вотъ почему историческаго романа, который быль бы совершенно таковъ, каковы романы В. Скотта, нельзя ожидать въ наше время; если бы кто написалъ романъ совершенно въ валтеръскотовскомъ вкусѣ, то его врядъ ли кто сталъ бы теперь читать. Но это не значитъ, чтобы талантъ В. Скотта былъ дюжинный; живи онъ въ наше время, онъ самъ сталъ бы писать иначе. Даже произведенія не столь талантливыхъ современныхъ писателей превосходятъ его сочиненія во многихъ отношеніяхъ.
        Итакъ, если будетъ доказано, что между обѣими формами мышленія существуетъ такая зависимость, что поэзія есть высшая форма человѣческой мысли, что самая проза возникаетъ
[137]  
изъ поэзіи и невозможна безъ нея, то ясно, что, переведя научную дѣятельность въ сферу чуждаго языка, мы этимъ ослабимъ свою поэтическую дѣятельность, а косвенно лишимъ плодотворности и будущую научную дѣятельность.

         Б. Лезин