[19]
        "Вопрос о стадиях — это одна из важнейших сейчас дорабатываемых проблем в диалектико-материалистическом понимании истории развития человека", — писал Н. Я. Марр в работе, вышедшей в 1931 г. Проблема стадиальности в истории языка остается и сегодня одной из самых актуальных проблем современного языкознания, хотя впервые она была поставлена в лингвистике более ста лет тому назад.  Уже романтическое языкознание осознавало необходимость периодизации в истории языка и выдвинуло теорию о двух ступенях в развитии языка. Первая ступень падает на доисторию, является творческим периодом в жизни языка, когда создаются все основные языковые категории, характеризующие его строй. Вторая же ступень охватывает исторический период, который отличается от предшествующего тем, что здесь могут происходить только незначительные изменения, не затрагивающие существенных сторон языка. Вторая ступень — это вместе с тем период упадка и деградации по сравнению с первой. Подобного рода периодизация исходит из очевидных философских предпосылок и исторических воззрений, представителем которых был, например, В. Гумбольдт, отчетливо сформулировавший такую периодизацию в своих работах „Ueber das vergleichende Sprachstudium" и в знаменитом введении к языку Кави. Морфологическая классификация языков, созданная братьями Шлегелями и дополненная Гумбольдтом, послужила в середине XIX в. для построения новой теории стадиальности, творцом которой был Август Шлейхер. Его методологический путь был извилист. Начав с гегелианства, А. Шлейхер пришел к дарвинизму, неправомерно перенеся методы биологии в языкознание. Согласно А. Шлейхеру, аморфность, агглютинативность и флективность представляют собой последовательные этапы развития языка, как можно видеть из его основного труда „Compendium der vergleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen", но понимание этого процесса развития менялось в зависимости от тех методологических позиций, на которых стоял А. Шлейхер в различные периоды своей деятельности. Младограмматическое направление в языкознании в последней трети XIX в. мало способствовало постановке общих проблем в развитии языка, и проблемы стадиальности перестают разрабатываться в лингвистической науке. В XX в. в языкознании наступает кризис, когда наука оказалась не в состоянии охватить и обобщить огромное количество новых фактов, добытых за пятьдесят лет
[20]    
в самых различных областях языкознания, а также в этнографии, археологии и т. д. Попытки построить стадии в языке исходят из этнологии, связанной с изучением языков „примитивных" народов, и философии. Мы имеем в виду теорию культурных кругов Graebner-Schmidt (см., например F. Graebner, "Das Weltbild der Primitiven", и W. Schmidt, "Die Sprachfamilien und Sprachkreise der Erde", II Teil), а для философии работу неокантианца E. Cassirer'a. "Philosophie der symbolischen Formen", erster Teil, Die Sprache (стр. 122 и сл.).
        В советском языкознании проблема стадиальности была поставлена Н. Я. Марром, создавшим учение о едином процессе развития языка по стадиям, как отражения единого процесса развития мышления и общественной практики. В силу того, что классики марксизма создали теорию единого процесса развития человеческого общества, переходящего от одной общественно-экономической формации к другой, только в советской лингвистике и могла быть построена теория стадий в языке и мышлении. И если Н. Я. Марру не удалось сформулировать окончательно ни количество стадий в языке, ни основных критериев для их определения, то три ступени в развитии мышления показаны им совершенно отчетливо: это мышление тотемистическое, мифологическое и понятийное (технологическое).
        Ученики и последователи Н. Я. Марра продолжают разработку теории стадиальности в языке, исходя из строя предложения. Так, И. И. Мещанинов в своей работе „Новое учение о языке", 1936 г., намечает следующие стадии:
        1) активно-мифологическую, которой соответствует тотемистическое мышление, а синтаксически слово-предложение, стадию реконструируемую;
        2) активно-пассивную, предоставленную в языках народов севера и т. д., где выделяются при полисинтетизме строя основные категории синтаксиса и морфологии, но реальное действующее лицо воспринимается пассивно, а представляется мнимый „мифологический субъект". Этой стадии соответствует мифологическое мышление;
        3) эргативную, в которую входят и яфетические языки Кавказа. Активно-пассивные формы наполняются логическим содержанием. Реальное действующее лицо совпадает с субъектом предложения, мифологический субъект сохраняется только в снятом виде. Глаголы делятся на переходные и непереходные, и в зависимости от этого деления при них ставятся падежи имен: эргативный и абсолютный и т. п. Этой стадии соответствует логическое понятийное мышление;
        4) активную (номинативную) (см. цит. соч., стр. 292 сл.). Эта работа И. И. Мещанинова интересна также и в том отношении, что развитие языка ставится в связь не только с движением мышления, но и с общественной практикой. Одновременно в ней заключена попытка представить грамматическую систему для каждой стадии.
        Следующая работа И. И. Мещанинова „Общее языкознание", вышедшая в 1940 г., посвящена проблеме стадиальности в развитии слова и предложения и исследует только некоторые вопросы, намеченные в 1936 г. В качестве исходного пункта берется слово-предложение инкорпорирующих языков, из которого развивается предложение с двумя инкорпорированными комплексами: комплексом подлежащего и комплексом сказуемого (как например в гиляцком). Дальнейшее развитие этой синтаксической структуры происходит, по мнению И. И. Мещанинова, по двум путям: с одной стороны, воз-
[21]    
никают местоименный и притяжательный строй предложения, а с другой — эргативный строй предложения. Последний переходит в номинативный. Несмотря на то, что эта работа заключает целый ряд новых и тонких наблюдений из области синтаксиса и морфологии в их развитии, стадиальность периодическая, на наш взгляд, здесь менее отчетлива, чем в работе 1936 г.
        Другим исследователем вопросов стадиальности в нашей лингвистической литературе является С. Д. Кацнельсон. В работах „К генезису номинативного предложения" 1936 г. и в „Кратком очерке языкознания" 1941 г. автор намечает три стадии: 1) стадию слова-предложения с тотемистическим мышлением, реконструируемую; 2) стадию эргативную с образным (мифологическим) мышлением, в которой строго различаются активный субъект действия и пассивный субъект состояния, отсутствует еще грамматическое определение и дополнение, но намечено различие между именем и глаголом, в котором нет залогов, а переходность и непереходность начинают выражаться синтаксически. Вместо категории времени в глаголе представлены виды; 3) стадию номинативную, которая имеет две ступени: раннюю и позднюю, намеченные А. А. Потебней. На ранней ступени возникает определение, которое морфологически оформится как прилагательное. Создается единая форма субъекта предложения, появляется дополнение. Однако на этой ступени нет еще страдательного залога в его развитой форме, равно как нет и различия между предикативной и аппозитивной функцией имени, и т. д.
        Таким образом как И. И. Мещанинов, так и С. Д. Кацнельсон при определении стадий в развитии языка исходят прежде всего из строя предложения. С. Д. Кацнельсон в статье „Прогресс языка в концепциях индо-европеистики" (напечатанной в „Известиях Акад. Наук СССР, Отделение Языка и Литературы", № 3, 1940, стр. 71 и сл.), характеризуя концепцию А. А. Потебни, совершенно правильно пишет, что „Потебня формулирует понятие строя языка как системы синтаксических отношений, где один компонент системы необходимо предполагает все остальные", подчеркивая верность этих идей гениального лингвиста. Вместе с тем, С. Д. Кацнельсон в той же статье (стр. 72) присоединяется к взгляду Потебни, что maximum определения предложения для каждого момента языка „это синтез всего синтаксиса этого языка". Мы считаем эту точку зрения абсолютно правильной, полагая, что строй предложения есть непосредственное проявление закономерности строя языка. Определение же того, какие синтаксические отношения являются существенными и несущественными, принадлежит Э. Сепиру, который в своей работе „Язык" (русск. пер. 1934 г., стр. 73) писал: „Основные синтаксические отношения должны быть выражены с ясностью, не допускающей перетолкований. Можно умолчать о времени, месте, числе и о множестве других понятий всякого рода, но нельзя увернуться от вопроса, кто кого убивает. Ни один из известных нам языков не может от этого увернуться...". Критикуя антиисторичность общего подхода Сепира к языку, С. Д. Кацнельсон, следуя Н. Я. Марру, пишет, что „отношения, возникающие в предложении, составляют, таким образом, согласно Марру, ядро грамматического строя. Все, что непосредственно характеризует структуру предложения, должно быть отнесено к этому ядру. Помимо отношений между членами предложения, о которых говорит Сепир, сюда, следовательно, должны быть включены и мо-
[22]    
дальные отношения, в широком смысле слова, т. е. не только наклонение и тесно увязанные с ними категории утверждения и отрицания, сюда же должны быть отнесены виды и времена, поскольку в них фиксируется отношение говорящего лица к содержанию высказывания. Тем самым вносится существенный корректив в установленное Сепиром понятие первичных категорий" (стр. 77 указанной статьи). Эта же мысль выражена в другой работе С. Д. Кацнельсона: „Синтаксический строй языка определяется не всей совокупностью синтаксических отношений языка, а лишь некоторым минимумом взаимообусловленных и взаимосвязанных отношений, необходимо проявляющихся в любом языке, независимо от особенностей внешнего проявления. Синтаксический строй языка или, иначе, строй предложения, есть исторически изменчивая категория" („Краткий очерк языкознания", стр. 37—38). Соглашаясь со всем этим, мы вместе с тем выдвигаем положение для нас принципиально важное: в „грамматическом ядре", в этом „минимуме взаимообусловленных и взаимосвязанных отношений", есть центральное отношение, которое является определяющим для всех остальных отношений как в „ядре", так и за его пределами. Таким отношением, по нашему мнению, следует считать субъектно-объектные отношения. Они являются прежде всего отражением отношений реальных субъектов общественной практики к объектам общественной практики. И подобно тому, как на каждой ступени общественного развития отношение общественного субъекта к объекту определяет отношение субъектов друг к другу, определяет осмысление этих отношений, определяет, равным образом, понимание объектов и их связей, так и в предложении субъектно-объектные отношения являются стержневыми и определяющими для всех других отношений. Вот почему они становятся для нас основным критерием при определении стадий в развитии предложения, а следовательно и строя языка. По существу же, на этом отношении мы пытаемся ответить на основной вопрос любой идеологии: на отношении ее к действительности в историческом аспекте.
        Прежде чем перейти к рассмотрению лингвистического материала в указанном выше аспекте, мы считаем необходимым сделать следующие замечания. Во-первых, все намечаемые нами стадии укладываются в историю доклассового общества по своему происхождению. Во-вторых, центральной категорией, специфической особенностью тотемистического и мифологического мышления, в отличие от мышления логического, являются категории видимого и невидимого мира.
        Если не считать стадию слова-предложения звукового языка и предшествующие ей эпохи кинетической речи, то нами намечаются четыре стадии в развитии языка, по которым могут быть распределены все языки мира.
        Первая стадия, наиболее ранняя, которую мы можем обнаружить на доступных нам языках доклассового общества, может быть предоставлена языком австралийского племени аранта. Мы пользуемся здесь материалами работы А. Sommerfelt'a [1] в которой он подытожил все предыдущие исследования и дал правильный анализ строя этого языка на фоне общественной жизни. Аранта — охотники-собиратели,
[23]    
живущие родовым строем. Каждый член коллектива тождественен со своим тотемом, который является его предком, и принадлежит к группе, имеющей, как правило, тот же тотем. Каждая группа обладает определенной территорией, границы которой строго очерчены. Почти все животные и растения, которые встречаются на этой территории, фигурируют как тотемы. Тотемами могут быть также солнце, луна, звезды и другие явления природы. Тотем связан с характерными признаками территории, принадлежащей группе, например, с камнями или деревьями. По представлениям аранта, эти предметы — следы, оставленные в далеком прошлом их мифическими предками — животными, растениями и т. п. Таким образом группа и территория мыслятся также тождественными. Sommerfelt, давая общую характеристику языка аранта, указывает, что этот язык без сопровождения жестов и вне конкретной ситуации практически непонятен.
        Содержанием слова является образ, восприятие, в котором обобщающую и цементирующую роль играют зрительные ощущения. Так, например, слово ngu, по нашему мнению, обозначает: „ночь, покрывающая все и делающая невидимым всякое движение и покой". Вместе с тем это слово заключает в себе и значение „сон", которое также входит в целостное восприятие ночи. Одновременно это слово функционирует как вопросительное местоимение „кто?". В этом языке местоимения еще не выделились в особую группу слов. Поскольку вопросительное местоимение употребляется в тех случаях, когда мы не видим того, кто является предметом нашего внимания, то его происхождение от слова ngu совершенно понятно. Как справедливо указывает Sommerfelt, в языке аранта нет частей речи, а грамматические значения не отдифференцировались от лексических. Так, слово ka выражает образ разрезаемой вещи, где практически устанавливается отношение целого и части, принадлежность части целому. Поэтому ka служит для очень конкретного выражения партитивных отношений. Отделить часть от целого значит установить связь между ними, но вместе с тем здесь выражается и законченность действия, т. е. отсутствие его в поле зрения, после отделения части от целого. В силу этого слово ka функционирует для выражения внезапного окончания действия и вместе с тем, как отрицание, которое тоже выражает отсутствие чего-либо в поле зрения. Согласно Sommerfelt'y, tu—ko, значит „ударить+отрезать" и примерно соответствует нашему „ударил". Присоединение же словечка tа („давать много") передает длительность. Как словосочетание, так и предложение построены по одному типу: сначала стоит основной образ, за которым идут дополнительные. Общая схема словосочетания и предложения, выраженная нашими терминами, следующая: определяемое — определение, субъект — предикат, субъект — объект — предикат или объект — субъект — предикат. Субъектно-объектные отношения могут быть выражены не только порядком слов, но и особыми словечками. Слово la, обозначающее образ движущейся ноги, характеризует субъект, активность, а слово nа, „сидеть", характеризует объект, пассивность, покой. Например: kwaiai ath-la uga-na tiina „о сестра, человек тебя ударил ли?". Но оба эти показателя могут и отсутствовать: etna naka garra inkaraka ilkulanariraka — „они (собаки) здесь дичь всю съели". Субъект выражается как „идущий", объект как „сидящий", что хорошо связывается с образом жизни охотников-собирателей. Однако,
[24]    
если мы присмотримся ближе к содержаниям этих категорий, то увидим, что реальные отношения человека к природе, а следовательно, и отношение людей друг к другу на этой ступени развития отражены в них искаженно. В самом деле, вся общественная практика аранта протекает, как правило, на строго очерченном участке пространства, принадлежащего всей группе. Каждый член этой группы отождествляет себя с своим тотемом, который является его предком. По этой линии член группы тождественен со своей группой, с растениями и животными, с территорией, на которой он живет, охотится и собирает. Иными словами, аранта, согласно этим представлениям, всюду встречает вещи, явления, людей, с которыми он тождественен. Но отсюда следует, что у аранта есть только „субъект", а „объекта" нет. Охотясь за кенгуру, он охотится за тем, что есть он сам, так как кенгуру — его тотем, и он сам кенгуру. Если же он встречается с вещами, явлениями, людьми, с которыми он не тождественен, то они тоже тотемы, но только иные. Конкретная ситуация выражается, таким образом, в языке, что один „субъект" характеризуется как „идущий", активный, действующий, а другой „субъект", как „сидящий", пассивный, подвергающийся действию, на которого распространяется действие.
        Здесь необходимо остановиться на характере этого тождества-принадлежности несколько подробнее. Удобнее всего это сделать на анализе слова, обозначающего „принадлежность к — (al)tja. Но одновременно это слово выражает целую систему лексических и грамматических значений, которые отчетливо характеризуют мышление аранта в интересующем нас разрезе. Слово altji-ra означает „тотем" и группу мифических предков, к которым принадлежат, от которых происходят. Вместе с тем это слово обозначает то первоначальное, по представлениям аранта, время, когда эти мифические предки в виде людей-кенгуру, людей-диких кошек, людей-растений и т. д., т. е. тотемов, бродили по территории аранта и умерли в различных ее местах. Место смерти, исчезновения в земле мифического предка, является тотемистическим центром, где находится tjurunga — священный предмет мифического предка, в котором живет „дух" kuruna. Когда женщина аранта, находящаяся в возрасте, чтобы стать матерью, проходит близко от такого тотемистического центра, которыми усеяна вся территория аранта, то в нее входит kuruna. Причина зачатия, по их представлениям, именно в этом, а не в соединении полов. Тотем того места, возле которого находилась женщина, становится тотемом родившегося ребенка. Когда человек умирает, то kuruna возвращается обратно к своему тотемистическому центру, чтобы при случае опять войти в женщину. Таким образом реальная принадлежность родовой организации на этой стадии развития общества охотников-собирателей иллюзорно преломляется в сознании коллектива, как принадлежность к тотему, к мифическим предкам. Вместе с тем, принадлежать — значит происходит от тотема, от предков, и в силу этого — быть тождественным с ними. Отсюда мы делаем выводы:
        1) принадлежать и происходить — значит принадлежать и происходить из иллюзорного, невидимого мира; 2) содержанием категории, тождества на этой ступени развития сознания является принадлежность — происхождение; 3) принадлежность есть на этой ступени развития всеобщая связь вещей и явлений; 4) весь мир, по представлениям аранта, поделен между тотемами; 5) все вещи и явления
[25]    
включая человека, раз возникнув в прошлом, существуют вечно, не изменяясь, и лишь исчезают, чтобы появиться вновь в видимом мире.
        Строго говоря, в языке, выражающем такое мышление, нет и не может быть наших членов предложения. В центре предложения стоит отношение между субъектом активным и субъектом пассивны, которые могут быть тождественны друг другу. В этом языке нельзя говорить и об атрибутивных отношениях, ибо нет прилагательных. Там, где мы говорим „белый", выражая отвлеченное от предмета свойство, аранта скажет либо iloara — „соленое озеро, корка соли высохшего соленого озера", так как корка соли интенсивного белого цвета, либо ultunta—„белый камень". Иными словами, вместо атрибутивных отношений, функционируют предикативно-аппозитивные, учитывая, что отсутствует родительный падеж. Что касается модальных отношений, то они очень конкретны. Упоминавшийся корень tja, имеющий значение „принадлежать к" и т. д., вместе с тем употребляется для обозначения одной из разновидностей законченного действия, намерения и возможности действия, а также и отрицания. Все эти значения объединены тем, что указывают на действия и т. д., отсутствующие в поле зрения. Интересно, далее, что эти формы с tja, как правило, употребляются тогда, когда дело идет о действиях, совершенных мифическими предками. Здесь уместно вспомнить, что слово ko обозначает: 1) отношения принадлежности; 2) внезапную законченность, обрыв действия; 3) отрицание.
        Таким образом в основе всех синтаксических отношений лежат конкретные отношения принадлежности, составляющие содержание предикативных и аппозитивных отношений. Носители этих отношении мыслятся как субъекты, которые могут быть тождественными в раскрытом выше смысле. Модальные отношения покоятся на противопоставлении „есть" и „нет" в поле зрения.
        Ограниченная практика охотников-собирателей определяет тип их мышления. Это мышление восприятиями, образами. Присваивая, как правило, готовые дары природы, они создают относительно ограниченное количество искусственных предметов. Поэтому субъект противопоставлен объекту таким образом, что опосредование между ними очень незначительно, и субъект противопоставлен объекту почти непосредственно. При мышлении образами в языке и сознании эти реальные отношения общественного субъекта к общественному объекту отражены так, что один субъект противопоставляет себя другому субъекту и очень часто отождествляет себя с ним. Мышление не отделяет себя от бытия, но отождествляет себя с ним. Слово отождествляет себя с вещью. Член коллектива отождествляет себя с коллективом и тотемом, как часть отождествляется с целым, а целое с частью. Существовать и быть значит на этой ступени мышления — принадлежать — происходить — быть тождественным. Магия есть одна из форм проявления этого тождества-принадлежности, наши понятия цели и действия, причины и следствия, пространства и времени здесь отсутствуют.
        В итоге же принципы субъектно-объектных отношений, как мы видели, определяют все остальные отношения в предложении и определяют классификацию вещей и явлений окружающего мира, выраженную в языке.
        Эта стадия, следовательно, характеризуется тем, что реальные субъект и объект общественной практики отражены в предложении
[26]    
в виде отношений двух субъектов — одного активного и другого пассивного, которые могут быть тождественны друг другу.
        Дальнейшее развитие изложенной выше структуры языка мы видим в той синтаксической конструкции, которая впервые была открыта С. С. Uhlenbeck'om (Le caractère passif du verbe transitif. Revue Intern. des Etudes Basques XIII, № 3, p. 399 и сл.) и сводка у g. Roien (Die nominalen Klassifikations-Systeme in den Sprachen der Erde, стр. 864 и ел.), оказавшим влияние на Н. Я. Марра и его последователей. Сущность синтаксического построения на этой ступени развития состоит в том, что реальный действующий субъект и его объект выражены в языке как два объекта. Доступные мне языки этой стадии показывают несколько различных форм, выявляющих это построение, и различие это касается прежде всего формы выражения реально действующего лица. Последнее представлено в формах локативности, принадлежности и орудийности, причем орудийность позднее принадлежности, поскольку последняя на данной ступени связывается с именными конструкциями. Для ясности начнем с орудийной формы. Так, в чукотском предложении „я тебя покидаю" выражено „мною тебя мною — покидать —тебя (гым-нан гыт ты-пэля-ркыне-гыт). Сопоставление с предложением "я хожу" (ты-чейвы-ркын) показывает, что формант „ты" — мыслим и в первом и во втором случае как объект. Потому второе предложение, имеющее действие в непереходном значении, буквально следует передать „меня (или мною) ходить". Однако хотя в первом предложении мы встречаем два объекта, различие между ними ощутительно: первый объект представлен орудийно, активно, второй же инертно, пассивно. Общий же показатель для реального действующего лица „ты" в первом и втором предложении свидетельствует, что такое различение более позднего происхождения, а первоначально они мыслились в одной плоскости.
        Более детальное рассмотрение форм для выражения реального субъекта при непереходной конструкции и реального объекта при переходной конструкции приводит к выводу, что они совпадают. Материалы, собранные В. Богоразом, показывают, что эти формы могут иметь и особый формант — ын, эн, ны. Анализ свидетельствует, что этот формант совпадает: 1) с формантом принадлежности ин, ен, ан, входящим в состав и более сложных суффиксов: кин, лын и т. д.: 2) с второй частью глагольного суффикса, в „настоящем времени" ркын, который мы считаем сложным [(ср. суф. принадл. ин и кин (для вещей), лын (для лица)]. Таким образом глагольная структура по происхождению имеет именной характер, при котором реальный объект содержит указание на принадлежность и реальный субъект непереходной конструкции указывает на принадлежность. Эта принадлежность может относиться только к действию. С другой стороны, само действие имеет показатель принадлежности в сложном суффиксе ркэн, следовательно, тоже принадлежит кому-то. Этот суффикс принадлежности нельзя не сопоставить с основой местоимения 3 л. эн и указательным местоимением эн, нг и т. д. „тот". В итоге перед нами структуры, в которых имеются только объекты, зависимые, принадлежащие кому-то. Аналогичные построения мы видим и в гиляцком (нивхском) языке. Для уяснения его структуры необходимо установить значение и функцию элемента д'. Оно входит: 1) в состав указательных местоимений: хэд' „этот", ад' „тот", куд' „тот, отсутствующий"; 2) вопросительных местоимений сид' „что"; 3) самостоятельных притяжатель-
[27]    
ных местоимений, инэд' „его-, и т. д.; 4) в сказуемое, как показатель предикативности. Мы и здесь склонны видеть притяжательное значение для этого элемента, восходящего к указательным местоимениям, которые сохраняют его для выражения реального объекта действия. В предложении ни нгас-пыкзд' "я ремень выбросил" мы хотим видеть принадлежность субъекта и объекта действию, которое само принадлежит кому-то другому. Здесь следует вообще заметить, что развитие категории принадлежности в самых различных языках приводит к значениям инструментальности и пассивности. Так, например, в турецком суф. in, выражающий принадлежность, был в древности показателем инструментальности и вместе с тем является показателем пассивности; в шумерском показатель — а(К), фигурирующий как формант род. п., есть показатель прилагательных и формирующегося пассива; в зулу формант 'sua выражает принадлежность, „пассивность" и мн. ч. класса людей, что очень характерно; соблазнительно с этой точки зрения привести в связь в русском суф. — прил. — „н" и суф. пассивного причастия — „н" (дан, сказан, сделан). Новое, что привносится в принадлежность на этой ступени (2-й) развития состоит в том, что принадлежность становится зависимостью, подчиненностью, пассивностью. Для этой же ступени характерно разделение принадлежности на отчуждаемую и неотчуждаемую. Последняя отчетливо древнее и восходит к категории тождества. На этой же ступени принадлежность — определение начинает отделяться от предикативности, хотя родительного падежа еще нет. Вместе с тем, происходит первая дифференциация частей речи. Выделяются местоимения, имя существительное и глагол, числительные, но нет еще прилагательного. Лексические категории обособляются от грамматических, которые получают различные средства для своего выражения. Для этой же ступени характерно наличие большого количества грамматических классов в имени, которые отражены в образовании мн. ч., в числительных, в согласовании имени и глагола, в местоимении. Не менее характерным мы считаем развитую систему указательных местоимений, указывающих на конкретные пространственные отношения (близкие и далекие, видимые и невидимые). Что же касается модальных отношений, то они представлены весьма дифференцированно и конкретно как в смысле наших наклонений и пространственного выражения времени и вида, так и в развитой системе отрицания.
        Основная причина, создавшая описанную выше синтаксическую структуру, лежит в иных, и притом более высоких, условиях жизни тех обществ, которые говорят на языках этого строя. Суммарно говоря, это общество, где практикуются развитые формы охоты, известно земледелие, скотоводство, которые могут сочетаться друг с другом в разных пропорциях. Существенно то, что реальный субъект общественной практики и его объект находятся в очень опосредованных отношениях. По сравнению с аранта появляются новые орудия производства (в охоте, земледелии), постоянные жилища и т. п. Создаются новые объекты, требуется более сложное планирование. Субъект общественной практики глубже проникает в свой объект именно потому, что опосредование между ним и объектом стало значительно больше. В силу этого сознание отделяет субъект от объекта и отражает объект именно как объект. Это выделение и противопоставление субъекта и объекта было вместе с тем выделением и противопоставлением мира субъективного и мира объективного.
[28]
        Однако специфические черты всех этих процессов на данной ступени развития заключаются в том, что субъект ощущает свою зависимость от объекта, как результат все еще очень ограниченного отношения к природе. Мышление выражает это таким образом, что существенно важные объекты мыслятся как имеющие своего „хозяина", который, распоряжаясь ими, вместе с тем распоряжается и субъектом. Поэтому реально действующий субъект общественной практики воспринимает себя иллюзорно, то как принадлежащего действию такого мнимого „хозяина", то как орудие действия „хозяина", находящегося в невидимом мире. И в языке такое мышление оформлено в виде структуры предложения с двумя объектами, мнимый субъект которых находится, как уже говорилось, в невидимом мире. „Течением сносит лодку" — вот, примерно, один из типов такого предложения. Это тот же тип мышления, который зафиксирован в фольклоре, в частности, в волшебной сказке. Иванушка, царевна и лошадь (так называемый „помощник") показаны так, что царевна — объект действий Иванушки, сам Иванушка — орудие лошади, а лошадь — хозяин положения, представитель невидимого мир. Естественно, что принадлежность получила новое содержание в этих условиях. Старое значение тождества сохраняется еще в неотчуждаемой принадлежности, весьма ограниченной, новое значение — зависимость, подчиненность. Часть уже подчинена и зависит от целого и т. д. Тождество и принадлежность начинают расходиться. Подчиненность и зависимость — формы, в которых начинают существовать причинно-следственные отношения. Изменяется также принцип классификации вещей и явлений, выраженный в языке в виде категории грамматических классов. Это прежде всего классификация „объектов", часто по форме и материалу с выделением людей, как специфических „активных объектов".
        На этой ступени развития мир видимый отделяется и подчиняется миру невидимому, между ними возникает посредник, в виде шамана, и т. п. Восприятия обобщенного типа, непосредственно предшествующие образованию понятия являются господствующей формой познания объективного мира.
        Следующая ступень в развитии языка называется нами эргативной стадией и относится к еще более высоким ступеням развития общества. Господство над природой достигает такого уровня, при котором субъект общественной практики осознает себя и выражает в языке как реального носителя действий, состояний и свойств. Вместе с тем, еще более отделяется, опосредуется объект общественной практики, а следовательно, и глубже познается. Перед нами уже мышление понятиями.                    
        Строй предложения эргативной стадии характеризуется тем, что существует особая форма активного субъекта при переходном глаголе и особая форма пассивного субъекта при непереходном глаголе, совпадающая с формой объекта переходного глагола. Переходность и непереходность оформились уже и лексически. Наметку этой конструкции мы встретили уже в чукотском языке, но в последнем субъект выступал в роли орудия, посредника действия, а в языках эргативных эта форма обозначает реального субъекта действия, логический и грамматический субъект в этой форме совпадают. Однако на этой ступени субъект и объект в языке резко противопоставлены, качественно различны и не сводимы друг к другу. Это выражается в том, что: 1) носитель состояния непереходного действия мыслится
[29]    
пассивно, как объект; 2) большинство объектов общественной практики не выступает в предложении в роли субъекта, а только в роли объекта. В сознании реально действующий субъект как бы „разорван", состоит из двух качеств : субъекта и объекта, активности и пассивности, между которыми нет перехода, это „неполный" субъект, он наполовину еще объект. Таким образом в предложении резко противопоставлены категории субъекта и объекта, не образующие единства. Это характерное отношение эргативного строя закреплено и в классификации вещей и явлений: в этом строе есть только два грамматических класса — класс субъектов и класс объектов. По сравнению с предшествующим произошло огромное обобщение. На этой ступени образуется родительный падеж с субъективным и объективным значением, начинает оформляться прилагательное-определение, появляется зародыш пассивного причастия и т. д. Все эти черты могут быть показаны на строе шумерского языка.
        Характеристику как этой, так и последующей стадии мы даем очень кратко, так как они были предметом обстоятельных исследований в нашей литературе.
        Последняя стадия, номинативная, может быть охарактеризована следующим образом. Здесь образуется принципиально новое содержание: единство — субъекта и объекта: все может быть субъектом в предложении и все может быть объектом в предложении в формах именительного и винительного падежей. Грань, разделявшая субъект и объект в эргативном строе, исчезла. Это привело к тому, что здесь образовалось общее понятие о предметности, как носителе всевозможных действий, состояний, качеств и свойств, в том числе и приобретенных извне. Это связано с развитием категорий залога. Понятно, что в этом строе гибнут грамматические классы, пережитком которых в семито-хамитских и индо-европейских языках является грамматический род, почти превратившийся в грамматическое средство. Всякое новое движение в субъектно-объектных отношениях в языке, например, в английском, польском, тотчас найдет себе отражение в классификации имен, в залоге, в категории принадлежности и т. д. На этой ступени реальные субъект и объект могут быть выражены как активно, так и пассивно, в форме именительного падежа, в связи с категорией действительного и страдательного залога.
        Заканчивая на этом краткое изложение нашей работы, мы хотим еще раз подчеркнуть, что ее основной задачей было вскрыть центральное отношение в структуре предложения в историческом разрезе и показать, что остальные отношения определяются этим центральным. По нашей мысли субъектно-объектные отношения представляют стержень языковой системы и ее основное противоречие. Равным образом мы хотели показать на двух грамматических категориях: 1) принадлежности и 2) грамматической классификации имен, в качестве примера, проявление этого центрального отношения. То же самое можно было бы показать на категории числа, на характере сказуемого и т. д. Зная один элемент системы, можно определить всю систему.