[3]                
        1. Термины «модель» и «моделирование», запущенные с легкой руки Э. Сепира еще к 1921 г., прочно пошли в различные гуманитарные науки (психологию, семиотику, лингвистику, искусствоведение). Но понимают «проблему модели» очень по-разному, и отсюда возникает ряд противоречий. Я собираюсь здесь остановиться на некоторых «толкованиях модели» и соответствующих задачах «моделирования», от чего зависит и общая направленность в оценке самой идеи моделей.
        2. Одно из распространенных отношений к «модели» — чисто прагматическое, в лучшем случае эвристическое. Обычные тезы прагматистов: «модель удобна», «модель полезна», «с помощью модели экономнее и легче дается описание и изложение тех или иных положений». Не будем спорить: наверное и полезно, и экономно, и удобно… Но разве в научном исследовании и в научном познании это самое главное? А может быть, и еще что-нибудь бывает, и тоже очень важное? А может быть, и еще более важное?
        Прагматическое отношение к модели характерно для американистики, развиваемой последователями Л. Блумфилда. Прагматизм как принцип, и даже ведущий принцип, вообще свойство американской мысли (вспомним XIX век: Джеймса и других философов-прагматистов). Наиболее отчетливо применительно к фонологии прагматическое кредо высказал В.-Ф. Тводделл в работе об определении фонемы, где, критикуя и «физикалистов» (Л. Блумфилд и др.), и «менталистов» (Э. Сепир, И. А. Бодуэн де Куртепе, Н. С. Трубецкой), он выдвинул тезис о том, что «фонема — это фикция»… Сам Тводделл идет все-таки от Л. Блумфилда, который в свое время в статье «Language of ideas?» признавал наличие «слов» и «вещей», но отрицал существование понятий и значений в словах.^[1]
[4]               
        Подобные прагматические установки нашли отклик и у нас и некоторых работах конца пятидесятых—начала шестидесятых годен нашего века.[2]
        А вот А. Л. Холодович еще в 1938 г. в книге «Строй корейского языка» высказал мысль, потребовавшую и смелой гипотезы, и построения оправданной модели, что в корейском языке не только r и l аллофонируют, но что к атому ряду надо причислить и n в инициали: «В анлауте не могут быть ng, r (l) (эквивалентом l, r будет n), n палатальное…»[3]. Для любителей и ценителей фонемы (не фикции!) это было подарком. Очень жаль, что грамматическая проблематика позднее захватила Александра Алексеевича целиком и отвлекла его ум от фонологии, где его идеи были просто блестящи!
        Я отнюдь не собираюсь отрицать «пользы», «удобства», «экономии» фонологического описания модели того или иного языка, а только хочу сказать, что такими эпитетами, как «полезно», «удобно», «экономично», проблема моделирования, по моему глубокому убеждению, не исчерпывается. Наряду с этим вполне законно ставить и такие «наивные» вопросы: «А как это на самом деле?», «А верно ли это?», «А соответствует ли это истине?», «Так ли это задано в онтологической, объективно представленной системе языка?».
        3. Еще и еще раз хочется напомнить мудрые слова математика А. А. Маркова (младшего) о том, что модель прежде всего должна удовлетворять двум требованиям: быть похожей на моделируемый объект и быть проще этого объекта. Прагматисты исповедуют второй тезис, но игнорируют первый. А это упирается в очень важную проблему: в проблему реальности модели не как «экономной и удобной фикции», а как онтологически реальной и реалистически правдоподобной, похожей на моделируемый объект системы, не очищенной от нерасчленённого многообразия действительности, объекта. А тогда и фонема будет центральным и всегда необходимым понятием фонологии, отражающим онтологическую сущность действительности, данную нам объективно в языке.
        4. Содержанием научного знания и познания является не сам объект, как он эмпирически дан нашему опыту, а уже извлекаемый из объекта предмет, что является первой ступенью моделирования знания и познания.
        Далее следует не придумывать и приписывать модель объекту, а вскрывать ее в этом предмете, полученном из объекта, структурно стратифицируя это целое. Важно, чтобы при этой стратификации ярусы и уровни устанавливаемой структуры были не «экономично придуманы», а онтологически познаны, чтобы они были реальны, хотя бы и в упрощенном виде. Тогда полученная модель удовлетворит приведенной выше формуле А. А. Маркова. Теперь необходимо
[5]      
разъяснить некоторые стороны этой операции и прежде всего остановиться на проблеме онтологической реальности в отличие от «приписываемых удобных схем», привносимых как «конструкты», а не обнаруживаемых в объективной данности предмета.
        5. Лучшая проверка модели на реалистичность — это проверка фактическая и практическая. По этому поводу я вспоминаю один факт на области проверки дешифровки неизвестной письменности: в какой-то дешифрованной рукописи было упомянуто о некоем кладе и указано его местонахождение. Когда произвели раскопки в указанном в рукописи место, то действительно нашли клад. Это типичная фактическая проверка.
        То же бывает и с разгаданными нематериальными ценностями при фактической проверке построенной гипотезы (а всякая гипотеза опирается на какую-нибудь модель, ибо гипотеза не фотография фактов, а их моделированное преображение). Так, Ф. де Соссюр в своем знаменитом «Mémoire…» 1879 г. построил «алгебраическую» гипотезу о причине разной судьбы гласных в индоевропейских языках и указал, что различие результатов зависело от пропавших и нигде не зарегистрированных в доступных индоевропейских языках фонетических элементов. Можно было верить или не верить гипотезе Соссюра, но как ее проверить? Проверка пришла, когда расшифровали хеттскую (неситскую) письменность (первый шаг сделал Бедржих Грозни, 1917) и в этом безусловно индоевропейском языке[4] обнаружили те самые — пропавшие в других индоевропейских языках — указанные в гипотезе де Соссюра «фонетические элементы» в соседстве с гласными. Это были «ларингалы», откуда и вся проблема получила название «ларингальной теории». Таким образом, «алгебраическая» гипотеза подтвердилась уже «арифметическими» фактами неситского языка, а позднее и другими анатолийскими языками, которые впоследствии удалось расшифровать по остаткам их письменности.
        Аналогичный случай был в свое время и с романскими языками, когда они были подвергнуты сравнительно-историческому исследованию (Ф. Диц и его школа) и были выведены праформы и архетипы с «индоевропейской звездочкой». Гипотеза о классическом латинском языке как праязыке романских языков не подтвердилась: реконструированные праформы не совпадали с известными и письменно засвидетельствованными латинскими словоформами. После этого можно было сомневаться не только в «романских реконструкциях», но и вообще подвергнуть сомнению весь сравнительно-исторический метод! Однако когда были обнаружены письменные памятники «народной латыни» (вульгаты), то эти «несовпадения» совпали: вульгарно-латинские словоформы подтвердили правильность реконструированных праформ. Таким образом, гипотеза была подтверждена фактически.
[6]                
        6. Иной, более косвенной — и тем самым не такой очевидной — системой проверки модели и гипотезы может быть практическое приложение той или иной гипотезы, использованное для «технического воплощения» этой гипотезы и модели, хотя бы и с отрицательным результатом.
        Известны многие случаи, когда «придуманная», а не «познанная» модель, положенная в основу практики, приносила печальные результаты (в технике, в медицине, в сельском хозяйстве и в других технологиях, ср. «теории флогистона» в XVII—XVIII вв., «мелиоративные рецепты на базе отрицания межвидовой борьбы» у Лысенко, «опыты» Владимира Евграфовича Татлина с его «летатлином» ^[5]  и т. п.). Очень хорошим примером такой «неверно познанной закономерности» может служить у Н. С. Лескова случай, как туляки во главе с Левшой «подковали стальную блоху», но груза не подсчитали, и блоха перестала «делать верояции в дансе». Получился кунсштюк талантливой самодеятельности, но фантазия не отвечала реальной действительности, модель была не реалистична…
        Как-то в «Комсомольской правде» я наткнулся на очень интересное письмо в связи с перепиской киевских школьников с Резерфордом; это умное письмо кончается очень примечательно: «Кружок научил меня многим качествам, необходимым ученому: уменью точно определять цель исследования, отличать существенное от случайного, не принимать желаемого за действительное. М. Лебедев».[6] Последнее положение и есть то, о чем здесь идет речь. Это — вопрос о реальности модели.
        Конечно, без построения модели и формулировки гипотезы нельзя — или, вернее, нецелесообразно — вести исследование, и здесь необходима и выдумка, и фантазия, а не плоско эмпирическое копирование увиденного и «ощупанного». Но за обманчивой внешностью надо уметь прозреть сущность, связь отношений, охват и габариты исследуемого объекта, но эта фантазия не должна противоречить действительности, которую мы изучаем, а потому не надо ей что-то предписывать и что-то ей приписывать; модель должна быть объективно адекватна своему объекту-предмету, хотя бы и упрощая и обобщая пестроту и противоречивость этих явлений эмпирии. Модель должна быть реалистичной.
        7. А теперь, «из дальних странствий возвратясь», вернемся в родные палестины фонологии, чтобы разъяснить еще некоторые стороны затронутых вопросов.
        Вяч. Вс. Иванов в упомянутой выше статье писал: «Общеизвестно, что для одного и того же языка инвентарь фонем может быть описан по-разному: например, в современном русском языке [и] и [ы], согласно одной фонологической модели, описываются
[7]      
как варианты (точное, вариации, — А. Р.) (аллофоны) одной и той же фонемы, согласно другой модели — как две разные фонемы».^[7]
       Спрашивается: обе ли эти модели равноценны? Или же одна из них «лучше», а другая — «хуже»? Дело здесь, конечно, не в том, какая из этих моделей «экономичнее» и «удобнее», а в том, какая же из них «реалистичнее» и более отвечает объективной онтологии предмета — в данном случае фонематической структуре современного русского литературного языка?
        И дело тут не в одном пункте (в данном случае — интерпретации соотношения звуков [и] и [ы]), а в целой и целостной системе при описании фонематической модели языка. Дело тут в том «целом», которое, как говорили древние, «было раньше своих частей».
        8. Основные положения первой концепции состоят в следующем.
               1) Фонология изучает не звуки (физическая материя) как таковые (акустически или артикуляционно — это две стороны одной медали), а семиотическое использование этой материи для коммуникации, т. е. для общения людей.
               2) Фонологический: ярус структуры языка имеет разные уровни, но центральной единицей этого яруса является фонема.
               3) Фонема — это и не звук, и не «звуковой тип», и не «удобное сокращенное обозначение» чего-то, а лингвистическая единица, функционирующая в составе морфем и тем сопряженная с морфологизацией и семасиологизацией,^[8] хотя собственного значения и не имеет, а обладает лишь значимостью и интенцией на значение (возможность морфом состоять из одной фонемы: щ-и, щ-ец; у, о, с, к, в — предлоги; и, а — союзы; а!, о!, у! и т. п. — междометия).
               4) Разными фонемами считаются те звуки речи, которые могут встречаться в тех же позиционных условиях, различая морфемы и их значения и не будучи в своем звучании зависимыми от позиционных условий.
               5) Выбор той или иной фонемы зависит от смысла словоформы (ср.: мал—мол—мул—мыл; мёл—мял—мил; икра—игра, кора— гора,          том—дом—сом—ком—лом; [щот—ж,от], мал-а—мал-о, мул-а—мул-у; кол-ю—кол-и; серд-и-сь—серд-я-съ и т. п.) и ее образования в связи с морфонологическими альтернациями фонем в пределах той же морфемы (друг—друзь-я—друж-еск-ий; тек-у — теч-ешь; ход-и-т—хаж-ив-а-л; визг— [виж,ать], писк—пищать) и т. п.
               6) Позиционные изменения звучания фонем не создают мену фонем, а образуют аллофоны данной фонемы, которые могут иметь разное фонологическое качество: здесь имеются в виду вариации
[8]      
(по Щербе: «оттенки фонемы»), с одной стороны, и варианты — с другой. Если вариации являются действительно лишь некоторыми отклонениями от основного звучания фонемы (например, разные а в мат, мят, мать, мять и т. и.), то варианты могут и не отклоняться от основного звучания, но совпадать в определенных слабых позициях со звучанием другой фонемы, когда вместо оппозиции фонем получается их нейтрализация (мог и мок = [мок|, сома и сама— [сʌмá] и т. п.).
               7) Так как фонемы имеют две функции — перцептивную (опознавательную) и сигнификативную (различительную), то и позиции следует определять по этим двум функциям, отличая, где эти функции сохраняются (позиции, благоприятствующие выявлению функций фонем) и где не могут сохраняться (позиции ущербные); позиции, благоприятствующие выявлению нужных функций для фонем, будут сильными, а ущербные — слабыми.
               8) В перцептивно слабых позициях возникают вариации, уклоняющиеся в своем звучании от основного вида фонемы в сильной позиции, по не выходящие за пределы опознавания своей артикуляционно-акустической зоны. В сигнификативно-слабых позициях возникают варианты, в которых разные фонемы совпадают в одном звучании и вместо оппозиции фонем возникает их нейтрализация, т. е. неразличение ([сама] и для сама, и для сома; [лук] и для лук, и для луг). Вариации соотнесены только с основным видом одной фонемы, а варианты предполагают наличие минимум двух фонем (примеры см. выше), а то и более (например, в предударном слоге тех слов, где перед гласной имеется мягкая согласная, ср. ряд, вид, печь, мед и в ряду, в виду, в печи, в меду и т. и., где в предударном слоге всех указанных словоформ один и тот же звук: [и^э].
               9) В случае отсутствия сильной позиции по сигнификативной функции (например, у несклоняемых слов тина ведь, вот или при отсутствии искомой гласной под ударением) нельзя определить, какая же это фонема из стоящих в корреляции фонем — дь или ть, т или д, — которые образуют гиперфонемы д’/т’, д/т, что противопоставлено гиперфонемам к/г, с’/з’ и т. д. Гиперфонема не обязательно должна быть «группой фонем» (как архифонема «пражцев»), но то, что на одном уровне является фонемой, на другом может выступать как гиперфонема. Таково противопоставление фонем в русском языке <а>, <о>, <э>, <и>, <у> и гиперфонем <а/о>, <и/э> и <у> (ср. различение [сʌмá] от сома и от сама и [сумá] сума). Здесь не только «групповые гиперфонемы» <о/а> или <и/э>, но и «единичная» — <у>, так как выступает не индивидуальная, а групповая неразличимость.
               10) Более сложные случаи фонологической интерпретации звукового строя языка, такие как определение моно- и бифонемности того или иного звучания, как соотнесение тех же звуков с разными фонемами (например, [γ] в бога и в их бы или ich-Laut’а в Dächer и в König и т. д.); или же случаи разных результатов в сочетаниях тех же фонем, идущих в том же порядке (купаться
[9]      
и пяться, подсадить и ленинградский и т. и.); стилистические звуковые вариативы типа бога и боγа, а также всевозможные случаи «подсистемных» контекстов мы здесь рассматривать не будем.[9]
       9. В соответствии с этой теорией и лежащей в ее основе моделью, где строго разграничены понятия фонемы, аллофона, вариации и варианта, основного вида фонемы и ее вариативов, где даны критерии определения того, что считать разными фонемами, что — аллофонами одной и той же фонемы, как различать фонетическое варьирование и морфонологическую альтернацию при условии обязательной функциональной точки зрения и принципа морфематизма, дается простой ключ для практических приложений фонологии (строительство алфавитов, кодификация правил орфографии, выработка систем транскрипции разного рода, установление норм орфоэпия и закономерностей словообразования и словоизменения и пр.).
        10. Основные же положения другой теории и лежащей в ее основании модели, где нет строгой функциональной точки зрения на фонему, где нет разграничения случаев фонетического варьирования и морфологического альтернировании, где такие примеры, как вода—вод [вʌда—вот] и вода—обезвоженный [д—ж], трактуются одинаково как смена разных фонем, а безударный вокализм «подтягивается» то под <а>, то под <ы>, где отвергается «морфематизм» как необходимое условие фонологического анализа, где, таким образом, все полно противоречий, не обладают качеством реальности модели и не могут быть положены в основу для практических приложений и истолкования этой практики.
        11. Есть еще одно объективное доказательство реальности модели, пусть и не столь очевидное, как вышеупомянутые, но тем не менее немаловажное. Известно, что точка — не линия, но две точки дают уже линию, а три и большее количество точек еще больше содействуют укреплению этой «линии». Применительно к излагаемому сюжету это значит: если о том же предмете (первоначально — объекте) имеются согласные между собой и не происходящие одни из других, а возникшие самостоятельно мнения (хотя бы они и имели один общий отдаленный источник), это верный признак истины. Поэтому, когда, надумав что-либо и придумав соответствующую модель, я на страницах писания или даже при живом обмене мнениями обнаруживал то же решение данного вопроса, мне было интересно, я всегда радовался, а не сетовал, что меня-де лишили приоритета: независимо найденный тот же результат — это уже не «точка», а «линия». Хорошим примером, подтверждающим это положение, могут быть некоторые известные из истории нашей пауки случаи, когда параллельно и независимо друг от друга два ученых решали ту же проблему. Такова история тех штудий, которыми были заняты два гениальных ученых
[10]    
Ф. Ф. Фортунатов и Ф. де Соссюр — в разысканиях законов литовского ударения. И то, что они пришли к однозначным выводам, «дало линию», отсюда и название результата: «закон Фортунатова—де Соссюра».
        Аналогично атому В. В. Радлов и В. Томсен занялись расшифровкой графики эстампов Н. М. Ядринцева. Радлов, специалист-тюрколог, шел методично, но медленно, а Томсен, германист-индоевропеист, не считая себя хозяином в тюркологии, обладал большей мобильностью и интуицией. В результате Томсен опередил Радлова и по-рыцарски прислал Радлову итоги своих гипотез, полагая, что теперь тюркологу легче будет завершить эту работу. Радлов убедился в правомерности открытий Томсена и в том, что он, Радлов, был на правильном пути, и завершил дешифровку Орхонских рун. Опять же две точки «дали линию»!
        По упомянутому выше вопросу о соотношении в современном русском языке звуков <и> и <ы> существует «большая линия» у столь разных авторитетов, как И. А. Бодуэн де Куртенэ, Н. С. Трубецкой, С. О. Карцевский, Р. О. Якобсон, В. Штейниц, А. В. Исаченко, И. Ф. Яковлев, Б. В. Томашевский, Н. В. Юшманов, а также Р. И. Аванесов, В. Н. Сидоров, П. С. Кузнецов, А. М. Сухотин, М. В. Панов, Н. А. Еськова, В. А. Виноградов, С. А. Варановская и многие другие представители младшего поколения МФШ. Это очень убедительная «линия», и я рад, что являюсь ее сторонником.
        12. Вез использования модели наше познание окружающей нас действительности тоже может совершаться, но это будет трудом «пчелы, а не инженера», по мысли Маркса, это будет не борьба членящего ума с нерасчлененной континуальностью действительности, а приблизительное знание окружающего в его чисто практическом плане, без объяснения теоретических основ и оснований. Модель же в силу своей избирательности и системности, не отрываясь от действительности, позволяет силой ума преодолеть зачастую непоследовательную пестроту эмпирической данности, отсеивая незначимое и очищая значимое, возвести знание на более высокую ступень, что, естественно, приближает к истине некоторого идеала, которую и должен искать и найти пытливый ум человека.