[230]            
        В связи с данной проблемой целесообразно рассмотреть два основных вопроса: 1) было ли значение слова первоначально диффузным и 2) различались ли в первобытных языках части речи?
        H. Я. Марр и его последователи утверждали, что первоначально значения слов человеческого языка были диффузными, т. е. полисемантичными: «Одно слово всегда в физическом или материальном восприятии возникавшее, являлось выразителем десятков различных понятий… Рука давала представление, говоря проще — означала не только руку и ряд чисел 1, 2, 10, но мощь, власть, право, долг; милость, благодать, богатый, могущественный; сторона; опора, помощь, подобный, подобно, через, до; держать, ловить, получать, давать, поручать, терпеть, побуждать… Объединению в одном слове многих десятков, а с производными — и многих сотен значений в соответствующие первобытные эпохи содействовала недифференцированность миров материального, общественного и духовного, недифференцированное представление о них в восприятии религиозном, почему одним и тем же словом назывались небо и земля, свет, искра, мысль, правда, справедливость, колдовство и т. д.»[1].
        Нетрудно заметить, что утверждение о полисемантизме или диффузности значения слов первобытных языков логически выводится из других постулатов Марра, в данном из предположения о существовании мифологической стадии развития мышления.
[231]            
        «Словом небо, — утверждает Марр, — называлось не только небо и небеса, но все, что связывалось в представлении доисторического человека с небесами, так, с одной стороны, облако, с другой — светила, звезды, равно птицы. Названием каждой птицы, не только основное название птицы, в яфетических языках оказалось слово, означающее небеса или небесенок, но небо употреблялось в значении и высокий, равно голубой, а также гора, голова, верх, острие, начало, конец»[2].
        В данном случае абсолютно неясно, демонстрируют ли все эти слова только так называемые этимологические связи или тем самым утверждается, что слово со множеством значений выступает в конкретном речевом акте.
        Ни один из существующих в мире этимологических словарей не подтверждает этимологических связей именно такого рода, когда, скажем, пятьдесят совершенно разных по своему значению слов образуются от одного корня. Для производства одного слова необходимы определенные семантические предпосылки, ср. нем. Fliege ‘муха’ от fliegen 'летать', рус. сердце и середина (середина тела), греч. πέτομαν ‘летать’ и рус. птица и т. д.
        Совершенно ясно, что Марр искусственно сближал разные по значению слова, чтобы доказать былое наличие так называемого космического мышления.
        Полисемантическое слово не могло выступать в конкретном речевом акте, поскольку в каждом речевом акте слово может выступать только в одном значении. Полисемия исключает в данном случае четкое понимание речи собеседником. Даже чисто животный сигнал не обладает той диффузностью значений, о которой говорил Марр. Свист сторожевого суслика определенно сигнализирует об опасности, а не о чем-либо другом, хотя в этом свисте и не раскрывается в деталях характер грозящей опасности.
        Среди лингвистов самых различных специальностей широко распространено мнение, что в глубокой древности части речи в языках четко не различались.
        «Палеонтология яфетических языков, — писал Н. Я. Марр, — вскрывает, что в начале существовали лишь имена… Словом, был момент, длинный период, многие эпохи, когда не было особой категории глаголов, были имена, т. е. имена, которые впоследствии стали известны в грамматике под названием имен существительных,
[232]  
раньше также не различавшихся, так как первоначально в реальности были имена-представления, как бы знаменья, дававшие представления, образ предмета, а не понятие, состав и действие или состояние его»[3]. Этой же точки зрения придерживался известный венгерский лингвист А. Клемм, утверждавший, что в уральском праязыке первоначально существовал только именной предикат[4].
        Помимо указаний на реликты этого состояния в уральских языках, А. Клемм пытался привести и некоторые чисто психологические обоснования. «Мышление примитивного человека оперировало предметными понятиями, языковым выражением которых были имена. Понятия качеств, языковым выражением которых было прилагательное и понятие состояний или процессов, языковым выражением которых является глагол, могли возникнуть только в связи с предметными понятиями. Человек с примитивной душой понимал качества и процессы только в связи с соответствующими одушевленными и неодушевленными предметами. Он их не отделял друг от друга»[5].
        Первоначальную нерасчлененность частей речи признавал также В. А. Богородицкий. Он писал: «Эпоха имени-глагола, в которой еще не существовало определенных формальных отличий имени от глагола, является наиболее ранней и, может быть, совпадает с тем временем, когда одно слово-корень представляло собой целое предложение». Для доказательства своей мысли Богородицкий приводит примеры из индоевропейских языков, показывающих, что имя и глагол могут быть образованы от одного и того же корня, ср. гр. ἄγ-ω 'веду' и ἄγ-ος 'вождь'. Он также ссылается на китайский язык, в котором слово может выступать и в роли глагола[6].
        «Можно предполагать, — заявляет В. Вундт, — что возникающие словесные обозначения первоначально употреблялись для обозначения как предмета, так и действия и, что, следовательно, возникновение различий между ними есть позднейшее явление»[7].
[233]            
        Для подтверждения этого тезиса часто привлекаются высказывания А. А. Потебни и К. Бругмана. «Различие между существительным и прилагательным, — писал А. А. Потебня, — не исконно. Прилагательные возникли из существительных, т. е. было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и данные, когда свойство мыслилось только конкретно, только как вещь»[8]. По мнению К. Бругмана, в индоевропейском праязыке прилагательных не было и они начали возникать в индоевропейских языках в результате адъективизации существительных»[9]. В индоевропейских языках первый элемент часто выступает в значении прилагательного, будучи по форме существительным. Свидетельством первоначального неразличения существительных и прилагательных в индоевропейских языках является отсутствие суффиксов, выступающих в роли специальных оформителей прилагательных. Суффиксы существительных и прилагательных в основном тождественны[10].
        Показательны также в этом отношении высказывания Л. П. Якубинского: «Имя прилагательное есть часть речи, обозначающая свойства — признаки предметов. Оно развивается на основе синтаксической категории определения. Естественно, что предпосылки развития определения (прилагательного) создаются лишь по мере того, как говорящие научаются выделять те или иные свойства предметов, сравнивая эти предметы между собой, познавая один предмет через другой… Так как свойства предметов раскрываются через другие предметы, то перво­начально названия тех или иных свойств — это не что иное как названия предметов, которые с точки зрения говорящих являются преимущественными носителями этого свойства или признака… Отсюда ясно, что на первоначальном этапе развития определения нет и не может быть речи об особой категории слов, выражающих признаки предметов, — выразителем свойств является та же грам-
[234]  
матическая категория имен, названий предметов. Отсюда ясно также, что в своем генезисе все прилагательные являются относительными, семантически производными от какого-то названия предмета, через отношение к которому характеризуются другой или другие предметы»[11].
        Эти же взгляды развивал в свое время И. И. Мещанинов: «Унанганский язык указывает своим строем на предшествующее неразличение обеих категорий, на прежнее состояние слитности имен и глаголов»[12].
        По мнению Б. Коллиндера, типологические финитные формы глагола были первоначально именными конструкциями: синтагмами имени, образованными от глагольных основ[13].
        «Тесное сплетение категорий имени и глагола, — пишет Н. К. Дмитриев, — проходит сквозь всю башкирскую грамматику. Достаточно указать на то, что спряжение в башкирском языке (как и в других тюркских языках) носит ярко выраженный именной характер: формы лиц глагола характеризуются теми же аффиксами (формантами), которые образуют так называемую форму сказуемости 1-го, 2-го и 3-го лица обоих чисел от любого имени. Таким образом, вместо русского я читаю или я буду читать по-башкирски собственно говорят я читающий — есмь и я имеющий читать — есмь так же, как говорят я читатель — есмь и т. п…»
        «Вторым структурным типом (кроме формы сказуемости), объединяющими имя и глагол, являются в башкирском языке (как и во всех тюркских языках) морфологические образования, известные под названием формы принадлежности. «Форма принадлежности», как выразительница известной грамматической «категории принадлежности», одинаково свойственна и именам и глаголам: ср. хотя бы ат-ым ‘мой конь' (по-башкирски одно слово!) и барган-ым ‘мое прошлое хождение', т. е. тот факт, что я ходил (по-башкирски тоже одно слово)»[14].
[235]            
В. Банг в свое время пришел к выводу, что «чистый глагольный корень» тюркских языков представляет «чистый субстантив, т. е. отглагольное имя»[15].
        Убежденным сторонником первоначального неразличения имени и глагола был Э. В. Севортян. Он собрал довольно многочисленные случаи совпадения глагольных и именных основ типа ақ- 'течь' и ақ – ‘жидкость', аң 'помнить' и аң ‘понятливость', дад- ‘пробовать на вкус' и дад 'вкус' и т. п. Имеются также случаи схождения производных форм глагола и имени, напр, азерб. ағры- ‘болеть' и агры 'боль', оху- ‘читать' и оху ‘чтение' и т. д. «На основании уже учтенных форм, — замечает Э. В. Севортян, — можно прийти к выводу, что все глаголы и имена, семантически связанные между собой и объединяемые значениями названия процесса, результата и т. д., восходят к корням и производным словам, в которых не было не только грамматического, но и лексического разграничения глагола и имени действия, процесса или его признака (или результата) и т. п.»[16]
        Гипотезу о первоначальном неразличении в тюркских языках частей речи защищает А. М. Щербак. «В тюркском праязыке прилагательные не имели особых морфологических показателей и само существование их как самостоятельного лексико-грамматического разряда имен вызывает большие сомнения»[17].
        А. М. Щербак также утверждает, что глаголы и имена были недостаточно дифференцированы.
        Это положение аргументируется тем, что в древнетюркском языке глагольно-именных основ больше, чем в современных языках, и что по мере приближения к нынешнему состоянию их количество постепенно уменьшается. Анализ же общетюркских односложных основ, реконструируемых на уровне праязыка, показывает заметное увеличение случаев омонимии по сравнению с тем, что выявляется в ходе исследования любых старописьменных текстов, ср. āр 'противоположная сторона; зад; спина и класть
[236]  
что-л., перевешивая на другую сторону; переходить ка-кой-л. предел; превышать что-л.; ǟn 'низ, низкий и сходить, спускаться'[18].
        По мнению А. М. Щербака, «внешнее совпадение именных и глагольных основ не является случайным и, по всей видимости, отражает своеобразие исторического процесса становления и развития частей речи. Факты именной и глагольной омонимии в древних и современных тюркских языках, результаты проведенных в этой области теоретических исследований и, отчасти, соображения теоретического порядка, подкрепленные ссылками на материалы не тюркских языков, позволяют думать, что в тюркском праязыке почти любой первичный корень обозначал и предмет и действие, т. е. был синкретичным»[19].
        «При всех возможных различиях прилагательных и существительных в таких языках, как индоевропейские, тюркские и др., прилагательные в этих языках обнаруживают близость к существительному. В ряде языков Юго-Восточной Азии слова, обозначающие качественные признаки, по своим грамматическим свойствам тяготеют не к именам, а к глаголам… Можно предполагать, — замечает далее В. 3. Панфилов, что возникающие обозначения первоначально употреблялись для обозначения как предмета, так и действия и, что, следовательно, возникновение различий между именами и глаголами есть позднейшие явления. Проявление такой первоначальной неотдифференцированности имени и глагола в той или иной степени обнаруживается во всех языках»[20]. Основным аргументом, привлекаемым для доказательства этого положения, выступает опять-таки амбивалентность некоторых основ, т. е. их способность быть основами имен и глаголов. Наличие общих именных и глагольных-основ отмечается в финно-угорских, тунгусо-маньчжурских тюркских, палеоазиатских, кавказских и некоторых других языках. Значительное количество общих именных и глагольных основ зафиксировано в эскимосском языке. В нивхском языке количество общих именных и глагольных основ весьма велико. В эскимосском языке любое имя, выступая в функции сказуемого, присоединяет глаголо-
[237]  
образующий суффикс и получает соответствующее глагольное управление[21].
        Генетическая связь существительных и прилагательных, подтверждаемая материалами многих языков, получает свое объяснение в связи с генезисом и развитием категории качества как категории мышления. В процессе выделения того или иного качественного признака предмета в результате сравнения какой-либо из предметов начинает выступать как его наиболее характерный носитель, т. е. как своего рода эталон, с которым отождествляются по соответствующему качественному признаку другие предметы. Поэтому название этого предмета вместе с тем выступает и как название того качественного признака, эталоном носителем которого он является.
        Те прилагательные, которые тяготеют в некоторых языках к глаголу, первоначально были связаны с синкретическим глаголом, или вторым членом первоначальной оппозиции[22]. Как можно видеть из изложенного, сторонников теории о первоначальной диффузности частей речи довольно много. Тем не менее в ней можно усмотреть весьма существенные, на наш взгляд, недостатки. Во-первых, сторонники этой теории недопустимо смешивают между собой две коммуникационные системы. Можно с полным основанием утверждать, что до речи у человека, как и у многих животных, существовали сигнальные системы. Примером таких сигнальных систем может служить предостерегающий о возможной опасности свист наблюдающего за обстановкой суслика, тревожное стрекотание сороки, особый крик диких гусей и т. п. Сигнал сам по себе действительно не расчленен. В нем невозможно выделить, какой-либо элемент, относящийся к определенному имени, его отдельному качеству и т. д. Он выражает в самом общем виде какую-то опасную ситуацию, в достаточной степени неопределенную. Здесь биологически важным является понятие об опасности и необходимость ее предостережения.
        И вот некоторые лингвисты делают вывод, что и первые слова человеческой речи были подобны этим сигналам. Здесь также не было никаких частей речи. Вместо них было нечто диффузное и неопределенное. Чем же отличалось такое состояние от эпохи сигналов. Выходит, что
[238]  
оно ничем не отличалось. Это были те же сигналы. Но совершенно очевидно, что коммуникация при помощи языка явилась совершенно новым этапом в истории человеческого общения. Это был какой-то качественно новый этап, не похожий на ему предшествующий.
        Сущность предложения во всех языках мира заключается в развертывании признаков предмета. До осознания признаков не могло быть никакой речи.
        Речевой акт, даже в условиях первобытной речи, всегда выражал нечто конкретное и в соответствующих условиях совершенно определенное, а не диффузное. Первобытная человеческая речь не могла состоять только из одних имен существительных, так как субстантивация процессуального признака, т. е. создание отглагольного существительного требует довольно высокой степени абстракции.
        В нашем языкознании еще со времен господства марровского учения о языке утвердилась довольно странная традиция. Любая особенность языка прямо и непосредственно соотносится с определенным состоянием развития человеческого мышления. Если в языке, скажем, встречаются амбивалентные основы типа азерб. ағры- ‘болеть' и агры 'боль', то это свидетельствует о том, что в человеческом сознании части речи еще недостаточно разграничены. Однако такого обязательного параллелизма между языком и мышлением могло и не быть. В человеческом сознании предметы и их признаки могли быть выделены достаточно четко, но язык мог использовать одну и ту же основу для выражениями предметов и признаков.
        Трудно согласиться с тем, что определенное качество всегда ассоциируется с каким-либо предметом. Оно могло возникнуть в человеческом мозгу совершенно независимо от конкретного предмета, будучи абстрагировано от многих предметов.
        Выражение demir yol ‘железная дорога' в турецком языке вовсе не свидетельствует о том, что в турецком языке когда-то не было прилагательных. В данном случае от существительного demir было отвлечено в определенных словосочетаниях качество, а сама форма существительного не подверглась при этом никаким изменениям.
        Любая человеческая речь, даже самая примитивная, предполагает четкое осознание предмета и его признаков. Вне этого условия сама речь не представляется возможной. Поэтому всякие рассуждения по поводу того, что, будто бы, первоначально в языке не было четкого разделе-
[239]  
ния частей речи, представляются нам совершенно не обоснованными.
        Следует также заметить, что сторонники теории первоначальной диффузности частей речи совершают в своих исследованиях ошибки.
        Желая показать абсолютное тождество глагольных и именных основ Э. В. Севорян приводит такие примеры, как карык ‘темнеть' и карык ‘затемненный', чув. тутах- ‘ржаветь' и тутах- ржавчина[23]. Однако эти аффиксы генетически не тождественны. В одном случае аффикс -ык восходит к аффиксу, обозначающему становление качества, который в конечном счете представляет переосмысление древнего аффикса многократного действия, в другом случае -ык — аффикс древнего перфективного причастия -ык, например карык ‘затемненный'. Генетически тождественными эти аффиксы быть не могут. На этом же основании совершенно недопустимо сопоставление азерб. акын- ‘приближаться' и акын ‘близкий'[24]. В первом случае мы имеем дело с аффиксом возвратного залога, который также представляет переосмысление древнего аффикса многократного действия. Во втором случае — аффикс -ын — показатель древнего перфективного причастия.
        Веским доказательством того, что в тюркском праязыке имена и глаголы достаточно четко различались, является неодинаковый способ отрицания у имен и глаголов, ср. тур. ol isçi değildir 'он не рабочий' и ol yazmiyor ‘он не пишет'.
        Части речи как семантико-функциональные разряды слов в тюркском праязыке уже существовали. Никакого первоначального синкретизма частей речи не было.
        В тесной связи с гипотезой о первоначальной диффузности речи находится предположение И. И. Мещанинова об образовании частей речи из членов предложения «Слова не создавались сами по себе без их практического значения в речи»[25].
        Совершенно прав, по нашему мнению, А. Н. Савченко, когда он утверждает, что «синтаксические свойства частей речи определяются их значениями. Предикативная функ-
[240]  
ция глагола, особенности согласования его с подлежащим и способность управлять дополнением являются прямым результатом присущего ему значения действия или состояния. Субъектное или объектное отношение существительного к глаголу является следствием его предметного значения. Обязательное согласование прилагательного с существительным (в тех языках, где прилагательное имеет формы словоизменения) вытекает из его значения признака предмета. Таким образом, при определении части речи нельзя игнорировать ее значение, наоборот, его следует поставить на первое место»[26].
        Под первоначальной диффузностью мышления некоторые лингвисты и философы, очевидно, понимают неразвитость мышления первобытного человека. Но это совсем разные вещи. Конечно, первобытный человек многого не знал по сравнению с тем, что могут знать современные люди. Однако даже самое примитивное существование требует знания законов окружающего мира. А это требует известного расчленения континуума окружающего мира. Без этого познание законов окружающего мира невозможно. Если все свойства предметов и явлений выступают в сознании человека в виде существительных, то правильно понять окружающий его мир такой человек не сможет.
        В этом отношении мы не можем не согласиться с А. Г. Спиркиным, который писал по этому поводу следующее: «Вряд ли возможно отсутствие морфологически оформленных частей речи трактовать в том смысле, что в мышлении человека в то время не существовало основных логических категорий: предметности, действия, качества и отношения. Без этих категорий невозможен был бы никакой акт логической мысли и, следовательно, никакое взаимное общение людей. Эти основные опорные смысловые центры любой мысли, какой бы степенью примитивности она не обладала, являются необходимыми условиями более или менее адекватного отражения действительности и сообщения о содержании отражаемого другим людям»[27].
[241]

         Проблема абстрактности человеческого мышления
        Вопрос о меньшей степени абстрактности мышления первобытных людей — вопрос немаловажный. С этим фактом приходится считаться при изучении проблемы развития человеческого мышления. С совершенной очевидностью на основании изучения косвенных фактов можно сказать, что мышление древних людей было менее абстрактным по сравнению с мышлением современных людей. В этом плане само понятие абстрактности требует некоторого пояснения. Способность к абстрагированию была конечно свойственна и людям древних эпох. Без этой способности вообще не могло бы быть языка, поскольку каждое слово и грамматическая форма могли возникнуть только на базе абстракции. Можно, однако, предполагать, что людям древних эпох не были свойственны более сложные типы абстрагирования, основанные на отвлечении от многих и притом разнородных предметов и явлений ср., например, такие понятия, как справедливость, унижение, неполнота, неприспособленность, множество и т. д. В сознании первобытного человека наиболее устойчивыми были те типы абстракции, которые базировались на повторяемости непосредственно ощущаемых предметов и явлений. Изучение истории различных языков с достаточной убедительностью подтверждает тот факт, что чем дальше мы углубляемся в древность, тем меньше обнаруживается грамматических категорий, представляющих сложные типы абстракций. Например, показатель абстрактного множества для языков древних эпох не является типичным. Гораздо раньше возникают различные суффиксы так называемой собирательной множественности, как множественности более конкретной. Л. Леви-Брюль не без основания утверждает, что первобытное мышление обладает способом для выражения не просто мн. числа, а различных его видов[28].
        Двойственное число как менее абстрактное и более наглядное в целом ряде языков возникло, по-видимому, раньше абстрактного мн. числа.
        Можно с полной уверенностью утверждать, что древние языки не имели большого количества залогов. Возвратный залог, выражающий менее абстрактные отношения, в истории многих языков мира возникает раньше
[242]  
страдательного залога. Категория страдательного залога для языков древних эпох вообще не является типичной.
        В индоевропейских языках страдательный залог возникает значительно позже медиума. В тюркских языках, а также в значительной степени в финно-угорских показатели залогов были некогда суффиксами многократного действия. То же самое следует сказать и в отношении количества наклонений. Наклонений в архаических языках, по-видимому, немного. Раньше всего выделялись наклонения, выражающие менее абстрактные отношения.
        Отличительной особенностью протоуральского языка-основы была крайняя скудость наклонений: кроме повелительного и изъявительного существовало некоторое подобие желательного, или возможностного, наклонения. Наиболее архаичный индоевропейский язык — хеттский — не имеет никаких наклонений, кроме изъявительного и повелительного. Раньше всего возникает повелительное наклонение, затем чаще всего появляется оптатив, но ни одному историку языка не удалось пока реконструировать в плоскость праязыка условное наклонение. По-видимому, видовые оттенки действия как наиболее наглядные занимали в древних языках больший удельный вес. В индоевропейских языках в системе презенса обнаруживается число значительное прибавляемых к основе словообразовательных суффиксов, которые первоначально, видимо, обозначали различные оттенки протекания действия. Уральские языки отличаются наличием довольно большого количества глагольных суффиксов, обозначающих различные оттенки многократного и мгновенного действия. Все эти факты дают основание предполагать, что в мышлении людей древних эпох действие, выражаемое глаголом, оценивалось прежде всего с точки зрения его качества (Aktionsart).
        Будущее время как более отвлеченное и абстрактное часто возникает значительно позднее по сравнению с настоящим и прошедшим временем. По утверждению индоевропеистов, индоевропейский праязык не имел специальной формы будущего времени; в финно-угорских языках настоящее время может выражать будущее время совершенного вида; в тюркских языках будущее время с показателем -r в древности обозначало также настоящее время.
        В истории различных языков отмечены случаи, когда формы будущего времени возникают в результате пере-
[243]  
осмысления форм наклонения, например, в латинском формы будущего времени глаголов III скл. (типа legam 'я буду читать', legas ‘ты будешь читать' и т. д.) в прошлом были формами конъюнктива. Существует предположение о том, что формы так называемого с-ового будущего времени в древнегреческом языке типа δείξω ‘я покажу' и т. д. по происхождению являются формами с-ового аориста. Случаи превращения форм оптатива в формы будущего времени отмечены в тюркских языках. Древнегрузинский язык не знал того футурума, который в новогрузинском образуется прибавлением преверба (ç rs 'пишет', daçers ‘напишет'). В древнегрузинском для выражения футурума используется conjunctivus praesentis и conjunctivus aoristi çerdes ‘писал бы, напишет', çeros ‘написал бы', ‘напишет'[29].

         Неравномерность развития отдельных сторон мышления
        Содержание человеческого мышления охватывает очень большое количество понятий. Однако эти понятия содержат совершенно различные потенции к изменению. Есть понятия очень стабильные. Их содержание может оставаться без существенных изменений в течение тысячелетий.
        Возьмем такие понятия, как сук дерева, ноготь, туман, сырость и т. д. Вряд ли что-либо существенно изменилось в содержании этих понятий на протяжении многих веков. В то же время есть такие понятия, содержание которых очень быстро меняется в связи с развитием науки и техники. Содержание понятия атом, возникшего еще в древней Греции, изменилось с течением времени настолько существенно, что можно без преувеличения сказать, что в настоящее время это совершенно новое понятие. То же можно сказать о содержании понятия дом, которое проделало огромный и сложный путь от примитивного шалаша до современного небоскреба. Кроме того, само понятие может рассматриваться в двояком аспекте. Есть понятия, которые называют узкими и формальными понятиями. По существу это совокупность наиболее суще-
[244]  
ственных признаков предмета. Такое понятие играет роль своеобразного возбудителя. Оно вызывает у собеседника самое общее представление о каком-либо предмете, которое даст возможность отличить его от других предметов.
        Объем сведений о предмете, заключающийся в минимуме дифференциальных признаков, может быть очень невелик. Для того чтобы иметь общее представление о корабле, достаточно знать хотя бы самые общие контуры и ассоциировать его с морем. Можно даже произвести такой интересный психологический опыт. Представим себе разговор двух человек. Один из них плавал на корабле всю жизнь, а другой увидел корабль впервые всего несколько дней назад. И если он произнесет фразу Вчера я видел в море корабль, то у бывалого моряка может возникнуть в голове только самое общее представление о корабле, несмотря на его огромный опыт.
        Необходимо отметить, что понятия, в основе которых лежит комплекс минимальных дифференциальных признаков, необычайно устойчивы. Узкое понятие реки, существовавшее в сознании пелазга, вряд ли сколько-нибудь существенно отличалось от узкого понятия реки, существующего в сознании современного грека. Комплекс признаков, отличающих реку от горы или леса, по существу остался одним и тем же.
        Некоторые лингвисты выделяют так называемое широкое или содержательное понятие. Фактически это некая сумма знаний о данном предмете. Эта сумма знаний является переменной величиной, поскольку у разных людей она может быть неодинаковой. Если взять область какой-либо науки в целом, то эта сумма знаний непрерывно изменяется. Следует при этом отметить, что накопление суммы знаний о предмете требует длительного времени. Часто у отдельного человека эта сумма является итогом всей его жизни. Сумма знаний о предмете, являющихся достоянием определенной науки, может быть приобретена в течение сотен и даже тысяч лет.
        Чрезвычайно медленно изменяются понятия, относящиеся к категории отношений между предметами. История индоевропейских языков показывает, что понятие принадлежности одного предмета является результатом переосмысления чисто пространственного отношения, означающего удаление от чего-либо. Славянское окончание род. пад. ед. числа -а, например влъка 'волка' и литов-
[245]  
ское vilko ‘волка' восходит к окончанию аблатива -od, существовавшего, по-видимому, в индоевропейском праязыке.
        Позднее значение удаления было переосмыслено как значение принадлежности или значение отношения к чему-либо. Возможно, что такое переосмысление произошло уже в эпоху индоевропейского праязыка. Если индоевропейская общность существовала еще в пятом тысячелетии до нашей эры, то что здесь существенно изменилось за семь тысяч лет?
        Все это лишний раз подчеркивает механистичность требования, выдвигаемого некоторыми нашими лингвистами, о непременной увязке явлений языка и истории народа. Язык есть продукт ряда эпох, и многое в нем нельзя увязать ни с какой конкретной историей.

         Возможность переосмысления древних значений
        Содержанием человеческого мышления являются понятия. Постепенно с развитием человеческого мышления увеличивается число понятий. Некоторые языковые данные показывают, что сами понятия также не остаются неизменными. Древние понятия, по-видимому, были очень простыми. Интересно в этом отношении развитие понятия принадлежности.
        Первобытному человеку, видимо, было очень трудно представить принадлежность абстрактно, и он пытался вначале ее представить как пространственную близость. Мое первоначально представлялось как ‘то, что ближе всего ко мне находится', твое — 'то, что находится от меня на большем расстоянии', и его — как 'наиболее от меня удаленное'. Иногда принадлежность могла пониматься как нечто совместное. Дом отца представлялся как 'отец с домом'. Иногда принадлежность понималась как нечто от кого-то исходящее. Этим объясняются случаи происхождения родительного падежа от древнего аблатива.
        Значение склонности к чему-либо могло развиться из значения неполноты качества, ср. кирг. ақчыл 'беловатый' и азерб. ишчил 'склонный к работе'.
        Переосмысляются значения не только грамматических форм, но и слов. В ряде индоевропейских языков имеются материально родственные слова, означающие город, ср. др.-гр. πόλις, др.-инд. puḥ (род. падеж puraḥ),
[245]  
латыш, pilsēta 'город'. Как будто бы восстанавливается древнее значение ‘город'. Однако это не был город в современном понимании, а скорее небольшое укрепленное поселение. Это архаическое значение отчасти сохранилось в современном литовском слове pilis 'замок.'
        К тому же выводу приводят данные финно-угорских языков, ср. эрзя-морд. мо 'город', манс. ūš, us, хант. wač, woš 'город'. Однако соответствующие слова в мансийском и хантыйском языках означают не только ‘город' но и ‘изгородь', ср. также ненецк. wā ~ wād ‘загородка'. Любопытны такие соответствия, как нем. Zaun 'забор' и англ, town 'город'. Характерна также связь рус. город с глаголом городить, огораживать.

         Проблема развития содержания человеческого мышления
        Развитие мышления состоит в росте и обогащении предметов и явлений реального мира в связи с расширением общественной практики. История слов различных языков как нельзя лучше показывает, что содержательное обогащение мышления происходит именно таким образом.
        Развитие многообразных форм и областей деятельности человека находит отражение в развитии значений слов, возникновении омонимов, синонимов и т. п. Особенно это выявляется при наблюдении над увеличением групп этимологически родственных слов. Одним из ярких примеров может служить немецкое слово Werk 'дело'. Сравнение его с др.-греч. ἔργον 'дело' и арм. горц 'дело' говорит о том, что в глубокой древности это значение было единственным. Современное нем. Werk имеет разветвленную серию омонимов, отразивших развитие многообразных видов деятельности человека: 1) 'дело', 'работа', 2) 'завод', 'рудник', 3) 'механизм' (Uhrwerk 'часовой механизм'), 4) 'произведение' (Lenins Werke 'сочинения Ленина' и т. п.).
        Однако, по-видимому, было бы неправильно сводить все развитие человеческого мышления к накоплению новых понятий. Развитие содержательной стороны человеческого мышления это образование каких-то более глубоких зависимостей явлений и процессов. Естественный процесс познания намного сложнее. Опытные данные никогда не используются в виде непосредственно зафиксированных в языке простых наблюдений. Они ак-
[247]  
тивно и критически перерабатываются мышлением, группируются вокруг какого-нибудь теоретического критерия. Процесс познания мира представляет собой непрерывную интеграцию опытных данных, их введение в систему внутренних фактов, законов и принципов.[30] Следовательно, происходит не только накопление понятий, но вместе с тем совершенствуется и углубляется знание их внутренней сущности и взаимосвязей.
        Реальная действительность может в языке не только отражаться, но даже искажаться. Возьмем в качестве примера две русские фразы: лес шумит и река течет. Глаголы в этих двух предложениях употреблены в действительном залоге. Однако логически и фактически это неверно. Лес — неодушевленный предмет и сам он никаких действий производить не может. Лес шумит, потому что сквозь его ветки и листья (хвою) проходит ветер. Река также не может течь сама. Река течет потому, что ее русло образует покатость.
        Течению способствует напор скапливающейся воды. Однако глагол здесь также употреблен в действительном залоге, а не в страдательном. Таким образом, в языке осуществилась не соответствующая действительности персонификация. Предметы неодушевленные были приравнены к одушевленным. Человек, однако, может понять эти искажения в смысловом отношении фразы, потому что в этих случаях глаголы рассматриваются просто как признаки, относящиеся к определенным предметам.
        Русские словосочетания типа сбор урожая, дом отца и край стола содержат родительный падеж, основным значением которого является выражение принадлежности. Однако словосочетание сбор урожая не выражает принадлежности. По значению родительный падеж здесь является винительным, и есть языки, где в этих случаях употребляется винительный падеж. В словосочетании дом отца родительный падеж уже выражает определенное отношение принадлежности, а в словосочетании край стола родительный падеж означает часть целого.
        Фраза — пойти поесть и выпить пивка также искажает действительность в известной степени. Приставка по- обычно означает малую меру действия — поиграть (немного), попить (немного) и т. д. Зайти поесть не обяза-
[248]  
тельно означает поесть немного и пивка в данном случае не означает маленькое пиво. Все вышеуказанные формы употреблены в экспрессивном значении.
        «Одним из специфических и в этом смысле уникальных свойств человеческого языка как системы знаков является то, что более емкий по объему и многомерный по структурной организации план содержания не имеет одно-однозначного соответствия более простому по форме и меньшему по числу единиц плану выражения».[31] В языке имеет место непараллельность звучания и значения.
        «В отличие от знаков чисто условных систем, где одному означающему, как правило, соответствует одно означаемое, две стороны знаков естественного языка соотносятся друг с другом совершенно по иной пропорции: „одно: несколько" (одно означающее: несколько означаемых) или „несколько: одно" (несколько означающих: одно означаемое). Последствия подобных отношений между означающим и означаемым языкового знака огромны и находят свое выражение в так называемых недискретных фактах языка: в полисемии и омонимии (одно означающее — несколько означаемых), в синонимии и полилексии (одно означаемое — несколько означающих), в наличии в системе языка синкретических и дублетных форм знаков. Дифференциальный характер обеих сторон знака создает почти неограниченные возможности варьирования не только означаемого, но и означающего знака. Определенная автономия двух сторон языкового знака позволяет обозначающему обладать иными функциями, нежели его собственная, а обозначаемому быть выраженным иными средствами, нежели его собственная форма знака... Каждая из сторон языкового знака имеет свои принципы членимости и свои формы структурной организации, что в свою очередь порождает определенную автономию как означаемого, так и означающего»[32].
        Эта особенность порождает парадоксальные несоответствия между языком и мышлением. Словесный знак дом может иметь целый комплекс разных значений: дом — строение, здание, дом — жилище, дом — семья, дом — жильцы, населяющие дом, дом — домашний очаг и дом — династия.
[249]            
        В окружающей нас действительности каждый предмет может быть только самим собой. То же самое имеет место и в человеческом мышлении. Однако в языке несколько предметов могут иметь одно и то же наименование или одинаковые предметы могут иметь разные наименования, ср. рус. ключ и родник, путь и дорога.
        Это противоречие устраняется контекстом конкретного употребления слова. Только в связной речи мы можем узнать, имеется ли в виду при слове завернуть — покрыть со всех сторон, упаковать, или двигаясь, направиться куда-нибудь в сторону, например, завернуть за угол.
        Та же асимметрия языкового знака наблюдается и в формативах. Одно значение может передаваться несколькими формативами, например, значение род. падежа мн. числа в русском языке может передаваться различными формативами, ср. луг-ов, пол-ей и т. д.
        Самое парадоксальное, — что в языке может существовать то, что в мышлении фактически уже исчезло. Русские родовые окончания, за исключением тех случаев, когда они обозначают пол, утратили какую-либо логическую мотивированность, хотя некогда они были мотивированы. Системы числительных в финно-угорских языках обнаруживают следы каких-то древних систем счета, о которых современные носители этих языков не имеют никакого представления. Албанский язык до сих пор различает аорист и перфект, хотя значения этих времен в настоящее время стали идентичными. В индоевропейских языках некогда существовали местные падежи. Позднее они стали употребляться с соответствующими по значению предлогами. В настоящее время осознание местных падежей уже утратилось, но тем не менее они употребляются совместно с предлогами, ср. рус. из города (окончание -а представляет остаток древнего аблатива), в городе (окончание -е — остаток древнего локатива).               

         О компенсации недостатков лингвокреативного мышления
        Выше уже говорилось, что лингвокреативное мышление в известной степени ущербно. Оно создает в языке избыточность, характеризует предметы и явления окружающего мира далеко не полно и может даже в известной мере искажать действительность, отображая ее в каком-то одном определенном аспекте. Возникает проблема — чем
[250]  
все эти недостатки компенсируются. Таким мощным коррелирующим средством является жизненный опыт человека, его жизненная практика. Жизненная практика всегда корригирует возможные отклонения отражения и обеспечивает человеку правильное понимание истинной сущности предметов и явлений материального мира.
        Можно даже предположить, что жизненная практика человека способна создавать в его мышлении какие-то особые мыслительные категории, которые сосуществуют наряду с категориями, выраженными в языке. Это категории опыта.
        Категориями опыта можно было бы назвать понятийные категории. Такой категорией может служить пол в языке. Пол существует в реальном мире, но не всегда выражается в языке.
        Понятийная категория представляет результат человеческого опыта, что может быть подтверждено вполне наглядными примерами. В китайском и японском языках множественное число предметов чаще всего никакими языковыми средствами не выражается. Исключения могут представлять только личные местоимения и одушевленные имена существительные. Однако отсюда нельзя делать вывод, что у японцев нет никакого понятия о множестве неодушевленных предметов. Это понятие им дано в опыте.
        Точно так же неправомерно было бы делать вывод, что в сознании людей, языки которых не различают грамматической категории вида, совершенно отсутствует понятие действия, достигшего предела, и действия, не достигшего предела. Это понятие также дано в опыте.                  

         Изменение мышления и развитие производительных сил общества
        Развитие производительных сил общества бесспорно является наиболее мощным фактором развития человеческого мышления. Увеличивающееся знакомство человека с предметами и явлениями окружающего мира, более глубокое познание их связей и внутренней сущности необычайно обогащает содержание человеческого мышления. Но было бы большой ошибкой думать, что развитие производительных сил способно вызвать какие-то радикальные перевороты, совершенно новые стадии в развитии мышления, как это предполагали в свое время
[251]  
Н. Я. Марр и его последователи. Это объясняется тем, что само человеческое мышление представляет необычайно сложное и многогранное явление. Понятия, составляющие содержание мышления, не находятся на одном уровне. Некоторые понятия не подвергаются каким-либо существенным изменениям. Новые понятия, появляющиеся в различных областях науки и техники, конечно, обогащают человеческое мышление, в ряде случаев они создают совершенно новое понимание чего-либо, совершенно отличное от прежнего, но произвести полную революцию в мышлении они не могут, поскольку новые понятия всегда составляют сравнительно небольшую часть общего количества понятий. Многие понятия остаются неизменными. Неизменными остаются типы мышления, способы связи понятий, логические законы мышления и т. п.
        Нетрудно заметить, что развитие мышления в этом отношении очень напоминает развитие языка. В его развитии также не наблюдается резких скачков и взрывов, так же как и в развитии языка. Эволюционный процесс развития является для него наиболее характерным.
        Н. Я. Марр и его последователи, пытавшиеся установить стадии в развитии человеческого мышления, соответствующие стадиям развития производства, совершенно забыли о том, что мышление развивается вместе с развитием человеческого общества, но оно не создает при этом каких-либо точных корреляций и форм, которые можно было бы соотнести с определенным способом развития производства. У мышления есть свои формы и свои законы развития, хотя в конечном счете причиной развития мышления является развитие человеческого общества и его производительных сил.                  

         О трудностях, связанных с изучением проблемы развития человеческого мышления
        Марр и его школа не могли правильно решить проблему развития человеческого мышления на основании данных языка. Несмотря на то, что этой проблемой до некоторой степени занимаются биологи и отчасти философы, сделано в этой области пока еще очень немного.
        Объясняется это исключительной сложностью самой проблемы. Дело в том, что языковые данные не могут здесь быть достаточно надежной опорой, по причине специфических особенностей языка. В языке очень часто
[252]  
наблюдается несоответствие между внешней формой выражения и ее фактическим внутренним содержанием. Лингвокреативное мышление отмечает далеко не все. Компенсирующие его недостатки понятийные категории также развиваются, однако проследить это развитие чрезвычайно трудно по причине их недостаточно четкой выраженности языковыми средствами. Мыслительные категории развиваются крайне медленно, в течение ряда эпох, поэтому выделить какие-либо четко очерченные стадии развития мышления невозможно, тем более установить специфические для каждой стадии нормы мышления.
        Следует всегда иметь в виду, что работа человеческого мозга во многом зависит от его чисто физиологических особенностей. Окружающий человека мир представляет огромное количество различных предметов и явлений. На первый взгляд вся эта масса предметов и явлений кажется лишенной каких-либо внутренних связей. Чтобы понять необычайное разнообразие предметов и явлений окружающего мира, человеческий мозг стремится их определенным образом классифицировать.
        Познание окружающего мира человеком было бы необычайно затруднено, если бы мышление не постигало общего, было бы неспособно создать определенные типы предметов и явлений. Поэтому данная тенденция в мышлении имеет огромное значение. Каждое понятие фактически представляет тип. Слово в языке — определенный тип. Более мелкие типы объединяются в более крупные типы, представляющие определенные группы предметов. Более крупные типы могут еще более укрупняться.
        «Если бы человек — замечает И. М. Сеченов, — запоминал каждое из впечатлений в отдельности, то от предметов наиболее обыденных, каковы, например, человеческие лица, стулья, деревья, дома и пр., составляющих повседневную обстановку нашей жизни, в голове его оставалось бы такое громадное количество следов, что мышление ими, по крайней мере, в словесной форме, стало бы невозможным, потому что, где же найти десятки или сотни тысяч разных имен для суммы всех виденных берез, человеческих лиц, стульев и как совладать мысли с таким громадным материалом?
        По счастью, дело происходит не так. Все повторяющиеся, близко сходные впечатления регистрируются в памяти не отдельными экземплярами, а слитно, хотя и
[253]  
с сохранением некоторых особенностей частных впечатлений»[33].
        Возникает большая проблема, что претерпевает способность к типизации в связи с развитием человеческого общества. По-видимому, она как функциональная особенность человеческого мозга сохраняется. Однако на более высокой ступени развития человеческого общества появляется наряду с ней другая типизация, основанная на научных данных. Интересно было бы выяснить, как эти два способа типизации друг с другом взаимодействуют, поскольку структура языка представляет результат типизации первого типа.

         Об особенностях развития структуры языка
        Звуковая сторона языка подчинена собственным внутренним законам и не отражает ни изменений в мышлении, ни изменений в развитии производства. Конечно звуковая сторона имеет свою историю — это история фонемной членимости. Но это такая история, которую установить невозможно никакими доступными лингвисту способами. Такой лингвистической дисциплины вообще не существует.
        Развитие структуры языка также имеет свои специфические особенности. Здесь можно различать структурные модели и формативы. Структура языка имеет зависимости двоякого рода. С одной стороны, она выражает какие-то закономерные отношения между предметами и явлениями окружающего мира. С другой стороны, ее создание во многом зависит от лингвокреативного мышления, которое при построении языка широко использует уже наличный языковой материал.
        Что касается формативов, то их можно опять-таки разбить на две категории: одни формативы обслуживают область лексики, другие выражают отношения между словами. Область так называемого лексического словообразования самым тесным образом связана с процессами лексики, в основе которых лежат различные ассоциации. Количество лексических словообразовательных суффиксов, в более редких случаях, префиксов в различных язы-
[254]  
ках мира не одинаково. В одних языках их меньше, в других — больше.
        Рациональное обоснование классификационных лексических типов со временем забывается. Соответствующие суффиксы часто становятся непродуктивными и со временем утрачиваются. Здесь нельзя выделить каких-либо определенных стадий. Суффиксы, обслуживающие отношения между словами, исторически довольно устойчивы, поскольку сами эти отношения очень устойчивы и не обнаруживают каких-либо существенных изменений на протяжении многих тысяч лет.
        Поскольку изменения формального способа выражения и значения в языке причинно не связаны, средства выражения отношений могут меняться, несмотря на сохранение значений, ср. башк. калала ‘в городе' из калада, укр. иде ‘он идет' из идети и т. д. О каких-либо последовательно сменяющих друг друга стадиях развития говорить здесь также не приходится.
        Следует иметь в виду, что языки мира не располагают большим количеством разнообразных типов языковых структур. Средства выражения различных отношений также очень ограничены. Поэтому типически одинаковые средства выражения отношений могут даже циклически повторяться.
        План выражения и план содержания в языках мира в известной степени автономны и имеют собственные закономерности развития и изменения. Эта автономность в известной степени объясняется особенностями лингвистического знака. Связь между обозначающим и обозначаемым условна и произвольна. Любое значение в языке может быть выражено различными средствами. Новое содержание сплошь и рядом укладывается в старую форму. Многочисленные попытки марристов определить на основании характера языковой структуры особенности человеческого мышления отражают нематериалистический подход к явлениям языка.