[5]
       Объективность существования языка

        В названную тему, вообще говоря, входит ряд различных вопросов.

         1. «Где и как» существует язык? — Конечно, как явление общественное, язык существует в обществе. Но характер существования различных общественных явлений не одинаков, и язык, как явление особого порядка, существует особым образом, не так, скажем, как государственный строй данного общества, его экономический базис и пр. Ведь о языке говорят и как о явлении, связанном со строением человеческого мозга, и с физиологической точки зрения функционирование языка выступает, согласно учению акад. И. П. Павлова, как функционирование второй сигнальной системы. Каково же конкретное взаимоотношение между существованием языка на основе определенного строения и деятельности нервной системы человека, в частности — его мозга, и существованием языка в обществе? Многое здесь требует дальнейшего уяснения в свете основных положений марксистского языкознания. .

         2. Какие возможны различия в существовании языка?

        Этот вопрос подразделяется, собственно, на два отдельных, значительно отличающихся друг от друга вопроса:

         А. Как существование языка может различаться «по степени», т. е. по степени «жизненности» языка? — Частными входящими сюда вопросами будут, например, такие: — В чем суть различия между существованием латинского языка в эпоху Августа, в средние века и в наше время? (Ведь нельзя сказать, что латинский язык уже совсем не существует, поскольку он продолжает изучаться и так или иначе применяться; но все же он «мертвый» язык; что это собственно значит?). — Чем отличается существование варианта языка, применяемого в
[6]      
письменной речи (или вообще в какой-либо особой, ограниченной сфере), от общеразговорного его варианта? Различается ли существование языка широко распространенного и языка, носителями которого являются всего несколько человек?

         Б. Какие «качественные» различия возможны в существовании языка? Здесь имеются в виду, например, различия в самом характере существования языка в случае его значительного единообразия и в случае его диалектной раздробленности; в случае наличия письменности и литературного языкового образца и в случае отсутствия литературной обработки языка на основе письменного его применения; в случае разработанной системы обучения родному языку (при наличии толковых словарей, практических грамматик, планомерного школьного преподавания) и в случае стихийного, сознательно почти не направляемого развития языка и т. п.
        По поводу всего сказанного в п. 2 следует особо заметить, что здесь везде имеются в виду различия именно в самом существовании языка (в характере, формах этого существования), а не в самом языке. Конечно, национальный язык, имеющий письменность с длительной традицией, литературно обработанный, преподаваемый в школах и изучаемый научно, будет отличаться известными общими признаками от бесписьменного родового или племенного языка - (речь идет, понятно, не о грамматико-морфологической, словообразовательной или фонетической структуре, а об объеме словарного состава, о стилистической дифференцированности и т. п.). Но различие между двумя такими языками будет, кроме того, и в самом характере их существования: тогда как один из них существует не только в своей основной, устной форме, но и в производной по отношению к ней - в письменной, другой ограничивается одной только устной формой; тогда как осознание и применение первого из этих языков модифицируется научной разработкой и школьным изучением его, второй осознается и применяется так или иначе только на основе традиции, устанавливающейся в самом процессе общения в разных областях жизни. Тем самым, понятно, характер самого существования обоих языков оказывается неодинаковым.

         3. Более обособленно стоит вопрос о характере и «степени» существования в данном языке тех или иных отдельных единиц, которые по известным признакам могут рассматриваться как языковые образования или элементы. Этот вопрос может быть сформулирован примерно так:

        Какие различия между отдельными языковыми образованиями и элементами возможны в отношении характера и «сте-
[7]      
пени» самого иx существования в данном языке? — В самом деле, по-видимому, уже сама природа различных единиц языка видоизменяет характер их существования в языке. Так, например, конкретные слова, как  составные части строительного материала языка, могут быть реально произнесены отдельно, вне сочетаний с другими словами: напротив, какая-либо закономерность порядка слов, являющаяся в качестве определенной, значащей черты грамматического строя данного языка также известной языковой единицей, не может быть воспроизведена отдельно: она может быть либо описана, либо проиллюстрирована на примерах, состоящих из слов. Следовательно, такая закономерность — черта грамматического строя существует в языке не совсем так, как то или иное слово данного языка. Дело, однако, не ограничивается случаями различия между разнородными единицами. Также и единицы в основном одного рода могут существовать в языке неодинаково, по крайней мере — в разной «степени». Здесь возникает множество более частных вопросов: например, вряд ли у кого вызовет сомнение, что в русском языке действительно существует слово Волга; но существует ли в нем, хотя бы приблизительно на тех же правах, слово Глуповица, придуманное Салтыковым-Щедриным в качестве названия реки, или наименование какой-нибудь, хотя и реальной, но никому почти неизвестной речки в Центральной Африке, упомянутой в русском контексте только в записках географа; в какой степени существуют в русском языке такие слова, как фиолетоватый, синезубый[1], бутылочноглазый[2], пылеводонепроницаемость[3] и т. д., и т. п.?
        В общем же, как легко можно видеть, такие частные вопросы объединяются вокруг одной важной проблемы, проблемы границ реального состава (в основном — словарного состава) данного языка. Хотя несомненно существующее в языке (например, слово дом в русском) и явно не существующее (например, «слово» длм или хотя бы и дом, но в значении «лес» или «их» и т. п., по отношению к тому же языку) в принципе вполне строго различаются, все же границы существующего состава языка оказываются более или менее расплывчатыми и подвижными, и принадлежность к данному языку, т. е. существование в нем того или иного образования или элемента может иметь далеко не одинаковый, в известных случаях лишь очень относительный и даже только потенциальный характер.
[8]
        Намеченные выше основныe вопросы, касающиеся бытия языка, конечно не исчерпывают всей проблемы. Как уже было сказано, они были сформулированы и отчасти пояснены здесь лишь для того, чтобы полнее определить, что понимается под «существованием» языка.
        В целом весь ряд этих вопросов требует капитального исследования, так как эта область вообще слишком недостаточно привлекала к себе внимание. Поэтому естественно, что в данной небольшой работе может быть сколько-нибудь обстоятельно рассмотрен лишь один из основных вопросов и то лишь с тем или иным его ограничением. В качестве такого вопроса выдвигается приведенный в пункте 1м : «Где и как» существует язык?
        Ф. де-Соссюр полагал, что язык как таковой (lаnguе) весь психичен, так как психичны, в де-соссюровском их понимании, оба элемента языкового знака: и смысл, и акустический образ[4]. Тем самым существование языка определялось как существование в психике говорящих на нем людей, поскольку же имелась в виду физиологическая основа психических явлений (в частности, ассоциативной связи смысла и звукового образа), постольку язык «помещался» в мозгу[5].
        Подобное понимание языка как явления, существующего в психике, в сознании или (при учете физиологии) в мозгу, имело вообще широкое распространение в конце ХIХ - начале ХХ века и перечислять всех сторонников такого понимания у нас и за рубежом и различные его оттенки нет надобности. Следует, быть может, отметить лишь, что у Бодуэна-де-Куртенэ язык вообще нередко превращался в «языковое сознание»[6], что оставило глубокий след и в трактовке языка у тех языковедов, которые так или иначе испытали влияние этого крупного ученого. Что же касается де-Соссюра, то внимание было обращено на него здесь прежде всего потому, что он особенно настойчиво и резко подчеркивал, что реальное физическое звучание речи не относится к языку как таковому (т. е. к langue)[7]. Тем самым собственно исключалось
[9]      
существование языка как непосредственно объективно данного явления : получалось, что язык «объективируется, проявляется, «реализуется» в речи и, таким образом, может изучаться на основе исследования речи, но все же не существует в ней.
Такое исключение звучания, реальной звуковой материи из языка, обособление языка от этой материи (с заменой ее лишь «звуковым образом»), а вместе с тем и отрицание подлинного существования языка в речи (paroIe) , у многих ученых не находили и не находят прямого и ясного выражения. Большей частью вопрос о соотношении между реально произносимыми в речи звуками и собственно языком вообще достаточно не освещался и оставался как бы в тумане.
        Де-соссюровское сознательное и настойчивое различение языка и речи (langue и paroIe) должно было бы рассеять этот туман, но так как оно было проведено неправильно, то оно не дало верного освещения действительного положения вещей, а создало лишь призрачную и внутренне противоречивую картину.
        Противоречие у де-Соссюра получилось именно вследствие того, что он, различив язык и речь, всю материальную, реально звуковую, объективно данную сторону отнес к речи и сделал язык чисто психичным, но вместе с тем признал общественную природу языка.
        Как видно из высказываний де-Соссюра в его «Курсе...», он вполне ясно сознавал, что язык, как явление в психике человека, обусловлен строением и деятельностью человеческого мозга. Физиологические явления, в частности и явления в мозгу, представляют собой явления материальные, объективно существующие, и они могут изучаться как таковые. Однако ясно, что материальность этих явлений, поскольку имеются в виду именно те явления, которые представляют собой материальную основу психических явлений — смысла[8] и звукового образа той или иной единицы языка, — сама по себе недоступна непосредственному восприятию через органы чувств в обычной обстановке человеческой деятельности. Об этих явлениях мы можем судить или косвенно, по связанным с ними внешним действиям, в частности, органов речи, и по вызываемым этими действиями физическим явлениям во внешней среде, в частности, в виде звуковых колебаний; или прямо, но тогда путем вскрытия мозга и микроскопического его изучения. Иначе говоря, физиологические явления в мозгу, обусловливающие собой психические явления смысла и звукового образа, несмотря на свою материальность и в принципе объективную наблюдаемость, практически не могут играть роли для
[10]    
установления контакта между индивидами, для общения между ними. Такой контакт, такое общение делается возможным лишь при условии физиологических явлений говорения и вызываемых ими звучаний, т. е. уже физических явлений во внешней среде (или при условии соответствующих явлений письменной речи).
        Таким образом, по де-Соссюру получается, что язык, хотя он и представляет собой «социальный продукт», т.-е. принадлежит к числу общественных явлений, все же не содержит в себе ничего, что обеспечивало бы ему действительное выполнение его общественной функции и даже самое его существование в качестве общественного явления. Ведь реальное звучание (а следовательно, и письмо), через которое и устанавливается языковое взаимодействие, общение между индивидами, и на основе которого «язык» в сознании, в мозгу каждого индивида, участвующего в общении, воспроизводится именно как нечто общественное, как «социальный продукт», по словам де-Соссюра, лишь «пассивно регистрируемый индивидом»[9], — ведь это реальное звучание (или письмо) относится де-Соссюром не к языку, а только к речи, и выступает как некоторое добавление к языку при индивидуальном пользовании им. «Язык, — говорит де-Соссюр, — это клад, практикою речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу...», и он существует «в мозгах целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в массе»[10]. И вместе с тем оказывается, что этот «социальный продукт», этот общественный «клад», существующий «в полной мере лишь в массе», распределен по отдельным индивидам так, что связь и взаимодействие между тем, что имеется в различных индивидуальных мозгах, осуществляется лишь через некоторое дополнение к нему, непосредственно к нему не относящееся, (а именно — с помощью звуковой (или письменной) речи, т. е., с точки зрения де-Соссюра, с посторонней помощью!
        Поскольку де-Соссюр принимал во внимание обусловленность существования языка строением и физиологической деятельностью мозга, постольку он подходил к языку материалистически. Но поскольку он обособлял язык от речи, от звуковой ее материи, и рассматривал его как только психическое явление (хотя, как всякое явление психики, и существующее лишь как функция мозга), постольку он выступал как идеалист.
[11]
        Идеалистический подход к языку является в системе де-Соссюра доминирующим, и именно потому, что де-Соссюр рассматривает язык не как психолог или физиолог, т. е. с точки зрения процессов, происходящих в индивиде, а как лингвист, видящий в языке явление общественное: ведь именно в этом основном, общественном плане существования языка де-Соссюр «лишает» язык его материальности. И именно в этом плане получается полное искажение того, что имеется в действительности.
        Однако реальное положение дела время от времени более или менее ясно просвечивает сквозь де-соссюровское идеалистически искаженное изображение сущности языка. Отдельные формулировки в «Курсе общей лингвистики» порой противоречат общей характеристике языка, данной в этом же курсе: в них те или другие черты действительности пробиваются, вопреки общей системе, сквозь призрачную картину языка, основанную на этой характеристике. Так, например, в «Курсе...» имеется такое краткое определение языка: «Язык есть система знаков, выражающих идеи... [11]; понятно, что если под знаками языка понимать чисто психические образования, то говорить о «выражении» идей в них нельзя, так как эти знаки, при таком их понимании, оставляют идеи в пределах индивидуального сознания, т. е. именно не выраженными. Также когда де-Соссюр пишет: «исторически факт речи всегда предшествует языку. Каким путем возможна была бы ассоциация понятия со словесным образом, если бы подобная ассоциация предварительно не имела места в акте речи?»[12], он противоречит сам себе. Действительно, ведь в ассоциации понятия со словесным (акустическим) образом де-Соссюр видит самое существенное для языка[13], и поскольку «подобная ассоциация» признается им и в факте речи (le fait de рагоlе), постольку необходимо признать и существование языка в самом факте речи (lе fait de раrolе), т. е. в факте, в котором участвует реальное звучание, а не только «акустический образ».
        Соссюрианство в той или иной разновидности, в частности структуральное языкознание, уделяло и продолжает уделять немало внимания природе «языкового знака» (signe linguistique), а следовательно, и природе языка вообще. В различных статьях, затрагивающих этот вопрос, с одной стороны, так или иначе интерпретируется то, что сказано о «языковом знаке» самим де-Соссюром; с другой же стороны, делаются попытки развить взгляды де-Соссюра. Вряд ли будет ошибкой сказать, что это «развитие» взглядов де-Соссюра в общем на-
[12]    
правлено по пути дальнейшей «дематериализации» «языкового знака» и придания ему абстрактно-относительного характера. Как известно, в работах лидера современного структурализма, создателя так называемой «глоссематики» Луи Ельмслева, в частности в его наиболее систематизированной общетеоретической работе «Оmkring Sprogteoriens Grundlæggelse», «языковой знак» фактически превращается в соединение «чистых» форм или «чистых» соотношений, отрешенных от всякой субстанции, т. е. попросту говоря[14], язык во всей его реальности и специфичности исчезает из поля зрения «глоссематики», которая превращается в насквозь идеалистическую и совершенно абстрактную общую «семиологию». Понятно, что и вопрос о том, «где и как» существует язык, теряет при этом свой действительный конкретный смысл.

         II/

        Уже выше было сказано, что различение языка и речи (langue и parole) было проведено де-Соссюром неправильно, что уже само по себе придало его лингвистической теории идеалистический характер и завело ее в конце концов в тупик ельмслевовской «глоссематики». При этом было отмечено, что основная ошибка этого деления состоит в отнесении реального звучания, звуковой материи целиком и только к речи, в связи с чем внешняя сторона «языкового знака», «обозначающее» (signifiant) превращалась только в психическое отображение звучания, в его образ («акустический образ», image асоustique).
        Ошибка, допущенная де-Соссюром, не означает, однако, что различение языка и речи является принципиально неверным, недопустимым, как это представляется, по-видимому, нeкоторым языковедам[15].
        Различать речь и язык необходимо, так как в самой действительности существует соответствующее глубокое различие, и поэтому без учета этого различия языкознание не может существовать как специальная и подлинная наука, наука о языке как таковом, т. е. как о важнейшем средстве общения людей.
        Наблюдая жизнь человеческого общества, мы выделяем в ней различные виды человеческой деятельности и различные
[13]    
отношения между людьми и, в частности, то, что в различных сферах своей деятельности и своих отношений люди говорят между собой, обмениваясь мыслями. На известном этапе культуры и при известных обстоятельствах говорение может заменяться письменным сообщением мыслей, но от этого пока можно отвлечься, так как такое сообщение в общем является производным по отношению к говорению.
        Процесс говорения и все то, что говорится, высказывается и воспринимается в различных несчетных актах говорения, и есть то, что непосредственно дано языковеду как материал его исследования. Это, примерно, и есть то, что де-Соссюр называет langage, и вот это-то непосредственно данное в повседневной жизни и требует особого наименования : слово речь (langage, Rede, speech) представляется наиболее подходящим и удобным термином.
        Речь, в указанном смысле, не то же, что язык, так как она является не только средством общения, но и применением этого средства, и продуктом, совокупностью различных произведений, созданных и создаваемых, а также и воспроизводимых (повторяемых) путем применения этого средства.
        Язык, следовательно, есть один из ингредиентов речи, притом важнейший, так как именно он придает ей характер специфической деятельности человека, отличной от других видов его деятельности. Вместе с тем язык, очевидно, существует в речи как объективно данное общественное явление. И будучи особым ингредиентом речи, средством, применяемым в ней, он может быть выделен из нее, обособлен, как предмет специального исследования.
        Но, могут заметить, ведь так и поступает де-Соссюр: он выделяет из речевой деятельности (т. е. речи в широком смысле, langage) язык как таковой (lаnguе), и у него остается другой ингредиент этой деятельности — речь в узком смысле (parole). Не получается ли здесь простого сдвига терминов: при передаче де-соссюровской системы речью называлось то, что де-Соссюром обозначалось как parole, а теперь нечто другое, примерно то же, что де-Соссюр называл langage? Но тогда все равно должно остаться нечто, соответствующее в основном де-соссюровскому parole, и именно нечто такое, во что язык не входит и что является своего рода добавлением к языку!
        Дело, однако, обстоит далеко не так. Различие заключается уже в том, что выдвигается в качестве важнейшего соотношения; у де-Соссюра: langue — parole, тогда как здесь: речь — язык, что скорее соответствует де-соссюровскому langage — langue. Поэтому у де-Соссюра langage преимущественно выступает лишь как соединение langue и parole (хотя он и начи-
[14]    
нает с рассмотрения этого соединения как целого, I'ensemble du langage[16]; здесь же то, что имеется в речи (т, е. приблизительно в де-соссюровском langage) помимо языка как такового, рассматривается в основном именно как некоторый «остаток», т. е. как нечто, что с лингвистической точки зрения не характеризуется какими-либо положительными признаками, а выделяется лишь как не принадлежащее к языку в собственном смысле. Но это далеко не все.
        В речи, как она понимается здесь, все непосредственно связано с языком, хотя язык и является лишь одним из ингредиентов речи, но он есть такой ее ингредиент, который как бы пронизывает собой всю и всякую речь и все отдельные ее стороны.
        Так, уже выше было обращено внимание на то, что наличие у языка реальной звуковой материи (а не только ее отображения, «звукового образа») является необходимым условием, чтобы язык был тем, что он есть: явлением общественным, важнейшим средством общения. Материальный момент в языке, как момент, существенный для него, был ясно отмечен Марксом и Энгельсом уже более ста лет тому назад[17]. Но хотя звуковая материя речи принадлежит языку и не может быть отторгнута от него, тем не менее нельзя сказать, что эта материя полностью относится только к языку и ее не имеется в том «остатке», который мы получаем, извлекая язык как таковой из речи. Все то в звучании речи, что является случайным, побочным или дополнительным с точки зрения языка как важнейшего средства общения людей, принадлежит этому «остатку», а не самому языку. Сюда относятся случайные ошибки в произношении, особенности голоса и пр., о чем вообще часто писалось и говорилось. Сюда же относятся и специфические особенности речи, выступающие в виде особого подбора и использования звуков языка для достижения большей выразительности речи и т. п. Так, например, специфические звуковые особенности такого рода в аллитерированной речи или в речи рифмованной принадлежат как таковые не языку, а тому в речи, что условно может быть названо ее «сверхъязыковым остатком»; ср. хотя бы такие стихи Пушкина, как

         румяной зарею
         покрылся восток,        
         в селе за рекою
         потух огонек.

[15]
        Здесь звуки [о] и [к] в рифмующих словах [вастóк] и [аган'óк] принадлежат русскому языку, но факт повторения звукосочетания [ок] через определенный интервал в целях выделения конца стиха и установления внешней, звуковой связи между отдельными стихами относится не к языку, а к области литературы.
        Не вдаваясь в детали, в связи с этим все же очень важно отметить, что «сверхъязыковой остаток» никак нельзя понимать как сферу индивидуального в речи — в противоположность языку как явлению социальному. Если, например, какое-либо искажение звука, в связи с индивидуальными особенностями органов речи или их движений, или отклонение в понимании значения слова, действительно могут быть отнесены к индивидуальному моменту в речи, то какая-либо звуковая черта данной речи, связанная с общественно выработанной системой стихосложения, представляет собой уже элемент из сферы общественного в речи. Таким образом, «сверхъязыковой остаток» речи включает в себя и индивидуальные, и общественные моменты, в отличие от де-соссюровской речи — parole, которая определяется как явление целиком индивидуальное.
        Как можно видеть уже из приведенного примера, «сверхъязыковой остаток» речи не представляет собой чего-либо однородного. При этом связь его с языком, хотя она всегда и существует, оказывается в различных направлениях, областях и отдельных случаях неодинаковой. Так, если данное речевое произведение (т. е. известный конкретный продукт применения языка) есть произведение художественной литературы (или часть такого произведения), как в случае приведенных стихов, то между «сверхъязыковым остатком» речи и самим языком мы находим максимально тесную связь. Малейшее изменение в языковом составе речи в таком случае является изменением и в самом произведении литературы. Если, например, в пушкинском предложении «В селе за рекою потух огонек» вместо потух поставить погас, то мы уже определим получившееся речевое произведение как особый вариант и в плане литературном. Напротив, для такого речевого произведения, как «Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками», которое принадлежит к области геометрии, изменение языкового его состава, например, путем замены кратчайшее через наиболее короткое или слова прямая через словосочетание прямая линия, не является его изменением в плане геометрическом, но остается только языковым его изменением. Такое различие в отношениях между языковым и «сверхъязыковым» моментами в речи в зависимости от той области, к которой относится данная речь, в частности проявляется в том, что изучение языка обычно тесно связывается с
[16]
     изучением именно художественной литературы, хотя язык и обслуживает общество во всех сферах человеческой деятельности и, вообще говоря, язык можно изучать и по произведениям не художественным.
        Несмотря на все различия, существующие в отношениях между языком как тaковым и речевыми произведениями, в которых он применяется, в зависимости от той сферы человеческой деятельности, с какой связаны эти произведения, все же во всех случаях в этих отношениях есть нечто существенно общее, а именно;

        1. Речевое произведение содержит в себе единицы языка (слова, интонационные единицы, формы употребления слов в предложении[18], выражающие в их данном конкретном совокупном применении более или менее сложную мысль или цепь мыслей (лишь в особых редких случаях — только эмоцию), и которая как целое не входит в состав языка, но принадлежит к известной сфере человеческой деятельности, обслуживаемой языком. Сказанное иллюстрируется уже приведенными примерами: предложение «В селе за рекою потух огонек», как конкретное реальное предложение, входящее в состав стихотворения Пушкина, выражает мысль, принадлежащую к области художественно-литературной деятельности, так как данное стихотворение есть произведение художественной литературы; предложение же «Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками» выражает мысль, относящуюся к научной сфере, в частности, к области геометрии. Предложение «В селе за рекою потух огонек» могло бы быть сказано и в условиях повседневной жизни, в сфере быта, и не как цитата из Пушкина («Посмотрите: в селе за рекою потух огонек!»), и тогда оно представляло бы собой эмпирически другое, не пушкинское произведение (и не воспроизведение последнего), и выражаемая мысль не относилась бы к сфере художественно-литературной деятельности. Во всех этих случаях мысли, выражаемые соответствующими речевыми произведениями (в частности, предложениями), относились бы к разным областям жизни, но все они были бы образованы посредством языка, так как «Какие бы мысли ни возникли в голове человека и когда бы они ни возникли, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала) на базе языковых терминов и фраз»[19]. То, в какой мере для той или другой области применения языка существенна вся конкретность исполь-
[17]    
зуемого языкового материала (ср., например, ее специфическую существенность в области литературы, особенно в поэзии), не изменяет самой сути дела.

        2. Единицы языка, входящие в данное речевое произведение, как бы ново и оригинально оно ни было, обычно не являются принадлежащими только ему, но входят и в другие речевые произведения и, как правило, в каждом отдельном таком произведении оказываются несозданными вместе с ним, но лишь воспроизведенными в нем. Это значит, что одинаковые языковые единицы в разных речевых произведениях отождествляются друг с другом[20]. Так, слово огонек в предложении «В селе за рекою потух огонек» и в предложении «Вдали горел огонек» выступает как одно и то же слово, которое в каждом из этих предложений является лишь воспроизведенным, но не произведенным, не созданным в нем и не принадлежащим ему. Принадлежит же оно языку как таковому. Правда, известно, что слова могут создаваться в речи и, следовательно, в отдельных речевых произведениях могут быть части, не являющиеся воспроизведенными и не отождествимые с подобными частями в других речевых произведениях (cр., например, многие неологизмы, В. Маяковского). Однако, будучи соединенными с другими готовыми и лишь воспроизведенными языковыми единицами (с единицами грамматического строя) и вкрапленными в массу готовых, лишь воспроизведенных слов, такие новые слова трактуются в основном наравне со словами готовыми, «уже существующими» в данном языке, и они всегда могут потерять исключительную связь с тем произведением, в котором они были образованы, и стать более или менее регулярно воспроизводимыми как принадлежащие языку, как целые единицы данного языка. Такие слова, пока они не «вошли в язык», т. е. не стали воспроизводиться как готовые, можно назвать потенциальными словами: это как бы инструменты, сделанные и опробованные, но не пущенные в обиход[21]. Таким образом, в составе речевого произведения могут быть единицы (слова), имеющие признаки, на основе которых они могут быть определены как определенные языковые единицы, но нe являющиеся все же реально существующими конкретными единицами данного языка: бутылочноглазый определяется как слово (не морфема, не фразеологическая единица и пр.), и в частности, как русское слово (т . е. не польское,
[18]    
не немецкое, не французское и пр.), но это еще не значит, что оно существует в русском языке, так как существование в языке — это общественное применение, регулярное воспроизведение в общественном масштабе. Речевое произведение может быть воспроизведено, может регулярно и в общественном масштабе воспроизводиться и может быть произведением общественным; но то, что в нем является языковым, лишь в той мере реально входит в состав языка, в какой оно действительно воспроизводится и действительно оказывается общественным достоянием. И вместе с тем речевое произведение, поскольку оно есть продукт применения языка, обязательно содержит в себе, как бы ново и оригинально оно ни было, известные реально существующие в языке единицы, т. е. единицы, регулярно воспроизводимые в общественном масштабе.
        Из этих общих отношений между языком и речевыми произведениями (представляющими собой речь в том смысле, как она была определена здесь) следует, что конкретные предложения, т. е. предложения, состоящие из определенных данных слов и имеющие определенное данное строение, являются как таковые, как целые вообще единицами речи, а не единицами языка, так как они представляют собой более или менее законченные и самостоятельные речевые произведения. Конкретные предложения, как правило, выступают не как средство общения, а как самое явление общения, т. е. как такое явление, в котором объединяются средство общения (язык в той или иной части его состава и строя) и применение этого средства в конкретных условиях и с определенными целями, для формулирования и выражения реально возникающей мысли.
        Все отдельные составные части предложения, если отвлечься от единичных случаев вкрапления в предложение инородных элементов (например, воспроизведений каких-либо естественных звуков: лая, рычания собаки, свиста ветра и т. п.)[22], являются теми или другими единицами языка. В частности, разумеется, таковыми являются и все специфические средства, образующие из форм слов и словосочетаний именно предложения. Но организованная в данное конкретное предложение совокупность всех единиц языка, использованных в этом предложении, как целое уже выходит за пределы языка и не является его единицей, хотя бы и особого, высшего порядка.
        Так как и слова (с их составными частями и с их строением), и их изменения и закономерности их сочетания и спо-
[19]    
собы образования предложений применяются в речи, т. е. в реальных явлениях языкового общения, прежде всего именно в предложениях, в реальных, конкретных предложениях как речевых произведениях, сочетающих в себе относительную простоту с достаточной законченностью и самостоятельностью, то, конечно, реальные конкретные предложения, составляющие речь, подлежат лингвистическому исследованию и в общем они-то и являются материалом этого исследования. Но важно всегда знать, что это - именно материал, а не сам предмет языковедческого исследования, т. е. не сам язык: последний должен быть извлечен из этого материала, как металл из руды.
        Различение речи, как материала, и языка, как заключенного в ней предмета языкознания, крайне существенно для четкого и глубокого понимания установленного И. В. Сталиным коренного отличия языка от надстроек и для устранения всяких пережитков и следов марровского псевдомарксистского «учения» о языке как надстройке, которое, как известно, пустило в свое время более глубокие корни, чем все прочие догматы марровского «языковедного» символа веры. В самом деле, ведь язык, хотя он и обслуживает все сферы человеческой деятельности, сам по себе не принадлежит ни к одной из них, безучастен к ним и проявляет безразличие к классам; но речевые произведения, в частности, конкретные предложения, в которых высказываются определенные и целеустремленные мысли, нередко не являются безразличными к классам: в них очень часто находят свое выражение интересы и взгляды определенных общественных классов, определенная классовая идеология, и многие речевые произведения входят как таковые в ту или иную общественную надстройку. Так, например, те предложения, в которых формулируются правовые положения, входят в общественную надстройку, образуемую правовыми взглядами общества и соответствующими им правовыми учреждениями. Без речевых произведений в виде определенных конкретных предложений и их более или менее сложных соединений никакие взгляды не могли бы быть оформлены и выражены и иметь характер общественных взглядов, и соответствующие учреждения не могли бы функционировать, а следовательно, и не могли бы вообще существовать.
        Таким образом, язык неизбежно изучается в речи, на основе исследования известной, по возможности большой, — совокупности ее произведений, основными среди которых, с точки зрения языковеда, являются предложения. Но вместе с тем язык обязательно должен отделяться, отграничиваться, обособляться от речи и отдельных ее произведений, не отождествляться, не смешиваться с ними: речь, в тех или иных ее
[20]    
произведениях, выстyпает как сырой материал исследования, язык же как собственно предмет изучения, извлекаемый из этого материала. При этом, как уже было отмечено, существенным моментом, с которым связано извлечение языка из речи, является момент отождествления и воспроизведения в общественном масштабе единиц языка: речь представляет собой бесконечный, необозримый поток, в котором возникают все новые и новые конкретные произведения, но во всех них постоянно повторяются, воспроизводятся одни и те же единицы языка, к которым лишь постепенно присоединяются вновь образованные и из которых лишь постепенно утрачиваются те или другие.
        Но ведь и речевые произведения нередко воспроизводятся, повторяются: множество раз декламируются те же самые стихотворения, ставятся те же пьесы, воспроизводятся те же формулировки математических теорем, физических законов, юридических положений и пр. Однако повторение целых речевых произведений существенно отличается от воспроизведения языковых единиц. Вопрос этот очень сложный, и требует специального рассмотрения. Предварительно же можно заметить следующее.
        Речевые произведения, в частности — и отдельные предложения, повторяются либо в силу стечения обстоятельств, либо нарочито. Так, если кто-нибудь говорит: «Какой красивый дом!», то очень вероятно, что он повторяет то, что до него говорили, но он может этого и не знать и не иметь в виду воспроизведения уже говорившегося. Повторение будет здесь результатом стечения обстоятельств. Но если повторяются чьи-либо стихи, какие-либо формулы и т. п., то повторение имеет здесь характер нарочитого повторения, воспроизведения: вновь сказанное отождествляется со сказанным (слышанным) ранее. Такое повторение-воспроизведение носит характер «цитирования» в широком смысле слова: говорящий (повторяющий) не выступает как автор; действительный же автор может быть как известен, так и не известен ему (а может и вообще не существовать) — это не существенно; в частности, говорящий может «цитировать» и себя. Нарочитое повторение может и не иметь характера «цитирования»: оно может иметь целью усиление эффекта, обеспечение речевого контакта и пр. Так, например, если кто-либо кричит: «Пойдите сюда! Пойдите сюда!».
        Во всех случаях нарочитого повторения, т. е. в случаях действительного воспроизведения того же самого речевого произведения (а не создания некоторого произведения заново, которое лишь в силу стечения обстоятельств совпадает с уже существовавшим произведением), оно имеет соб-
[21]    
ственную ценность, оправдывается как таковое, поскольку сама обстановка, цель и условия общения в данном случае требуют именно повторения уже созданного.
        Что касается языковых единиц, то, как уже было сказано, самое их существование в качестве реальных единиц языка основано именно на их постоянном воспроизведении и на отождествлении каждой из них в различных случаях ее воспроизведения. Даже если какая-либо единица, например, конкретная форма слова, фактически образуется в процессе речи, то она и в таком случае лишь постольку выступает, как действительная единица языка, поскольку она может быть признана за воспроизведенную, поскольку она не выделяется как новообразование. Тем более, разумеется, в отношении языковых единиц не существует различия между повторением в силу стечения обстоятельств и нарочитым повторением, т. е. собственно воспроизведением. Вместе с тем воспроизведение единиц языка никогда не носит xаpaктepa «цитирования»: эти единицы применяются и воспроизводятся как принципиально не имеющие автора, как общее достояние народа, неразрывно связанное с ним. Как только какое-либо слово повторяется как «чье-либо», так оно уже приобретает характер своеобразного речевого произведения, обособляется от системы языка: для полного включения в эту систему требуется утрата каких бы то ни было «авторских прав» на него. Наконец, хотя воспроизведение языковых единиц является основой их существования как таковых, а отчасти именно поэтому, факт их воспроизведения не обращает на себя внимания: он представляется само собой разумеющимся, постоянным условием. Воспроизведение этих единиц совершается не потому, что этого требуют особые условия, обстановка или цель данного случая общения, а потому, что это необходимо вообще для того, чтобы речь была речью, чтобы язык мог выполнять свою основную функцию — служить средством общения, средством обмена мыслями.
        Уже в предыдущем изложении отмечалось, что в речи могут создаваться новые слова, которые, входя в употребление, из потенциальных единиц языка превращаются в реальные, т. е. из слов только по составу и строению превращаются в слова, которые сверх того включаются в систему языка как целые единицы. К этому нужно прибавить, что подобным же образом в систему языка могут входить и известные целые словосочетания — фразеологические единицы (спустя рукава, взять свое и т. п.)[23]. Важное отличие этого случая от предыду-
[22]    
щего состоит в том, что здесь образуются языковые единицы, вообще говоря, нетипичные для языка, так как словосочетания в своей массе представляют собой соединения слов, возникающие в процессе речи, в процессе создания предложений, и являются, таким образом, прежде всего частичными (или незаковченными) речевыми произведеннями. Напротив, для слов типично существование в языке в качестве готовых единиц, и образование новых слов в речи (даже если оно и очень обычно в некоторых языках) не есть явление, характерное для слов как таковых.
        Но в отдельных случаях в систему языка могут входить и единицы, имеющие форму предложения. Это оказывается возможным вследствие того, что воспроизведение отдельных речевых произведений-предложений может утрачивать характер «цитирования» и совершаться уже не как нарочитое повторение данных произведений как таковых, а как использование их для выражения мысли самого говорящего; ср.: «Он уехал и поминай, как звали»; «Что ни говори, он не прав»; «Куда ни кинь, все клин» и пр. Нередко, по-видимому, в состав языка включается только известная, но в частности именно заключающая в себе предикативность, часть подобного предложения; ср. куры не клюют (у кого-либо, обычно: денег), собаку съел; -ла, -ли (что-либо делать) и т. п.[24]. Само собой разумеется, что возможны и колебания и переходные случаи между «цитированием» и собственно языковым использованием.
        Таким образом, язык оказывается тесно соединенным с речью не только потому, что он существует в ней и пронизывает ее насквозь, но и потому, что он, так сказатъ, питается ею, пополняется и развивается за счет создаваемых в ней произведений — от отдельных слов и их форм до целых предложений. Вместе с тем «сверхъязыковой остаток» речи, как уже было сказано, не представляет собой чего-либо однородного и положительно определенного с лингвистической точки зрения, и он как таковой не является каким-либо объектом языкознания: его никак нельзя приравнять к де-соссюровской parole и вряд ли можно говорить о какой-либо «лингвистике речи» - (liпguistiquе de lа parole). «Сверхъязыковой остаток речи» может и должен затрагиваться языкознанием (и именно «лингвистикой языка») лишь постольку, поскольку это важно для извлечения языка из речи и для понимания соотношения и взаимодействия между речью (в целом) и языком.
        Итак, у языкознания вообще нет такого предмета изучения,
[23]    
как де-соссюровская речь — parole, и, следовательно, подлинный и единственный предмет языкознания — язык как таковой — на самом деле не есть то, что де-Соссюр называет langue

         III

        Отнеся всю языковую материю, реальное звучание к области раrоlе, де Соссюр «превратил» язык — Iangue — лишь в бесплотную тень подлинного, живого языка. Нельзя отрицать, что такое явление, как де-соссюровское langue, вообще существует: «ассоциации» смысла и звукового образа не плод фантазии, и они имеют материальную физиологическую базу. Но это — лишь отпечатки, отображение языка в сознании говорящих на нем, владеющих им. Таким образом, следует отличать подлинное объективное существование языка в речи от существования его отображения в сознании, т. е. от знания данного языка. То, что де-Соссюр называет langue, есть в действительности именно знание языка, а не сам язык как таковой.
        Взаимоотношение между языком, существующим в речи, и знанием языка, которое приобретается в процессе речевого общения с уже владеющими данным языком, отличается значительным своеобразием в виду особого характера языка как общественного явления. Здесь нужно, по-видимому, в основном иметь в виду два момента.

        1. То, что реальное звучание речи в общем принадлежит языку (с отвлечением от индивидуальных особенностей и пр., см. выше), никак не значит, что язык сводится к звучанию, к воспроизводимым в речи звуковым отрезкам и интонационным единицам. В язык входят и значения тех единиц, которые воспроизводятся в речи и образуют в их общей совокупности систему языка: его словарный состав и грамматический строй. Звуковая материя языка, крайне существенная для него, без которой он не может существовать и развиваться[25] как действительно важнейшее средство общения, составляет все же лишь одну его сторону, внешнюю: у языка есть и другая сторона, внутренняя, смысловая, сторона значений. Об этой, внутренней, стороне языка писалось немало, но очень многое все же и до сих пор остается здесь неясным. Нередко, в частности, вопрос трактуется так, что остается сомнение, входят ли значения в язык, или они являются чем-то внешним по отно-
[24]    
шению к нему, примерно, так, как и обозначаемые словами предметы, отношения и пр. Поэтому необходимым представляется сказать совершенно ясно и недвусмысленно, что значения слов и других единиц принадлежат языку, входят в него так же, как и реальные звучания его единиц. Звучание [стол], если и пока оно осуществляется без соединения его со значением, если, например, его производит граммофон и его никто не слышит, еще не представляет собой факта языка. Только вместе со значением «стол» оно делается словом русского языка, со значением «стул» — словом болгарского. Но ведь значение слова, не как абстрактная отнесенность к предмету (соответствующего предмета может и не существовать: ср. «прямые» значения слов чорт, русалка и пр.), а как некоторое реальное явление, существует, как определенное явление в сознании, и представляет собой функцию мозга. Отсюда следует, что язык, отражаясь своей материальной, звуковой стороной в сознании говорящих, как определенная система «звуковых образов», и отличаясь, как объективное явление, от этого своего отражения, вместе с тем своей смысловой стороной непосредственно существует в сознании, и здесь его подлинное существование и его отражение совпадают друг с другом.

         2. Благодаря соответствующему устройству человеческого мозга и органов речи и наличию нервной связи между мозгом и этими органами, знание языка, т. е., собственно физиологическая основа этого знания, может служить предпосылкой для такого движения органов речи, которое приводит к воспроизведению реального звучания тех или иных языковых единиц и к созданию определенных речевых произведений, поскольку через это звучание выражаются определенные значения, определенные связные мысли. Получается взаимодействие между языком в речи и знанием языка, имеющимся в сознании (мозгу) индивида: знание языка складывается в результате накопления отпечатков языковых фактов в сознании (в мозгу); вместе с тем это знание создает предпосылку для воспроизведения этих фактов, а следовательно — в общем и всей системы языка.
        По поводу этих двух моментов, характерных для взаимоотношения между существованием языка в речи и знанием этого языка, необходимо сделать еще некоторые замечания:

         А. Единица языка, вместе с ее отображением в сознании, может, на основе всего сказанного, быть изображена так (см. рис. 1 на стр. 25)[26]:

[25]
     Б. Хотя значения существуют в сознании и являются «психичными», даже и тогда, когда: они непосредственно связываются (в речи] с реальными звучаниями, а не только со «звуковыми образами», необходимо помнить, что в образовании значений в каждом индивидуальном сознании большую роль обязательно выполняет реальное звучание, без материальности которого значения не могли бы существовать. В самом деле, ведь значение[27], как определенное явление в сознании, складывается в результате обобщения в нем отдельных конкретных отражений предметов, явлений и отношений действительности, заключающих в себе реально общее, причем этот процесс обобщения протекает под направляющим воздействием общества, осуществляемым через посредство реального звучания, отождествляемого в различных случаях его воспроизведения. Так, например, прямое и основное значение русского слова круг (в отвлечении от значений отдельных грамматических форм) образуется в сознании некоего А в результате отражения в нем различных более или менее круглых и плоских предметов и начертаний и обобщения отдельных таких отражений под воздействием реальных звучаний [крук₁], [крук₂], [крук₃]…, которые отождествляются как одно звучание, лишь неоднократно воспроизведенное. Это схематически изображено на стр. 26, рис. 2. Конечно, здесь взят очень простой случай, да и представлен он очень

[26]
упрощенно : необходимо всегда помнить указание Ленина, что «подход умa (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни»; и далее: «... ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии»[28].

        Далее нужно заметить, что реальное звучание, разумеется, отражается в виде «звукового образа», но последний не представлен в приведенной схеме, чтобы излишне не усложнять ее: наличие «звукового образа» не так существенно. Напротив, очень важно подчеркнуть необходимость именно реального, объективно данного звучания, которое воспринима-
[27]    
лось бы. Ведь именно через это звучание (а не через его «образ») коллектив направляет процесс образования значений языковых единиц в сознании каждого индивида, передает индивиду свой опыт, опыт множества предшествующих поколений данного общества, и образующееся в индивидуальном сознании (мозгу) значение оказывается в своей основе не индивидуальным, а общественным явлением, лишь воспроизведенным у индивида. Эта роль реального звучания, звуковой материи для образования значения как внутренней, смысловой стороны языковой единицы, четко выделена в хорошо известном месте из «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса, которое уже упоминалось и выше: «На «духе» с самого начала тяготеет проклятие «отягощения» его материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков, словом, в виде языка. Язык так же древен, как и сознание; язык как раз и есть практическое, существующее и для других людей, и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание ...»[29].
        Развитие мышления с помощью языка неразрывно связано именно с обменом мыслями, а этот обмен требует общественного характера значений отдельных единиц языка, что обеспечивается его материальной, реально звуковой стороной. Таким образом, соединение звучания со значением не есть простое соединение, простая «ассоциация»: звучание играло и играет важную роль и в образовании самих значений, конечно, на основе непосредственного соприкосновения с действительностью и отражения ее, — и в образовании их как явлений общественного порядка.

         В. Рассматривая знание языка как реальное явление, необходимо различать скрытое знание его и знание действующее. Скрытое знание языка состоит в наличии соответствующих изменений в мозгу, обусловливающих пользование языком, но не сопровождающихся в данный момент психическими явлениями «звукового образа» и осознания смысла, значения. Во всякий момент человек, овладевший каким-либо языком, знает этот язык, но большею частью единиц этого языка в каждый данный момент он владеет в форме лишь скрытого знания их: реально в его сознании всплывают «звуковые образы» и значения лишь тех единиц, которыми он в данный момент пользуется. Некоторые единицы языка могут в течение очень долгого времени находиться в скрытом знании, а если человек знает не один язык, то и вся известная ему система того или другого языка может очень долго сохраняться в его мозгу в форме лишь скрытого ее знания — пока она,
[28]    
наконец, постепенно не забудется, или, наоборот, не оживится употреблением в речи. Действующее же знание языка — это, как уже понятно из предыдущего, такая форма его знания, в которой его единицы действительно выступают в сознании как «звуковые образы» в соединении со значениями. В этой форме знание языка обычно проявляется при пользовании им, в частности (и при этом в наиболее чистом виде), в виде внутренней речи, в процессе молчаливого мышления. Понятно, что в этой форме знание языка, всегда проявляется только по частям, но при регулярном пользовании данным языком знание почти каждой из единиц языка, вообще известных данному лицу, более или менее часто активизируется, делается действующим, и в таком случае, имея в виду некоторый значительный промежуток времени в целом, можно говорить о действующем знании данного языка как такового (т. е. не только о таком знании отдельных его единиц).

         Г. То, что знание языка из скрытого может превращаться в действующее, проявляющееся во внутренней речи, а далее выступать как основа для реально-звуковой речи, доступной внешнему восприятию, создает впечатление, что знание языка есть нечто исходное, первичное, а его проявление в реальном звучании речи — нечто произвольное, вторичное. Получается как бы так: НН знает язык → НН думает посредством языка → НН говорит, пользуясь своим знанием языка. Отсюда такие распространенные способы выражения: «различная реализация одной и той же фонемы», «слово реализуется в речи всегда в каком-нибудь одном из своих значений», «то же слово может объективироваться в различных вариантах» и т. п. Нельзя отрицать, что таким образом достаточно правильно обозначаются известные явления в существовании языка. Однако ими полностью затеняются другие явления, имеющие первостепенное значение для существования и развития языка, и в целом создается ложное впечатление об отношении между знанием языка и подлинным, действительным его существованием в речи. Отдельные замечания, вроде де-соссюровских о том, что «язык, есть клад, практикою речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу...», что «язык не есть функция говорящего субъекта, он — продукт, пассивно регистрируемый индивидом», что «речь необходима, чтобы установился язык» и «исторически факт речи всегда предшествует языку», что «только слушая других, научаемся мы своему родному языку»[30], вряд ли достаточны, чтобы полностью воспрепятствовать
[29]    
возникновению ложных представлений. При подходе к языку не с точки зрения физиолога и психолога, а с точки зрения  языковеда, особенно необходимо всегдa иметь в виду всю картину существования, функционирования и общих условий развития языка. А это значит, что лингвисту вообще нельзя забывать того, что само знание языка уже предполагает объективное существование языка, что, при всем взаимодействии между языком как таковым и его знанием, последнее в целом все же является производным, вторичным: человек может «реализовать» в своей речи слово лошадь потому, что он предварительно «усвоил» его, выделив как единицу языка, объективно данного ему в речи других[31]. Потому представляется целесообразным при собственно лингвистическом исследовании языка по возможности избегать таких слов, как «реализация, реализовать, объективировать», по отношению к единицам языка, и говорить в соответствующих случаях о воспроизведении этих единиц. Ведь, действительно, при «реализации» знания какой-либо языковой единицы эта последняя воспроизводится: ср. рис. 3.

         IV

        Подводя итоги всему изложенному, можно так ответить на поставленный вопрос: «где и как» существует язык?

         1. Язык действительно и полностью существует в речи (в том смысле, как она была определена здесь, см. стр. 13), и реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежит языку, составляет его «природную материю», без которой он не может быть самим собой, т. е. специфическим общественным явлением — важнейшим средством общения.

         2. Язык, однако, не совпадает с речью полностью. Извлекая язык из речи, как средство общения, применяемое в ней, мы получаем некоторый «сверхъязыковой остаток», который не есть нечто однородное и сам по себе не является предметом
[30]    
языкознания. В основном, этот «остаток» составляется а) их индивидуальных особенностей воспроизведения языка (особенностей в произношении, неполном или ошибочном понимании значения отдельных слов и пр.), б) из общественно выработанных особенностей использования тех или других фактов языка для достижения определенного эффекта, непосредственно не относящегося к основной функции языка (в частности, использование известных элементов звучания как такового в литературных целях: рифма, аллитерация, звукопись и пр.); в) из тех произведений, которые создаются в речи путем применения языка и как целые выходят уже за пределы языка, будучи выражениями мыслей, относящихся к той или иной жизненной сфере, обслуживаемой языком: ведь язык как таковой сам не принадлежит ни к одной из обслуживаемых им сфер человеческой деятельности.

         3. Существование каждой единицы языка есть ее регулярное воспроизведение в общественном масштабе — с ее отождествлением (как данной единицы) во всех отдельных случаях ее воспроизведения (какое-либо слово, например, вдали, есть одна и та же единица языка, сколько бы оно ни повторялось). Таким образом, во всем неограниченном многообразии и несчетном числе воспроизводятся вновь и вновь одни и те же единицы языка, один и тот же язык в целом, который лишь постепенно изменяется и развивается в процессе его применения. Речевые произведения, конечно, также могут воспроизводиться и в целом, но их воспроизведение носит иной характер, чем воспроизведение языка и его отдельных единиц (см. стр. 20 и сл.).

         4. Язык не только существует в речи, но он и взаимодействует с нею. Несмотря на существенное различие между языком и речью, постепенно совершается движение в основном от речи к языку: отдельные особенности речи могут превращаться в черты языка и отдельные произведения речи — от образуемых в речи новых слов до целых предложений — могут превращаться в единицы языка.

         5. От подлинного существования языка в речи следует отличать знание языка — отображение его в сознании (в мозгу) индивидов (это знание языка собственно и есть то, что де-Соссюр выдает под термином langue за язык как основной предмет лингвистики). Особенности языка, как специфического общественного явления, обусловливают вместе с тем особое взаимоотношение между существованием языка в речи и знанием языка: 1) тогда как внешняя сторона языка, его звуковая материя представлена в знании языка «звуковыми образами», т. е. отражениями реальных звучаний в сознании (в мозгу), которые по своей природе отличны от са-
[31]    
мих физических звучаний; внутренняя сторона языка, образуемая значениями его единиц, cовпадает со знанием значений: значение какой-либо языковой единицы, как внутренняя ее сторона, постольку и существует, поскольку его знают; 2) знание языка является предпосылкой для воспроизведения его единиц в речи, и таким образом между существованием языка в речи и его знанием происходит постоянное взаимодействие.

         6. Значения образуются в сознании в результате обобщения в нем отдельных отражений предметов, явлений и отношений действительности,   имеющих в себе реально общее, причем этот процесс происходит под направляющим воздействием общества, осуществляющимся через посредство материальной, звуковой стороны языка,— при большем или меньшем участии фантазии. Таким образом, реальные звучания не только связываются, «ассоциируются» в языке с определенными значениями, но и играют важную роль в самом формировании этих значений. Ведь именно с помощью реальных языковых звучаний значения воссоздаются в сознании каждого члена общества на основе всего предшествующего общественного опыта и индивидуальное знание значений оказывается знанием значений, выработанных обществом на протяжении его истории, т. е. значений, существующих помимо каждого данного индивида.

         7. Существование языка, таким образом, обусловливается рядом различных явлений и представляет собой очень сложный процесс. Можно выделить следующие виды существования языка:

         А. Полное действительное существование — в реальной речи, в которой полностью осуществляется общение и, следовательно, язык фактически выступает как средство общения. В этом случае каждая единица языка может быть изображена так, как на рис. 4.
        Данное реальное звучание в таком случае связывается с одинаковым (=одним и тем же по существу) значением у А... и у Б..., где под А... и Б... подразумевается либо один индивид, либо любое множество людей. Здесь сразу видно, что при индивидуальности знания значения, это значение как таковое оказывается общественным, не принадлежащим индивиду.

[32]
     Неполное действительное существование — в реальной, но одноcторонней речи, т. е. когда нет общения, нет обмена мыслями : кто-то говорит, но никто его нее слушает, или кто-либо слышит речь, но никто в действительности не говорит (например, при слушании граммофона). Схема отдельной единицы изображена на рис. 5.

              В. Неполное существование в форме действующего знания, т. е. при молчаливом думании на данном языке. Схема отдельной единицы изображена на рис. 6.

         Г. Неполное существование в форме скрытого знания: наличие физиологических изменений в мозгу, обеспечивающих возможность вызывания в сознании соединений «звукового образа» со значением.
        Примечание. В целях простоты, во всех схемах имеются в виду единицы, имеющие конкретно-определенные звучания, а не такую внешнюю сторону, которая состоит в соотношении известных звучаний.

         8. В п. 7 намечены лишь основные виды существования языка. Возможны и иные. В частности, важно обратить внимание на то, что полное действительное существование может быть разделенным на два отдельных факта, из которых один или оба могут быть неполными. Это имеет большое жизненное значение. Так, например, при слушании граммофона, взятом отдельно, мы имеем неполное действительное существование языка, но если учесть и момент записи слушаемого, то в целом получается акт общения и, следовательно, полное действительное, но разделенное существование языка.
        Далее возможна, как известно, замена звуковой оболочки языка оболочкой графической, письменной, соединяющейся, однако, обычно со «звуковыми   образами». В этом случае
[33]    
именно разделенное полное действительное (действительное — вследствие наличия материальной письменной оболочки или также и чтения вслух) существование языка оказывается основным видом его существования.

         ***

        При рассмотрении поставленного вопроса неизбежно приходилось упоминать явления из области физиологии и психологии. Но, понятно, не эти явления как таковые были в центре вниманиям, и поэтому они затрагивались лишь в самом общем виде. Вопрос, по возможности, трактовался специально с точки зрения языкознания как особой науки, которая в Советском Союзе стоит на незыблемом фундаменте марксизма.