[156]
             "Наука, не увязанная с жизнью в XX столетии, — это или лицемерное утверждение или пережиток средневековья с монастырями. Наука, не увязывающаяся с экономикой и общественностью в социалистически-строящейся стране, — это наука без путей, наука без метода". (Н. Я. Марр. К вопросу об историческом процессе в освещении яфетической теории, 1930 г., изд. Ком. Академии, стр. 5).

        I. Практические задачи советской лингвистики. 

        Отрыв теории от практики — одна из характерных черт старой лингвистики, как и всей буржуазной науки в целом.
        "Из представителей всех научных специальностей в старое время, — вспоминает проф. Поливанов, — именно лингвисты рисовались в массовых представлениях, как люди наиболее оторванные от реальной жизни и ее потребностей, занятые в своих кабинетах какими-то никому ненужными греческими и санскритскими[1] корнями и настолько далекие от практических нужд народных, что дико даже было задавать вопрос о той пользе, которую они непосредственно могли бы принести трудовому населению. В смысле отхода от реальной жизни, выбрать своей специальностью лингвистику — это было почти то же, что постричься в монахи"[2].
        Октябрьская революция и особенно эпоха реконструктивного периода требуют тесной увязки научной теоретической работы с разрешением серьезнейших практически-жизненных проблем. Полноценность всякой теоретической работы может быть признана у нас в Советском Союзе только тогда, когда основной замысел этой работы, ее содержание находятся в ясно выступающей связи с великим планом работ эпохи социалистического наступления.
        И, конечно, в эту эпоху, в эпоху социалистического строительства и культурной революции, и такая, казалось бы, замкнутая от жизни дисциплина, как языкознание, должна стать на службу социалистической стройке.
        Перед наукой о языке и ее представителями стоят сейчас очень важные и ответственнейшие задачи, от разрешения которых, несомненно, зависит ускорение темпов культурной революции.
[157]
        Задачи эти, в основном, следующие:
        а) необходимо сейчас же заняться пересмотром форм и норм литературных языков СССР и, в первую очередь, русского языка с целью приближения их к живой речи рабочих и крестьян, ставших в итоге революционной борьбы хозяевами родной страны;
        б) нужно этот живой язык рабочих и крестьян превратить в мощное орудие революционной борьбы и социалистического строительства путем очистки его от засоряющих пережитков старого, обогащения его новыми элементами через внедрение в рабоче-крестьянскую среду всех современных достижений человеческого мышления и практики;
        в) языковеды должны провести унификационную[3] работу над языком, которая бы, в конечном счете, способствовала международному сближению пролетариата, связывала языки мира "единством не только интернационального пролетарского содержания, отраженного в языках общественного мышления и сознания, но и единством оформляющих его внешних моментов — синтаксических, морфологических и фонетических"[4].
        г) немедленно же нужно приступить к проведению реформы орфографии и алфавитов, т. е. той работы, которая тесно связана с первоочередными задачами культурной революции и, в частности, с ликвидацией неграмотности;
        д) и, наконец, необходимо приступить к разрешению вопроса о создании единого международного алфавита — "научного предприятия порядка и типа метрических мер"[5].
        Грандиознейшие задачи, широчайшее поле работы открывается перед лингвистами Советского Союза и в связи с разрешением национальной проблемы. Развитие национальных культур должно быть тесно переплетено с развитием национальных языков и, если мы вспомним, что в нашем Союзе, и в частности на Северном Кавказе, имеется целый ряд бесписьменных и младописьменных народностей, для которых работа по созданию новых и улучшению существующих алфавитов, оформление литературных языков, разработка орфографических и терминологических словарей, создание учебников на родном языке является сейчас самой насущной, самой первоочередной задачей, то мы поймем, какая благодарная, необычайно интересная и важная в общественно-политическом отношении работа выдвигается сейчас перед лингвистами. Настало время, когда языковеды должны выйти из своих душных кабинетов и окунуться в гущу языкового строительства, этого необходимого элемента культурной революции.
        Но правильное разрешение вопросов языкового строительства возможно лишь в том случае, если языковая политика будет опираться на верную лингвистическую теорию.
        Единство теории и практики — основной принцип марксизма. И совершенно своевременно о необходимости этого единства в вопросах языка напоминает академик Н. Я. Марр.
        "Современный строй, — читаем мы у него, — выдвинул значение каждого языка, как орудия пропаганды, как средства массовой общественной работы во всех уголках нашего Советского Союза, независимо от его исторических заслуг, независимо от его культурных
[158]  
достижений, часто вопреки его наличной неприспособленности для такой задачи, можно сказать, для такого общественно-налагаемого строем подвига, как культурная революция. Ясное дело, что для производства такой культурной революции необходимо не только быть знатоком языка, как он есть, но знать и то, как язык сделался тем, что он есть, как бы он ни был несовершенен, знать, как он возник и развился и, следовательно, как он может стать тем, чем он общественно должен быть"[6].
        Неправильная политическая и лингвистическая теория, естественно, может привести и к неправильной политической и лингвистической практике. Тов. Сталин на XVI съезде партии дал блестящую характеристику уклонов к зеликодержавному шовинизму и местному национализму в национальном вопросе и, в частности, в вопросах национальной языковой политики. Уклонисты допустили крупную политическую ошибку — за нынешним "звеном" пролетарской борьбы — соцстроительством в Советском Союзе — они просмотрели всю "ленинскую" цепь — строительство социализма во всем мире. Поскольку т. Сталин указал главную политическую ошибку уклонистов, обратимся к тем специально-лингвистическим причинам, которые также верно обнаруживают причины неправильного проведения языковой политики и практикии.
        В своей работе "Родная речь — могучий рычаг культурного подъема" академик Марр, касаясь тех же вопросов языковой политики, пишет:
        "Ведь в самом деле, не одной злобой пережитков павшего империализма к раскрепощенным народам и их молодой нарастающей культуре и как будто не одним недомыслием можно объяснить, что даже товарищи, глубоко проникнутые идеологией нашей актуальной общественности, усматривают противоречие между неуклонным шествием человечества к единому внеклассовому обществу с единым языком, т. е. к унификации речи, и столь изумительно усердной, так неслыханно развертывающейся по всему нашему Союзу общественной работой над насаждением и развитием множества раньше и в помине не водившихся литературных языков. Точно безумцы хотят создать лишние помехи на пути прогресса человечества. Очевидно, за отсутствием специальных знаний да правильных представлений по истории языка, у товарищей с подобными опасениями нехватает понимания того, что действительно мешает унификации языка и что, наоборот, содействовало и содействует унификации"[7].
        Правильные политическая и лингвистическая теории приводят к одним и тем же выводам. Отсюда ясно значение борьбы за четкие марксистские позиции в каждой научной области и понятно, что борьба за марксистский фундамент науки о языке, за выправление на основе правильной лингвистической теории нашей языковой политики и языковой практики — очередная задача на лингвистическом фронте.
        Нужно помнить, что и наша учебная практика и учебные программы по языку очень часто и до сего времени строятся на ложных
[159]  
антимарксистских положениях старого учения о языке. А, ведь, именно с этим связаны и господство формализма в языковедческих занятиях, и нелюбовь учащихся к вопросам языка, и отсутствие у них правильных элементарных представлений о языке и языковом развитии. На основании этого иногда делают вывод, что, вообще, ознакомление с вопросами языка скучно и излишне.
        Но это не верно. В нашей школе занятия по языку не должны занимать слишком скромного места. Совершенно прав академик Марр, когда говорит, что "никакая школа не может оставаться без теоретического изучения основного орудия общественности и человечности, языка, и менее всего советская школа, поскольку новая общественность требует более расширенного и более углубленного использования речи, не только письменной, но и устной, притом уже обычно — массово-публичной. Без правильной теоретической основы нельзя достигать грамотности, одними формальными приемами эмпирического порядка не изжить ужасающе неуступчивой безграмотности даже подавно, казалось бы, стабилизовавшимся языкам, в том числе и русскому, когда неслыханно-массовое общественное потребление и массовая тяга к знанию из непросвещенных слоев грозят и, может быть, не без основания, давно сложившимся нормам, казалось, окончательно и навсегда установившегося общесоюзного языка, не говоря о вновь слагающихся письменностях, все со спорами еще о том, к чему прислониться и за что держаться при бесконечном разнообразии живой речи"[8].

         II.

        Что же мы наблюдаем в наше время на теоретическом фронте лингвистики?
        Здесь сейчас борются, в основном, два направления — так называемое индо-еовропейское языкознание и яфетическая теория, в своей общей методологической установке и основных достижениях являющаясй системой, перерастающей в марксистскую лингвистику. 

        Общая характеристика индо-европейского языкознания.

         Индо-европейское языкознание, или иначе сравнительная лингвистика в своем зарождении увязано с развитием колониальной политики европейских государств. Интерес к санскриту, вокруг изучения которого и сравнения его с европейскими языками и выросло сравнительное языковедение, возник как-раз в результате завоевательной политики европейской буржуазии по отношению к Индии. С потребностями той же колониальной политики связано было и изучение языков колониальных народностей. Академик Марр вполне прав, когда, характеризуя индо-европеистику, пишет: "Индо-европейская лингвистика есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами народов Востока их убийственной колониальной политикой"[9].
        Действительно, в развитии индо-европейской лингвистической мысли на протяжении всего XIX века мы находим полное отражение тенденций класса буржуазии, укрепившего свою власть в Зап. Европе в эпоху после Великой французской революции.
[160]
        Глубокое развитие философской мысли на Западе в начале XIX столетия совпадает с первыми шагами на исторической сцене всецело освободившейся от пут феодализма буржуазии. И внимание к вопросам философского порядка в это время мы наблюдаем и при разрешении научных вопросов хотя бы лингвистического характера (Гегель-Гумбольдт, Шеллинг-Бопп). Индивидуалистические тенденции класса—гегемона сказываются в индивидуалистическом толковании языковых фактов.
        Мощным материальным и политическим успехам буржуазии сопутствует бурный рост, широкое развитие ряда научных областей и, в частности, естествознания, сравнительный метод которого переносится и в область "наук о духе", не исключая и языковедения. Стремление стать позитивной наукой по примеру наук о природе было причиной "биологизирования" науки о языке (Бопп, Шлейхер, М. Мюллер и др.) и известное время содействовало и росту как будто бы научных достижений индо-европейского языкознания.
        Но если на заре своего существования, в начале XIX века, буржуазия внимательно относится к прогрессивному движению философской мысли, если в это время и лингвистика питается здоровыми соками немецкой философии, то вторая половина XIX века в буржуазной среде характерна пренебрежением к философским проблемам, и это невнимание к философским и методологическим вопросам отражается и на всем дальнейшем развитии буржуазной науки, а, следовательно, и языкознания.
        Переломным моментом в этом отношении явилась несомненно революция 1848 г., после которой буржуазия начинает игнорировать немецкую идеалистическую философию. И это, конечно, понятно. Развитие философии после Гегеля естественно должно было пойти в направлении Фейербаха и затем Маркса—Энгельса. Но стать на этот путь означало для буржуазии измену интересам своего класса. И буржуазия по этому пути не пошла. Вместо дальнейшего прогрессивного движения философской жизни, развивается эпигонство, процветают попытки комбинирования философских систем, и буржуазная наука, в том числе и лингвистика, начинает питаться объедками философии. В лингвистике развивается эклектизм, и даже провозглашается официальный отказ от философских проблем, что ярко характеризуется, напр., заявлением Дельбрюкка о том, что любая философская или психологическая система может быть использована лингвистами для объяснения языковых фактов. Вместо использования диалектического метода в вопросах языка (Гумбольдт) устанавливается господство сравнительно-формального метода, с которым неизбежно связан и "ползучий эмпиризм", характерный для школы младограмматиков[10].
        Индивидуализм, натурализм и сравнительно-формальный ("исторический") метод — вот те основные положения, которые характеризуют развитие индо-европейского языкознания на протяжении всего XIX века и сказываются в нем и до настоящего времени.
[161]
        Учение о языке, как творчестве индивидуальной психики, или индивидуального "духа", мы находим уже в философско-лингвистической системе Вильгельма ф. Гумбольдта[11]. Правда, по Гумбольдту, язык есть реальное проявление "духа идивида" и индивидуальности высшего порядка — "духа нации". У Гумбольдта нет еще заострения вопроса в сторону трактовки языка, как только индивидуалистической концепции. Являясь представителем объективного идеализма, к вопросам языка Гумбольдт стремился подходить диалектически. Он первый, хотя и не совсем ясно, ставит вопрос о противоречиях в языке (учение об "антиномиях"), о языке, как общественном явлении, и некоторые другие, но все же стройной лингвистической системы Гумбольдт не дал. Под влиянием критики из лагеря позитивистов, метафора "народного" или "национального" духа вскоре отбрасывается, а понятие "дух индивида", введенное в языкознание Гумбольдтом, сводится к понятию психофизиологических процессов, протекающих в индивидуальном сознании и определяющих собою и развитие языка. А отсюда широкое поле деятельности субъективно-идеалистическому направлению в лингвистике, сказывающемуся в ней и до последнего времени. С точки зрения субъективно-идеалистической лингвистики единственной языковой реальностью являются индивидуальные языки. Работы Бодуэна-де-Куртене и его учеников (проф. Щерба, Поливанов и некоторые др.) — прекрасный материал для характеристики субъективно-идеалистического направления в русской лингвистике последних десятилетий.
        Факт общности языка у членов определенного языкового коллектива в дополнение к общей индивидуалистической трактовке языка заставляет поставить в лингвистике вопрос о "закономерностях" в языке. Отсюда и вытекает тенденция рассматривать язык, как эволюционирующее явление природы.
        Уже основоположник "сравнительного" языкознания Фр. Бопп[12] стремился придать лингвистике этот естественно-научный характер. Натуралистические тенденции в языкознании, собственно, и начинаются с Боппа. "Языки, писал Бопп, должны быть рассматриваемы, как органические тела природы (organischer Naturkorper), которые образуются по определенным законам, развиваются в силу заключающегося в них внутреннего жизненного принципа и затем мало-по-малу отмирают"[13]. По Боппу, в языке действуют "физические и механические законы", у него же мы находим стремление построить "историю и естественную историю языка".
[162]
        Наиболее широко натуралистические тенденции языкознания были проявлены в лингвистических построениях Шлейхера[14]. С точки зрения Шлейхера, язык есть живой организм, способный зарождаться, расти и умирать. Большой любитель естествознания, горячий сторонник теории Дарвина, Шлейхер категорически провозглашает: "Метод лингвистики совершенно отличен от методов всех исторических наук и примыкает в главном к методу прочих естественных наук", и затем: "Задачей лингвистики является исследование такой области, в которой обнаруживается действие неизменных законов природы, в которых воля и произвол человека не могут ничего изменить (разрядка моя. — Г. С.)[15].
        Как известно, Шлейхер выпускает специальную работу, которую озаглавливает Дарвинизм и языкознание (Weimar, 1863). В этой работе Шлейхер стремится применить к "организмам языков" все, что Дарвин установил для видов животных и растений. В составленной Шлейхером генеалогической классификации языков (теория родословного дерева — Stammbaumtheorie) не трудно заметить классификационные признаки, обычно используемые в естествознании ("семейства" языков — род, отдельные языки этой языковой семьи — вид и т. д.),
        Деление языков на корневые, агглютинативные и флективные[16], по Шлейхеру, соответствует делению в природе на кристаллы, растения и животные организмы.
        Школа "младограмматиков", господствовавшая в лингвистике в конце прошлого столетия, формулу "язык—организм" заменила понятием языка, как суммы индивидуальных психо-физиологических актов говорения, и таким путем у младограмматиков учение о языке, как явлении индивидуальном, объединяется с представлением о развитии языка, зависящем от психо-физиологических, resp биологических факторов. От Шлейхера младограмматики восприняли и развили учение о постоянно действующих в языке звуковых законах, подобных законам природы. У младограмматиков мы находим и точную формулировку звукового закона. Всякое историческое развитие языка определяется, с точки зрения младограмматиков, физиологическими (фонетические) и психологическими (аналогия) законами. По Остгофу. фонетические законы тождественны законам природы. У него мы читаем: "Звуковые законы языков действуют совершенно слепо, со
[163]  
слепой необходимостью природы". И пренебрегая вопросами методологии, младограмматики всю лингвистику сводят фактически к изучению звукового строя языков, историю языка обращают почти исключительно в историю звуков и, частично, форм. Психофизиологические процессы индивидуального сознания являются для них основными и единственными факторами звукового развития.
        И традиции младограмматиков с пережитками чистого шлейхерьянства наблюдаются в лингвистических построениях и в наши дни. Даже программы ГУС'а 1927 г. для девятилеток не избегнули влияния младограмматиков. Здесь мы находим пункт о "психических и физиологических факторах, движущих жизнью языка", о "языке, как изменяющемся явлении" (очевидно, в направлении чисто эволюционного движения), о "родстве языков" (генеалогическая классификация?!); тут же шла речь о звуковых законах без всякой попытки хотя бы социологического объяснения их. Учение о языке, как о живом организме, нередко можно встретить и сейчас, соприкасаясь с теми практиками языковой политики, которые наделяют языки способностью вести друг с другом борьбу, побеждать и быть побежденными; такие "лингвисты" приходят подчас к выводу, что язык-"победитель" наиболее приспособлен к существованию, совершенно забывая и не обращая внимания на социально-политические факторы, сопутствовавшие этой "борьбе" языков.
        Третьим характернейшим моментом для индо-европейского языкознания является, так называемый, сравнительно-"исторический" метод. Сравнительный метод в лингвистике имел две основные предпосылки:
        а) предположение об изолированности отдельных языков и языковых семейств в их эволюционном развитии, происхождение этих языков от одного праязыка и б) предположение о существовании не допускавших исключения единообразных законов, направляющих эволюционное развитие языков. Таким образом, сравнительный метод, имеющий целью путем сравнения установить известное родство языков и выявить их праязык, фактически вытекает из основной предпосылки об изолированном развитии языков. Один момент здесь предопределяется другим. Путем сравнения звуковой системы различных индо-европейских языков предполагали установить языковое состояние индо-европейского праязыка, а затем на основании анализа языковых фактов этого праязыка представить себе картину жизни праиндо-европейцев, якобы созидателей мировой культуры. И в реальном существовании индо-европейского праязыка была настолько сильная уверенность, что Шлейхер писал на нем даже басни.
        Младограмматики вопрос об индо-европейском праязыке отодвинули на второй план и все свое внимание обратили на установление путем сравнительного метода звуковых соответствий между "родственными" языками. Этим же способом они стремились установить определенные звуковые соотношения между различными эпохами существования одного и того же языка, поскольку это может быть обнаружено на изучении письменных памятников. В этом, собственно, и заключался весь "историзм" сравнительно -"исторического" метода. Устанавливая звуковые соотношения в одном и том же языке в различные эпохи его существования, компаративисты, видимо, представляли себе язык, как монолитную языковую систему, и совершенно не учитывали возможности различий в языке отдельных социальных групп. Таким образом, в так называемой сравнительно-"историческом"
[164]  
методе мы наблюдаем сосредоточивание внимания только на звуковом строе языка, здесь мы видим замену подлинного историзма своеобразным хронологизмом, деление языков на "семьи" только на основе учета внешне-формальных признаков, что и дает право метод индоевропейской лингвистики рассматривать, как сравнительно-формальный.
        Итак, лингвисты XX столетия получили от предшествующего периода развития языковедческой мысли учение о языке, как психофизической деятельности индивида, и сравнительный метод, направленный исключительно на внешне-формальную сторону в языке. До сих пор широко используемые в наших вузах учебники по языкознанию Поржезинского, Ушакова, Богородицкого и др. дают прекрасное представление об основных положениях индо-европейского языкознания.
        В индо-европейской лингвистике совершенно был забыт социальный характер языковых явлений. Погоня за установлением звуковых законов привела к забвению основных моментов в языке — содержания, смысла; создается исключительное господство фонетики, "звука вне смысла". Понятие "историзма" в языке совершенно искажается. Исторический процесс сводится к прослеживанию известных звуковых изменений, при чем предполагается только одно количественное изменение языковых фактов, прибавление или убавление, и совершенно не мыслится возможность качественных изменений, развитие языковых фактов скачками; не обращается внимания на причины языковых изменений, вопросы исторической семантики (изменения значений) не затрагиваются.
        Предположение об изолированном развитии языков весь генетический вопрос сводит лишь к установлению гипотетических праязыков, но как могли бы произойти эти праязыки — ответа нет. Разрешение вопроса о происхождении языка оказывается не под силу индоевропейской науке. Метафизическая предпосылка об изоляции языков в их развитии, метафизическая расстановка граней между отдельными языками ведет к совершенно ложному представлению о междуязыковых связях, что, в свою очередь, сказывается в полной беспомощности, полной неспособности индоевропеистов понять общий процесс развития всех языков мира, так называемый единый глоттогонический процесс.
        Но, ведь, если индо-европейской школой не мог быть понят или ложно истолковывался самый процесс языкового развития, то, конечно, индо-европейская лингвистика не в состоянии была и руководить этим процессом, направлять его так, как это необходимо для общества. Отсюда тот характерный для индо-европейской науки о языке отрыв теории от практики, о котором мы говорили в начале статьи.
        Тупик, в который зашла индоевропеистика, стал осознаваться рядом лингвистов еще в конце прошлого столетия. Из их среды раздается целый ряд возгласов неудовлетворенности самыми основными положениями, на которых строилась вся система индо-европейской науки о языке.
        И только в области одной фонетики, в части установления звуковых соотношений между отдельными языками индо-европейская лингвистика могла похвастаться рядом несомненных достижений, ею была выработана как бы удобная методика изложения исторически засвидетельствованных фактов, определенной группы языков.
[165]
        Что же касается вопросов синтаксиса и семантики, то они сказались совершенно не разработанными.
        Против учения младограмматиков о звуковых законах резко выступает ряд лингвистов, в частности, австрийский ученый Шухардт и французский лингвист Жильерон. "Значение и звук... пишет Шухардт. В первом — центр лингвистических изысканий, во втором — внешние вспомогательные средства". "История языка есть или история значений или история названий"... "История звуков растворяется, до известных степеней в истории слов"... История слов должна быть связана с историей вещей ("Sachwortgeschichte") и под[17]. По Жильерону, "фонетические законы — фонетические миражи", а этимология[18], основывающаяся на них, "несостоятельна".
        Самый сравнительный метод претерпевает нападки с разных сторон. Исключительное сосредотачивание внимания на звуковой системе языка привело компаративистов к полному забвению тех социальных факторов, которые, собственно, и направляют языковое развитие в ту или другую сторону. И вот даже глава сравнительной лингвистики на Западе проф. Мейе не так давно принужден был признать, как минус для сравнительного языкознания, недоучет этих трансформирующих языковое развитие факторов. "В каждом языке, пишет Мейе в предисловии к "Les langues du monde", 1924, — необходимо учитывать наравне с элементами, переданными по традиции одними поколениями другим (а только на этом и базировался сравнительный метод — Г. С.), — те силы, которые определили их изменения и которые, по большей части, неизвестны... Между тем, силы эти участвуют в современном состоянии языка в доле, которую трудно даже приблизительно измерить и определить, но которая значительно превосходит по своей важности долю древних унаследованных элементов". Компаративисты настаивают исключительно на исходной ситуации, которую они могут установить частью по прямым свидетельствам, частью посредством сравнительного метода; они игнорируют трансформирующие силы, потому что до сих пор им не удалось точно их установить. Но нельзя позволять несовершенству наших познаний вводить нас в заблуждение".
        Против предпосылки "сравнительников" — компаративистов о замкнутом изолированном развитии языков выступает целый ряд лингвистов (Шухардт, Жильерон, марбургская школа и др.), выдвигающих процесс смешения языков, как один из важнейших факторов языкового развития и языковых взаимоотношений.
        Неприспособленность сравнительного метода даже к классификации языковых фактов особенно ярко выявилась при изучении языков колониальных. И тот же Мейе по этому поводу пишет: "Приемы, увенчавшиеся успехом на материале индо-европейских языков, не в равной мере применимы к другим языкам. Необходимо проанализировать существующие методы, проверить их законность, посмотреть, нельзя ли их сделать более применимыми и гибкими... для потребностей изысканий в новых областях". (А. Meillet. Предисловие к "La methode comparative en linguistique historique", 1925).
[166]
        Очевидно, индоевропейская лингвистика не в состоянии уже претендовать на место общеметодологической языковедческой науки. Индо-европейское языкознание переживает несомненный кризис. И наличие кризиса в западно-европейской лингвистике констатирует целый ряд лингвистов (Дебруннер, Лео Шпитцер, Шюрр и др.). Индо-европейская мысль ищет выхода из тупика и стремится взамен старых индивидуалистических и натуралистических концепций создать социологические теории языка. В этом отношении несомненный интерес заслуживают работы Шухардта и "социологическая" школа французско-швейцарского лингвиста Ф. Соссюра.
        Шухардт в своем докладе, в Прусской Академии Наук о "Языковом родстве" — "Sprachverwandschaft, II"[19] буквально говорил следующее: "Язык есть факт социальный" (или комплекс таковых) и подчиняется, таким образом, поскольку мы вообще хотим говорить о законах, социологическим законам, а не биологическим". В работе "Das Baskische und die Sprachwissenschaft" он же писал — "социальный характер языкового развития никогда, в действительности, не отрицался; он только долгое время затемнялся младограмматическими догмами. Когда хотят говорить о законах в языке, то это могут быть только социологические законы"[20]. Несомненно Шухардт — один из передовых лингвистов на Западе, и он нередко выступал против общепринятых в индоевропеистике положений (протест против младограмматического толкования "звуковых законов" — "Uber die Lautgesetze"; идея "смешения" языков — Sprachmischung, идея о создании истории вещей-слов — "Sprachwortgeschichte" и т. д.). Но, конечно, совершенно неправильно было бы на основании этого делать заключение, что Шухардт доподлинный лингвист-социолог. В этом вопросе очень погрешил т. Данилов, когда в своей статье "Лингвистика и современность" вдруг безапелляционно заявляет: "Но еще больше (по сравнению с Соссюром — Г. С.) в смысле исторического подготовления материалистической лингвистики сделал Шухардт". По мнению т. Данилова, работы Шухардта "подрубили последние устои, на которых держалось ветхое здание индоевропеизма"[21]. Т. Данилов забыл совершенно о том, что Шухардт является последователем психологической системы Тарда и весь социологизм его сводится к "теории подражания", которая несомненно сказывается в целом ряде работ Шухардта. Сам Шухардт открыто заявляет об этом в своем докладе "Sprachverwandschaft, II" и, в основном, он конечно, компаративист, хотя и ищущий путей выхода из механистичных и метафизических построений западно-европейской лингвистики.
        Представление о целой социологической школе на Западе связано у нас с именем Соссюра[22]. О Соссюре в русской лингвистической литературе писалось довольно много. Строя лингвистическую теорию всецело на базе идеалистической системы Дюркгейма[23], Соссюр и в свои лингвистические построения перенес все ошибки дюркгеймианства. Несомненная заслуга Соссюра заключается в том, что им осоз-
[167]  
нано и утверждено положение о примате коллектива над индивидумом в языке; Соссюр решительно отвергнул индивидуалистическую концепцию языка. Язык определяется им, как система социальных знаков, рядом с этой системой, по Соссюру, находится речевой акт отдельной личности. Но уже в основных положениях языковедческой концепции Соссюра чувствуется его "социологизм" в кавычках. У Соссюра нет правильного освещения взаимоотношений языка и производственных отношений коллектива. Социальное сводится у него к коллективно-психологическому. Правильно выявленное противоречие между языком, как системой знаков, с одной стороны, и говорением, как выявлением речевого процесса отдельной личности, с другой, совершенно не находят у Соссюра диалектического разрешения. Не видим мы разрешения подобного противоречия и в вопросе о соотношении диахронической (исторической) и синхронической (описательной) лингвистики. Ошибки соссюрианства в лингвистике — это ошибки дюркгеймианства в социологии.
        Таким образом, и "социологическая" школа Соссюра не разрешает существенной стороны лингвистического кризиса на Западе, именно, стороны методологической. Выход из тупика, в котором оказалось индо-европейское учение о языке, может быт найден лишь при правильном разрешении общей методологической проблемы, при верном освещении философской стороны лингвистики. 

        III. Яфетическая теория, ее развитие и связь с марксистской методологией. 

        Благодаря неустанной языковедческой работе академика Марра[24], творца яфетической теории, у нас в Советском Союзе наука о языке строится совершенно на иных основах, совершенно иначе подходит к разрешению лингвистических проблем и, конечно, имеет иные перспективы своего развития, совсем несходные с современным состоянием индо-европейской лингвистики.
        В чем же сущность яфетической теории, на каких основах строится эта лингвистическая концепция, в чем сродство ее с марксизмом.
        В настоящее время яфетическая[25] теория разделяется на две самостоятельные, органически между собою связанные дисциплины. Первая из них — это "яфетическое языкознание, т. е. учение об яфетических языках, особой системе языков, представляющих собою по типологии речи пережитки языков Афревразии, Америки с Океаниею и Австралии и ныне ютящихся в трех горных странах, на востоке в Памирской полосе, на западе в Пиринеях по одному языку и на Кавказе в составе значительно многочисленной и разнотипной массы".
[168]
        Вторая — это "яфетическая теория вообще, в применении к речи — общее учение об языке, об его происхождении, о взаимоотношениях различных систем языков в статическом их состоянии, отложений различных этапов развития звуковой речи человечества и об эволюциях ее как формальной типологии, так и идеологической"[26]. В данном обзоре нас интересует именно эта вторая дисциплина — яфетическая теория, как общее учение о языке. Более чем сорокалетний период творческой деятельности Марра характеризуется непрекращающимся движением вперед, беспрестанным развитием этой теории, привлечением все новых материалов, изменением общепринятых в лингвистике положений, постановкой и разрешением новых проблем и, наконец, коренным преобразованием самой методологии науки.
        Начав, как индо-европеист, в окружении формально-лингвистических школ, Марр постепенно сбрасывает с себя шоры индо-европейской науки и совершает революционный переворот в науке о языке. И сам Н. Я. неоднократно предупреждает, что "яфетическое языкознание отнюдь не вылетало, подобно Афине Палладе, из головы Зевса: 1) оно родилось в той же буржуазно-сложенной и скроенной научной среде, более того, зачалось, разумеется, как антитеза, в нормах индо-европейской лингвистики, без которой его и не было бы и 2) с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически научной работы"[27]. Вспоминая путь, пройденный яфетическим языкознанием на протяжении сорока лет работы, академик Марр пишет: "За этот долгий исследовательский путь мы вынуждены были расстаться с целым рядом представлений, прежних, как казалось незыблемых научных положений о расовых языках, о существовании кустарно-строившегося праязыка, о вне исследуемой лингвистической среды за горами за долами находившейся прародине тех или иных народов да еще прародине с райским бытьем фантастического праязыка, о межязыковых китайских стенах, о хронологизации языковых явлений на основании письменных памятников и сосредоточении исследовательского внимания на письменных, особенно мертвых, языках, в ущерб и умаление бесписьменных и живых, представляющих громадное значение для науки об языке, об исключительном значении морфологии, о неважности, во всяком случае второстепенности, лексического материала сравнительно с грамматикой, о национальной или первородной племенной чистоте языков и т. д. Пришлось постепенно расстаться со всем этим абсолютно ненужным, вредным багажом. Пришлось перенести бремя доказательств и направить острие интереса на другие явления и предметы, как-то: изначальное скрещение в звуковой речи вместо простоты и чистоты, система вместо расы, живые языки вместо мертвых, в первую очередь, идеологический анализ вместо формального, более того, качественное улучшение исследования формальной стороны идеологическим обоснованием, выдвижение вперед материальной культуры, хотя бы самой примитивной, вместо художественной стороны[28].
        Непрерывно отталкиваясь от формально-идеалистических представлений в лингвистике, акад. Марр осознает общественный харак-
[169]  
тер языкового явления и уже в своей работе "Яфетиды" категорически заявляет — "язык определяется, как создание общественности, плод человеческого творчества,на первых порах хотя бы и бессознательно непроизвольного, как завершение неимоверно долгих стараний и затраты громадных сил, приспособливавших и произносительные органы в воспроизведении звуковых элементов, повторяющих элементы общественного строя и их соотношения в психологическом восприятии тех бесконечно далеких эпох"[29]. Все больше углубляясь в вопросы происхождения языка, ставя себе задачей разрешить проблему до-истории человеческой речи, Николай Яковлевич самым материалом наталкивается на увязку вопросов истории языка с историей развития общественности, с историей материальной культуры и здесь у него происходит окончательный разрыв с методологией индо-европейского языкознания и создается крепкая связь с методом исторического материализма. Этот этап в развитии яфетической теории отмечается самим исследователем и в своем докладе "Чуваши-яфетиды на Волге" он замечает: "Яфетическое языкознание... раскрыв настежь двери неожиданно для себя в до-историю человеческой речи и, следовательно, и мышления, в обладании конкретными языковыми материалами, отложениями эволюции культур различных эпох и различных стран, вплотную подошло к истории развития общественности, как фактора языкового творчества, и также неожиданно и без подготовки для себя оказалось утверждающим положения учения об историческом материализме, т. е. в методе скрестилось с марксистким учением"[30].
        После этого как бы открытия академик Марр еще раз пересматривает свое отношение к индо-европейскому языкознанию и принужден констатировать, что между индо-европейской наукой о языке и яфетической теорией расхождение, в основном, методологическое. У яфетидологов не может быть органической увязки с индо-европеистами, поскольку последние "остаются при старом научном построении, следовательно с мировоззрением индо-европейской теории". Несогласие наше с индо-европеистами, пишет академик, вовсе не потому, что они занимаются "индо-европейскими" (прометеидскими) языками хотя бы и мертвыми, а из-за метода. Наоборот, общий метод может привести и уже приводит к увязке яфетидологии с историей материальной культуры. И вот это главнее всего. Вопрос не в споре между языковедами, филологи они или лингвисты какой бы то ни было системы языков, а между формальным методом и общественно-материалистической постановкой науки о языке"[31]. Несколько позже акад. Марр останавливается и на определении тех связей, которые соединяют новое учение о языке и с марксизмом, с его методом и с новым социальным укладом. В его работе "Постановка учения об языке в мировом масштабе и абхазский язык" мы читаем: "Дело в коренной перемене постановки общего учения об языке, с переходом от формального учения к идеологическому, также сравнительному, но с учетом связи происхождения и роста языка с общественностью, с историей ее хозяйства, ее организационных форм и всех надстроечных ценностей, в том числе и мировоззрения. Отсюда ясно, что не
[170]
   только язык выявился органически увязанным с жизнью, и вопрос об его сложении требует дальнейшего своего в этом смысле уточнения и углубления, но и само языковедное учение оказалось увязанным с современным у нас идущим к реализации и в этом смысле текущим социальным строем, его теоретическим обоснованием, марксизмом, в возвращаться назад к старому учению нам незачем, когда это схождение явилось независимым, скажу более — неожиданным для нас результатом объективного изучения лингвистических фактов"[32].
        Так постепенно, шаг за шагом, самим творцом яфетической теории осознавалась ее связь с марксизмом.
        Марксистская методология, требующая познавания всякого явления в его зарождении, развитии и переходе в другое качество, заставила исследователя обратить особое внимание на проблему происхождения языка, т. е. на тот, казалось бы, кардинальный вопрос в лингвистике, мимо которого, как это ни странно, прошел целый ряд лингвистов как мимо вопроса, собственно и не заслуживающего внимания языковедов. Для академика Марра "нет науки об языке без признания актуальности проблемы о происхождении языка,"[33] отсутствие интереса к этой проблеме у индоевропеистов он объясняет лишь отсутствием у них метода, т. к. "нет и не может быть речи о каком-либо научном методе, когда исследователь осознает себя работающим вне света, бросаемого на каждую мелочь, на каждый штрих структуры звуковой речи, ее так называемых общих мест или так называемых особенностей если не правильным решением, то хотя бы правильной постановкой проблемы об языке"[34]. И совершенно правильно отмечает исследователь, что "без интереса к происхождению языка не может быть никакой лингвистики, всякое учение об языке предполагает то или иное положительное отношение к этому вопросу, ту или иную концепцию возникновения языка, и только тогда специальные углубленные занятия отдельными языками могут явиться плодотворными, и чем правильнее поставлен и, разумеется, чем более и лучше освещен вопрос о происхождении языка, тем плодотворнее и вообще состоятельнее становится учение об языке, также и общее представление о взаимоотношениях языков"[35]. И действительно, для яфетического языкознания решение проблемы происхождения языка явилось тем ленинским "звеном", с помощью которого академику Марру и удалось провести революционный переворот в лингвистике.

        Язык, как надстройка. 

        Стоя на совершенно противоположных позициях, чем лингвистическая идеалистическая школа Соссюра, и подчеркивая, что язык, звуковая речь ни в какой стадии своего развития не является простым даром природы, что звуковой язык есть создание человеческой общественности, — самое общество академик Марр понимает материалистически. По его учению, язык создан человечеством в процессе труда, в определенных общественных условиях и пересоздается с наступлением действительно новых социальных форм жизни и бы-
[171]  
та, сообразно новому в этих условиях мышлению. Корни наследуемой человечеством речи, не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике. Общественность наследует, консервирует или перелицовывает свою речь в новые формы, претворяет ее в новый вид и переводит в новую систему"[36]. Социальный фактор вот основной фактор, влияющий на эволюционные и революционные сдвиги в языке. При этом, "конечно, известная физическая обстановка, определенный подбор фауны, флоры и т. п., учитываться должны но не непосредственно в языковом творчестве, а в постановке и решении хозяйственно-общественных задач. Следовательно, здесь такое же лишь посредственное влияние природы, как всегда везде в отношении речи"[37].
        Таким образом, академик Марр категорически отрицает непосредственное влияние и биологических и каких-либо вообще природных факторов на развитие речи. Очевидно, что здесь И. Я. Марр стоит всецело на позициях марксизма, не допускающего непосредственного влияния естественных условий на развитие человеческого мышления. Человеческая речь есть социальный процесс и никакое обращение непосредственно к биологической структуре человека или к явлениям природы не даст нам возможности понять этот процесс, уяснить факторы, влияющие на развитие языка.
        Язык есть одна из специфических идеологических надстроек, и надстроечный характер языковых явлений неоднократно подчеркивается исследователем.
        На 79 стр. курса "Яфетическая теория" Н. Я. Марр дает и ясное определение языка, как идеологической надстройки, тем самым преграждая все попытки какого-либо нематериалистического толкования этой надстройки. Язык во всем своем составе есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства — отражение в технике и строе речи, равно в ее семантике. Следовательно, сам по себе язык не существует, весь его состав есть отображение или, скажем конкретнее, отложение, так обстоит со всеми языками различных мест и различных эпох и, конечно, их взаимоотношения не могут представить ничего, кроме отвлеченности, и их и представить нельзя в иной, чем схематической, диаграмме. Жизненны языковые явления лишь в их органической связанности с историей материальной культуры и общественностью".
        Всякая общественная надстройка вырастает на материально-производственной базе. Над реальными производственными отношениями вместе с сознанием вырастает и язык. Как общественная идеология, он отражает общественное сознание и бытие. Н. Я. Марр подчеркивает противопоставляемую им индо-европейской лингвистике точку зрения отражения в языке общественного сознания и бытия. В языке мы имеем отражение, а не систему знаков. Учение западно-европейских лингвистов о языке, как системе знаков, некритически воспринимаемое нашими советскими языковедами, имеет свои корни в общеизвестной теории символов-иероглифов, которой придерживались
[172]  
махисты и которая блестяще была опровергнута В. И. Лениным в его работе "Материализм и эмпириокритицизм"[38].
        В определении языка Марр стоит на совершенно верной марксистской позиции. У классиков марксизма — Маркса и Энгельса — мы находим определение языка, близко стоящее к определению языка, данному Марром.
        В черновиках "О Л. Фейербахе" Маркс и Энгельс, говоря о происхождении человеческого сознания, замечают: "Лишь теперь, когдя мы уже рассмотрели четыре момента, четыре стороны первоначальных исторических отношений, мы находим, что человек имеет также "сознание". Но и оно не имеется заранее, как "чистое" сознание. На "духе" заранее тяготеет проклятие "отягощения" его материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, в виде звуков, короче говоря, в виде языка. Язык так же древен, как сознание; язык — это практическое, существующее для других людей, а значит существующее также для меня самого, реальное сознание, и язык, подобно сознанию, возникает из потребности сношений с другими людьми"[39].
        В этих заметках Маркс и Энгельс совершенно ясно подчеркивают характер языка, как идеологической надстройки. Язык в своем происхождении и развитии связан с развитием сознания, вырастающим над реальными производственными отношениями. Язык — не биологическое наследие, а идеологическая надстройка, возникшая над производственными отношениями и этими отношениями определяемая.
        Плеханов, говоря об языке, писал, что его "можно назвать условием и орудием, причиной и следствием общественности"[40].
        Положение Ленина — "факты, мысли ближайшим образом выражаются и отражаются в языке"[41] всецело подтверждается независимыми исследованиями и высказываниями исследователя-лингвиста.
        Итак, яфетическая теория, встав на путь материалистического объяснения фактов языка, выдвинула три основных, далеких от позиций индо-европеистики, положения:
        1. Язык есть одна из общественных надстроек.
        2. Язык создан в процессе труда человеческим коллективом.
        3. В своем развитии язык, как надстройка, и отдельные конкретные языки зависят от смены общественных формаций, обусловленной, в конечном итоге, развитием производительных сил.

        IV. Учение о языковых формациях. 

        Определяя язык, как надстройку, и устанавливая тесную зависимость развития языков, как формы социального сознания, от развития хозяйственно-социальных отношений человеческих коллективов, яфетическая теория отмечает и общую тенденцию языкового развития — это движение к единому мировому языку. В корне порывая со
[173]  
старыми представлениями об изолированном, расовом развитии отдельных языков и языковых семей, яфетическая теория выдвигает учение о едином глоттогоническом (языкотворческом) процессе. Все современные языки и языковые системы возникли и развились в процессе этой общечеловеческой глоттогонии (языкотворчества) и не могут рассматриваться нами, как продукт независимого, а тем более расового творчества, но только, "как отложения основных этапов развития человеческой речи, отвечающих основным этапам в эволюции хозяйственной жизни, общественных форм и соответственной материальной и надстроечной техники"[42]. И в противовес общепринятым положениям об индо-европейских языках, как об языках особой системы, Марр еще в 1923 г. заявляет: "Утверждаю, что индо-европейской семьи языков расово-отличной не существует. Индо-европейские языки Средиземноморья никогда и ни откуда не являлись ни с каким особым языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово-особой семьи языков или, тем менее, восходил к какому-либо расово-особому праязыку. Индо-европейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства, связанных, повидимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве, может быть в сопутствии привходящих пермутаций (перерождений) физической среды; индо-европейская семья языков типологически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, это дальнейшее состояние тех же яфетических языков в Средиземноморье — своих или местных, на определенной стадии их развития, в общем, новая по строю формация"[43]. Этот взгляд на индо-европейские языки, развитый в дальнейших работах Марра, и послужил в своих общих положениях основой для учения о, так называемом, стадиальном развитии речи и типологической классификации языков или, иначе говоря, для учения о языковых формациях.
        Каждому общественно-экономическому укладу в жизни человечества соответствует определенная языковая формация. Вслед за изменением общественно-вкономического уклада меняется и язык. Аморфная, агглютинативная и флективная стадии развития человеческого языка, отражая этапы развития общественного сознания, соответствуют в основном различным хозяйственно-социальным формациям. Но нет непроходимых пропастей между отдельными языками и языковыми системами. Между различными языковыми системами существуют переходные языковые формы, обычно совмещающие в себе признаки различных систем. Каждая из известных нам систем в отношении и идеологических и формальных признаков, замечает Марр, "есть продукт диалектического процесса, порождающего новый вид системы выявлением рядом с тезой антитезы и их борьбой, отражавшей борьбу соответственных сил в общественности, нет системы, свободной от неизжитых особенностей прежней системы или даже нескольких прежних систем"[44].
[174]
        Таким образом, Марр, подобно Энгельсу[45], констатирует действие основного закона марксистской диалектики — единства противоположностей и в вопросах языка.
        Академик Марр стремится твердо установить спецификум отдельных языковых структур и с четкостью дает его для языковой формации, соответствующей хозяйственно-социальному укладу первобытного коммунизма — "аморфность"; проводит он подобную же работу и с "агглютинативной" языковой структурой — родовой общественно-экономический уклад. Но, устанавливая не один, а ряд признаков, характеризующих языковые формации, он предупреждает: "Таково же положение со следующими по своему возникновению системами в смысле не единства, а множества ее признаков, т. е. наличия признаков координатов, которые в сумме определяют уже новую систему и дают возможность отвести ей строго соответствующее место в цепи преемства, с одной разницей, именно той, что некоторые признаки старой системы переходят в новую, как также актуальные признаки новой системы, а не только пережиточные"[46]. И благодаря этому создается то диалектическое многообразие в построении различных языковых систем, которое совершенно не учитывалось в старой лингвистике. Нет метафизических граней между отдельными языковыми системами и языками, "фактическое положение выявляет такие модальности[47] во взаимоотношениях конкретных языков каждого в целом, что любой из них оказывается на том или ином переходном этапе"[48]. Яфетическая теория, подходя к языку, как к единству, в то же время отмечает многообразие языковых признаков, свойственных тому или иному языку, той или иной языковой структуре. Для нее интересны конкретные формы отдельных языков со всеми их особенностями, но, изучая отдельные языки, она в то же время берет их в "целостной их связанности — condition sine qua non, т. е. условие, без которого невозможно правильное отношение к любой части самого учения или теории, невозможен конкретный подход к строю и системе речи, ко всем их особенностям, как явлениям жизненным, а не к абстракции и схеме"[49]. Здесь, следовательно, полная противоположность законам индо-европеистики, строившимся на учете только одной языковой (индо-европейской) группы. Взамен натуралистических метафизических классификаций языков мира (генеалогической и морфологической) в индо-европейском языкознании яфетическая теория и выдвигает учение об языковых формациях, в котором морфологические признаки, типология языка связываются с процессом его исторического развития (стадиальность развития речи), отражающего историю развития того общественного коллектива, который пользуется данным языком.
        "Родство" языков, с точки зрения яфетической теории, объясняется исключительно более или менее длительным общением человеческих коллективов, говорящих на изучаемых языках. В результате этого общения мы часто и наблюдаем сейчас большую или меньшую согласованность в словаре, конструкции речи, фонетике и т. п. Этим
[175]  
же общением объясняются и, так называемые, заимствования в языках. Но, конечно, согласованность известных языковых моментов мы ни в коем случае не можем рассматривать, как результат генеалогического членения языков в духе индо-европейской школы.
        По Марру, языковое развитие, процесс языкотворчества проходит диалектически-революционным путем. Не только эволюция в языковом развитии, но и революция. Делая поправки к своей первоначальной генеалогической таблице языков, исследователь отмечает, что "по таблице можно будет подумать, что каждый язык или каждая однотипная группа языков представляет оформленное по новой системе порождение другой системы, точно процесс развития имеет узловые созидательные стоянки, различные творческие этапы, между которыми лишь прозябание. На деле же те стоянки или этапы лишь поворотные или революционные. Они взрывают устоявшуюся среду и открывают новые пути, по которым постепенно и налаживается сложение нового типа и развитие, и на этих же путях зарождается расхождение, возникновение антитезы рядом с тезисом, дающее в итоге борьбы новое разрешение в революционном сдвиге на следующей узловой стоянке. Творчество в самом движении, не на стоянках, как не в начале, а в процессе непрерывного накопления и динамики материала".
        Но диалектическое развитие языковой надстройки есть только отражение диалектического развития общества. И Н. Я. Марр не забывает предупредить и об этом: "Сосредотачивая все свое внимание на внутренних причинах творческого процесса в развитии речи, мы отнюдь не можем процесс этот помещать в самом языке. Язык такая же надстроечная общественная ценность, как художество и вообще искусство. Мы силой вещей, свидетельством языковых фактов вынуждены прослеживать творческий процесс речи, факторы творчества в истории материальной культуры и на ней строящейся общественности и на этой базе слагавшихся мировоззрений".
        Общий процесс глоттогонии в целом и изменения отдельных лингвистических фактов определяются в конечном счете развитием производственных отношений, над которыми вместе с сознанием вырастает и язык.
        Особенно показателен этот процесс на фактах, связанных с происхождением и первоначальным развитием речи. 

         (Продолжение следует)