[29]              
        I. Способность человека мыслить и отражать окружающий мир относится к числу исторически изменяющихся и развивающихся явлений. Мышление, как известно, тесно связано с языком. По этой причине проблема соответствия особенностей языка уровню развития мышления давно интересовала исследователей. В изучении этой проблемы можно выделить два периода.

        1. Первый период характеризуется представлением о первобытном мышлении как явлении крайне неопределенном, которое можно лишь частично воссоздать, исследуя структуру языков современных народов, находящихся на низком уровне культурного развития. Предполагалось, что жизнь этих народов в известной мере напоминает жизнь наших далеких предков и, следовательно, языки этих народов должны содержать типические черты, свойственные языкам первобытных людей. Многие исследователи указывали, что языкам примитивных народов несвойственны отвлеченные понятия, например, в языке тасманийцев имеются отдельные названия для любого особенного вида растений или животных, но нет слова, которое бы обозначало животное или дерево вообще.[1]
        В то же время в языках примитивных народов необычайно развита лексика, связанная с выражением различных деталей, объектов действительности.
        Австралийцы имеют отдельные названия почти для каждой мельчайшей части человеческого тела: так, например, вместо слова «рука» у них существует мпого отдельных слов, обозначающих верхнюю часть руки, ее переднюю часть, правую руку, левую руку и т. д.[2]
        Описывая один из туземных языков на архипелаге Бисмарка, Р. Паркинсон замечает: «Черное обозначается по различным предметам, имеющим черный цвет. Так, например, слово kotkot „ворона" служит для обозначения понятия „черный": все, что является черным, в особенности предметы блестящего черного цвета, называется именно так. Likutan или lukutan тоже обозначает «черный», но скорее в смысле «темный»; tuwaro обозначает черный цвет обугленного ореха мучного дерева; luluba — это черная грязь болот в зарослях манговых деревьев, dep — это черная краска, получаемая от сожжения смолы канареечного дерева; utur — это цвет обугленных листьев бетеля, смешанных с маслом. Все эти слова употребляются соответственно случаю для обозначения черного цвета»; столько
[30]    
же разных слов имеется для других цветов: для белого, зеленого, красного, синего, и т. д.[3]
        В языке папуасов с острова Киваи обнаруживается «большое количество глагольных приставок, простых и сложных, назначением которых является выражать и указывать, сколько в данный момент действует субъектов и на какое количество».[4] В кламатском языке (один из языков североамериканских индейцев) в указательных местоимениях с необычайной тщательностью выражаются самые различные пространственные отношения.[5]
        В бушменском множественное число отличается от единственного с помощью целого ряда суффиксов, что указывает на отсутствие достаточно определенно выработанного различения грамматических чисел ^[6].
        Склонность к звукосимволике также часто приводится как одна из особенностей языков примитивных народов. В языке эве, по свидетельству Д. Вестермана, есть весьма своеобразный вид наречий со специализированным назначением. Многие глаголы, в первую очередь те, которые описывают впечатления, воспринимаемые органами чувств, могут иметь при себе целый ряд таких наречий, которые наиболее точно подчеркивают действие, состояние, или свойство, выражаемое глаголом. Эти паречия являются как бы «звуковыми картинами», «вокальными имитациями чувственных впечатлений». Так, глагол зо «ходить» может быть сопровождаем следующими наречиями, которые употребляются только с этим глаголом и описывают разного рода походку: зо вехе бехе «ходить, волоча ноги (как это делают слабые люди)», зо биа биа — для описания походки долговязого человека, выбрасывающего ноги вперед, зо була була «опрометчиво двигаться вперед, ничего не видя перед собой», «ступать важно, прямо, не шевеля корпусом», зо пиа пиа «ходить маленькими шажками» и т. д.^[7].
        Существует убеждение, что языки первобытных людей обладают довольно простой грамматической структурой. Наличие подобной структуры в некоторых современных языках рассматривается как реликт первобытного архаического состояния. Л. Фитерман утверждал, что тагальский язык сохранил некоторые архаические особенности, которые выражаются в следующем: там имеется всего 17 звуков, причем состав гласных ограничивается звуками а, e, i, u ; склонение выражается положением слова во фразе, а также частицами и приставками; мн. числа нет, его заменяет числительное или слово та ада (много), глагол и имя не различаются ^[8].
        В языке южноамериканского племени короадос глагол употребляется обычно в неопределенном наклонении, а признаки времени и лица, как и другие отношения, связанные с действием, обозначаются ударением, медленностью или живостью произношения, особыми знаками и характерными жестами, восполняющими недостаток грамматического построения.
        Характеризуя языки банту, А. Л. Погодин отмечает их своеобразное строение, связанное с законом проведения одного тина местоимения через все предложение: «Эта необходимость приставлять к каждому слову фразы слоги ta, ba, lе и т. п., чтобы отметить логическую связь этих слов,
[31]    
иначе говоря, принадлежность их к одной и той же фразе, указывает на неспособность мысли оторваться от конкретных представлений».[9] По свидетельству К. Штейнена, основа глагола в южноамериканском языке бахаири необычайно осложнена присоединяющимися к ней различными элементами. «Органическое расчленение слов прекращается, и предложение превращается в грубейшую мозаику из одних обломков»; у бахаири предложения сливаются в одно слово^[10].
        Аналогичную структуру имеют языки североамериканских индейцев. «Основная особенность их заключается в стремлении... связывать все элементы предложения в одно целое так, чтобы в результате получилось одно слово»^[11]. По мнению некоторых исследователей, эти черты представляют реликты того периода в развитии языков, когда люди говорили не словами, а словами-предложениями, означавшими целый комплекс слов^[12].
        Этнографы и отчасти языковеды, исследовавшие быт, культуру и языки народов, отсталых в культурном и экономическом отношениях, положили начало изучению сложной проблемы взаимоотношения языка и мышления. Были собраны интересные материалы, касающиеся особенностей языков этих народов.
        Положительным в исканиях подобного рода следует считать материалистически понятое положение о том, что типологически сходные условия быта могут быть причиной возникновения некоторых типологически сходных норм сознания.
        Так, например, неразвитость отвлеченных понятий оказывается типичной для всех языков народов, стоящих на низкой ступени культурного развития. Необычайная детализация и конкретность понятий, типичная для этих языков, также связана с особенностями быта и хозяйственного уклада их носителей.
        Вместе с тем методика исследования проблемы взаимоотношения языка и мышления, обнаруживаемая в описании языков народов, стоящих на низкой ступени развития, часто оказывается порочной. Исследователи в этот период часто отождествляли язык с мышлением. Народу — носителю языка, отличающегося простотой грамматической структуры, обычно приписывалось примитивное мышление. Проблема возможности переосмысления форм, кажущихся архаичными, даже не ставилась. Характерным для всех этих работ был антиисторический подход к языку, который обычно выражался в том, что наличное в данный момент выдавалось за первоначальное. Изучение истории различных языков с достаточной убедительностью показывает, что простота грамматической структуры может быть вторичной (ср. такие языки, как английский, армянский некоторые новоиндийские и т. д.). Скудость консонантизма или вокализма также может быть вторичным явлением; например, в финском языке очень невелика система согласных, что отнюдь не является первоначальным. Кроме того, совершенно забывался закон неравномерности изменения различных уровней языка. Язык может быть «прост» в одном отношении, но сложен в другом. Кроме того, проведение аналогий между мышлением современных людей, стоящих на низкой ступени культурного развития, и мышлением первобытных людей может быть только сугубо относительпым, поскольку мышление всех современных людей имеет длительную историю развития. На это в свое время обращал внимание Й. Колер который отмечал, что языки австралийских дикарей, первобытные в пси-
[32]    
хологическом отношении, представляют продукты долгого употребления, если даже нет данных, позволяющих судить об их развитии ^[13].

        2. Второй период в изучении проблемы взаимоотношения языка и мышления характеризуется стремлением представить первобытное мышление как особую стадию в развитии человеческого мышления, для которой свойственны специфические, только ей присущие черты. Наиболее колоритной фигурой этого периода является французский этнограф и философ Л. Леви-Брюль, оказавший большое влияние на многих исследователей, в особенности па Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова.
        Взгляды Л. Леви-Брюля изложены в трех основных работах — «Les fonctions mentales dans ls sociétés inférieures» (Paris, 1910), «La mentalité primitive» (Paris, 1912) и «L’âme primitive» (Paris, 1927). В русском переводе его книги «La mentalité primitive» («Первобытное мышление», 1930) были ислользовапы также некоторые материалы, содержащиеся в первой работе.
        В этой книге Леви-Брюль резко полемизирует со сторонниками так называемого анимистического направления, провозглашающего тождество человеческого духа, с логической точки зрения совершенно одинакового всегда и повсюду^[14].
        Следуя взглядам О. Конта, Леви-Брюль утверждал, что в умственной жизни человека все, что не сводится к простой реакции организма на получаемые раздражения, имеет социальную природу. «Следовательно, определенный тип общества, имеющий собственные учреждения и нравы, неизбежно будет иметь и свое собственное мышление»^[15].
        Первобытные люди, по утверждению Леви-Брюля, ничего не воспринимают так, как мы. Точно также, как социальная среда, в которой они живут, отличается от нашей, и именно потому, что она отлична от нашей, восприятие внешнего мира первобытными людьми отлично от нашего восприятия^[16]. В первобытном мире господствуют коллективные представления. Коллективные представления первобытных людей глубоко отличны от наших идей или понятий; они также и не равносильны им. Они не имеют логических черт и свойств. «Каков бы ни был предмет, появляющийся в их представлении, он обязательно содержит в себе мистические свойства, которые от него неотделимы, и познание первобытного человека действительно не отделяет их, когда оно воспринимает тот или иной предмет»^[17].
        Особое значение Леви-Брюль придает характерному якобы для мышления первобытных людей закону партиципации. «Когда член низшего общества, австралиец, например, или гуичол, думают об „олене“или „пере“ или „облаке“, то родовой образ, который ему представляется, предполагает и содержит в себе нечто иное, чем аналогичный образ, появляющийся при тех же обстоятельствах в сознании европейца».[18] Первобытный человек «живет и действует среди существ и предметов, которые все, кроме свойств, которые за ними признаем и мы, обладают еще и мистическими способностями; к их чувственной реальности примешивается еще и некая иная».[19] Отсюда Леви-Брюль делал вывод о мистическом характере психической деятельности первобытных людей: «Мышление первобытных людей является в основе своей мистическим...», «они с полпым без-
[33]    
различием относятся к противопоказаниям опыта» ^[20]. Формулируя общий принцип: «различным типам мышления должны были бы соответствовать и различные по своей структуре языки», Леви-Брюль указывает, однако, на целый ряд осложняющих обстоятельств, которые затрудняют исследование языков в этом плане; к числу их следует отнести прежде всего миграции и возможность поглощения одних групп людей другими, что вызывает смешение языков ^[21].
        Однако соответствие между пралогическим мышлением и структурой языка Леви-Брюлю обосновать не удалось. Он просто отмечает некоторые особенности первобытных языков, их склонность выражать различные частные детали, их неспособность выражать такие грамматические категории, как наклонение и время и т. п.
        Неприемлемость теорий Леви-Брюля является вполне очевидной. Можно допустить существование у первобытного человека магических приемов и всякого рода фантастических представлений. Однако не они имели решающее значение в его жизненной борьбе за существование. Для того чтобы добыть огонь, убить зверя или наловить рыбы, построить жилище, изготовить орудия и т. п., человек должен был знать и использовать объективные законы окружающего мира. Без правильного, пусть даже научно не осознанного понимания этих законов первобытный человек вообще не мог бы существовать. «Главная ошибка Леви-Брюля, — справедливо замечают Л. С. Выготский и А. Р. Лурия, — заключается в недооценке технической деятельности, практического интеллекта примитивного человека, того бесконечно поднявшегося над операциями шимпанзе, но генетически связанного с ним употребления орудий, которое в корнях своих не имеет ничего общего с магией»^[22].
        Б. И. Шаревская считает, что «в отношении первобытного человека вообще нельзя говорить о системе воззрений, материалистической или идеалистической»: «в воззрениях первобытного человека было слишком много „посторонних прибавлений“ (хотя они и представлялись материально), чтобы его можно было назвать материалистом. Не был он материалистом, как не был и идеалистом или мистиком». И далее: «В отношении первобытного человека неправомерно говорить ни о науке, ни о философии, ни о религии — вообще ни о какой системе идей. У него, очевидно, вообще возникало мало „идей“, хотя он необходимо должен был мыслить логически, ибо без этого он не мог бы существовать»^[23]. Картина мира у первобытного человека, как и его практика, по-видимому, представляла собой конгломерат разрозненных знаний, магических приемов и смутных супернатуралистических представлений ^[24].
        Наконец, сами магические действия не являются первичными. «Исследования показывают,... что магия вовсе не наиболее распространена среди наиболее примитивных народов. Лишь у средних примитивов она приобретает почву для своего развития, и расцвет ее приходится на высшие примитивные народы и древние культурные народы. Необходимо значительное развитие культуры, для того чтобы возникли необходимые предпосылки для магии».[25]
        Заметим также, что теория Леви-Брюля не до конца последовательна и обнаруживает противоречия. Так, например, Леви-Брюль признавал,
[34]    
что «весь психофизиологический процесс восприятия происходит у них [у первобытных людей.— Б. С.] так же, как и у нас. Однако продукт этого восприятия у первобытного человека немедленно обволакивается определенным сложным состоянием сознания, в котором господствуют коллективные представления»[26]. «Рассматриваемый индивидуально, в той мере, в какой он мыслит и действует назависимо, если это возможно, от коллективных представлений, первобытный человек будет чувствовать, рассуждать и вести себя чаще всего так, как мы это от него ожидаем»; мышление первобытных людей может быть названо пралогическим: «оно не антилогично, оно также и не алогично»[27]. Однако Леви-Брюль неправомерно преувеличивал роли мистического элемента в сознании первобытного человека.
        Н. Я. Марр попытался очистить теорию Леви-Брюля от заложенных в ией противоречий. Он пользовался термином «пралогическое мышление» уже без всяких оговорок. Леви-Брюль был совершенно индифферентен к проблемам развития экономического базиса. Н. Я. Марр, наоборот, стремился найти соответствие между состоянием развития производительных сил общества, мышлением и языком, считая язык надстроечной категорией: «Язык создавался в течение многочисленных тысячелетий массовым инстинктом общественности, слагавшейся на предпосылках хозяйственных потребностей и экономической организации».[28]
        По Марру, «сама смена форм языкового мышления обусловлена сменой социально-экономических формаций».[29]
        Н. Я. Марру не удалось создать цельного и стройного учения о стадиях языкового развития, хотя он пытался развивать этот тезис в самых различных направлениях. Одно время Н. Я. Марр пытался установить стадиальность в смене морфологических типов языка. «Первичный аморфный синтетический строй языка, присущий ныне так называемым моносиллабичсским языкам, например китайскому, второй, агглютинативный строй, отличающий, например, турецкий язык, и третий, флективный строй, с каким является, например, русский, это не три параллельных, а три хронологически последующих друг за другом типа»[30]. Кстати, эта мысль еще до Марра была высказана А. Шлейхером. В отличие от А. Шлеихера Марр связывал процесс стадиального движения морфологических типов языка со сменой различных систем хозяйства и со сменой системы мышления.        

 «Смены мышления — это три системы построения звуковой речи, по совокупности вытекающие из различных систем хозяйства и им отвечающих социальных культур: 1) первобытного коммунизма, со строем речи синтетическим..., 2) общественной структуры, основанной на выделении различных видов хозяйства с общественным разделением труда,... им сопутствует строй речи, выделяющий части речи, а во фразе — различные предложения, в предложениях — различные его части и т. п...; 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда, с морфологиею флективного порядка».[31]

        Особыми стадиями языкового развития Н. Я. Марр считал также языковые семьи: «индоевропейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности, в зависимости от новых форм
[35]    
производства, связанных, по-видимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве» ^[32].
        В некоторых работах Н. Я. Марр под сильным влиянием Леви-Брюля стремился выявить стадии развития мышления: зрительное мышление (до появления звукового языка), тотемичсское, космическое и микрокосмическое и, наконец, формально-логическое мышление.[33]
        В отдельных случаях характеристика стадиального развития мышления выражалась в характеристике языкового состояния. Палеонтология речи, по утверждению Н. Я. Марра,      

  «вскрывает состояние языка, а, следовательно, мышление, когда не было еще полпоты выражения мысли, не выражало действие, т. е. не было глагола, сказуемого, более того — не было субъекта, по схоластической грамматике так называемого подлежащего. ... действие было, но не в высказывании, во фразе, а в производстве, и субъект был, но не во фразе, а в обществе..., в речении, тогда лишь в ручном, ...[выражался...— Б. С.] объект, но не по четному представлению нашего мышления, как „дополнение", а как комплекс цели, задачи и продукции (предмета потребления)»^[34].       

        Когда действующее лицо (субъект)        

 «выделилось в сознании из действия, то действие продолжало обозначаться ручным символом, а действующее лицо было уже надстроечное, это — тотем: он-то и нуждался в сигнализации звуковым знаком... Уже нарождалось представление о коллективной собственности. Появилось местоимение. Однако эта категория слов, впоследствии — часть речи, первая по времени появления часть речи, замещала не имя существительное, ... а имя-тотем... синтаксис-строй в звуковой речи получался одной расстановкой слов, сохранявших общественную природу, а потому не нуждавшихся ни в каком оформлении...»[35].        

        Образование новых производств умножило число звуковых тотемов. Осложненное производство и потребление привело к возникновению мировоззрения более широкого охвата с более четкой техникой мышления[36]. Эти изменения, по мнению Н. Я. Марра, вызывали изменения и в строе языка.
        Критики стадиальной теории Н. Я. Марра справедливо указывали, что Н. Я. Марр пользовался термином «стадия» сбивчиво и противоречиво, вкладывая в него очень разнообразное, пестрое, внутренне несогласованное содержание: он говорил о разных стадиях мышления, в то же время стадиями оказывались разные системы языков; понятие стадии языка отождествлялось также с понятием строя языка^[37].
        Последователи Н. Я. Марра, замечая несовершенность его стадиальных схем, пытались придать стадиям более очерченный характер в плане более четкого выявления и определения их различительных признаков. Известный интерес в этом отношении представляет стадиальная схема, предложенная И. И. Мещаниновым в 1931 г. И. И. Мещанинов пытался установить более определенные корреляции между общественным строем, соответствующим ему археологическим периодом и с тем или иным типом или строем речи. Так, например, «коллективу собирателя и охотника с искусственным орудием» и «коллективу мелкого охотника» (нижний и средний палеолит) якобы был присущ аморфный строй речи; «коллектив крупного охотника (начало скотоводства и мотыжного земледелия)» характеризуется «переходом к аморфно-синтетическому» строю язы-
[36]    
ка; «общественным группировкам, характеризуемым переходом на скотоводство и земледелие» (эпоха неолита) приписывается аморфно-синтетический строи языка и агглютинативный — родовым общинам; типичным для эпохи феодализма оказывается флективный строй языка[38]. Фактически эта стадиальная схема была попыткой уточнить известную стадиальную схему Н. Я. Марра, связывавшего особенности морфологического типа языков с общественно-экономическими формациями.
        Причинные связи между характером производства населения и соответствующим ему типом языка устанавливались И. И. Мещаниновым крайне умозрительно и в самом общем плане. Предполагалось, что первобытный человек мог довольствоваться «условными сигналами жестов и мимики, иногда сопровождаемых диффузными, еще не расчлененными, выкриками»; к тому же и само мышление охотника периода древнего каменного века было в известной степени образным — «поэтому жестом передавалось не отдельное слово, а целый образ»[39]. В коллективе охотников на крупного зверя прежнее диффузное состояние стало окончательно распадаться. По мере перехода на специализированный труд самого пользующегося речью коллектива, строй речи начал переходить в аморфно-синтетический, т. е. прежний знак, передававший когда-то образ-фразу, уже обратился в слово, требующее для построения фразы соблюдения вырабатывающихся правил синтаксиса. Это должно было повести к построению фразы из нескольких знаков. При переходе от охотничьего образа жизни к оседлому значительно усилилось расчленение труда. Увеличивающиеся потребности в общении соприкасавшихся родовых объединений, необходимость обмена продуктами между ними в условиях специализации труда, вели к упрощению способов общения, делая их все более доступными массам в их устной речи.
        Набор неоформленных слов заменился новым способом конструкции речи, при котором для характеристики данного слова использовались другие слова своей же речи, могущие придать требуемый оттенок, иначе самый смысл фразы остался бы непонятным. Выделились так называемые вспомогательные слова, присоединение которых к другим выявляло функцию последних во фразе. Языковая структура становилась агглютинативной^[40]. «Флективная стадия оказывается по существу дальнейшим видоизменением агглютинативной» ^[41].
        Нетрудно понять, что все эти объяснения не решают в целом проблему взаимоотношения особенностей мышления и языкового строя, поскольку они фактически сводятся к попытке объяснить причины смены различных морфологических типов языков. Между тем, новейшие исследования показывают, например, что довольно значительное распространение на земном шаре языков агглютинативного строя обусловлено вовсе не особенностями развития мышления, а совершенно иными причинами. В настоящее время все более выясняется, что процесс порождения речи происходит, по всей вероятности, путем последовательной перекодировки фонем в морфемы, морфем в слова и слов в предложения; на том или ином из этих уровней перекодировка осуществляется не в долговременной, а в оперативной памяти человека, объем которой ограничен^[42]. Емкость оперативной памяти человека накладывает ограничения на глубину и на длину слова.
[37]              
        Под глубиной слова в данном случае понимается количество морфем в слове, а длина слова обычно выражается количеством слогов[43]. «Данные лингвопсихологических опытов определенно указывают на то, что объем восприятия длины и глубины слов равен объему оперативной памяти человека. Это означает, что в тех стилях естественных языков, которые ориентированы на устную форму общения, максимальная длина слов не может превышать 9 слогов, а их максимальная глубина 9 морфем»; наиболее благоприятными для восприятия речи являются слова, имеющие глубину и длину от 1 до 4 морфем и слогов, а менее благоприятными — от 4 морфем и слогов и выше[44].
        В агглютинирующих языках морфемы, почти как правило, однозначны, границы их в слове определены. Это создает четкий внутрисловный контекст, позволяющий безошибочно идентифицировать морфемы в самых длинных последовательностях. При способе соединения морфем, называемом внутренней флексией, чрезмерное увеличение количества морфем в слове нежелательно, так как это может повлечь за собой затруднения в идентификации элементов слова. В. А. Москович признает поэтому естественным, «что в языках мира более всего распространена агглютинация и менее всего — внутренняя флексия. Фузия же по распространенности несколько уступает агглютинации».[45]
        Многочисленные факты свидетельствуют также о том, что языки, в которых господствующими являются внутренняя флексия и фузия, с течением времени становятся агглютинативными языками или же такими языками, в которых агглютинация занимает ведущее положение; ср., например, историческую эволюцию армянского, древнеиранских, санскрита и т. д. Кроме того, разрушение флективного строя происходит часто по причинам необходимости устранения различных неудобств, как-то: наличие морфемной омонимии, полисемантичности морфем, отсутствия четких границ между корневыми и суффиксальными морфемами, наличие параллельных способов выражения и т. п.[46]
        Все это лишний раз свидетельствует о том, что основными причинами смены морфологического типа языков являются требования техники речевого общения, а не сдвиги в развитии человеческого мышления.
        Следует отметить, что взгляды И. И. Мещанинова, касающиеся проблемы стадиальности языка и речи, неоднократно менялись. В его более поздних трудах встречаются другие стадиальные схемы. Эти работы характеризуются стремлением перенести проблему стадиальности в область синтаксиса и связать стадиальность развития мышления с особенностями синтаксического строя различных языков. Основной движущей силой изменения синтаксических структур объявляется процесс осознания субъекта действия и самого действия в связи с развитием мышления, которое последовательно проходит две стадии развития — дологическую и логическую. Показательна в этом отношении стадиальная схема, излагаемая в его книге «Новое учение о языке».
        Опираясь на некоторые высказывания Н. Я. Марра, И. И. Мещанинов утверждает, что палеонтология речи вскрывает то состояние языка (а следовательно — мышления), когда в предложении субъект и действие не были выражены. Так, например, пережитком той архаической стадии развития мышления, когда субъект и предикат не были выражены, является прием инкорпорирования, встречающийся в некоторых языках
[38]    
Северной Азии и в целом ряде американских. «Это — цельная форма с показанием действия и характеристикою как его свойств, так и направления на объект», например: юкагирск. köde-d-ılen-buniı «человеко-оленное-убийство»., «... в самом построении данных юкагирских слов мы имеем одно комплексное выражение действия, не передающего действующего лица в его специфическом выражении субъекта»: имя еще не дифференцировано от глагола; имеется лишь действие в его характеристике без выделения категорий речи, обычных для индоевропейских языков —«здесь мы имеем слитное выражение слитного же восприятия действия „тотема"» ^[47].
        «По нормам действующего сознания строй речи этого периода оказывается все же активным, но с активно действующим „мифологическим субъектом", или „тотемом"... Этот „мифологический субъект", наличный в представлении говорящего в том или ином виде, но всегда в его мифическом восприятии, выявляет свои действия через фактически действующее лицо, осознаваемое при таких условиях как пассивный выполнитель, как посредник деяния»^[48].
        Главным стимулом, ведущим к разложению этого строя, является неуклонно идущий процесс осознания активно действующего субъекта и самого действия. При выделении индивида происходит столкновение активно-пассивных отношений как в самом мышлении, так и в языковом строе. Это выражается в том, что возникает два глагольных строя: так называемый местоименный строй, когда личные местоимения используются в роли личных глагольных окончаний, и именной-притяжательный строй, например, алеутск. su-ku-ŋ «мое теперешнее взятие» (= «я беру»). Формально именной-притяжательный строй оказывается пассивным.[49]
        С развитием мышления ослабляется, по И. И. Мещанинову, влияние неконтролируемых сил и вместе с тем усиливается проникновение активизации в структуру речи. Действующее лицо всецело переносится осознанием на реального выполнителя действия (логический субъект), и прежний «мифологический субъект» сохраняется только в снятом виде.[50] Такое состояние характеризует эргативную стадию, однако пережитки прежних стадий и здесь еще оказываются заметными. В этой стадии возникают новые падежные формы. Вырабатывается специальный орудийный или эргативный падеж, двузначимый в зависимости от хода коренной ломки мышления. С одной стороны, он как падеж посредника действия (выполнителя данного акта) означает орудие действия. С другой, при снятии «мифологического субъекта», обращавшего действующее лицо в своего посредника, этот падеж становится активным, сохраняя все же свою пассивную форму и косвенное значение орудийного падежа: «... формальная пассивность субъекта переходных форм связана с их именным притяжательным построением более отдаленного стадиального состояния».[51] «Взамен притяжательного построения выдвигается личное; другими словами, притяжательный форматив глагола заменяется личным или становится личным».[52]
        Последующая ломка эргативного строя и выход языков из соответствующего стадиального состояния обусловлены развитием логического мышления в его внешнем выявлении в языковой структуре. В активной стадии, субъект, будучи активным, получает активное оформление. К активной или активно-логической стадии относится большинство наиболее
[39]    
изученных языков — индоевропейские, семитические, тюркские, финские и др[53]. И. И. Мещанинов допускает в различных языках смешение разных стадиальных признаков.
        В сущности та же стадиальная схема, но с некоторыми уточнениями, приводится в более поздней работе И. И. Мещанинова «Общее языкознание» (Л., 1940). Развитие синтаксического строя всех языков мира согласно этой схеме проходит следующие этапы: слово-предложение; инкорпорирующие комплексы, передающие одним словом целое предложение; лексико-синтаксические комплексы (тесное слияние отдельных частей речи); становление вербального предложения в связи с образованием глагола; посессивный (притяжательный) строй предложения; эргативный строй предложения; номинативный строй предложения.
        Основное отличие этой схемы от предыдущей состоит в том, что И. И. Мещапипов, по-видимому, освобождался от увлечения теориями Л. Леви-Брюля и Н. Я. Марра о дологическом мышлении и о роли различных тотемических и мифологических представлений, якобы способствовавших оформлению специфического строя предложения на древних этапах развития человеческой речи. Тем не менее, основная причина смены различных синтаксических типов, по И. И. Мещанинову,— постепенное осознание субъекта действия и самого действия — прямо исходила из учения Леви-Брюля о двух стадиях развития мышления, дологической и логической. Поэтому вся критика в этом плапе, направленная на теории Леви-Брюля и Н. Я. Марра, в одинаковой степени может быть отнесена и к воззрениям И. И. Мещанинова. Что же касается последовательной смены различных синтаксических типов языков, то здесь также много неясного, например, истинная причина образования инкорпорированных комплексов, эргативного строя предложения и т. д. до сих пор окончательно не выяснена. Н. Я. Марр и И. И. Мещанинов часто забывали о том, что образование синтаксических типов языков в большинстве случаев обусловлено причинами не менталистического порядка. Характерным для И. И. Мещанинова, как и для Н. Я. Марра, является невнимание к конкретной истории языков.
        Проблема стадиальности мышления и речи интересовала также известного финно-угроведа Д. В. Бубриха, хотя он не был последователем учения Н. Я. Марра. Д. В. Бубрих устанавливал три стадии развития мышления: «1) наглядно-действенное мышление, которое вращается в рамках переживаемой действенной ситуации и опирается на наглядное содержание последней; 2) наглядно-образное мышление, которое уже широко выходит за рамки переживаемой действенной ситуации и опирается на наглядные образы; 3) собствепно-мышление, которое также широко выходит за рамки переживаемой действенной ситуации и опирается уже на понятия»^[54].
        Эта схема более реалистична, поскольку все три типа мышления действительно существуют. Неясно только, были ли между ними достаточно четкие стадиальные границы в процессе их развития. В плане связи с развитием языка эта схема выглядит следующим образом: «1)„эра“ наглядно-действенного мышления и сигнальной речи; 2) „эра“ наглядно-образного мышления и изобразительной речи; 3) „эра“ собственно-мышления и собственно-речи»; далее «„эра“ наглядно-действенного мышления и сигнальной речи» связывается с допалеолитическим временем и нижним палеолитом; средний палеолит связывается с «„эрой“ наглядно-образного мышле-
[40]    
ния и изобразительной речи», а «верхний палеолит составил начало „эры“ собственно-мышления и собственно-речи».[55]

         II. Этот далеко не полный перечень различных стадиальных схем и показ методики исследования проблемы взаимоотношения мышления и языка в их историческом развитии свидетельствует о необычайной сложности этой проблемы. Ее исследование затрудняется целым рядом осложняющих обстоятельств, сущность которых сводится к следующему: 1) одно и то же мыслительное содержание в разных языках мира может быть выражено различными языковыми способами; 2) значение языковой формы может неоднократно меняться и переосмысляться при сохранении самой формы; 3) общее количество морфологических и синтаксических типов, а также способов грамматического выражения в языках мира ограничено. На протяжении истории языков может наблюдаться неоднократное чередование и повторение одинаковых типов. Поэтому очень трудно определить, является ли данный морфологический или синтаксический тип языка первичным или вторичным; 4) система одного языка может подвергаться влиянию другого языка в различных условиях контактирования языков. Например, эргативная конструкция в некоторых кавказских языках могла возникнуть под влиянием языков-субстратов; под влиянием индоевропейских языков в некоторых финно-угорских появились новые синтаксические особенности и т. д. Все это также во многих случаях затрудняет выявление первичных особенностей; 5) изменение языкового строя не всегда связано с требованиями развивающегося мышления. В каких-то своих частях оно нередко связано с чисто психологическими особенностями, например, с тенденцией выражать одинаковые значения одинаковой формой (или наоборот — разные значения разными формами), с тенденцией к устранению слишком длинных слов или суффиксов, к устранению плеоназма и т. д. Поэтому не каждое языковое изменение непосредственно связано с изменением мышления; 6) изменение строя языка может быть результатом появления новых ассоциаций, которые сплошь и рядом имеют случайный характер; 7) выбор средств языкового выражения в различных языках мира также часто случаен. Это обстоятельство необычайно затрудняет установление достаточно четких языковых стадиальных признаков; 8) не все то, что имеется в человеческом сознании, может непосредственно выражаться в языке. Поэтому отсутствие того или иного слова или формы в языке вовсе не обозначает отсутствие соответствующего понятия в сознании людей; 9) при исследовании проблемы отражения развития мышления в грамматическом строе языка следует учитывать также то важное обстоятельство, что процесс речевого общения обслуживается довольно узким и ограниченным кругом грамматических категорий, в той или иной мере повторяющихся в различных языках мира. Обычно в этот круг входят такие категории, как число, лицо, падеж, вид, время, залог, модальность и т. п. С технической точки зрения процесс речевого общения представляет выражение довольно элементарных отношений, как, например, выражение числа предметов, пространственных и субъектно-объектных отношений, соотнесение действия с его субъектом, отнесение глагольного действия к определенной временной плоскости или временному плану, указание на качественные особенности действия и т. д. Эти отношения и выражающие их грамматические категории являются довольно простыми по своему содержанию, которое на протяжении тысячелетий меняется очень медленно. Они возникли в сознании человечества очень давно, и подчас бывает невозможно определить качественные сдвиги в их значении в современных языках;
[41]    
10) огромную роль в образовании грамматического строя языка играет перенос одних моделей на другие по аналогии, что необычайно затрудняет исследование первичной мотивированности таких моделей; 11) многие особенности грамматического строя архаических языков являются совершенно недоступными для изучения по причине их полного исчезновения. Реконструируемые нами праязыки (или языки-основы) современных групп родственных языков являются языками относительно неглубокого залегания. Их предполагаемый возраст в среднем не превышает восьми, десяти тысяч лет.
        Следует отметить, что ни в одной из существующих работ, посвященных проблеме стадиальности развития языков, эти осложняющие обстоятельства не преодолены, что естественно лишает их доказательной силы.
        При наличии осложняющих обстоятельств особое значение приобретает проблема выбора правильного метода для того, чтобы исследовать, как развивающееся мышление отражается в структуре языка.
        Прежде всего необходимо отказаться от попыток выявления четко разграниченных стадий в развитии мышления и языка — ибо никаких четких границ между стадиями развития мышления и языка установить никогда не удастся. О мышлении первобытного человека можно говорить только в самых общих чертах как о некоем типическом состоянии. Такое мышление было, конечпо, менее развито, в известной степени примитивно, менее абстрактно. Тем не менее, во все эпохи своего развития человеческое мышление было всегда логическим. Никаких «дологических» и «мифологических» стадий никогда не было. Поэтому совершенно беспочвенным является рассуждение о том, будто бы первоначально субъект действия не сознавал самого себя, ассоциировал себя с «тотемом» или даже с определенным человеческим коллективом в целом.
        Кроме того, развитие человеческого мышления имеет свою специфику. Более архаический тип мышления, например, мышление практическое или производственное, по мере развития мышления не исчезает, а дополняется различными новыми, более сложными типами мышления. Смена различных языковых типов и языковых структур также представляет собой довольно сложное явление. Архаические особенности языковой структуры со временем утрачиваются, но многое здесь и циклически повторяется. В связи с высказанными замечаниями нам хотелось бы рассмотреть в данной статье два вопроса: 1) критерии определения в языке архаических языковых явлений и 2) типичные черты мышления древнего человека. Разумеется, речь будет идти только о структуре языка, так как рассмотрение этих вопросов применительно к лексике языка представляет совершенно особую задачу исследования.       

        1. Критерии определения архаичности языковых явлений. Наиболее надежным признаком архаичности языкового явления может служить его необратимость или неповторяемость в истории развития языков. Поясним это общее положение на некоторых конкретных примерах.
        В пермских, как и во многих других уральских языках, существуют так называемые притяжательные суффиксы, например, коми-перм. вон «брат», вон-ыт «твой брат», вон-ыс «его брат». Исторически эти притяжательные суффиксы восходят к указательным местоимениям. Притяжательный суффикс 2-го лица ед. числа -ыт содержит тот же самый элемент т, что и коми-зыр. местоимение шайö «этот» (т. е. «находящийся на некотором отдалении от говорящего»). Элемент -с, содержащийся в составе притяжательного суффикса -ыс, одновременно содержится и в указательном местоимении ciя «тот» (т. е. «находящийся на известном расстоянии от говорящего»). Отсюда можно сделать вывод, что так называемые отношения
[42]    
принадлежности, выражаемые в современных языках притяжательными местоимениями или притяжательными суффиксами, в своем генезисе являются продуктом переосмысления первоначальных пространственных отношений. «Мое» развилось из понятия «то, что находится в моей непосредственной досягаемости», «твое» —«то, что пространственно более от меня удалено», и «его » — «то, что от меня дальше всего». Как бы ни развивалось человеческое мышление и языки, их развитие никогда не дойдет до такого состояния, когда притяжательные отношения будут вновь представляться как отношения пространственные. Для развития человеческого мышления это уже пройденный этап. Поэтому языковые следы этого пройденного этапа должны рассматриваться как архаизмы.
        Изучение истории грамматического строя уральских языков показывает, что в протоуральском языке существовало довольно большое количество суффиксов, выражающих различные оттенки многократного и мгновенного действия. Выясняется, что по мере развития уральских языков общее количество суффиксов многократного и мгновенного действия не увеличивается. Это явление скорее деградирует, чем прогрессирует в своем развитии. Прежние значения этих суффиксов во многих случаях уже утратились, различные по своей форме суффиксы приобретают одинаковое значение. Генетически эти суффиксы восходят к суффиксам собирательной множественности предметов, количество которых также сильно сократилось, поскольку некоторые суффиксы собирательной множественности в настоящее время превратились в ряде языков в показатели абстрактной множественности. В мышлении современного человека уже нет достаточной опоры для появления в языке большого количества суффиксов многократного или мгновенного действия, или суффиксов собирательной множественности. Можно предполагать, что в развитии современных языков подобные явления больше не будут повторяться.
        В некоторых языках существуют так назызаемые именные классы. Например, в языке суахили класс, характеризующийся префиксом -m, означает названия людей, класс с префиксом -ki — названия вещей, класс с префиксом -n характеризует названия животных, класс с префиксом -ji — названия плодов и т. д. Неким подобием классов языка суахили являются роды в индоевропейских языках. Любопытно отметить, что ни классы имен в африканских языках, ни роды в индоевропейских языках не представляют собой развивающиеся категории. В ряде современных языков роды совершенно исчезли. Это свидетельствует о том, что классные деления имен существительных были порождены древними особенностями человеческого мышления, когда большое внимание обращалось на специфические свойства предметов. Можно также предполагать, что в условиях жизни первобытного охотника классное деление имело определенную практическую значимость. Современное, более абстрактное мышление людей, по-видимому, в нем уже ие нуждается, так как иными стали принципы классификации предметов, классы перестали быть значимыми в жизненной практике людей.
        В глубокой древности от основ личных местоимений в уральских языках формы местных падежей не образовывались, потому что древние люди не могли абстрагировать пространственные отношения от атрибутов человеческого тела. Выражение «во мне», «в тебе» передавалось как «в моей внутренности», «в твоей внутренности» и т. д. В языке эта особенность нашла выражение в виде так называемых послелогов с притяжательными суффиксами, которые иногда неправильно называют послеложно-личными местоимениями. Например: коми-зыр. вылам «на мне», вылад «на тебе», вылас «на нем», венг. nekem «мне», veled «с тобой», hozzám «ко мне», tölem «от меня», nekünk «нам», эрзя-морд, вакссон «рядом со
[43]    
мной», вакссот «рядом с тобой», луг.-марийск. воктенем «рядом со мной».
        В связи с развитием абстрактного мышления древний способ заменялся новым. Сначала были созданы гибридные образования. Например, в ненецком языке послелоги с притяжательными суффиксами могут сочетаться с личными местоимениями: мань нядан(и) «от меня», пыдар няданд «от тебя», пыда нянда «ему» и т. д.; ср. аналогичное явление в марийском языке: луг.-марийск. мый денем «со мной», тый денет «с тобой» и т. д. В мордовских языках тоже происходила своеобразная гибридизация старого и нового способов. Здесь возможно образование форм местных падежей от личных местоимений, и к этим формам дополнительно присоединяется притяжательный суффикс: эрзя-морд, тонь-сэ-ть «в тебе», сонь-сэ-нзэ «в нем», тонь-стэ-ть «от тебя», сонь-стэ-нзэ «от него»; мокша-морд. тонъ-цо-т «в тебе», сонъ-цо-нза «в нем», тонъ-цто-т «от тебя», тонъ- цто-нза «от него». В прибалтийско-финских языках этот процесс зашел еще дальше. Например: эст. minus или mus «во мне», temas или tas «в нем», ижор. hänez «в нем»; ср. партитив от личного местоимения фин. minä «я», minua «меня» (первоначально — «от меня» и т. д.).
        Вряд ли можно сомневаться в том, что сам факт невозможности образования местных падежей от основ личных местоимений отражает некий древний этап развития мышления, когда оно было менее абстрактным, было связано с большей наглядностью и конкретностью. По мере дальнейшего развития уральских языков это явление не повторяется, а видоизменяется, что, по нашему мнению, свидетельствует о его архаичности.
        Характерным для некоторых финно-угорских и тюркских языков является наличие так называемых мимем, или особых наречий, звукосимволически передающих различные особенности глагольного действия. Например, в марийском: вуж-вуж — о шуме ветра, вур-вур — о шуме колес, вий-й-й — о писке комара, гож — о звуках при погрузке песка, — кочыр-р — о скрипе саней, лики-луки— о чем-то, имеющем изгибы, пуч — о движениях неуклюжего человека и т. д.; в удмуртском: дымбыр- дымбыр  — выражение шума и стука падающего твердого предмета, жынгыр-жынгыр — подражание колокольчику; в чувашском: йал — о неожиданном и энергичном воспламенении, йарр — о падении звезды, танкар-танкар — подражание журчанию воды, татар. шатыр-шотор — подражание звуку хрустящей травы, ташырр — подражание шуму мелких камней, высыпаемых на землю, лопор-лопор — подражание шелесту сухих листьев и т. д. Это явление также нельзя назвать перспективным в своем развитии, поскольку новые мимемы не возникают.
        Указательные и вопросительные местоимения в различных языках, как правило, возникли раньше относительных. Процесс также необратимый, так как никогда не наблюдалось случаев, чтобы относительные местоимения снова превращались в указательные или вопросительные, совершенно утратив присущее им значение.
        Древняя человеческая речь, по-видимому, состояла из простых предложений. Ей был чужд выражеппый формальными языковыми средствами гипотаксис, хотя отдельные случаи так называемого логического гипотаксиса в ней, вероятно, были. Склонность к преимущественному употреблению простых предложений и сейчас наблюдается в некоторых речевых стилях, например, в разговорной речи. Все современные более развитые языки выработали довольно сложную систему гинотаксиса. Невозможно предположить, что человечество вновь вернется к эпохе простого предложения. Этот этап пройден. Союзы во всех языках мира являются наиболее поздно возникшей частью речи. Исторически они возникли из указательных или эмфатических частиц, наречий, местоимений и т. п. Процесс этот также необратимый, поскольку союзы не возвращаются
[44]    
своему исходному состоянию (т. е. не превращаются вновь в эмфатические частицы, местоимения, наречия и т. п.).

        2. Некоторые типичные черты мышления древнего человека. Если стоять на реалистической почве, то при изучении структуры различных языков о характере мышления людей древних эпох можно сказать очень немногое. С совершенной очевидностью выявляется только одно его свойство — оно было менее абстрактным по сравнению с мышлением современных людей. В этом плане само понятие абстрактности требует некоторого пояснения. Способность к абстрагированию была, конечно, свойственна и людям древних эпох. Без этой способности вообще не могло бы быть языка, поскольку каждое слово и каждая грамматическая форма могли возникнуть только на базе абстракции. Можно, однако, предполагать, что людям древних эпох не были свойственны более сложные типы абстрагирования, основанные на отвлечении от

многих и притом разнородных предметов и явлений (ср., например, такие понятия, как «справедливость», «унижение», «неполнота», «неприспособленность», «множество» и т. д.). В сознании первобытного человека наиболее устойчивыми были те типы абстракции, которые базировались на постоянной повторяемости непосредственно ощущаемых предметов и явлепий. Изучение истории различных языков с достаточной убедительностью подтверждает тот факт, что чем дальше мы углубляемся в древность, тем меньше обнаруживается грамматических категорий, представляющих сложные типы абстракций. Так, в истории уральских языков был период, когда форма мн. числа полностью отсутствовала. Реконструкция архаических форм мордовского объектного спряжения позволяет выявить в структуре глагольных форм показатели объекта, которые по числам не различались (см. табл. 1).
        Не употребляется показатель мн. числа в косвенных падежах мн. числа так называемого неопределенного склонения в мордовских языках. Например: эрзя-морд. Весе менелесъ вельтязъ потмура пелъсэ «Все небо покрылось хмурыми облаками», где слово пелъсэ «облаками» фактически имеет форму ед. числа.
        Можно также предполагать, что и личные глагольные окончания первоначально не различались по числам. На основе диалектных данных коми языка можно предположить, что в пермских языках отрицательный глагол не имел особых форм мн. числа. В верхневычегодском, летском, лузском, среднесысольском, верхнесысольском, нижневычегодском, вымском, ижемском и удорском говорах отрицательный глагол по числам не изменяется: наст. вр. ед. и мн. ч. 1-е л. -og, 2-е л. -on, 3-е л. -oz ; прош. вр. ед. и мн. ч. 1-е л. -eg, 2-е л. -en, 3-е л. -ez.
        Отсутствие мн. числа в древних уральских языках отражает период менее абстрактного мышления. Такой вывод подтверждается данными языков некоторых народов, стоящих на низкой ступени культурного развития: Л. Леви-Брюль утверждает, что первобытное мышление обладает способом для выражения не просто мн. числа, а различных его видов.[56]
        Характеризуя особенности счета у некоторых народов, стоящих на низкой стадии культурного развития, Л. С. Выготский и А. Р. Лурия замечают: «Множество воспринимается первоначально как образ какой- нибудь картины. Образ и количество еще срослись в один комплекс.
[45]    
... Числительное у примитивных народов поэтому всего есть имя, которое обозначает нечто конкретное, это — числовой образ или форма, употребляемая как символ для известного множества».[57]
        Действительно, в уральских языках обнаруживается довольно большое количество реликтов суффиксов собирательной множественности. Можно выделить примерно десять суффиксов собирательной множественности: -а(-jа), -ć, -i (-j), -к(-кк), -I, -m, -n, -r, -ś, -t. Каждый из этих суффиксов, по всей видимости, присоединялся к названию определенного класса предметов.[58] В дальнейшем, когда необходимость в большом количестве суффиксов собирательной множественности исчезла, они были заменены суффиксами абстрактной множественности, которые стали присоединяться к любому имени существительному.
        Двойств. число как менее абстрактное и более наглядное в целом ряде языков возникло, по-видимому, значительно раньше абстрактного мн. числа. Показательной в этом отношении является история личных глагольных окончаний 1 и 2-го лиц. мн.ч. -mijz (-miz), -syz (-siz) в тюркских языках, где конечный элемент -z по происхождению является, как полагают некоторые исследователи, суффиксом двойств. числа; ср., например: турецк. omuz «плечо» (первоначально: «два плеча»), татар мѳгез «рог, рога» (первоначально: «два рога»), турецк. göz «глаз» (первоначально: «два глаза») и т. д.
        Конечный элемент k в древних формах личных окончаний 1 и 2-го лиц мн. ч. -mек и -tek в уральских языках также по происхождению является суффиксом двойств. числа; ср. фин. jal-k-a «нога» (первоначально «две ноги») и манс. яла-нт-аңкве «ходить много раз», где элемент ял не имеет форманта -к-; фин. ol-k-a «плечо» (первоначально «два плеча»), коми.-зыр. ко-к «нога» (первончально: «две ноги») и т. д.
        Любопытно отметить, что во всех языках новой формации двойств. число уже не образуется, поскольку современное мышление не создает благоприятных условий для существования в языке различных частных вариантов категорий множественности предметов.
        Можно с полной уверенностью утверждать, что древние языки не имели большого количества залогов. Возвратный залог, выражающий менее абстрактные отношения, в истории многих языков мира возникает раньше страдательного залога. Категория страдательного залога для языков древних эпох вообще не является типичной. В индоевропейских языках страдательный залог возникает значительно позже медиума.
        Установлено, например, что в языке Гомера пассив находился еще в процессе становления. В противоположность более позднему древнегреческому языку, глагольные формы с отчетливым страдательным значением встречаются у Гомера сравнительно редко.[59] Не было особых форм страдательного залога и в уральском языке-основе. К протоуральской эпохе можно отнести только суффиксы, выражающие значение возвратного и побудительного залогов (каузативные глаголы). Эти факты лишний раз подтверждают несостоятельность утверждений Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова о первоначальной неосознанности субъектом своего собственного «я» и отождествлении своих действий с действием «тотема», коллектива и т. д.
        То же самое следует сказать и в отношении количества наклонений. Наклонений в архаических языках, по-видимому, тоже было немного и
[46]    
раньше всего выделились наклонения, выражавшие менее абстрактные отношения. Отличительной особенностью протоуральского языка-основы была крайняя скудность наклонений: кроме повелительного и изъявительного существовало некоторое подобие желательного, или возможностного наклонения.[60] Наиболее архаичный индоевропейский язык — хеттский,— не имеет никаких наклонений, кроме изъявительного и повелительного. Раньше всего возникает повелительное наклонение, затем чаще всего появляется оптатив, но ни одному историку языка не удалось пока реконструировать в плоскости праязыка условное наклонение.
        По-видимому, слабо была развита в архаических языках категория времени. Видовые оттенки действия как наиболее наглядные имели в древних языках гораздо больший вес, чем в современных языках. Например, в уральских языках, показатели времени по форме совпадают с суффиксами многократного и длительного действия. Древнесемитские языки различали два времени — перфект и имперфект, которые первоначально обозначали законченное и незаконченное действие.[61] Глагольные времена в индоевропейских языках сначала выражали не столько время, сколько способ протекания действия.[62] Так называемый имперфект обозначал длительное действие в прошлом, а аорист служил для обозначения действия, протекание которого достигало определенного периода. В индоевропейских языках в системе презенса обнаруживается довольно значительное количество прибавляемых к основе словообразовательных суффиксов, которые первоначально, по-видимому, обозначали различные оттенки протекания действия, ср. лат. venio, греч. βαίνω «иду» (из g^um-jō), др.-инд. mr̥-nā-ti «мелет», греч. δάμ-νη-μι «укрощаю», др.-инд. str̥-nō-mi «распространяю», греч. στόρ-νυ-μι и лат. ster-nō то же, греч. κάμ-νω «утомляюсь», лат. sper-nō «отделяю», греч. γιγνω-σκω «узнаю», др.-инд. gaččhati «идет» (из g^um-ske-ti) и т. д. Уральские языки отличаются наличием донольно большого количества глагольных суффиксов, обозначающих различные оттенки многократного и мгновенного действия. Все эти факты дают основание предполагать, что в мышлении людей древних эпох действие, выражаемое глаголом, оценивалось прежде всего с точки зрения его качества (Actions-art). Подтверждением такого предположения может служить и другой факт: в древних уральских и тюркских языках причастия не имели определенной временной соотнесенности. В зависимости от контекста причастие, характеризуемое определенным суффиксом, могло относиться то к плоскости настоящего, то к плоскости прошедшего времени. Таковы, например, причастия на -кан (-ган) или -ан в некоторых тюркских языках. Интересны также в этом отношении некоторые образования в тюркских языках, содержащие древний суффикс отглагольного имени -к, способные выступать в разных значениях, например: кесек «кусок» от кес- «резать» (т. е. первоначально «нечто отрезанное») и қорқақ «трусливый» от қорқ- «бояться»[63] (т. с. «тот, кто постоянно чего-нибудь боится»). Суффикс отглагольных имен -к был первоначально суффиксом причастия. Отражением стремления рассматривать глагольное действие со стороны его качества может служить структура глагола в абхазско-адыгских языках. Глагольные формы в языках этого типа представляют собой полисинтетические комплексы. Глагольный корень осложнен довольно большим ко-
[47]    
личеством суффиксов, обозначающих различные частные характеристики глагольного действия. Таков, например, кабард. у-а-къы-ды-д-е-з-гъэ-шы-жы-ф-а-тэ-къим «Я тогда не мог заставить его обратно вывести тебя оттуда вместе с ними».[64]
        Будущее время как более отвлеченное и абстрактное часто возникает значительно позднее по сравнению с настоящим и прошедшим временем. По утверждению индоевропеистов, индоевропейский праязык не имел специальной формы будущего времени; в финно-угорских языках настоящее время может выражать будущее время совершенного вида; в тюркских языках время с показателем -r в одних языках имеет значение настоящего, в других значение будущего.
        В истории различных языков отмечены случаи, когда формы будущего времени возникают в результате переосмысления форм наклонения, например, в латинском формы будущего времени глаголов III склонения (типа legam «я буду читать», leges «ты будешь читать») в прошлом были формами конъюнктива. Существует предположение, что формы так называемого с-ового будущего времени в древнегреческом языке типа δείξω «я покажу», παιδεύσω «я буду воспитывать» и т. д. по происхождению являются формами конъюнктива с-ового аориста.[65] В алтайском языке существует будущее время с показателем -гай (алгаймын «я возьму»). Эта же форма представлена в ранних памятниках письменности тюркских языков, где она имеет модальные значения. В то же время в большинстве тюркских языков кипчакской группы форма на -гай имеет значение желательного наклонения, например; кара-калп. алгайман «да возьму я, возь-му-ка я» или «взять бы мне» и т. д. Последнее значение является, очевидно, более ранним, тогда как значение будущего времени в некоторых тюркских языках возникло на базе первоначального значения желательного наклонения ^[66]. Древнегрузинский язык не знал того футурума, который в новогрузинском образуется прибавлением преверба (cers «пишет», dacers «напишет»), В древнегрузинском для выражения футурума используется conjunctivus praesentis и conjunctivus aoristi cerdes «писал бы, напишет», сеros «написал бы; напишет».[67]
        Объяснить более позднее происхождение форм будущего времени также нетрудно, если учесть, что мышление древних людей было более конкретным. Действие, выражаемое формами настоящего времени, может быть непосредственно наблюдаемо, действие плана прошлого может быть лично пережито говорящим, составлять содержание его опыта и т. д., тогда как будущее время предполагает действие планируемое, фактически еще неосуществившееся и нереальное, которое необходимо представить абстрактно. Так называемые релятивные времена типа плюсквамперфекта и времена типа перфекта в основном возникают позднее, чем формы настоящего или простого прошедшего времени.
        Ярким примером большей конкретности мышления людей древних эпох является относительно позднее возникновение форм инфинитива в языках самых различных семей. Древний человек мог представить себе действие в его конкретном осуществлении. Гораздо труднее представить
[48]    
действие вообще вне времени и пространства — в этом не было практической необходимости. Чаще всего инфинитивы — это застывшие формы местных падежей, образованные от отглагольных имен существительных.
        Широко известны факты развития временных отношений на базе первоначальных локативных отношений. Ряд фактов свидетельствует о том, что некоторые субъектно-объектные падежи, например, род., дат. и вин., развились на базе первоначальных локативных падежей. Есть основания предполагать, что род. падеж в уральских языках первоначально имел значение комитатива или совместного падежа (так, «дочь брата» первоначально имело значение «брат с дочерью»). Суффикс род. падежа ед. числа в индоевропейских языках по форме совпадал с суффиксом отложительного падежа или аблатива. Дат. падеж в тюркских языках имеет одновременно значение направительного падежа; индоевропейский вин. падеж, характеризующийся суффиксом -m , также, по-видимому, имел значение направительного падежа, ср. также реликты употребления его в старом значении, как лат. Romam ire «идти в Рим» или др.-инд. gramam gaččhati «идет в деревню».
        На основании всего изложенного, конечно, нельзя сделать вывод, будто бы развитие мышления сопровождается превращением всего конкретного в абстрактное. Конкретность в одинаковой степени присуща как архаическому, так и современному мышлению. Мало того, современное мышление во многих отношениях даже более конкретно в своей детализованности, поскольку развитие науки и техники дает возможность людям знать гораздо больше о предметах и явлениях природы, чем знали их предки. Когда мы говорим о большей конкретности мышления первобытного человека, речь может идти только об отсутствии у него абстракций более высокого типа.
        Если видовые различия в языках в основном предшествуют временным, то это еще не означает, что в системе глагола каждого языка должны обязательно обнаруживаться многочисленные суффиксы, имеющие значение вида (Actionsart). Тюркские языки, например, отличаются необычайной скудостью видовых суффиксов. Если уральские языки имели в прошлом большое количество суффиксов собирательной множественности, что отражает особенности более конкретного мышления древнего человека, то в индоевропейских языках суффиксов подобного рода было очень мало. Классное деление имен существительных является наиболее типичным примером, характеризующим мышление людей древних эпох. Однако в таких языках, как тюркские и монгольские, классного деления имен существительных, по-видимому, никогда не было. Инфинитивы возникли в языках относительно поздно, однако развитие романских и новогреческого языков свидетельствует о резком сокращении числа инфинитивов. В румынском и новогреческом языках инфинитив исчез полностью. Предлоги и послелоги первоначально возникли на базе знаменательных слов с конкретным значением, которое со временем частично, а в большинстве случаев полностью, утратилось. Однако превращение конкретных слов в послелоги может происходить и в более поздние эпохи, ср. бенг. nagar madhye «в городе» (буквально: «в середине города») и т. д. Если притяжательные отношения возникли в ряде языков на базе переосмысления пространственных отношений, то это вовсе не значит, что этот путь развития является единственным. Притяжательные отношения могли развиваться и другими путями.
        О соответствиях языковых структур особенностям человеческого мышления можно говорить лишь как о результатах проявления известных тенденций, осуществление которых отнюдь не носит характера непреложных законов. Типическое состояние, которое мы называем состоянием ме-
[49]    
нее абстрактного мышления, сменяется состоянием более абстрактного мышления, которое, естественно, находит отражение и в структуре языков. Ни о каких точных границах, отделяющих одно состояние развития мышления от другого, говорить пе приходится. Их вообще установить невозможно.
        Конкретный характер мышления человека древних эпох объясняется прежде всего тем, что оно возникло и развивалось в конкретных ситуациях: человек научился мыслить, ориентируясь в конкретной ситуации. Сначала он ориентировался в ней, повинуясь слепым силам биологических инстинктов, потом он начал ориентироваться в ней при помощи мышления. Не удивительно поэтому, что в его мышлении на первых порах главную роль играло конкретное, непосредственно наблюдаемое и ощущаемое.
        Отрыв мышления от ориентировки в конкретной ситуации имел своим следствием возрастающую его абстрактность, что не могло не отразиться и на языке.
        Развитие мышления — это медленный и сложный процесс превращения более простого в сложное, движение от конкретного к более абстрактному. Отражение этого процесса в структуре языка прокладывает путь через массу препятствий, вызываемых действием множества перекрещивающихся и передко противоречивых тенденций, которыми обычно характеризуется развитие структуры языка. Осложняющим
        Вместе с развитием мышления развивается и его содержательная сторона, а также основные формы — понятие, суждение и умозаключение. Развитие понятий отражается главным образом в лексике языка. Что же касается развития таких форм, как суждение и умозаключение, то его отражение можно наблюдать в синтаксисе: для языков древних эпох, по-видимому, был характерен известный атомизм в выражении суждения. Древней человеческой речи, по-видимому, было совершенно чуждо такое явление, которое носит название гипотаксиса. Речь в древности состояла главным образом из простых, формально ничем не связанных предложений. Если между такими предложениями наличествовала смысловая связь, то она выражалась чисто логически при сохранении способа простого примыкания. Этим можно объяснить относительно позднее возникновение в языках союзов и относительных местоимений. Развитие мышления потребовало более четкого языкового выражения логических связей между отдельными суждениями, благодаря чему создается целая система связующих средств, появляются системы сложных предложений и их аналогов, усложняется выражение второстепенных членов предложения за счет развития систем различных определений и т. д. Эти процессы имеют характер более выдержанных линий и проявляются во всех языках без исключения, в особенности в языках, имеющих письменность.