[5]

         I

        Антуан Мейе, скончавшийся в конце сентября 1936 г. в Париже, в возрасте 70 лет, в последние годы своей жизни был профессором Collège de France, директором École Pratique des Hautes Études, непременным секретарем и фактическим руководителем Парижского лингвистического общества (Société de linguistique de Paris), a также организатором специального Института славяноведения (Institut d’études slaves) и редактором его органа „Revue des études slaves". Уже один этот перечень свидетельствует о разносторонности научной активности французского ученого, а если добавить к этому, что его научная продукция исчисляется сотнями отдельных публикаций, начиная от объемистых трудов и кончая руководящими обзорами и рецензиями[1], то неудивительно, что Мейе по справедливости являлся одним из ученых с мировым именем и признанным крупнейшим языковедом современной Франции. У нас Мейе впервые стал известен читателю после выхода в свет перевода его книги „Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков", сделанного в 1911 г. проф. Юрьевского университета Д.Н. Кудрявским и выдержавшего два издания; третье издание этой книги и выходит теперь с дополнениями согласно последнему французскому изданию этого труда. Но, помимо этого, редкий лингвист, работавший в области индоевропейских языков, не ссылался в своих работах на труды и мнения Мейе, так что известность его в СССР была гораздо шире, чем можно думать на основании перевода одного из его трудов.
        В самом деле, если учесть хотя главнейшие ученые труды французского ученого, то приходится прежде всего отметить
[6]      
разносторонность и широту его интересов и знаний. Помимо уже упомянутого очерка сравнительной грамматики индоевропейских языков, Мейе дал ряд трудов по отдельным языкам, притом трудов основополагающего значения. Начав сперва с классических языков, Мейе в 1906 г. выпустил свою работу о латинском склонении[2], а затем дал очерк истории греческого языка, выдержавший при жизни автора четыре издания^[3]. Этот очерк в доступной форме излагает сложную историю образования и развития литературного языка в древней Греции и показывает, каким образом развился современный греческий язык из того единообразного языка эллинистической эпохи, который сменил прежнюю диалектальную стадию. Почти одновременно он начинает специально заниматься древне-армянским и древне персидским языками, и результатом этих занятий являются его книги, посвященные именно этим языкам^[4]. К ним примыкают занятия Мейе «тохарским» языком. Состояние изучения и наших сведений о нем было представлено им в небольшой сводной работе в 1914 г.[5] Вскоре затем он переходит к специальным занятиям германскими и славянскими языками. Прекрасный очерк своеобразных черт германских языков, сделанный им, является и теперь, пожалуй, наилучшим по ясности и систематичности изложения^[6]. В нем Мейе показывает те черты германских языков, которые отделяют последние от всех остальных языков индоевропейской системы, и тем самым совершенно убедительно выявляет нелепость и полную несостоятельность взгляда, защищаемого ранее германскими лингвистами-шовинистами, а ныне фашистами, будто германцы и германские языки сохранили исконную чистоту индоевропейского языка и расы. В отношении же славянских языков ему принадлежит основополагающий труд по так называемому общеславянскому языку[7], а также очерки по отдельным языкам, преимущественно южным. Следует отметить, что Мейе справедливо оценивает огромное значение славянских языков для сравнительно-исторического изучения языков индоевропейских, указывая, что именно славянские языки наиболее
[7]      
четко сохранили древний языковый тип, разрушенный в греческом, латинском и особенно в германских языках^[8]. Среди славянских языков Мейе всегда выделяет язык русский — как язык мирового значения, язык одной из величайших художественных литератур, изучение которого далеко выходит за пределы славяноведческих изысканий^[9]. Вновь возвращается Мейе к занятиям классическими языками, и плодом этих занятий являются его очерки, в сотрудничестве с Ж. Вандриесом, сравнительной грамматики латинского и греческого языков^[10], а затем очерк истории латинского языка[11], отличающийся теми же достоинствами, что и выше отмеченный очерк истории греческого языка. Интересуясь проблемами сравнительной грамматики индоевропейских языков в целом, он посвящает одну свою работу специальному вопросу о диалектах индоевропейского языка; эта работа представляет собой сводку обширного материала, который по этому вопросу был накоплен и рассеян в различных исследованиях в течение всего предшествующего периода создания сравнительного индоевропейского языкознания после Шлейхеpa.^[12]
        Занимаясь по преимуществу индоевропейскими языками, Мейе тем не менее интересовался и состоянием изучения и положением других языков мира. Так, Мейе вместе с языковедом-антифашистом Марселем Когеном[13] является главным редактором коллективного издания, предпринятого французскими учеными и посвященного обозрению языков мира, которому предпосылает введение с изложением принципиальных своих воззрений о классификации языков^[14]. Вопросы методологического порядка рано начали интересовать Мейе, и он высказывался по этому поводу сперва в отдельных своих статьях, которые собрал и издал позже отдельной книгой ^[15], а затем выступил с изложением своих методологических воззрений в серии лекций, прочтенных им в Осло в 1924 г. в Институте комплексного изучения культуры.[16] Не будем уже касаться много-
[8]      
численных отдельных статей, обзоров и рецензий, рассеянных по многочисленным журналам^[17] и всегда заключающих оценки с позиций, которые Мейе считал правильными и защищал в своих работах.
        Эти его позиции станут нам понятны, если мы вспомним тот факт, что Мейе был учеником знаменитого Фердинанда де Соссюра, место которого он занял в École Pratique des Hautes Études. Мейе углубил и развил некоторые его идеи и явился наиболее ярким выразителем так называемой „социологической школы" в языкознании — школы, к которой примыкают в настоящее время наиболее видные деятели-антифашисты среди лингвистов, как американский языковед Э. Сепир, французы Соважо и М. Коген и мн. др.^[18]  С этими принципами мы познакомимся в дальнейшем, но сперва ознакомимся подробнее с Мейе как с представителем сравнительно-исторического языкознания. Само собой разумеется, нам придется ограничиться лишь общим обзором взглядов и воззрений Мейе, так как в краткой статье невозможно рассматривать все его оригинальные истолкования и объяснения многочисленных частных фактов из истории языков, которыми он занимался. Мы можем здесь коснуться лишь важнейших моментов в его деятельности и наметить в общих чертах значение, какое он имел в истории развития языкознания за последние десятилетия.

         II

        Выйдя из школы де Соссюра и воспитавшись на занятиях сравнительно-историческим изучением индоевропейских языков, Мейе остался до конца своей жизни представителем этой области лингвистической науки. Вышеназванный его труд, посвященный основам сравнительно-исторического изучения индоевропейских языков, является самым популярным из его трудов вообще, выдержавшим за двадцать лет семь изданий^[19]. Специальным дополнением к нему является исследование об индоевропейских диалектах. В этих работах мы имеем изложение современной стадии разви-
[9]      
тия сравнительной грамматики индоевропейских языков. На них стоит остановиться подробнее потому, что они дают нам представление о том, как развивалась эта область лингвистики за более чем полувековой период, прошедший со времени выхода в свет знаменитого труда Шлейхера „Компендий сравнительной грамматики индоевропейских языков", появившегося первым изданием в 1861 г.
        ... „Материя и форма родного языка», — писал в полемике с Дюрингом Ф. Энгельс, — только тогда могут быть поняты, когда прослеживают его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если оставлять без внимания, во-первых, его собственные омертвевшие формы и, во-вторых, родственные живые и мертвые языки".[20] Обращаясь к оценке современного ему языкознания, Энгельс далее решительно противопоставляет „старомодной, выкроенной в стиле древней классической филологии, технической грамматике, со всей ее казуистикой и произвольностью, порождаемыми отсутствием в ней исторического основания", —„историческое языкознание, так сильно и плодотворно развившееся в последние 60 лет". Основоположниками этого исторического языкознания Энгельс называет Боппа, создавшего сравнительную грамматику индоевропейских языков, и положивших основы сравнительной грамматики языков германских — Гримма — и языков романских—Дица.
        Сравнительная грамматика индоевропейских языков была создана со времени появления в 1816 г. труда Ф. Боппа „О системе спряжения санскрита в сравнении со спряжением греческого, латинского, персидского и германских языков". С 1833 по 1849 г. Бопп опубликовал первую сравнительную грамматику индоевропейских языков, где в предисловии формулировал свою задачу следующим образом: „Я намерен дать в этом труде описание организма различных языков, указанных в заглавии, сравнить их однородные явления, изучить физические и механические законы, которые управляют этими языками, и исследовать происхождение форм, выражающих грамматические отношения. Первоначальное значение и, следовательно, происхождение грамматических форм вскрываются большей частью сами собой, лишь только расширяется круг их исследования и сближаются одни с другими языки, вышедшие из одной н той же семьи, которые, несмотря на произошедшее несколько тысяч лет тому назад раз-
[10]    
деление, носят на себе бесспорную печать их общего происхождения". В этом тезисе уже заключено важнейшее положение сравнительной грамматики, именно признание родства языков известной труппы, основанного на общности происхождения от когда-то единого языка-родоначальника, или, как стали говорить со времен Шлейхера, „праязыка". Вместе с тем ясно, что Бопп видел основную задачу науки сравнительного языкознания не столько в прослеживании исторического развития языков, сколько в установлении первичного значения и происхождения грамматических элементов в языках данной семьи. У самого Боппа еще господствовала мысль о постепенном разрушении и деградации первоначального гармонически стройного языкового организма — мысль, глубоко антиисторическая. Игнорируя длительную историю индоевропейских языков, предшествующую древнейшим их памятникам, Бопп думал открыть в этих памятниках первоначальный строй языка, где грамматические элементы являлись еще значимыми самостоятельными корнями. Так, он объяснял, например, происхождение личных окончаний глаголов из некогда самостоятельных личных местоименных форм, а также образование отдельных глагольных суффиксов или окончаний времен — из глагольных же корней. Таким образом, стремление Боппа проникнуть в существо языкотворческого процесса не могло увенчаться успехом благодаря недостаточной разработанности всего огромного материала, приводившей к искажению исторической перспективы.
        Когда через несколько десятилетий Август Шлейхер создавал свой „Компендий", трудами лингвистов (Гримма, Потта, Цейса, Востокова и др.) был накоплен богатый материал как по сравнительной фонетике, еще недостаточно учитывавшейся Боппом, так и материал некоторых наблюдений над живыми языками, а также данных по индоевропейским языкам, еще мало известным Боппу (балтийским, кельтским). Вместе с тем, под влиянием философских идей эпохи несколько видоизменились и общие представления о движении в языке. Сам Шлейхер, большой почитатель теории Дарвина, был проникнут естественнонаучными идеями, что вполне понятно на фоне общих успехов естествознания первой половины XIX в. Идея развития, эволюции, является ведущей для всего лингвистического мышления Шлейхера. Поклонник гегелевской философии, он пытался применить к языкознанию некоторые элементы последней, начиная с известного учения Гегеля о развитии по системе триады, Шлейхер старался прежде всего установить общие и частные законы эволюции языка, особенно
[11]    
обращая внимание на звуковые изменения. Он строил — явно под влиянием естественных наук — свою теорию родословного древа для объяснения происхождения родственных языков из общего родоначальника — „праязыка", причем для него этот последний представлял совершенно реальную величину. Характер и даже детали его могли быть, по мнению Шлейхера, совершенно точно вскрыты путем применения установленных законов его развития. Шлейхер, воссоздавая индоевропейский „праязык", был настолько уверен в его реальной значимости, что даже воспроизвел на нем целую басню. Столь характерное для Боппа стремление отыскать происхождение и первоначальное значение морфологических элементов „праязыка" у Шлейхера отошло на задний план, так как для него главное было воссоздание „праязыка" и прослеживание эволюции его форм в отдельных языках в результате перенесения их миграцией в новую среду и приспособления их к этой новой среде. Сам же „праязык" индоевропейской семьи мыслится Шлейхером, в отличие от Боппа, не как первобытный язык, но как продукт длительного и сложного развития, идущего от простой клеточки-корня к сложному флективному строю. При всем том Шлейхер еще разделял общее его времени антиисторическое заблуждение, что процесс развития этого языка-предка представляет упадок и разложение первоначальной стройности и совершенства.
        Последовавший в дальнейшие годы расцвет языкознания связан с появлением новой школы ученых, принявшей наименование младограмматической. С одной стороны, окончательно укрепляется убеждение, что индоевропейский „праязык" является отнюдь не примитивным типом языкового развития, но, наоборот, явлением весьма сложным, изучение которого не дает возможности проникнуть в происхождение его структуры: этому способствовал ряд открытий, показавших с несомненностью, что прежние представления о простоте состава звуков и форм индоевропейского „праязыка" не могут оставаться неизменными. Амелунг и Бругман в 1876 г. выступают с признанием наличия во всех индоевропейских языках не только гласных звуков a, i, u, как думали Бопп и Шлейхер, но и гласных е, о. В 1877 г. этот взгляд находит решающие аргументы в работах Коллитца и де Соссюра. В следующем году де Соссюр опубликовывает свой знаменитый „Мемуар о системе гласных в индоевропейских языках", где уже развивается теория слабых и сильных звуковых видов корней и устанавливается наличие в исходной ситуации индоевропей-
[12]    
ского вокализма слоговых сонорных сонантов, а считавшие самыми примитивными звуками i и u оказываются теперь слабым видом дифтонгов. Устанавливается наличие двух рядов задненёбных и средненёбных взрывных согласных, впервые формулированное Асколи в 1870 г. Открытие Вернером в 1877 г. доказательств подвижности ударения в германских языках на древнейшей стадии их развития окончательно разрешает вопрос о характере индоевропейского ударения и т. д. В результате центр тяжести начинает переноситься на исследование развития фактов, установленных для индоевропейского „праязыка”, в истории каждого языка или группы ближайше родственных языков. Языковеды углубляются в исследование тончайших деталей отдельных языков, часто теряя из поля своего зрения то общее, что есть во всяком особенном. Эмпиризм надолго укрепляется в языковедении. Что касается „праязыка", то его начинают рассматривать как исторически сложившееся явление, известное нам лишь в момент своего распада на отдельные языки, но отнюдь не пригодное для выяснения проблем первобытного языкового строя и происхождения элементов человеческой речи. Он сам имеет за собой длинную и сложную историю, скрытую пока от взоров исследователей. Проникнуть в нее возможно только сравнивая индоевропейский „праязык" с аналогичными же реконструкциями языков-источников других лингвистических семей, т. е. „праязыков" семитического, турко-татарского, угро-финского и т. п., лежащих в основе соответствующих семей языков, родство которых определяется теми же методами, что и в сравнительной грамматике индоевропейских языков.
        С другой стороны, все более точные наблюдения над историей развития звуков речи, связанные с указанными открытиями и изучением истории отдельных языков, привели ученых новой школы к выводам о возможности вскрыть в языковых явлениях определенные и точные законы развития. Господствующая в 60-х годах XIX в. в языковедении вульгарно-материалистическая натуралистическая философская мысль дала основание рассматривать эти законы как результат физиологического развития, определяемого известной эволюцией в пределах органов речи, т. е. в конечном итоге игнорировать лежащие в основе истории языка общественные факторы. Отсюда выросло и учение младограмматиков о фонетических законах, управляющих всем языковым развитием без всякого участия сознания людей, действующих слепо и без исключений, как всякие законы при-
[13]    
роды. Вместе с тем младограмматики устанавливали и признавали значение и важную роль другого фактора в развитии языка — уже психологического, именно аналогии, основанной на принципах психологической ассоциации представлений. Этот фактор своим вмешательством в сферу чисто физиологических законов может вызывать видимое нарушение фонетических законов, чем объясняются в огромном большинстве своем всякие исключения из установленных законов развития звуков речи. В дальнейшем, правда, были внесены еще дополнительные ограничения в понимание фонетических законов, именно сфера действия каждого из них определялась в строгих хронологических рамках, а также на определенной лишь территории; устанавливалось также изъятие из действия фонетических законов для заимствований в языках, вошедших в периоды, последующие за действием известных законов. В конечном счете младограмматики создали чрезвычайно стройный и удобный аппарат для установления звуковых соответствий как между отдельными языками, так и в пределах каждого изучаемого языка. Вместе с этим звуковая история, как определяющая все языковое развитие по представлениям младограмматиков, оказалась наиболее изученной и разработанной в ущерб другим разделам исторического изучения языков. Только несколько десятилетий спустя было обращено больше внимания, например, на семантику, или учение о значении слов и законах или нормах изменения этих значений.
        В своем наиболее завершенном виде учение младограмматиков представлено в Германии в трудах Карла Бругмана (ум. 1919), А. Лескина (ум. 1916), Г. Пауля (ум. 1920), В. Штрейтберга (ум. 1927) и ряда других ученых. В России оно же развивалось в трудах Ф. Ф. Фортунатова (ум. 1914) и его учеников. Во Франции младограмматическая школа получила своеобразную окраску в учении де Соссюра, в течение 1881—1891 гг. преподававшего в École des Hautes Études, из аудитории которого вышел и А. Мейе.
        Конечно, развитие науки на этом не останавливалось, и к концу XIX в. накопилось уже не мало новых данных, способствовавших начавшемуся вскоре пересмотру ряда положений младограмматической школы. С самого начала ее появления и завоевания себе господствующего положения были налицо и диссиденты, критически относившиеся к основным ее принципам (Шухардт в Австрии, Есперсен в Дании, Бодуэн-де-Куртенэ в России). Их критика, в свое время недостаточно воспринятая, стала позднее оправдываться во многих отношениях. Развитие изучения живых языков
[14]    
и диалектов, принципиально провозглашенное как важнейшая задача нового языкознания теми же младограмматиками[21], дало новый и богатейший материал наблюдений над явлениями языкового развития и в конце концов привело к созданию особой отрасли лингвистической науки, именно лингвистической географии. Последняя в свою очередь поставила ряд вопросов и показала ряд фактов, необъяснимых при помощи младограмматических методов. В результате, с начала XX в. постепенно подготовляется почва для критического пересмотра основных положений господствующей школы, который начнется одновременно с разных сторон уже в послевоенное время.

         III

        В области сравнительно-исторического языкознания Мейе во многом продолжает идеи младограмматизма, но уже высказанные положения начинают у него звучать по-новому. Так, Мейе стоит за признание как единственно ценной и научной генеалогической классификации языков, основанной на понятии родства языков („Les langues du monde", стр. 1 и след,). Иными словами, он твердо опирается на принципы родства языков, а самое понятие родства определяет так: „Два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюций одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше" („Введение", стр. 50). Совокупность родственных языков образует „языковую семью". Но как только мы обращаемся к самой проблеме „праязыка", то сразу видно иное представление о нем, которое развивает Мейе в своих работах и которое очень далеко ушло от Шлейхера. Правда, и для Мейе индоевропейские языки, представленные ныне родственными между собой языками (индийскими, иранскими, армянским, албанским, балтийскими, славянскими, германскими, греческим, кельтскими и романскими), являются все результатом развития некогда существовавшего одного и того же языка. Следовательно, продолжает Мейе, в какой-то момент прошлого все эти языки были одним языком. Но самое восстановление индоевропейского языка-предка не может быть нами достигнуто путем сравнения языков между собою. Единственной реальностью, с которой мы имеем дело, являются „соответствия между засвидетельствованными языками" („Введение", стр. 73). „Метод сравнитель-
[15]    
ной грамматики применим не для восстановления индоевропейского языка в том виде, как на нем говорили, а лишь для установления определенной системы соответствий между исторически засвидетельствованными языками", утверждает и повторяет неоднократно Мейе („Введение", стр. 79). „Соответствия предполагают общую основу, но об этой общей основе можно составить себе представление только путем гипотез, и притом таких гипотез, которые проверить нельзя, поэтому только одни соответствия и составляют объект науки" (там же, стр. 73).
        Таким образом, центральная проблема прежнего сравнительного языкознания — восстановление „праязыка" — совсем отметается Мейе, остающимся только на почве реально существующих языковых соответствий. Вместо шлейхеровского прямолинейного понимания „праязыка" остается только „совокупность соответствий, которая составляет то, что называют индоевропейским языком" (там же, стр. 81); отпадает всякая возможность путем сравнения и реконструкции внутри индоевропейской семьи языков уходить вглубь, за пределы той исходной ситуации, которую приходится принимать для развития исторически засвидетельствованных индоевропейских языков. Истолкование Боппом происхождения личных окончаний или объяснение чередования звуковых видов корня путем известных фонетических изменений, сколь бы ни были остроумны, остаются совершенно недоказуемыми. Объяснять исторически ту или иную форму можно, только зная более древнюю ее ступень, а этого-то как раз и нет в применении к индоевропейскому языку. Тем более нет никаких оснований рассматривать этот язык как язык примитивный, позволяющий проникнуть в проблему происхождения человеческого языка вообще. „Сравнительная грамматика индоевропейских языков не бросает ни малейшего света на первые ступени языка" (там же, стр. 81). Индоевропейский язык по своей структуре и характеру нисколько не более примитивен, чем, например, древнеегипетский или древневавилонский язык.
        Таким образом, сравнительно-исторический метод Мейе очень далеко отошел от той стадии развития, которая была характерна для начала младограмматического периода. „Праязык" как таковой не интересует исследователя. Остается признанным только самый факт его существования, хотя и в недоступном для реконструкции виде, но и здесь взгляды Мейе мало чем напоминают прежние представления. Исследуя проблему индоевропейских диалектов, Мейе рассматривает индоевропейский язык отнюдь не как единый, но, наоборот, как состоящий из диалектов и, очевидно, распростра-
[16]    
ненный на обширной территории. Используя современный метод определения диалектов как известных территориальных языковых единств, ограниченных целой связкой изоглосс[22], Мейе, на основании сопоставления тех или иных соответствий между языками делает вывод о наличии в индоевропейском языке тех диалектов, которые потом развились в самостоятельные языки или целые ветви. При этом он подчеркивает, что процесс распадения единого языка не является единственным фактором языкового развития, но в истории языков известны и явления обратного порядка — объединения диалектов в общий язык. „История языков, таким образом, слагается из последовательности крупных объединений и больших дифференциаций, к которым следует добавить частичные объединения, постоянно происходящие на более или менее обширных территориях, ... и таковые же дифференциации, совершающиеся в группе наиболее объединенных говоров”.
        В результате индоевропейский язык для Мейе уже не является тем единым источником, который Шлейхер считал возможным реконструировать и который мыслился им существующим на ограниченной территории. Это — состоящий из многих диалектов, растянутый на обширном пространстве язык, реконструкция которого как такового лишь увела бы исследователя в сферу предположений от реально данных соответствий между исторически известными языками.
        Признавая, в сущности, проблему „праязыка" лишенной всякого реального значения, Мейе защищает самый сравнительный метод „как основное орудие, которым располагает лингвист для построения истории языков" („La méthode comparative", стр. 11). Отсюда его вывод, что если язык оказывается изолированным, он не может быть восстановлен в своей истории. Но сравнение возможно не на отдельных фактах, но на сопоставлении одной лингвистической системы с другой. Поэтому Мейе особенно настаивает на применении строгих и точных методов сравнения. Идет ли дело о морфологии, фонетике или о лексике, всюду должны наблюдаться точные нормы соответствий, установленные на ряде аналогичных явлений при сопоставлении. Отсюда его осторожность в установлении этимологий и особенно в возведении слов, представленных в отдельных лишь языках, к общему источнику. „Чем более даст себе свободы лингвист, тем более его сближения вну-
[17]    
шают сомнения и тем более его доказательства являются недостаточными" (там же, стр. 41). Мейе излагает в своих трудах важнейшие методы, применение которых позволяет лингвисту избежать этих опасностей, но он в то же время сознает их недостаточность и ставит проблему дальнейшего их усовершенствования не в пример многим ученым, твердо стоящим на позициях прежнего младограмматизма. Мейе использует новейшие достижения лингвистической географии в вопросе о диалектах и о распространении языковых явлений. Вместе с этим он намечает новые проблемы, над которыми должна работать наука, — изучение „общих законов языка" на конкретном материале отдельной группы языков — семьи индоевропейских языков („Введение", стр. 444), и таким путем от эмпирического наблюдения он обращается к более общим и принципиальным вопросам языкознания.

         IV

        Чтобы оценить его позиции в общетеоретических проблемах лингвистики, необходимо иметь в виду, что Мейе является представителем и выразителем так называемой „социологической школы" в языкознании. Последняя ведет свое начало от идей де Соссюра. По утверждению де Соссюра язык представляет собой систему лингвистических знаков, присущих всему говорящему на данном языке коллективу, и потому обладает реальностью вне каждого отдельного индивидуума, как известное социальное достояние. Язык, по де Соссюру, „социальный продукт речевой способности", „совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц" („Курс общей лингвистики", стр. 34). И Мейе постоянно подтверждает, что язык есть социальный факт, что он немыслим вне общества, как и человеческое общество без языка, что социальные условия определяют языковые явления[23]. Отсюда и его положение, что изменение общественной структуры, а не физиологические или психологические причины, определяет языковые изменения, поскольку физиологические и психологические условия человеческой жизни в общем одни и те же повсюду. Мейе, в отличие от младограмматиков, не видит в фонетических изменениях основной движущей силы языковых изменений, но лишь результат этих языковых изменений, вызванных причинами общественного порядка. Признавая принцип регулярности фонетических
[18]    
соответствий как необходимый в языковых сопоставлениях, Мейе в споре между защитниками и противниками фонетических законов говорит, что правы и те и другие, или, лучше, ни те, ни другие, так как одни говорят о языке (langue), а другие — об индивидуальном говорении (parole), пользуясь терминами де Соссюра.[24]
        Социальная природа языка вскрывается особенно ясно, как только мы переходим к явлениям изменения значений слов. В специальной статье, посвященной этой проблеме[25], Мейе защищает положение, что основная причина изменения значения слов лежит в явлениях чисто социального порядка. Именно слова изменяют свое значение при переходе из одной социальной категории в другую. При этом, если слово переходит из более широкой группы в менее широкую, его значение сужается, при обратном явлении — наоборот. Так объясняется, например, почему латинское слово paganus, означавшее сперва просто сельского жителя, получило значение язычника, так как оно сперва в этом смысле употреблялось прозелитами христианства в городах. В устах одной социальной группы оно сузило свое значение. Наоборот, французское niais („простоватый"), входившее в обиход языка охотников и связанное с словом nid „гнездо" обозначение „неоперившегося птенца'*, при усвоении его всем общественным, коллективом, расширило свое значение и стало общим обозначением качества. Психология каждой социальной группы имеет свои особые черты, которые отражаются в языке группы. Напротив, в разных языках у одних и тех же социальных групп встречаются сходные и общие черты.
        С социологических позиций подходит Мейе к объяснению явлений заимствования. Последнее он рассматривает как один из важнейших факторов языкового развития, наравне с фонетическими изменениями. Он обращает внимание, что заимствование происходит не только из одного языка в другой, но и в пределах одного языка из социальных диалектов в общий язык, из общего литературного языка в диалекты, и, как мы только что видели, придает этому факту решающее значение в самом процессе изменения значений слов. В соответствии с этим Мейе придает большое значение и процессу языкового смешения, о котором он упоминает в ряде своих статей. Поскольку ни один язык не является „чистым”, характер этого смешения может быть различен. Обычно
[19]    
при соприкосновении двух языков играет решающую роль больший престиж одного из них как языка более культурного или имеющего политическое значение, как языка господствующего. Таким путем латинский язык усваивал, например, греческие слова и, в свою очередь, был усвоен населением римских провинций. И, присоединяясь к идеям Жильерона, Мейе рассматривает в этом же плане постепенное вытеснение диалектов общенациональным языком, равно как проникновение диалекта крупного центра, имеющего большее социальное значение, в окружающие мелкие говоры. Общественную обусловленность старается вскрыть Мейе и в общих тенденциях развития языков в сторону упрощения прежнего богатства флексии, наблюдаемого в отдельных языках Западной Европы. В самом деле, в ряде языков мы наблюдаем замену простых форм прошедшего времени описательными формами, Мейе видит в этом выражение одной и той же тенденции, обусловленной причинами социального порядка. Именно, развитие цивилизации создает более абстрактное мышление, которое, с одной стороны, устраняет прежние конкретные грамматические категории, с другой стороны — развивает те, которые находятся в соответствии с абстрактным характером этого мышления.
        Социальный момент находит Мейе и в проблеме распространения звуковых изменений в языке. Прежняя школа искала объяснение этих явлений в индивидуальном возникновении и в дальнейшем распространении в пределах языкового коллектива путем подражания. Мейе, последовательно проводя свою точку зрения, допускает возможность распространения тех или иных языковых новшеств только в том случае, если они соответствуют системе языка в целом и если они отвечают назревшей потребности всего языкового коллектива. Иначе говоря, чисто индивидуальное новшество остается таковым и не усваивается коллективом, и только то, что соответствует общей тенденции развития, может в известный момент проявиться и быть усвоено обществом в целом. Мейе ставит задачей дальнейшего развития науки языкознания условиями, общими всем людям или, по крайней мере, известному типу цивилизации.[26] В своих статьях, посвященных общей фонетике, он ищет такие общие формулы фонетического развития, наблюдаемые в ряде языков, хотя и оговаривается, что их нельзя рассматривать как необходимость, но лишь как возможность. Наряду с этим

         V

        Но, отдавая должное Мейе как лингвисту, прокладывавшему новые пути в науке, как представителю и наиболее яркому выразителю „социологической школы” в языкознании, мы не должны забывать, что он все-таки не в силах был преодолеть ограничен-
[21]    
ности буржуазной науки. Нельзя упускать из виду, что самая основа социологической лингвистики Мейе вытекает из буржуазной социологии известного французского социолога Дюркгейма. Поэтому недостатки социологии последнего не могли не сказаться в полной мере и на построениях самого Мейе. Мы должны помнить, что буржуазное социологическое построение Дюркгейма не имеет ничего общего с марксистским учением об обществе. Дюркгейм не рассматривает общество как расчлененное на классы. Он не доходит до причинной зависимости каждого социального явления от общественного базиса, ограничиваясь только установлением связи между данным социальным явлением и социальной средой. Поэтому и Мейе не доходит до конца в своих правильных утверждениях о социальной обусловленности языковой эволюции и не в силах связать эту эволюцию с развитием ее общественного базиса и вскрыть классовое содержание тех или иных явлений. Заслуга его заключается в том, что он сумел преодолеть свойственный прежней школе субъективный идеализм и биологизм, и в этом отношении его воззрения представляют шаг вперед, но он в этом поступательном движении вперед останавливается на полдороге.
        Так, буржуазный социологизм не позволил Мейе по-настоящему подойти к проблеме „праязыка". При всей своей осторожности и скепсисе в вопросах его реконструкции, Мейе все-таки допускает факт существования „праязыка" — правда, не единого, но диалектально раздробленного; не проще ли было в таком случае говорить о комплексе языков, давших начало ряду исторически засвидетельствованных отдельных языков? Допуская „праязык", Мейе сам сознает необходимость в таком случае принять и существование какого-то единства народа и цивилизации. Оба этих понятия фигурируют у Мейе для объяснения факта развития „праязыка": „Общий язык (праязык. М. С.) предполагает общую цивилизацию". „Нет оснований считать, что народ, языком которого был общеиндоевропейский (праязык. М. С.), располагал материальными средствами, превосходившими таковые же своих соседей, что он продвинулся вперед, например в земледелии или обработке металла. Индоевропейский народ (nation) состоял из небольших групп, которые должны были долгое время сохранять чувство своего единства и которые, даже после распада общего единства, образовали народы того же типа, имеющие свое единство".[29] Но, рас-
[22]
суждая так, Мейе совершенно упускает из виду надлежащую историческую перспективу, перенося понятие единого народа во времена родового строя, а с другой стороны — рискует прийти к расовой теории, хотя всячески в своих трудах подчеркивает, что язык и раса не имеют ничего общего. Разумеется, Мейе говорит о нации (nation) в ином смысле, чем то понимает марксизм-ленинизм, рассматривающий нацию как „исторически сложившуюся устойчивую общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры", как „историческую категорию определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма”[30] ; но если даже термин nation скорее соответствует у Мейе понятию „народность”, все равно никак нельзя допустить общности и единства языка для того общественного строя, какой возможно предполагать для эпохи, предшествующей появлению исторически известных индоевропейских языков. Достаточно вспомнить состояние древних германцев с их родовым строем, о котором писал Энгельс в своей известной книге „Происхождение семьи, частной собственности и государства^‹[31], чтобы убедиться, что в ту эпоху не могло быть речи о чем-либо ином, кроме отдельных племенных наречий. Что же можно допустить относительно индоевропейских наречий, которые могли существовать в еще более раннюю эпоху? Рассуждения о единстве языка и культуры „индоевропейского народа", проводимые Мейе без учета своеобразия общественного развития на стадиях родового или даже дородового строя, приводят его к характерному противоречию: начав с решительного отрицания возможности какой бы то ни было „индоевропейской расы" („Введение", стр. 106—108), он кончает все же рассуждениями о характере „общеиндоевропейского народа" („Введение", глава IX), в которых рискует сблизиться с построениями шовинистов-языковедов типа Хирта.
        И в других отношениях мы встретим у Мейе недостаточный еще отход от традиции и недостаточный учет самих социальных условий языкового развития. Выше мы уже подчеркивали, что Мейе остался компаративистом, и эта его позиция сказалась между прочим в признании генеалогической классификации языков как единственно научной; между тем с позиций социологической школы следовало бы иначе взглянуть на проблему так называемой морфологической классификации языков, f, е. классификации, основан-
[23]    
ной на данных структуры человеческой речи в ее многообразных проявлениях. Мейе считает, что только классификация, основанная на принципе родства языков, может быть целесообразной, так как она опирается на историю языков, группируемых в языковые семьи по принципу происхождения от общего языка-предка. Он сам сознает известное несовершенство этой классификации, зависящее от нашего недостаточного знания истории огромного большинства языков, от того, что классификация эта доходит только до сведения известных языковых семей к общему языку- предку, а дальше все остается за пределами нашего познания, тем паче самая проблема возникновения человеческой речи[32]. Справедливо указывает акад. И. И. Мещанинов, что при подобном подходе к проблеме классификации языков „каждая языковая семья берется обособленно, в связи с чем и вопрос о ее происхождении не ставится вовсе. Равным образом оставляется без внимания и определение ее места в общем течении глоттогонии. Взаимоотношения языков ограничиваются прослеживанием влияний и заимствований, что никоим образом не разрушает воздвигаемых изолирующих рамок между отдельными языковыми семьями. Поэтому и... классификационная схема страдает отсутствием перспективы в общем охвате жизни человеческого общества и создаваемых им языков"[33].
        Действительно, анализ типов языковой структуры имеет нисколько не менее важное значение, чем группировка их по семьям, и даже, наоборот, составляет основной путь к разрешению важнейшей проблемы образования и трансформации языков. Совершенно очевидно, что именно изучение типов языковой структуры дает лингвисту в руки тот материал, который может и должен лечь в основу построения и новой классификационной схемы и самого процесса языкового развития. По этому именно пути пошло новое учение о языке, созданное у нас акад. Н. Я. Марром, где выдвинулся на первое место именно анализ типов языковых структур в их взаимоотношениях с мышлением. И только ограниченностью буржуазного языковедения можно объяснить, почему столь широкий и разносторонний лингвист, как Мейе, притом сам искавший новых путей науки, остался верен до конца только генеалогической классификации языков, не поняв, что только историко-материалистический подход к явлениям смены языковых структур приводит к иной группировке и освещению языкового материала.
[24]

         VI

        Буржуазная ограниченность не позволила даже такому выдающемуся ученому, как Мейе, подойти правильно к решению важнейшего политико-зыкового вопроса, каким является вопрос о национальных языках в настоящее время. Печальным памятником этого непонимания остается книга Мейе „Les langues dans l'Europe nouvelle" („Языки современной Европы"), вышедшая в первом издании в 1918 г., вторично в 1928 г.
        Выше уже отмечались положительные моменты в построениях Мейе, направленные против отожествления языка и расы. Как уже указывалось выше, Мейе решительно возражает против связи языка и расы, показывая, что раса, определяемая биологическими признаками, не имеет ничего общего с языком, продуктом социальным; что границы рас и языков никогда не совпадают; что ребенок любого происхождения усваивает любой язык; что все народы Европы на протяжении своей истории могли неоднократно менять свой язык, и т. д. Он решительно возражает против „модного понятия арийской расы", допускает употребление термина „арийские языки" лишь как мало удачное наименование индо-иранской ветви индоевропейских языков и считает неверным, распространять его на прочие языки индоевропейской семьи с одной стороны; наконец, он утверждает, с другой стороны, что все народы, „пользующиеся индоевропейскими языками, являются индоевропеизованными, но не индоевропейцами в прямом смысле этих слов". Особенно полезны его указания на смешанный характер германских языков.
        Но понимание нации носит у Мейе антиисторический, идеалистический характер, — как наличие у известного коллектива „ воли к единству". Представитель буржуазной науки, Мейе еще менее ясно разбирается в вопросах национальной политики. Так, когда он рассматривает языковое положение во Франции и вообще положение французского языка, он занимает откровенно великодержавные позиции. Проблемы национальных меньшинств во Франции для Мейе не существует, так как, по его собственным словам, „во Франции положение» французского языка таково, что нельзя серьезно думать о постановке вопроса, при котором на одну доску можно поставить французский язык и какой-нибудь местный диалект: между языками еще меньше равенства, чем между народами: нет общего масштаба для интеллектуальной и социальной ценности французского языка и бретонского или.
[25]    
баскского” (назв. coч., стр. XI—XII). „Единственный язык государства, литературы и великих деяний, единственный язык всех образованных людей и всех влиятельных особ, французский язык является тем языком, который только имеет престиж во Франции” (там же, стр. 107). Те же мысли развивает Мейе в специальной главе, доказывающей „необходимость национальных языков”, и в других местах своей книги. Он же высказывает сожаление, что после мировой войны французский язык потерпел умаление в своем достоинстве, как единственный дотоле дипломатический язык, когда рядом с ним на равных правах появился английский, в результате чего „благодаря странному — и абсурдному — нововведению версальский договор был составлен на двух языках — французском и английском... и при чтении договора часто получается впечатление, что французский текст является переводом с английского” (стр. 254). Такое же сожаление вызывает у Мейе и факт допущения в Лиге наций, „основанной в Женеве, в стране французского языка”, двух равноправных языков — французского и английского.
        Что же удивительного при этих взглядах Мейе в том, что он не понял существа национальной политики советской власти. Для него вопрос о развитии национальных языков в СССР сводится к чисто языковой проблеме, и, рассуждая, например, об украинском или белорусском литературных языках, Мейе подходит к вопросу с неправильной позиции, усматривая в их расцвете при советской власти не создание могущественного орудия для развития культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию, но явление языковой изоляции. Подобная ограниченность характерна вообще для большинства современных лингвистов Запада, и можно вспомнить другого виднейшего представителя французской лингвистической науки, Фердинанда Брюно, который в принципе языковой самостоятельности, провозглашенной некоторыми наиболее передовыми людьми французской революции, видит попытку возврата к феодальному языковому раздроблению совершенно так же, как то оценивали мелкобуржуазные революционные деятели периода Конвента, выдвигавшие знаменитый пункт об уничтожении во Франции всех диалектов и языков национальных меньшинств во имя единства нации и борьбы с остатками феодализма.
        Категорически отметая эти ошибочные в корне и типично буржуазные взгляды Мейе, надо сказать в заключение, что его ученая деятельность в целом является заслуживающей самого
[26]    
серьезного внимания, особенно его работы по общей лингвистике и по сравнительному языкознанию. В частности „Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков", которое во Франции выдержало уже семь изданий, является лучшим пособием в настоящее время по этому предмету, составленным с учетом всех последних научных открытий и свободным от прежних заблуждений в отношении понятий „праязыка" и истолкования лингвистического развития на чисто физиологической почве, как то, например, дается в большом труде Бругмана, посвященном той же сравнительной грамматике.
        Именно по этой причине названная книга дается нами в новом издании и предназначается как пособие для аспирантов, студентов последних курсов филологических факультетов и преподавателей языков. В основу нового издания был положен перевод проф. Кудрявского, сверенный с последним французским изданием труда Мейе и критически просмотренный, прячем в это издание внесены все те дополнения, которые сам Мейе вносил в свой труд по мере движения вперед самой науки и своего научного мировоззрения.

         Москва, 1 августа 1938 г.