[130]  
        Motto : «Не бей его, — говорит басом Алеша, — у него, может быть, есть маленькие дети»… (Чехов, Детвора)

         Сморкающаяся корова.

        Это поразительное в зоологии открытие возвестило русскому читающему миру издательство «Петроград», попечатавшее черным по белому на стр. 79-й одного ив своих изданий[1]: …«рябая корова с мухой на носу, точно она хотела сморкаться»…
        При сопоставлении с подлинником оказалось, что автор в этом открытии первостепенной важности (достаточно подумать об усиленном снабжении наших селькооперативов носовыми платками) отнюдь не повинен, ибо со свой-
[131]
ственной германцу узостью взгляда он замечает лишь, что названное животное собиралось «чихнуть» (niesen).

         Революциовер в пудре.

        Впрочем, издательство «Космос» не уступает издательству «Петроград» в галантностb обращения. Если немецкие коровы (говоря языком гоголевской приятной дамы) не могут «обходиться без помощи, платка», то французские пролетарии пудрятся перед каждой прогулкой[2]: ...«Покрытый пудрой и мрачный, Клод пошел до площади Массено. Вот она, Европа: недаром удивлялась м-м де-Курдюков, что там и простой мужик по-фраицузски разговаривает.
        Впрочем, в переводе с языка переводчика на французский язык названная фраза, очевидно, звучит «couvert de poudre», что а русском переводе означает: «покрытий пылью», «запыленный».

         Богословие и гастрономия.

        Да что изящная литература — ей не уступит и научная.
        В годы блокады, холода, военного коммунизма, и голодной халтуры, крупный поэт и выдающийся филолог перевел[3] эпиграф, избранный Пушкиным к стихотворению «Пятнадцатый год» : «C’est l’âge de Chérubin» (это возраст Керубино)[4] словами: «Это — возраст Херувима».
        Увы! В наши дни, нэпа и издательской щедрости другой, не менее солидный учений[5] не хуже «разъяснил» замечание Герцена в письме к Огареву: «Если ничего другого нет в leading article, возьми мое entrefillet о Мезаде, я его пришлю па днях», дав сноску к слову «entrefillet», «междуфилейная часть».
        Какими, однако, гастрономами были наши революционеры старого времени! Подумать только — из Ниццы в Женеву посылать друг другу бифштексы!
        Впрочем, шутки в сторону. Приведенные здесь курьезы вполне раскрывают один из основных приемов работы современного переводчика. Очевидно, что встретив в тексте непонятное слово, переводчик не устанавливает его точного значения, по либо пытается определить его смысл по контексту, по этимологическому значению, по созвучию с русским словом, либо просто переносит его в русский текст, предоставляя читателю самому разбираться наподобие Тяпкина-Ляпкина…

«В сильнейшей степени моветон. Должно быть, французское слово. Еще хорошо, если только мошенник, а может быть, и того еще хуже».

        В первом случае немецкое «Stich» (гравюра) переводится как «вышивка» или «гобелен», поскольку пероводчик знает о существовании слова «Stich» — «стежок»[6]; английское «china» (фарфор) превращается в «китайский товар», так как переводчик знает слово «China» — «Китай»[7]; французское «intellectuel» дается лишь в производном значении — «интеллигентный», хотя оно может значить: «интеллектуальный»[8]; английское «sealingwax» (сургуч) превращается в «печать из воска»[9], а «highway-man» (разбойник) в «высокого пут-
[132]  
ника»[10], и, наконец, прозаические звуки гармоники» (Harmonika-Töne) становятся «гармоническими звуками»[11], а фальцет voix de tête — головной нотой»[12].
        Особенно достается, конечно, идиоматическим выражениям; немецкое «und dann war sogleich das ganze Haus verschupft» (итогда у всех в доме портилось настроение») передается: «и тогда он сморкался на весь дом»[13]; французское «elle courait sans semelle ni cordon» («ходила босиком, босоножкой») добросовестно переводится: «бегала без по-дошв и шнурков»[14]; франц. «serin» («простофиля») дается в буквальном значении «чижик», хотя, вероятно, и от переводчика не ускользнуло, что эпитет «мой жестокий чижик» в применения к «молодому дипломату» звучит несколько оригинально[15], а пресловутое «tant pis» («все равно», «уж ладно», «пускай») упорно сохраняет свое этимологическое значение: «... мать не хочет: тем хуже, сойдет и так»[16].
        И вот, кажется, из одного романа из быта тихоокеанских плантаций, где Бэщ-ла-Маровское «boy» («малый», «парень», «слуга» для обозначения чернокожего) не переводилось бы «мальчик»[17]. Обычно, сюда присоединяется поистине трогательное незнание : переводчиком литературы, быта, всей обстановки изображаемой в ромапе эпохи. Корнель превращается в римлянина Корнелия[18], гравер Ходовецкий становится ткачом гобеленов[19], а покаявшаяся Магдалина — «блаженной Мадленой»[20], и переводчику ничего по стоит зажечь керосиновую лампу в 30-е годы XIX в., за двадцать лет до ее изобретения[21] или превратить в загадочное музыкальное произведение популярнейшую шансонетку 1914 года[22].
        При втором методе перевода «наш великий русский язык» обогащается примерно такими оборотами:

«Он убежал... по резону первостепенной важности: из страха» [23]... .             
«Он носил монокло, звалного Конте...[24]
«почти делая усилие, чтобы закрыть все свои вены перед этой слишком сильной... любовью»[25]...
«Молодая девушка пила галльское пиво с компаньонами, которые были то веселыми, то жестокими»[26]...
«... твое рептильное цеплянье за все неопределенное[27].
«... я совершенно невольно помешал интересной продукции»[28].
[133]            
« ... у тебя весьма аррогантный тон»[29].
«Легко, быть может, для вас высокие амбиции которого не удовлетворяются посредственными желаниями… »[30].
«Форс-мажор ! Я уже отправила всех гостей…»[31].

        Во истину, как говорила советница бригадиру : «Мериты должны быть всегда респектованы»…
        Особенно эффектны те случаи, где слово, оставленное без перевода, ассоциируется с иностранным заимствованием, уже существующим в русском языке с совершенно иным значением. Так, запах навозной пыли (poudrette) приобретает в русском тексте нечто парфюмерное — запах пудретта[32], а папа римский беспорно обнаруживает навыки старого патрийца, «открывая дискуссию об Эльзасе-Лотарингии и Триенте»[33].

         Солнечное сплетение.

        Впрочем, в некоторых случаях переводчик честно заглядывает в словарь — и тогда на страницах художественной литературы» в неприкрытой наготе выступает научная и техническая терминология — вся премудрость Макаровых и Павловских.

«... его чувствительно поразила в самое солнечное слетение пущенная в него рукой жены туфля[34].
«... наконец, совсем близко королек (карликовый петух) Гюстине бросил хриплую ноту»[35]…

        Или переводчик пользуется современным «советским» термином :

«доведенный до исступления шестимесячной напряженной религиозной учёбой…»[36].
«обвиняемый был на волосок от того, чтобы подвергнуться высшей мере наказания»[37]…
«Рено здесь в качестве курсанта«…[38] и даже
«вступление нового министерства, которое Бриан уплотнил и омолодил…»[39].
« Порфирия… была одной уважаемой буржуйкой»[40].

        Что нужды, что медицинские, зоологические, ботанические термины режут ухо в общем разговорном тоне перевода, как «яркие заплаты на жалком рубище»? Что современная советская терминология не применима к французскому быту 60-х гг.?
        Что за дело переводчику до таких тонкостей, как выдержанность синтаксиса? Современные переводы пестрят такими выражениями, как «опрделенно», «выглядеть» :

«Северин был определенно самым красивым из всех четырех»[41]…
«Он выглядел не таким щеголем, как Язон[42]…» и даже :
«Он неутомимо будировал спортсменские кружки»[43]…
«в конце концов он таки умер…»[44].

        И с полным пренебрежением относятся они к русской грамматике и синтаксису :

«Садись и ешь, Ленора», — сказала Гертруда, войдя в комнату с маринованными сельдями на тарелке»[45].
«Гобби обвел языком губы, делая усилие мысли, но все еще оглушенный[46]…»
[134]            
«Обнявшись ногами Мариза и Мамади мертвым слом, спали на диване…»[47].
«Как же вам нравится наш городок? — «Сказать, чтобы очень, так нет» ... [48]
«Ему было ясно, что написанные тотчас же по его уходе Слайтерсом письма были ответом на его перед ним за рабочих представительство».[49]
«...и это заставило молодую чету поудержатъся с человекоубийственными планами...»[50].
«... я их вижу гораздо больше, чем гейш, самураев и харакири и всяких восточных вещей...»[51].
...«уголки пол, отогнутые над подъемом ноги, показывали пестрые нижние платья, привлекая взоры мужчин, и вышитые на них шаблонные цветы...» [52].
...«вещь, которую так важно было исполнить, по неспособности своей, в которой он только что так сокрушался, теперь для него стала возможной»[53]...
...«Дорогой господин!» (Cher Monsieur!).
...«Баварка Лулу из Мюнхена еще прибавила: «Этот старик, я его уже видела...»[54].
М-llе Аннет.

        Странно знакомыми звучат эти обороты… Откуда это? Да, разумеется...

...«Он ходил на улице и встречал господина своего знакомого и сказал: «Куда вы устремляетесь, видя ваше лицо такое бледное, это делает мне больно»...
...«О молодой господин, не разрывайте эти цветы в моем саду, которые я хочу давать своей больной дочери»… (Чехов. Дорогие уроки).

         «Парнография и идеология».

        Орфография первого термина, справедливо связующая его со словом «парный», принадлежит издательству «Петроград»[55]. Сущность же его современный читатель узнает на практике при чтении переводных романов, так щедро заливающих наш книжный рынок.

«Передо мной лежит роман; перелистываю его с расстановкою и трепещу при мысли, что это подлое и гадкое произведение может быть прочтено мальчиком, девочкою и девушкою»...

        Так писал когда-то Белинский по по
воду перевода романа Поль-де-Кока 
«Сын моей жены».
        Бедный наивный «неистовый Виссарион». Бедный старый Поль-де-Кок, дерзость которого заключалась в том, что он одевал гризетку в мужские панталоны!
        Все извращения, зарегистрированные Крафт-Эббингом, все формы блуда, запрещенные Уголовным Кодексом — педерастия и садизм, кровосмешение и растление малолетних, мазохизм и свальный грех, — все это насыщает воображение бедного современного читателя.
        Целый поток мерзкой наготы изливается на него со страниц романов, даже самых невинных[56]:

…«Девушка в узких панталонах ошиблась опять. Она сбросила их с выражением стыдливости, подчеркивающем бесстыдство.
        Она казалась набитой опилками... Грудь складками падала вниз как глазные веки, а большой живот выглядывал из-под них своим бесстыдным глазом. Ляшки свисали с бедер, как бока у шаровар, и казались заправленными в ноги, как штаны в гетры. Выдернутые пальцы ног были смешны и отвратительны...»

        Предполагается, очевидно, что и у читателя подобных эпизодов, как у героя приведенной сцены, должно «побледнеть лицо, выкатиться глаза и отвиснуть губы».
[135]            
        Надо ли удивляться, что познакомясь с формой авантюрного и психологического романа по современным переводам наш молодой писатель норовит ставить в свой роман этакую сцену изнасилования дюжиной китайцев русской эмигрантки, почитая, очевидно, подобные сцены неотъемлемым элементом художественной формы этого жанра.
        Но вот горе — современному читателю, даже «парнографией» не угодишь. Он предъявляет к роману и повести свои требования, он требует — horresco referens — идеологии !
        И переводчик добросовестно спешит удовлетворить этим требованиям.
        Нужды нет, что в потоке книжной макулатуры, заливающем западно-европейский рынок и просачивающемся к нам, довольно трудно выудить идеологически приемлемое произведение. На то существует спасительное заглавие.

«Denn eben wo Begriffe fehlen.
Da stellt ein Wart zur rechten Zeit sich ein».  

        Читатель интересуется рабочим движением на Западе, и в «Истории одной стачки» ему преподносится еще со времен Диккенса набившая оскомину комбинация на добродетельного учителя, влюбленного в не менее добродетельную дочь заводчика и направляющего на путь истинный, добродетельных рабочих, из которых лишь один — и то в приладке внезапного умопомешательства — подымает руку на злодея-заводчика (он, изверг, и жену в гроб вогнал и дочь тиранил!).
        Читателя влечет к себе Восток, ему хочется проникнуть, в мировоззрение, в быт, в экономику этих великих культур Азии и Африки, которые тупое культуртрегерское чванство заклеймило «дикарскими».
        И вот десятками переводятся «экзотические» романы, где так убедительно доказывается ничтожество всяких «япошек» и других «цветнокожих», и даже «грекосов» и «глупого турки» перед британским и галльским гением.
        Япония, например[57], это «колыбель расовых предрассудков, совсем не то что великодушный, терпимый Лондон»
        У японца «национальное пристрастие к шпионству. Чем занят он в свободное время, которого у него так много? Он тратит эти минуты на подслушиванье и подсматриванье».
        Японец — подумайте только ! — соединяет «религию с почитанием демонов».

«Японский мужчина откровенно животен, когда дело касается женщин. Он не понимает тонких оттенков и наших иллюзий, которые придают ласкам любви романтический покров».

        Японская девушка — о ужас! — читает «Стриндберга, Зудермана, д'Аннунцио, Бернарда Шоу и Оскара Уайльда», ибо — увы! — она «лишена друзей и развлечений жизни английской девушки».
        Дом японца «несолиден и непрочен», японские франты носят «отвратительные модные ботинки», и даже чай в Японии «похож на горьковатую горячую воду, безвкусен и не утоляет жажду».
        Словом, японца можно принимать за человека только вне Японии, «как обезьяну можно принимать _:за человека, пока не увидишь ее собратьев, по клетке».
        И подобные перлы преподносятся читателю чуть не на каждой странице, любого из «экзотических» романов.
        Читатель, наконец, хочет просто ознакомиться с лучшими произведениями современной западно-европейской литературы. И вот переводится все, подписанное известным именем, каким бы детски-незрелым или старчески-бессильным не было само произведение.
        Трогательные повестушки Дж. Лондона об умных собачках, которых мучают злые-злые люди и которых спасает добрый миллиардер, в свою очередь спасаемый благодарной собачкой от злого разбойника[58]. (Милое, старое «Задушевное Слово»!)
        Нелепейший роман Дж. Конрада с русскими «нигилистами» и германскими «шпионами», которые в дворцах и трущобах мирного Лондона строят адские
[136]  
козни и готовят бомбы, к счастью, взрыввающиеся не в срок[59]. (Где ты, «Московский Листок»?)
        И вся эта макулатура издается — с явным покушением на читательский карман — сразу в двух, трех, десяти переводах, под разными названиями и в разноцветных обложках.

         «О двойной истине».

        Наконец, там, где, казалось бы, никакими силами не прицепишь к роману «идеологии», у переводчика остается прибежище — предисловие. И в этом ultima refugio переводчик совершает такие чудеса по части толкования текста, что перед ним пасуют и средневековые схоласты с их четырьмя методами интерпретации священного писания.
        Некий Жёном (пользуясь стилем наших переводчиков) отвергнутый своей возлюбленной, запирается в клетку в Зоологическом саду. Оказывается, это сатира на современное общество, «холодной насыщенной страстью напоминающая Свифта и Байрона». («Эк, куда метнул!», сказал бы гоголевский городничий)[60].
        Другой Жёном предается с некоей особой легкого поведения воспетому Маргиналом блуду. Оказывается, это опять обличение современной буржуазии, у которой «самая первичная физиологическая база жизни, здоровая, воспроизводящая физическая страсть превращается в больное и изнуряющее, холодненькое и паскудное смакование». При чем, как стыдливо замечает предисловие, последняя сторона передана «в романе с такой яркостью, что ее пришлось смягчить в русском переводе, так как наш прямой и честный язык не выносит лукавой гибкости французской фразеологии по этой части»[61].
        Бедный, бедный читатель, просвещаемый подобной «идеологией»! Бедный русский язык, обогащаемый подобными переводами! Что же, наконец, положит предел этому бесшабашному издевательству над русской литературой?
        Издательство?.. Но издательство заинтересовано лишь в одном — выбросить, на рынок «ходкий» товар «числом поболее, ценою подешевле».
        Главлит?.. Но Главлит свято блюдет завет некрасовского цензора:

        ...«Если смуглую Лизу
        Соблазнит русокудрый Иван,
        Переносится действие в Пизу,
        И спасен многотомный роман».

        Критика?.. Но в тот, момент, когда рецензент готов «прихлопнуть», переводчика, ему невольно вспоминаются слова мальчика Алеши, спасшие жизнь «пробегавшему мимо таракану»: ! «Не бей его, — у него, может быть, есть маленькие дети». Ибо... но тут выдвигается вопрос о той «экономической базе», на которой возникают своеобразные формы современного перевода; проблемы же экономики вне компетенции автора.