[223]  
«Tempérament de révolutionnaire, d’iconoclaste, il prend plaisir à ridiculiser les vieux dogmes, à démolir les doctrines surannées. Il est utile que de tels hommes surgissent à certaines époques, pour éviter à la science de se cristalliser, de s’enliser dans la routine, pour ouvrir toutes grandes les fenêtres et raviver l’air de la maison par un souffle nouveau» (Слова Dauzat о Gilliéron'e).

        От сравнительного изучения древне-письменных языков Южного Кавказа, армянского и грузинского, и сопоставления последнего с древне-семитскими языками к исследованию бесписьменных языков Южного, а потом и Северного Кавказа; от об'единения всех автохтонных языков Кавказа (включая сюда и язык ванской клинописи) в одну группу или семью языков яфетических — к вовлечению в тот же круг яфетических языков древнейших строителей средиземноморского культурного круга с их пережитком — языком басков; от поисков яфетидизмов — культурно-словарных заимствований в инорасовых неяфетических языках к установлению в них яфетидизмов, как пережитков некогда присущей им более архаической структуры; от статического описания к генетическому, от сравнительной грамматики к палеонтологии речи — таковы основные этапы яфетической теории, которые намечаются ее творцом в одной из позднейших, подводящих итоги прежнему, работ[2].
[223]            
        При всем многообразии вопросов, при всем богатстве языковых материалов, охваченных яфетической теорией на различных этапах ее развития, все же представляется возможным об'единить ее построения вокруг нескольких, точнее — двух основных проблем: конкретной проблемы древнейших судеб культурно и географически определенного круга языков, с одной стороны, с другой — проблемы лингвистической методологии.
        Обе названные проблемы в неравной степени занимают внимание яфетидологов в разные моменты развития самой теории. В то время как в первый период в центре внимания стоят конкретные изыскания в области языкознания и доистории и проблемы методологические разрешаются лишь попутно, выдвигаемые особенностями самого материала, — во втором внимание сосредоточивается как раз на проблеме лингвистического метода, тогда как привлечение конкретных материалов носит скорее иллюстративный характер.
        Не все этапы развития яфетической теории одинаково доступны широким читательским массам. Так, за пределами узкого круга специалистов почти неизвестны труды первого периода, посвященные изучению древне-письменных и живых бесписьменных языков Кавказа[3]. Сравнительно мало известны и позднейшие опыты синтеза полученных материалов и намеченных путей к разрешению первой основной яфетидологической проблемы — конкретной проблемы древнейших творцов средиземноморской культуры[4]. Напротив, общие теоретические построения позднейшего периода более доступны широким читательским кругам — хотя бы уже потому, что обсуждение их частично выносилось на страницы популярных журналов[5]. Поэтому-то предлагаемый очерк в основной своей части посвящен именно первой конкретной проблеме яфетической теории, уделяя лишь несколько заключительных страниц методологическим построениям последних лет.
[225]                   
        Общее разрешение этой конкретной проблемы намечалось яфетической теорией в следующих чертах.
        Известно, что первые носители индо-европейской языковой культуры при своем появлении на берегах Средиземного моря уже нашли там оседлое население, обладавшее высокой культурой (медь и бронза). Это были — по указаниям античных писателей — пелазги и карийцы (Греция, острова Эгейского моря, Малая Азия), этруски (Северная и Средняя Италия), реты (Альпы), лигуры (Северная Италия, Западные Альпы, захватывая часть Франции и Германии) и иберы (Южная Франция и Испания). От многих этих народов сохранились надписи часто в форме идеографического, частью в форме буквенного письма; но ни прочитать, ни даже расшифровать эти надписи вполне удовлетворительно не удавалось до настоящего времени. Долгое время пытались рассматривать эти народы как древнейшие ветви индо-европейского племени, поглощенные надвигавшимися за ними с родичами[6], но новейшие изыскания установили воззрение, что народы эти не могут быть отожествлены ни с индо-европейскими, на даже с более древними семито-хамитскими носителями мировой культуры. Поскольку сохранившиеся языковые записи остались нерасшифрованными, указания на это дают: 1) ясные и по большей части недвусмысленные свидетельства античных писателей, несравненно более близких к рассматриваемой эпохе, 2) анализ географических названий Средиземноморья, в древнейших наслоениях которых все яснее выступают неиндо-европейские черты, и 3) многочисленные явно не индо-европейские элементы в словарном составе греческого и латинского языков; наконец, 4) одно из наречий языка иберов сохранилось до настоящего времени в бесспорно не индо-европейском языке басков[7]. Так устанавливается, что в пределах Средиземноморья существовал ряд народов, отличных по языку от индо-европейских и семито-хамитских творцов культуры, — народов, которые можно назвать древнейшим « третьим элементом в созидании средиземноморской культуры ».
        Устанавливая неиндо-европейский характер первых носителей средиземноморской культуры, свидетельства эти утверждают вместе
[226]  
с тем их языковую, а следовательно, и культурную близость. Так, 
географические названия в Греции, принадлежавшие безусловно к 
доэллинской эпохе, совпадают со многими названиями М. Азии: это 
заставляет предполагать, несмотря на большую пестроту этнических
 наименований, исконное единство языков обеих областей. С этим 
совпадают и указания традиции о пелазгах у Геродота[8]. С другой 
стороны, лемносская надпись, по всей вероятности, принадлежащая 
пелазгам[9], свидетельствует о связи пелазгов с этрусками. Та же 
связь косвенно подтверждается совпадениями малоазиатских и эт
русских имен[10]. Свидетельства античных писателей[11] связывают 
далее этрусков и ретов, о близости которых с иберами и лигурами
 свидетельствуют опять совпадения географических названий. Таким 
образом, наряду с фактом участия некоторого „третьего элемента"
 в средиземноморской культуре, устанавливается (разумеется куль
турное и языковое, но отнюдь не расовое) единство этого этниче
ского элемента. „Третий элемент в Малой, да и вообще в Передней 
Азии; третий элемент на островах Средиземного моря, равно на по
луостровах Балканском и Апеннинском; все тот же третий элемент
 и на крайнем Западе Европы, на Пиренейском полуострове. Третий
 элемент и на Юге России, на берегах Понта, продолжающих при
брежье Средиземного моря"[12] — всюду устанавливается присутствие
 одного и того же работника-племени. Что же это за племя ?
        Исследования французскими учеными Кюни (Cuny) и Мейе (Meillet)[13] элементов древнегреческого словаря, явно неиндо-епропейских по 
своему происхождению, указывают на то, что доэллинские языки 
Греции не могут быть признаны семитскими, хоть и обнаруживают 
некоторое соприкосновение с семито-хамитскими языками. А имен
но: система согласных этих языков обнаруживает известное сходство 
с системой семитских согласных или согласных древне-египетского
 языка; на некоторое сходство в гласных указывают факты латин
ского языка.        
        Это одна точка опоры для дальнейших изысканий. Итак, языки носителей средиземноморской культуры, не будучи семитскими, об-
[227]
наруживают некоторые черты сходства с семитскими языками. Дальнейшие раз'яснения дает анализ баскского языка. Анализ структуры этого языка заставил многих исследователей[14] предположить сродство этого языка с некоторыми южно- или северо-кавказскими языками. С кавказскими же языками (а именно южно-кавказскими) связывается и этрусский язык[15], благодаря поразительным совпадениям в области именного и глагольного словоизменения. Не лишено значения и то, что и сторонники индо-европейского происхождения первых насельников Средиземноморья сопоставляют этрусский язык с языком армянским[16] — языком, являющим, как мы увидим ниже, опять-таки черты кавказских языков.
        Вывода из всех этих наблюдений нельзя было, однако, сделать, пока оставалось в силе старое представление о кавказских языках, как группе случайно об'единенных географически, но чуждых друг другу по своей структуре языков. Но первые изыскания яфетической теории и были посвящены установлению внутренней связи между всеми этими языками, позволяя наряду с уже установленными в лингвистике группами языков индо-европейских, семито-хамитских, турецких и т. д. выделить особую группу, названную творцом „яфетической" теории условным термином „яфетический"[17]. Яфетические языки, сохранившиеся на Кавказе, распадаются на три большие ветви ⁴, которые отличаются друг от друга тем, что в одних и тех же по происхождению словах одна из ветвей закономерно обнаруживает звуки свистяще-шипящие (сибилянты) в противоположность придыхательным звукам (спирантам) другой ветви и сонорным третьей группы. Сибилянтная ветвь распадается на подгруппы свистящую и шипящую, спирантная — на подгруппы небно-придыхательную и горловую; третью ветвь образуют сонорные.
        От сибилянтной ветви яфетических языков сохранились и теперь ее составляют языки грузинский и мингрельский с лазским или чанским. Утеряны целые группы этой ветви и утеряна цельность сохранившихся двух групп: 1) картской (свистящей), к которой принадлежит грузинский язык, и 2) тубал-кайнской (шипящей)[18], к ко-
[228]  
торой принадлежит лазский, он же чанский и мингрельский, в древности иверский язык.
        Спирантную ветвь составляют многочисленные горские коренные языки Кавказа, распадающиеся на ряд групп. Начиная с востока — это лезгинские языки со сродными преимущественно в Дагестанской области, куда относится, помимо наиболее распространенных, а именно аварского и казикумукского, до десятка языков андо-дидойской группы. Затем ближайшие к ним примыкают не только по местонахождению, но и по сродству чеченская группа с языком нахчайским или собственно чеченским, ингушским и тушинским, главным образом, на северном склоне Кавказского хребта и прилегающих равнинах в Терской области, и, наконец, абхазо-адыгейская группа с абхазским и черкесским или адыгейским языками и их наречиями и говорами, с многочисленными промежутками, стоящими между адыгейским и абхазским языками.
        Языки эти, согласно яфетической теории, часто сохраняются не в качестве чистых представителей той или другой группы, но смешиваются и скрещиваются, образуя так наз. гибридные типы. Так, напр., сванский язык представляет тип мешанный между яфетическими ветвями: один слой в нем есть вклад языка спирантного, по всей вероятности — мехского, другой слой является вкладом яфетического языка сибилянтной ветви, именно шипящей его подгруппы.
        Создаваемая, таким образом, сравнительная грамматика яфетических языков должна, в свою очередь, установить место для ряда языков, представлявшихся до сих пор изолированными[19].
        Прежде всего получается возможность раз'яснить язык ванских клинообразных надписей, язык халдский, язык народа или племени халдов, поклонявшихся богу Халду. Надписи эти обнимают эпоху между началом тысячелетия и VII—VI столетием до нашей эры, и постепенное раз'яснение, на основе яфетического языкознания, с помощью живых кавказских языков, материалов многих десятков надписей на скалах, на частях дворцов, храмов и крепостей, на утвари и т. п. не только реально знакомит с деяниями халдских властителей Вана и их военными, религиозными и архитектурными предприятиями, но открывает новые перспективы во взаимных отношениях самих живых яфетических языков, языков Кавказа.
        Далее надписи на глиняных плитах и на скалах в пределах Ассиро-Вавилонии сохранили следы живших там некогда и вытесненных оттуда, яфетических народов. Это — надписи на мертвых
[228]    
языках эламском, древнем и новом, а также шумерском; принадлежность первого к языкам яфетическим, во всяком случае, бесспорна.
        Это непосредственное соседство яфетидов с просвещенными семитскими народами и культурное общение с родственными им народами хамитическими достаточно об'ясняют те семитские черты в яфетических языках, которые заставляли некоторых исследователей[20] возводить яфетические языки вместе с семитскими и хамитскими к единому праединству.
        Наконец, сравнительное изучение яфетических языков должно об'яснить непонятные элементы в армянском языке, который рассматривали раньше как чистый индо-европейский язык. Яфетидология вскрывает неиндо-европейские слои в этом языке. Выясняется, что у армян — не один язык, распадающийся лишь по степени древности на древне-армянский литературный и ново-армянский, а два совершенно различных языка — один гайканский (hайский), ныне вымерший, другой — армянский, в основе которых лежат разные яфетические языки: в одном —яфетический язык спирантной ветви, в другом — яфетический язык сибилянтной ветви. Оба эти языка оказываются таким образом смешанными, скрещенными с кавказскими языками.
        Все эти изыскания позволяют, с одной стороны, установить точную историю яфетических народов в Передней Азии и на Кавказе[21]. Их политические, национальные и вообще государственные об'единения с IX века до нашей эры прослеживаются на основании письменных источников. В порядке хронологической последовательности это следующие народы.
        „В начальный по засвидстельствованности в письменных источниках, период ярко выступают в исторической роли народы юга этой кавказской страны.
        Первое государственное строительство на юге в стране Наире или Нагаре (Nahar) известно из вавилонских и египетских источников.
        Вторым являются халды, центральная область которых лежала в бассейне озера Вана, у юго-восточного берега которого в городе Тоспе, по-вански Тушпа, была резиденция их царей.
        Источники халдской истории имеются и иностранные, ассирийские, которые знают халдов под именем урарту, но первоисточником
[230]  
сведений о халдах являются халдские клинообразные надписи особой так наэ. ванской системы.
        Рядом с халдами подвизался на юге, одно время их соперники и предшествовавшие им в государственном строительстве, народ минеев или манаев. О них узнаем из сторонних источников, отчасти халдских, а в значительной мере иностранных, опять-таки ассирийских. Степень распространения манайского (минейского) государственного строительства на севере в глубь Кавказа из письменных источников неизвестна.
        Если не в центре, то в глубине очерченного Кавказа одновременно с халдами шло государственное строительство местных князей и царей. Здесь существовал еще тогда союз четырех царств. Одним из таких верховодивших народов Кавказа той эпохи был народ этиуни (ионы), давший название и занимавшейся им тогда обширной стране.
        В порядке последовательности по известности о них письменных источников за халдами следуют колхи (сколоты, скифы). О колхах имеем, как о государственном народе, сообщения греков материального содержания и тогда, когда эти сведения, по давности предания, в устах греков носят мифический характер.
        Но местных письменных источников о колхах не имеем. За ними идут народы культурные, но равным образом бесписьменные. Вообще на Кавказе начинается после падения халдов в VII в. до нашей эры длинный период кавказского государственного строительства, мелких царств и особенно княжеств бесписьменных, во всяком случае без известной пока на местном кавказском языке письменности.
        В первую очередь это — армяне и иверы.
        Армянское царство аршакидское начинается лишь со II в. до нашей эры. Для изображения исторической жизни армян имеются источники и до эпохи этого древнего царства: это главным образом древне-персидские клинообразные надписи; но это — история мелких армянских княжеств, в мировом историческом масштабе сводящаяся лишь к ряду, длинному ряду упорных восстаний.
        Армянское же древнее царство, это — государственное строительство кавказское, с центром сначала на лоне Армении, в пределах гнезда халдского властительства, по легендам же и южнее, в Сирии, а затем на берегах Аракса в городах Арташате, Двине и Валаршанаре. Иверы известны как этническая единица с весьма ранних эпох, и хотя кавказское иверское государственное строительство начинается позднее, но иверы с гурами (герами) являются частью доисторического племенного состава населения Кавказа. Иверское царство кончает свое существование в VI в. нашей эры (570).
[231]  
Иверов сменяют лазы (чаны), абхазы и грузины-картвелы: новое грузинское царство начинается с IX века".
        Таковы в нескольких словах древнейшие исторические судьбы яфетидов на Кавказе.
        Но, за пределами этой истории яфетических народов, сравнительное изучение яфетических языков позволяет заглянуть и в более глубокую древность. Для этого необходимо вспомнить то, что говорилось выше о языках древнейших носителей средиземноморской культуры.
        Мы видели, что отдельные исследователи указывали на сходство этих языков то с армянским, то с языками, близкими к семитским, то с отдельными кавказскими языками. Теперь эти указания сводятся к одному: обращая внимание то на одни, то на другие черты все того же языкового строения, исследователи, очевидно, устанавливали принадлежность этих языков к яфетической семье. Действительно, единственный уцелевший потомок этих языков — баскский — обнаруживает как в своей фонетике, так и в морфологии и лексике безусловно яфетический характер. Как и сванский, это гибридный язык спирантно-сибилянтный, притом сибилянтной шипящей группы[22].
        Точно также сохранилось на Кавказе и имя „и-беров" (и-веров) и как раз, по соседству с а-басками, тоже у Черного моря, между Батумом и Поти. Исторически в судьбах Кавказа с иверами связаны гуры; это имя повторяется и в Средиземноморье в названии при-альпийского народа ли-гуров[23]. В той же связи можно указать и на ретских сванетов[24], сохранившихся с тем же именем (сваны) на Кавказе. Точно такими же яфетическими словами оказываются и наименования других народов на Апеннинском и Балканском полуостровах и прилежащих островах, носителей, до-индо-европейской и до-семито-хамитской культуры Средиземноморья. Прежде всего оба племенных названия этрусков —этруски[25] (Tus-ci, Etrus-ci, Τυρσανοι, Τυρρηνοι) и расены (Rasnes, Ῥασέναι, Rasenae). Последнее имя встречается на Кавказе во многих географических названиях, в бассейне
[232]  
Аракса. Далее название народа „пелазги" опять сохранилось на Кавказе („лазги"). Для датировки важнейших из этих имен (баски, этруски, пелазги) показательна их одинаковая принадлежность к эпохе народов „к", т. е. носящих племенные названия с яфетическим окончанием мн. ч. „к".
        Устанавливая единство эпохи их появления, она позволяет отнести эти народы к чистым яфетидам, что подтверждается и анализом древне-письменного этрусского яфетического языка и живой баскской речи[26]. Наконец, яфетический характер обнаруживают те слова, которые, будучи заимствованы древними эллинами из языка покоренных ими первых насельников Греции и островов, сохранились в древне-греческом языке. Это — ряд культурных терминов, заимствовавшихся, очевидно, одновременно с техникой производства или формами быта, как, напр., термины, связанные с обработкой металлов (название меди, свинца[27]), с земледельческой техникой (название вина, плодов)[28], с государственным бытом (название царя) и пр. Ср. кстати и древне-греческие легенды, приурочивающие ряд культурных заимствований к Кавказу[29].
        Самые имена, усвоенные эллинами, встречаются на Кавказе; так имя а-hay (а-qау), „ахейцы", употребляется для обозначения другого не чисто-яфетического, а смешанного народа — армян; имя ионов (ионяне) засвидетельствовано в одной из халдских надписей Сардура II (VII в. до нашей эры) и сохранилось до настоящего времени у чанов[30].
        Что же раскрывают исследователю все эти совпадения? Можно, разумеется, предположить миграцию яфетических племен с Востока на Запад[31]. В таком случае, анализ географического ономастикона
[233]  
заставляет приурочить территориальное начало этого движения яфетидов к пределам Армении.
        „Это та страна кавказского мира яфетидов, откуда шло и в средние века миграционное движение уже многократно скрещенного армянского народа. Движение это не относится к переселению народов этногепического значения. Это миграция исторической эпохи, совершавшаяся в культурно-исторических путях. В движении древних яфетидов мы находим как будто аналогон этого движения в расселении этрусков-расенов. Эти расены-этруски, также происходящие из пределов Армении, с этой своей родины двинулись по разрушении урартского царства, задолго до основания халдами в IX в. до нашей эры на Ванском озере халдского царства, которое ассирийцы по старой памяти продолжали называть Урашту или Урарту, т.-е. страной расов или расенов. Эти переселенцы расского (рушского) племени могли нести с собой не только племенные особенности, но и знания и искусства, вообще навыки вполне развившейся уже на Востоке исторической культуры с письменностью".
        Для миграции яфетидов или, точнее, для распространения яфе
тической культуры анализ племенных названий намечает как будто 
два пути: один морской южный, через Малую Азию и острова и 
полуострова Средиземного моря, другой — северный материковый,
 по северному побережью Черного моря и югу Европы со вторжением на полуострова или со встречным выходом в Эгейское море и на Архипелаге. Первым путем должна была распространиться культура этрусков с юга ванского бассейна через Малую Азию со стоянкой в Сирии, со стоянками на островах и заканчивая свое движение на Апеннинском полуострове, куда с севера вливалась культура родственного народа расенского (расская) с берегов Аракса на север, имея долгую стоянку на северном Кавказе (лезгины, точнее „ласги", население прикаспийского бассейна). Расы на севере Кавказа расслоились в две народности: пелазгов и расенов. Пелазги оседают на Балканском полуострове, расены — на Апеннинском полуострове.
        Баскская культура из этого же ванского района Армянского плоскогорья идет в бассейны Куры и Риона. На восточном побережьи Понта, около Сухума связь порывается; снова мы встречаем басков на Пиренейском полуострове в соседстве с теми же иберами или иверами, с которыми они соседили и на Востоке, сначала в Малой Азии и на юге Армении и впоследствии на Кавказе.
        Менее ясен путь иверской культуры. Некоторые бытовые черты и праисторические памятники материальной культуры устанавливают у Пиренейской Иберии связь с восточными островами Средиземного
[234]  
моря. Возможно, что путем иберов был морской путь из Малой Азии со стоянками на Кипре и Сицилии.
        Таковы основные пути яфетической языковой культуры. Как уже говорилось выше, возможно, что мы имеем здесь дело с фактическим расселением яфетических племен. Но поскольку слово, как одна из вещей мира культурно-социального, как одно из производственных орудий, доступно передаче от одной этнической группы к другой, как и всякая другая вещь, возможно, что мы намечаем здесь пути распространения и об'единения культуры яфетидов, в то время как носители этой культуры —племена, сплошь расселенные по всей средиземноморской территории до Кавказа и далее, не подвергались каким-либо передвижениям[32].
        Таково разрешение конкретной проблемы, выдвинутой яфетической теорией: первые творцы высокой и оригинальной культуры Средиземноморья образовали культурно-языковое единство, существенно отличное от языковых единств семито-хамитов и индоевропейцев и тождественное с тем глубоко архаическим культурно-языковым единством, сохранившиеся остатки которого мы обозначаем термином „яфетиды".
        Это разрешение конкретной проблемы яфетидологии, эта набросанная рукой гениального мастера картина роли „третьего элемента" в строительстве средиземноморской культуры, бесспорно, нуждалась бы в дальнейшем уточнении и, в особенности, в проработке деталей[33]. Но, как уже указывалось выше, в дальнейшем своем развитии яфетическая теория обращается к общим методологическим проблемам, вставшим перед ней в результате вовлечения в круг исследования совершенно особого материала: языков бесписьменных и малописьменных языков с нарушенной традицией, языковых обломков.
        Каковы же принципы новой лингвистической методологии, выдвигаемые яфетической теорией? Это, прежде всего, энергичная борьба с отвлеченной схоластикой младограмматических построений, уста-
[235]  
навливавших законы фонетических изменений и рассматривавших 
„историю звуков" или „историю форм" какого-либо языка в само
довлеющей обособленности от конкретной базы историко-общественных и экономических изменений в жизни соответствующего 
коллектива, носителя этого языка, с лингвистикой, „в массе
 замкнувшейся в свой индо-европейский языковый мир и ушедшей 
с головой в свои давнишние достижения, не замечая ни их уста
релости по существу, ни их несоответствия вскрывшимся фак
там"[34].
        Между тем, как справедливо указывает яфетическая теория, „вопрос идет не об языке, далеко не об одном языке, но и о вещах, о вещах материальных, об'ективно существующих в природе, или существующих в ней же по представлению человека"[35]. Только обращением к вещам, к памятникам материальной культуры может быть поставлена на свое место лингвистика; вопрос о языке естественно вливается в круг изучения общественности „и таких общественных ценностей, как религиозные представления, мифы, эпос, литературные сюжеты, искусство, скульптура" и пр., и пр.
        Это требование введения изучаемого языкового явления, науки о языке — лингвистики,— в общий культурно-исторический контекст, изучения „живого хозяйственно-общественного обрамления языковых материалов, этой продукции бесспорно социального творчества", совпадает с общей тенденцией современного языкознания и у нас и на Западе освободиться от пережитков естественно-научной концепции лингвистики и включить эту дисциплину в круг дисциплин исторических в собственном смысле этого слова.
        Наряду с этим общим принципом яфетическая теория кладет в основу своей концепции языковых изменений решительный отказ от отожествления антропологического, этнического и языкового единств, отожествления, правда, довольно давно отвергнутого в теоретических построениях господствующей лингвистической школы, но все же лежащего в основе компаративного метода и легко выявляемого при попытках обосновать понятие праязыка и теорию развития языков, как обособленных замкнутых единств.
        „Мысль о долговечности какого-либо одного языка, каков бы он ни был по совершенству, также ирреальна, как учение современной европейской науки о происхождении индо-европейских языков от одного индо-европейского языка. Это сказка — может-быть, инте-
[236]  
ресная для детей, но для серьезных научных исканий абсолютно лишь негодное средство"[36].
        „Индо-европейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождения особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства, связанных, повидимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве, может-быть, и в сопутствии привходящих пермутаций физической среды; индоевропейская семья языков типологически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, это дальнейшее состояние тех же яфетических языков, в Средиземноморьи, своих или местных, на определенной стадии их развития, в общем новая по строю формация"[37].
        И еще резче: „Никаких изначально-расовых факторов творчества. Приходится отказаться от термина ἔθνος или „племя" в прежнем его понимании, и доисторикам придется подумать, чем заменить такое название науки, как „этнология", поскольку само племя (ἔθνος) явление не расового порядка, а хозяйственно-общественного... С новым хозяйством и новой общественностью нарождаются новые типы культурных ценностей, в том числе новые типы языков"[38].
        Так яфетическая теория утверждает отсутствие принципиального различия между этническим и социальным диалектом, рассматривая „родство языков" как результат „не родства крови и не происхождения из одного источника, а об'единения в хозяйственной жизни и общественности", подводя таким образом социологический базис под понятие языка в целом.
        „В языке не столько важны, как факторы, физиологические данные, сколько общественное мировоззрение и организующие идеи. Сами племена образовались не по признакам физических данных, а по общественным потребностям, возникавшим в процессе развития хозяйственной жизни. Простых образований, девственно непочатых представителей какой-либо чисто расовой речи, не только мы не находим ни в одном племени, даже яфетическом, но их никогда и не было"[39].
[237]            
        И в другой связи: „Национальность — это исключительно-социальное, человечно-социальное, не физического или зоологического порядка. Каждая национальность — переживание определенного этапа развития в истории человечества, в эволюции его хозяйственно-политической жизни, или частичное или целостное, т.-е. мировое. Это этап текущего развития у народов живых и творящих современную культуру, и изучение их приходится производить в динамике, процесс творчества, и этап пережитого развития — у народов умерших или живых, со статикой мертвого, пережитого быта. Собственно, этнических культур по генезису не существует, в этом смысле нет племенных культур, отдельных по происхождению, а есть культура человечества определенных стадий развития, ныне сохраняемая частично или в разбивку отдельными племенами, часто целой группой или целыми группами отсталых племен и народов, сама же культура едина по происхождению, все ее разновидности — производные единого процесса творчества на различных ступенях его развития"[40].
        Отсюда существенный вывод для понимания всего механизма языковых изменений: последние, являясь отражением общественно-исторических отношений, отражают и взаимоотношения и борьбу экономических, единиц—классов. Основным двигателем языковой жизни становится таким образом фактор смешения или скрещивания — фактор взаимодействия, этих хозяйственно-общественных единств.
        „Чистота племени и нации, несмешанность крови есть идеалистическая фикция, продукт тысячелетнего господства желавших быть изолированными классов, захватчиков власти. Культур изолированных расовых также нет, как нет расовых языков"[41].
        „В самом возникновении и естественно дальнейшем творческом развитии языков основную роль играет скрещение"[42].
        ... „Термин „вымирающий" в отношении племени или языка столь же несостоятельный, как и „поглощаемый", поскольку вымирание и поглощение понимаются в смысле бесследного исчезновения одной породы и мистически-отвлеченно представляемого торжества другой. Оба термина понятны лишь как выразители общественности, прогресс человечества видевшей в утверждении своего вида уничтожением другого; но, как показывают факты, выявляемые яфетическим языкознанием, виды, даже виды языков, не погибали так примитивно, языки одни ке поглощались другими стой упрощенностью
[238]    
жизненного процесса, какой отличается ясность отвлеченной по вопросу мысли, а материально скрещивались друг с другом, и в этом скрещении уничтожаемые общественностью виды находили свое спасение, часто торжество, претворяя в свою природу, казалось бы, бесследно поглощавшие их языки. Наблюдения яфетидолога таковы, что, если не говорить противоположного его материальным знаниям, он должен утверждать следующее: „Ничто само по себе не подвержено гибели, ничто не погибло, все языки дошли до нас в отложениях в составе наличных современных языков, как типов всегда скрещенных, иногда гибридных, в большинстве же метисованных не двукратно, а многократно. Если же языки до природного их удела — метисации и скрещения, неизбежного по закону прогресса человечества, исчезли, то не как вымирающие по природе (таких языков нет), а как истребляемые человечеством, главным образом культурным человечеством"[43].
        „Сообразно с этим и искание начал, как единого готового источника полноты речи, находившейся в распоряжении человечества или какой-либо его группы, это трата времени, ибо язык слагался постепенно и из скрещения элементов различного происхождения. Когда вопрос, имеющий громадную литературу, о происхождении египетской культуры, в том числе, явно, и языка, недавно был пересмотрен наилучше осведомленным специалистом Де-Морганом, от шумеров ли из Месопотамии идет она или от либийцев из Африки, бессильный дать какой-либо определенный ответ французский ученый восклицает: „Одно ясно, что первые же создатели египетской культуры были мешанный народ, мешанное племя". Яфетическая теория это положение, что до скрещения нет никакой культуры, никакого языка, выявляет как аксиому"[44].
        „Каждый язык должен быть изучаем в своем палеонтологическом разрезе, т.-е. в перспективе отлагавшихся в нем последовательно друг за другом слоев, независимо от тех прослоек, которые являются результатом более тесного в позднейшие исторические эпохи межплеменного хозяйственного общения с новыми языками, также трансформациями, при чем эти языки-трансформации при полном их учете оказываются такими же независимо сложившимися в своих особенностях языками. В этом смысле для изучения, напр., русского языка в смысле его происхождения, более, чем санскрит, или греческий, или романо-германские языки, важно знать дославянские и дотурецкие, болгарский, хоэарский, сарматский, скифский, кимерский, шумерский. Русский вопрос языковый неразлучен в то же
[239]  
время с вопросом о древностях самой занимаемой русской территории, сохранившихся обычно под почвой (археология) или в быту у тех же по языку сближенных племенных образований (этнография). История материальной культуры в целом, как продукта общественного творчества, неразрывно связана с историею человеческой речи; особенно сильна эта связь за доисторические эпохи. Без учета этих закономерных языковых связей невозможна никакая ищущая происхождения исследовательская работа ни над историею материальной культуры, ни над историею возникновения языков, застигнутых здесь позднейшей историей"[45].
        И не менее существенным является второй вывод из этой общей концепции механизма языковых явлений. Поскольку отрицается самое понятие генетического родства языков, сопоставление языковых фактов приобретает другой смысл и значение, чем при классическом компаративном методе: это сопоставление имеет своей целью уже не сведение языков к первоначальному единству на основе установления фонетических соответствий, позволяющих определить степень отклонения отдельных языков от общего их прародича и восстановить таким образом „историю звуков" соответствующих языков, но установление типологической классификации наблюдаемых явлений, связанной с классификацией лежащих в их основе общественно-исторических форм, классификацией, не связанной с понятием генетического родства и оперирующей высшими языковыми формами — формами семантическими и грамматическими вне зависимости от их фонетического тождества.
        „Особую силу яфетического языкознания составляет семантика, учение о значении слов. Индо-европейская семантика обоснована на об'яснениях житейского, порою исторического характера, в пределах логических связей, отвлеченных. Яфетическое языкознание вскрыло, что семантика вытекает, как и морфология речи, из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически сложившихся социальных условий, часто не имеющих ничего общего ни с нашими отвлеченными теоретическими постройками, связывающимися в основе воздушными замками, ни нашими материальными восприятиями, а пах р. мистически переносимыми на общественное мышление доисторического человека". „В противовес привычной нам с исторических эпох ассоциации идей", здесь приходится исходить от „диссоциации идей — выделения из единого общевоспринимаемого образа отделившихся уже в сознании частых его видов, или мифологических перевоплощений"[46].
[240]                   
        Эта особо важная роль, отводимая семантическим реконструкциям в яфетической теории, находится в тесной связи с уже приводившимся выше положением о полигенезисе языков и их скрещении.
        „Само собою понятно, что никакого единого языка на заре человечества не было, и, как вскрывает яфетическое языкознание, о таком едином языке только первобытная наивность может ставить вопрос. Начальная речь — это зачаточное стадное звукоиспускание различных видов человеческих творений"... Общи у различных племен на этой стадии доисторического развития человечества лишь типология и семантика речи, т.-е. построение речи и в ней осмысление немногих находившихся в распоряжении племен слов, носами звуковые комплексы, самый звуковой язык у различных племен и значительно различный. Общий язык ряда племен, тем более единый язык, есть позднейшее достижение, впрочем, не вполне осуществленное, а давшее различные семьи языков[47].
        С этой точки зрения естественна иная оценка отдельных моментов структуры слова, чем у младограмматиков. Высшие формы слова — его внутренние (конструктивные и смысловые) формы — приобретают доминирующее значение, тогда как фонетическим корреспонденциям отводится второстепенное, чисто служебное значение.
        Анализируя типы семантического и грамматического строя языков, яфетическая теория выдвигает генетическое их об'яснение, стараясь выявить в них отражение известных форм мышления и связать через них типологию языка с типологией общественных форм.
        „Между исторически засвидетельствованными древнейшими и древними, языками и так называемыми новыми языками громадная „психологическая" разница, тем более, что последующие по времени их пояилення в кругозоре историй человечества языки вовсе не представляют простого продолжения одних нам известных предшествующих, даже так называемые новые языки отнюдь не являются перерождениями древних языков и только: в возникновении новых видов громадную роль играли неучитываемые бесписьменные языки, часто в корне менявшие мышление языка; французский язык своим мышлением очень далек от древне-греческого, латинского или санскрита, но все-таки это лишь логическое мышление, общее у нас со всеми историческими народами, не только современными, но и древними, не только с греками, римлянами и индусами, индо-европейцами, но и с еврееями, ассирийцами, египтянами, хеттами и шумерами и т. д.; словом, семиты ли они или хотя бы яфетиды и иные народы исторических эпох, языковое их мышление при всей глубине
[241]    
разницы не выходит за пределы понятного нам уже сложившегося логического мышления. Здесь нет моментов того дологического состояния мысли, при котором, по правильному утверждению Lévy-Bruhl’я, человек имел восприятия в образах с совершенно иными ассоциациями, как это подтверждает яфетическое языкознание, с совершенно иными доисторическими ассоциациями не идей, а образов...
        ...Здесь, следовательно, взаимоотношения сложившихся языков и их перевоплощений в пределах одинаково установившегося логического мышления, нам же нужно сосредоточиться на бесконечно длинном периоде дологического мышления, на его эпохах, когда творился язык при неустановленности еще той или иной формальной типологии речи. Основная чертга яфетических языков, ато наличие в них доисторических переживаний, вскрывающих не только формы, но идеологию действительно первобытных эпох...
        ...Каждая эпоха творческого периода с присущим ей языковым типом знаменует новое мышление. Иногда механизм языка остается в какой-либо части речи и в исторические времена тот же от структуры пережитого типа, но говорящий на нем народ успел в общем процессе развития жизни и переворота самой природы социального строя и с ним речи перейти на новое языковое мышление, мыслит по-новому и тогда мы наблюдаем, что народ ломает или уродует завещанные формы, извращенно понимает их, ибо строит из них новое"[48].
        ... „Так, например, по отвлечении одного падежа, именно творительного, особого образования, вторичного (ед. w—, мн. w+q), в древнелитературном языке армяне совершенно так же, как истые яфетиды грузины в своем древнелитературном языке, различают во мн. ч. всего два падежа, прямой и косвенный"; в чистом яфетическом, грузинском, прямой, принимаемый за именительный, служит логическим об'ектом при переходе глагола, этот падеж как бы пассивный, а косвенный служит логическим суб'ектом, он активный. То же самое пережиточно наблюдается отчасти, и в армянском. В грузинском появление суб'екта в косвенном падеже, а об'екта в прямом падеже об'ясняется страдательной формой сказуемого, так как, напр., „охотнику" или „охотника убита птица" воспринимается как „охотник убил птицу", при чем в настоящее время грузин абсолютно не чувствует наличия формально фразы „охотнику убита птица", он ее и формально воспринимает так же, как понимает идейно —«охотник убил птицу", усматривая в им. падеже „птица", раз он об'ект, винит. падеж, сходный с им., т.-е. грузины перешли на мышление исторических эпох, на мышление более новое, чем та эпоха, кото-
[242]  
рая создала указанную структуру фразы, с суб'ектом в косвенном падеже и с об'ектом в прямом падеже, именительном. Между тем обнаружилось, что в обеих формах мн. числа нет ничего падежного, падежные окончания на самом деле лишь показатели множественности, и вот эти мнимые окончания именительного и косвенного падежей, те именно, что в армянском и древнелитературном (им. q, косв. ϑ), наличны еще в роли лишь Окончаний, мн. числа, в языке более древнего типа, абхазском, где нет вовсе склонения: в нем из двух окончаний мн. числа то, что в флективных языках служит для 'образования пассивного падежа, именительного, является множественной формой имен неразумных, а то мн. число, что в флективных языках служит для образования активного падежа, косвенного, в том же типологически более древнем языке, абхазском, служит окончанием имен разумных. Естественно, об'ект при переходных глаголах стоит в форме мн. числа имен неразумных, а суб'ект в форме мн. числа — имен разумных[49].
        Далее … „палеонтология яфетических языков вскрывает, что в начале существовали лишь имена... был момент, длинный период, многие эпохи, когда не было особой категории глаголов, были имена, те имена, которые впоследствии стали известны в грамматике под названием имен существительных и прилагательных, раньше также не различавшихся, так как первоначально в реальности были имена представления, как бы знамения, дававшие представление, образ предмета, а не понятие, состав-и действие или состояние его.
        Действие и состояние этих предметов мбгло проявиться лишь при сочетании слов, постановкой в определенном месте, из трогавшей абсолютно формы слов, оставшихся теми же, следовательно, именами, или, по выработке морфологии, то же действие или состояние могло проявляться в,снабжении их, имен, морфологическими элементами, признаками взаимоотношений предметов, то приставочными частицами, то органически сросшимися окончаниями и префиксами, но эти приставки, эти префиксы и суффиксы, признаки взаимоотношений, были те же для глаголов, что и для существительных, разницы была не в элементах, а в их функциях; напр., у абхазов местоименный элемент в глаголе выражает дополнение (тогда снабжаемое им слово — глагол), в имени — определение (тогда снабжаемое им слово — имя существительное). На этом общем всем языкам доисторическом состоянии речи и обосновано то, что в яфетических языках глаголы и имена имеют общие окончания; так, мн. число в глаголах выражается теми же элементами, что и в именах" [50].
[243]            
        Так на основании подобных наблюдений известные языковые типы определяются как особо архаические (языки яфетические), другие сопоставляются с ними „по своим нормам", по лежащим в основе их „этническим общественным представлениям".
        „Существующие типы языков есть создания не первотворчества,
даже не перевоплощения или самостоятельные видоизменения про-
тотипных зачатков речи, а воплощение плодов творческой работы
человечества на каждом отдельном этапе его развития, на котором
скрещение играло исключительно важную роль. Первичный аморф
ный синтетический строй языка, присущий ныяе так называемым
моносиллабическим языкам, напр., китайскому, второй — агглутина
тивный — строй, отличающий, напр., турецкий язык, и третий — флек
тивный — строй, с каким является, напр., русский, это не три па
раллельных, а три хронологически последующих друг за другом 
типа. При творческой живучести еще флективного типа два пред
шествующих являются пережиточными от ранних эпох глоттогонии,
 эпохи творчества языковых видов, реликтовыми видами. Творчество 
по созданию языковых видов не прекращалось с возникновением
 первого типа речи, в жизни его самого возникали материальные 
данные и ими вызывавшиеся стимулы к новотворчеству, нарождав
шие новые виды прежде всего от скрещения и метисации. Челове
чество и в отношении речи не есть лишь пассивное создание вне 
его пребывающей предвечной воли, оно само себе творец: мы себя 
творим. Не только наша судьба, но и наш облик, наша психика, 
наша речь есть создание самого человечества, как наше настоящее 
есть наше создание. И отпавшие от процесса новотворчества в
 формах, от так называемого усовершенствования, реликтовые типы
 могут говорить не о множественности происхождения речи, а о 
равнодушии преуспевающего человека, пользовавшегося плодами 
общечеловеческой творческой работы, к судьбе неуспевших, о 
равнодушии его к судьбе отброшенных общественностью успевших
 видов от общей работы.
        Сами по себе реликтовые типы отнюдь не были обречены ни на прозябание, ни тем более на вымирание. Тому свидетельство — ранее высокое развитие китайского племени, несмотря на синтетичность его родной речи, равно сильная творческая энергия турецкого племени, несмотря на агглутинативность родной речи. И ныне эти представители реликтовых по глоттогонии типов вовсе не внушают мысли о потере ими жизненной энергии[51].
[244]                   
        Признавая всю важность этих построений, нельзя не указать, однако, на некоторую непоследовательность, невыдержанность в терминологии, которая порождает ряд эквивокаций[52] в последнем этапе яфетической теории.
        Эквивокантным, прежде всего, является термин „яфетический язык". В первых работах по яфетидологии термин этот применяется в традиционном для сравнительной грамматики смысле для обозначения группы или „семьи" языков, связанных единством генезиса. В дальнейшем, как мы видели, яфетическая теория отбрасывает самое понятие генеалогической классификации языков, заменяя ее классификацией типологической. Но благодаря сохранению старого термина и недостаточно четкой формулировке его нового значения, здесь создается возможность обвинения яфетической теории в явном абсурде — в понимании типологического яфетидизма того или иного языка, как яфетидизма генетического, в утверждении генетического сродства языков (скажем, грузинского, чувашского и китайского), об'единяемых, в действительности, но признаку типологического сродства.
        Этой неправильной интерпретации легко может способствовать тот факт, что типологические обобщения в области семантики обычно сопровождаются в работах по яфетидологии характеристикой их фонетической структуры; а между тем, глубочайшим недоразумением будет отожествлять метод разложения на четыре элемента с традиционными методами этимологизации.
        И, наконец, наиболее спорным является исключительное устремление яфетической теории в сторону глоттогонии, т.-е. гипотетических конструкций о происхождении языка. А между тем, новые лингвистические методы, настойчиво выдвигаемые яфетической теорией, провозглашаемая ею необходимость тесной увязки изучения языкового с изучением социального явления, требовала бы, казалось, и параллельной, а может-быть, и преимущественной работы на живом и доступном материале исторической, может-быть, даже современной общественности и языка, а не на материале реконструированных их статусов.
        Не „достижения", а „проблемы" — такая формулировка темы: предлагаемого очерка не случайна. Легко говорить о достижениях, легко подводить итоги там, где уже выкристаллизовалась система
[245]  
научного мышления, где „школа" добросовестно разрабатывает стабилизировавшееся в аксиомах учение основоположников.
        Но трудно, почти невозможно говорить о достижениях там, где все — в становлении, im Werden. Каждое достижение здесь — лишь новая проблема, порождающая жестокую борьбу.
        Ибо — и в этом величайшая заслуга яфетической теории — пусть окажутся ошибочными отдельные ее утверждения — она уже успела приобрести характер мощного фермента, разлагающего старые выкристаллизовавшиеся системы, она требует пересмотра многих положений, по традиции принимавшихся за догмат, она, говоря словами Dauzat, широко распахивает окна в том доме, где, по горькому слову другого лингвиста[53], не раз работали прилежные мастера, от избытка прилежания никогда не выглядывавшие за окошечко своей мастерской".