Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Р. О. ШОР : «Парадоксальная ортодоксальность (По поводу статьи проф. Е. Д. Поливанова «Русский язык сегодняшнего дня»—«Литература и марксизм», 1928, кн. IV)». Литература и марксизм, журнал теории и истории литературы, Книга вторая, 1929. Институт языка и литературы РАНИОН и литературное отлеление ВКП, Главное управление научными учреждениями, государственное издательство. (commentaire)
[139] «Pour le phonéticien, qui ne peut observer le langage que dans les particularités individuelles, le langage est limité à l’individu »…
(J. Vendryes. Le Langage.) В своей статье «Русский язык сегодняшнего дня» проф. Е. Д. Поливанов выдвигает — в связи с вопросом об изучении русского языка революционной эпохи — ряд общих положений, долженствующих определить принципы научного построения лингвистики. Как выводы автора в области теоретического языковедения, так и самый характер его аргументации настолько своеобразны, что не могут не стать предметом особого обсуждения. «Как и почему отражаются в эволюции языка факты социального быта (т. е. экономические и политические факторы)?» ставит вопрос проф. Поливанов в начале своей статьи, и отвечает на него на стр. 174: «...Вместо вопроса об обусловленности социальными факторами языка как целой данной системы, может ставиться в наукообразной форме лишь вопрос об обусловленности социальными факторами эволюции языка». Но и в области эволюции языка, по мнению проф. Поливанова, действие социально-экономических факторов лишь видоизменяет отправные и конечные пункты развития, управляемого естественно-историческими за- [140] конами. Последние и предопределяют изменения звуков языка, переходы звуков при наличии определенных (чисто языковых) условий, тогда как социально-экономические факторы влияют на изменения языка посредством «социально-экономических перегруппировок коллективов, связываемых кооперативной потребностью в перекрестном общении», т. е. посредством «изменения человеческого (или социального) субстрата». Так, незаметно для читателя, проф. Поливанов приводит его к признанию классической формулы ортодоксального младограмматизма, по которой в жизни языка действуют одновременно факторы естественно-исторические (или, как выражались чаще, физиологические и психологические) и общественные, по которой «изменения языка зависят и от физиологических причин и от психических, и от общих исторических причин, изменяющих жизнь и состав того общества, которому язык принадлежит»(1). Но ведь последние десятилетия и у нас и на Западе ознаменовались серьезным пересмотром основных положений младограмматизма? Более того, весьма обоснованным отказом от многих предпосылок, казавшихся аксиомами прежним поколениям лингвистов? Следовательно, для того, чтобы обосновать, построение в духе младограмматизма (а отчасти и предшественников последнего), необходимо отбросить и обойти молчанием все позднейшие этапы развития теоретического языкознания(2). Действительно, в аргументации проф. Поливанова нетрудно отметить пользование, как реальностями, старыми [141] фикциями, условный характер которых давно установлен лингвистикой. Как опровергает проф. Поливанов социальную обусловленность «языка как целой данной системы»? «Не только между звуковым составом определенного слова и социально-бытовой ситуацией (данного языка в данную эпоху), но даже и между звуковым составом слова и его значением нет органической связи»... и далее: (Известный звук) «повторяется каждым следующим поколением (в данном слове) уже просто потому, что так говорило предшествующее ему поколение. И последнее соображение, т. е. указание на чрезвычайную архаичность языковых (фонетических, морфологических и т. д.) фактов, отнимает у нас почву для выводов о взаимоотношении языка и социального быта данной эпохи по поводу громадного количества языковых явлений. В языке мы более чем где-либо (напр., в материальной и духовной культуре, искусстве, литературе и т. п.) зависим от традиции, послушно отражая в наших словах факты языкового мышления давным-давно ушедших поколений, большинство которых чуждо нам даже по этническому имени»... В этой аргументации характерна прежде всего подмена объекта суждения: вопрос о социальной обусловленности языка как некоторой системы заменяется вопросом о социальной обусловленности звукового состава даже не языка в целом, а отдельных слов. Надо ли доказывать, после четких построений ряда современных теоретиков языкознания, что абстрагированные от своего значения (т. е. от своей социальной функции) звуки речи вообще не являются предметом языкознания? «Лингвистический знак как целое существует лишь во взаимосвязанности значащего и значимого: он исчезает при сохранении лишь одного из его элементов; вместо конкретного объекта, остается чистая абстракция». «Ряд звуков лин- [142] гвистичен лишь постольку, поскольку он является носителем известного смысла (социально обусловленного значения, сказали бы мы, уточняя де-Соссюра). Взятый сам по себе, он является лишь предметом физиологических изысканий (3). И еще острее у Сапира: «Звуки речи, взятые сами по себе, не относятся к основным (essential) фактам языка»(4). Говоря о социальной обусловленности языка в его статическом аспекте, раскрывая его надстроечный характер, языковедение оперирует, разумеется, с системой лингвистических знаков в целом, как продуктом и орудием общества, а не с теми элементами, из которых она строится. Отказ проф. Поливанова признать социальную обусловленность системы языка в статическом аспекте в виду невозможности выявить социальную обусловленность наличия с в слове «святой» равноценен требованию, которое было бы предъявлено искусствоведу — доказать социальную обусловленность музыкального искусства выявлением социальной обусловленности различия в строении европейской и древне-индийской гаммы. Ясно, что это первое положение представляет собой лишь сведение к абсурду известного метода путем подмены объекта исследования. Далее: невозможность раскрытия социальной обусловленности языковой системы в ее статическом аспекте следует, по мнению проф. Поливанова, из традиционного характера лингвистического знака, не органической, а условной связи в нем значащего (звука) и значимого (значения). И этот второй аргумент представляется построенным на эквивокации. Можно ли противопоставлять традицию социальной обусловленности как явление другого порядка? Ведь именно традиционный «неинстинктивный» характер лингвистического знака используется современной лингвистикой (Сапир, де-Сос- [143] сюр) для выявления социальной обусловленности языковой системы. Ведь именно традиция в языке коренится, говоря словами проф. Поливанова, «в кооперативной потребности коллективов в перекрестном общении». Ибо — и это приходится особенно подчеркнуть — так же мало, как в литературе и в искусстве, наличие традиционного момента в языковой системе устраняет ее социальную обусловленность. Ведь язык — и это как будто забывает проф. Поливанов в своей аргументации — не есть раз навсегда завершенная вещь, просто передаваемая одним поколением другому (как цитируемый им несколько ниже паровоз), но — несколько парафразируя Гумбольдта — непрерывное становление в речевом взаимодействии членов коллектива. А следовательно и самая традиция, т. е. выбор и сохранение тех или иных элементов языковой системы и дальнейшее их применение явятся обусловленными «социальным бытом данной эпохи». Это положение ясно осознано современной лингвистикой, отмечающей воздействие социально-экономических факторов на словах, якобы унаследованных по традиции от «давным-давно ушедших поколений». Классическим примером, приводимым Мейе, является здесь французское «pere» (отец), якобы восходящее к латинскому «pater» (отец) и через него; к соответствующему слову с тем же значением индоевропейского праязыка — ср. греческое «pater», древне-индийское «pitar», германское «fadar ». Кажется, слово это донесло до современности неприкосновенным то значение, которое было свойственно ему в незапамятные времена «индоевропейского праединства». До известной степени это соответствует действительности; ибо семья, как основная ячейка сельской и домашней промышленности, продолжает существовать и в современном буржуазном обществе эпохи финансового капитализма. Но только до известной степени. Нетрудно установить и то отклонение значения, которое слово это начинает приобре- [144] тать в современном французском языке по сравнению с его латинским предком. В латинском языке слово «pater» обозначало не столько естественный, сколько общественный, социальный факт: оно указывало на известные правомочия старшего в роде, тогда как для факта физиологического отцовства язык располагает другим обозначением — «genitor» («родитель»). Больше того: от более древних времен патриархального строя латинское «pater» сохранило еще оттенок религиозного достоинства, ясно выступающий в «Jupiter» («Небоотец»). В современном обществе семья уже утратила черты патриархальных времен — она сузилась в своем объеме, ограничиваясь преимущественно лицами, связанными узами близкого родства; и французское «pere» указывает уже не столько на социальное положение, на известные юридические права, сколько именно на факт физического отцовства; отсюда возникает возможность перенесения понятия «pere» в мир животных; и во французских народных говорах «pere» получает значение «самец», теряя совершенно прежний оттенок социального факта. Другой пример. На протяжении XIX в. русское слово «прислуга» переживает любопытную эволюцию со стороны значения и формы, хотя звуковой его состав остается без изменений: из существительного отвлеченного и собирательного, неупотребительного во множественном числе, оно становится просто нарицательным со значением единственного числа и с возможностью образования множественного числа по общему типу. Так, у Даля мы находим еще только: «Прислуга — слуга в доме, дворня, люди для домашних работ», подкрепляемое примером: «у нас привыкли держать большую прислугу». В официальном языке эта форма держится сравнительно поздно — «приготовление девиц, желающих вступить в прислугу» (из отчета М. Н. Пр. 1871 г.). Но в литературном язы- [145] ке во второй половине XIX в. слово «прислуга» приобретает характер синонима к слову «служанка», — ср. «Нам трудно держать двух прислуг», «Ах, какая славная прислуга!» Интересно, что самый момент перехода отразился в русской литературе: Лесков уже употребляет слово «прислуга» в значении «служанка», но считает необходимым оговорить это употребление и поставить самое слово в ковычках: «...добродетельнейшей в мире чухонки Эрнестины Крестьяновны, исправлявшей в моей одинокой квартире должность кухарки и камердинера и называвшей, в силу многосложности лежащих на ней обязанностей, свое единственное лицо собирательным именем: прислуга»... «О мейн Готт! дас ист шреклих!» — заговорила моя «прислуга»... Думается, что после этой цитаты нетрудно будет связать изменение значения слова с изменением положения именно тех общественных групп, в быту которых «большая прислуга» сменилась «одной» или «двумя прислугами» - с «оскудением» среднего и мелкого дворянства в 70—80-х гг. прошлого века. Так, в передаваемых и сохраняемых традицией языковых фактах четко выступает отражение «социального быта данной эпохи». Только намеренное сужение кругозора лингвистических наблюдений, замена изучения языковой системы в целом изучением одной ее звуковой стороны может привести к отрицанию социальной обусловленности языка в его статическом аспекте. Переходим ко второй половине аргументации проф. Поливанова — аргументации в области диахронического исследования языковых фактов. Каким образом достигается здесь ограничение положения о социальной обусловленности язы-ковых изменений? Путем введения понятия «естественно-исторических законов» эволюции языка. «В естественно-историческом направлении лингвистики,— утверждает проф. Поливанов, — «уже наметились конкретные теории фонети- [146] ческой эволюции языка, теории морфологической эволюции языка и т. д., в которых даны следующего типа законы: «при наличии условий (чисто языковых) а, b, звук x переходит в звук у и т. п.». Что же? имеют ли какую-либо ценность эти «законы», устанавливаемые для языка вне времени и пространства, сформулированные без всякого упоминания о наличии социально-экономических или политических факторов? Конечно, имеют. В той совокупности чисто языковых условий, которая налична для современного состава русского язык», предопределяет (sic!), например, переход звука «дь» в звук «й»... Здесь проф. Поливанов оперирует, как реальностью, фикцией, условность которой была признана уже младограмматиками. «Самый термин «звуковой или фонетический закон», гласила окончательная формулировка (5) этого, столь долго оспаривавшегося положения о закономерности языковых изменений, «не имеет, понятно, значения закона в том смысле, в каком его знает, например, наука о природе. Звуковой закон не может говорить нам о том, что должно получиться из того или другого звука всюду при всяких условиях, но он констатирует лишь данный факт, именно, что в известном языке, в известную эпоху его существования, произошло последовательное изменение данного звука или звукового комплекса в определенном направлении, раз были налицо все нужные для того условия в каждом отдельном случае... Звуковые законы — это эмпирически найденные формулы, охватывающие строго определенное содержание, констатирующие лишь известного рода явления. Весьма важным добавочным ограничением является еще и то обстоятельство, что об абсолютной последовательности мы можем [147] говорить только по отношению к определенному индивидууму, да и то только в данный момент»... И еще отчетливее определяет понятие «фонетического закона» французская лингвистическая школа: «Фонетические законы — это условные формулы для выражения существующих фонетических соответствий между отдельными языками или отдельными исторически засвидетельствованными моментами существования одного и того же языка». «Фонетические законы никоим образом не могут предопределять будущее», — категорически заявляет современное языкознание»(6). Впрочем... формулировка проф. Поливанова имеет как будто в виду не «исторические фонетические законы», а «общие лингвистические законы» — эту пресловутую гипотезу Шлейхера, с большим остроумием защищавшуюся в свое время представителями Казанской школы (в частности, Крушевским). Но как раз попытки(7) построения «общей теории лингвистической эволюции» особенно убедительно раскрывают социальную обусловленность языковых изменений. «Все общие лингвистические законы», говорит современный лингвист, «как устанавливающиеся, так и имеющие быть установленными в дальнейшем ходе этих едва начатых изысканий, обладают одним недостатком: они формулируют возможное, но не обязательное... (8). [148] Действительно: «законы психо-физиологические и физические сами по себе недостаточны, чтобы объяснить многообразные факты языковых изменений; они определяют лишь те постоянные условия, в которых протекают эти языковые изменения; но, если бы даже удалось дать исчерпывающую и полную формулировку всех этих условий, в ней не заключалось бы никаких указаний на будущую эволюцию языка — верный признак неполного знания; ибо невыясненным оставался бы тот переменный фактор, который допускает, способствует или препятствует реализации установленных этими законами возможностей. Этим переменным фактором, очевидно, не может быть ни анатомическая структура наших органов речи, ни деятельность этих органов; не может быть и деятельность психического аппарата; ибо все это — данные постоянные, явно одинаковые всюду и не включающие в себе принципов вариации. Тем элементом, который непрерывно варьируется, создавая новые условия человеческого существования, является структура общества»(9). И так же отчетливо выступает социальная обусловленность языковых изменений при анализе т. наз. «исторических фонетических законов». Действительно: «формулировка фонетического закона не определяет характера изменения; необходимы дополнительные свидетельства, специальные наблюдения, чтобы определить, в какой части области (в каком социальном диалекте — добавим мы) изменения наступали «спонтанно, и в какой части мы имеем субституцию (в результате языкового взаимодействия. Формулируя фонетический закон языка целого коллектива, мы смешиваем в нем различные факты эволюции и субтитуции(10). Распространение или устранение того или иного фонетического явления всегда определяется причинами социально-экономическими. [149] Итак, основной аргумент, выдвинутый проф. Поливановым против социальной обусловленности изменения языка в целом, оказался основанным на «чистой фикции». С другой стороны, аргумент этот опять подменивает объект исследования — изменения языковой системы в целом — изменениями ее звуковой стороны. А между тем, поскольку язык есть система лингвистических знаков — всякое изменение, всякий сдвиг одного из элементов этой системы влечет изменение, сдвиг всей системы в целом, и эти изменения отнюдь не связаны непременно с изменениями звуковой формы слова. Как мы уже видели, семантические сдвиги порождают не менее глубокие изменения языка, хотя и требующие более тщательных и детальных наблюдений. Итак, социальная обусловленность системы языка как в статическом, так и в диахроническом аспектах не нуждается ни в каких ограничениях. Эта социальная обусловленность выступает с одинаковой убедительностью во всех элементах слова; и задача современного языкознания — выявить отражение социально-экономической базы как на статике, так и на динамике языка. Правда, для этого придется отказаться от сведения лингвистических изысканий к реконструкции гипотетических звуков и форм гипотетических праязыков, которыми проф. Поливанов упорно оперирует как реальностью. Придется, напротив, поставить в центре лингвистических изысканий наблюдения над живым бытом современных языков и носителей их — языковых коллективов. Но..: Не пора ли уже осуществить брошенный полвека тому назад(11) лозунг: «Прочь из затуманенного гипотезами душного круга, где куются индо-германские праформы, на свежий воздух осязаемой действительности и современности!»
СНОСКИ
(1) Формулировка заимствована из «Краткого введения в науку о языке» проф. Д. Н. Ушакова. (назад) (2) В виду того, что все построение проф. Е. Д. Поливанова претендует на выдержанность в духе ортодоксальной индоевропеистики, мы ограничимся в полемике с ним указаниями на его расхождения с важнейшими теоретикам и именно этого направления и не будем опираться на построения, далеко выходящие за его пределы. (назад) (3) De-Saussure. Cours de linguistique générale., Par. 1921. Стр. 144.(назад) (4) Sapir. Language. N.-Y., 1921. Стр. 21.(назад)
(5) Формулировка заимствована из «Введения в языковедение» проф. В. К. Поржезинского.(назад) (6) Ср. соответствующие главы, напр., у Vendryes «Le Langage» Par. 1921.(назад) (7) Характерно, что значительная часть т. н. «общих лингвистических законов» по своей формулировке являются законами обще-биологическими, как, напр., закон «наименьшего усилия» (Иесперсен), закон «автоматизма» (ван-Гиннекен) и т. п. С другой стороны, попытки установления «обязательных в эволюции звукорядов» типа: интервокальный глухой взрывный > звонкий взрывный > фрикативный > исчезновение, вызвали остроумную полемику Бодуэна де-Куртене, назвавшего подобные «переходы» звуков — «чистой фикцией».(назад) (8) A. Meillet. Etudes de linguistique générale.(назад) (9) A. Meillet. Etudes de linguistique générale.(назад) (10) J. Vendryes. Le langage.(назад) (11) В предисловии к Morphologische Untersuchungen Brugmann'a и Osthoff’a.(назад)