[32]              
        Задача построения семантики как особой и особо важной лингвистической дисциплины, стоит сейчас в центре языковедческих изысканий не только у нас, но и на Западе. Ничего удивительного если лингвистический натурализм XIX в. выдвинул на первый план изучение отвлеченного абстрагированного от смысла звучания речи, как области наиболее «слепого», наиболее ясного действия естественно-исторических, психофизиологических законов, то осуществившийся на протяжении последней четверти века отказ от естественно-научной концепции языка и обострение борьбы различных философских систем в языкознании не могли не привести к перенесению внимания на изучение значения слова — области наиболее четкого выявления взаимоотношений языка и сознания[1].
        Действительно, всякий раз, как философская мысль обращается к анализу основных проблем языкознания, она выдвигает подлежащие разрешению проблемы семантики. К проблемам семантики задолго до обособления этой дисциплины в так называемом научном языковедении XIX в. подходили в своих спекуляциях античные философы, обсуждавшие вопрос «о правильности» слов, и схоластики средневековья в споре реалистов и номиналистов, мыслители просвещения, дебатировавшие вопрос о происхождении речи, н романтики, стремившиеся построить философию языка. С наибольшей четкостью проблемы семантики были формулированы в учении о внутренних формах слова у Гумбольдта, — единственного из осново-
[33]    
положников компаративизма, пытавшегося построить на базе идеалистической философии систему общего языкознания.

        И обратно — по мере того, как лингвисты-компаративисты, ограничивая свое исследование отвлеченными от смысла звуковыми формами известного языка или группы языков, отказываются от более или менее последовательного философского обоснования своей дисциплины, довольствуясь в области методологии достаточно беспринципным эклектизмом, проблемы семантики исчезают из их поля зрения. Достаточно указать, что в подводящем итоге достижениям компаративизма «Grundrisse» Бругмана и Дельбрюка семантика вообще отсутствует. И еще в конце XIX в. семантическими проблемами занимаются почти исключительно исследователи, стоящие в стороне от основного пути официального языкознания — Шухардт, де-ла-Грассери, Марти.
        Поэтому на Западе современная семантика представляет собой пестрый конгломерат методов и направлений, частью противоречащих друг другу, частью эклектически объединяемых. В популярных работах по семантике все еще господствуют так называемая «логическая классификация» изменений значения слова, восходящая к традициям классической лексикографии (Heerdegen)[2] и укрепленная в неофилологии Дарместетером, и не менее традиционная «классификация по тропам и фигурам», основанная на смешении явлений речи практической и речи художественной[3]. Напротив, исследования структуры семемы, произведенные философами школы Брентано, — единственные, которые могли бы претендовать на название «логических» [4] — все еще остаются за пределами собственно дингвистических построений, не оказывая на них никакого влияния. Так же мало влияния оказывают на конкретные семасиологические изыскания и построения других — исключительно идеалистических — философских направлений в области анализа значения[5]. И «логическая классификация» семемы в общем языковедении все еще не выходит за пределы «сужения» и «расширения» понятий схоластической формальной логики.
        Большее оживление и разнообразие направлений наблюдается в системах психологистической семасиологии. Здесь, наряду с пережитками штейнталевского гербартианства[6], отразившегося и на построениях младограмматиков[7], особое значение приобретают волюнтаризм Вундта[8], психология подсознательного Фрейда[9] и спиритуализм фан-Гиннекена[10]. При всем многообразии этих психологических направлений в семасиологии все они характеризуются четко выявленным субъективизмом и индивидуализмом в концепции языкового явления и абстрактным формализмом в анализе изменения значения слов. И наконец в форме случайных экскурсов встречаются попытки подвести объективную базу под наблюдаемые изменения значений; однако, пока дело не идет дальше наивно-реалистического лозунга: «Wörter und Sachen»[11], с одной стороны, и вопроса о переходе
[34]    
слов из производственных диалектов в коинэ и литературный язык и обратно, с другой.[12]
        При таком положении всякая попытка дать обобщающее, синтезирующее построение в области семантики не может не привлечь внимание. Такого внимания заслуживает и вышедшая недавно работа известного нидерландского лингвиста А. Карнуа «Наука о слове», носящая подзаголовок «Трактат по семантике».[13]
        Задача «трактата», как указывает сам автор, восполнить существенный пробел в современной науке о языке: «изложить теорию и практику образования и эволюции значений на базе единой и цельной дисциплины, в целях создания рациональной и систематической классификации этих фактов». Как же разрешает автор поставленную им здесь себе задачу ?
        В основу своей классификации Карнуа кладет анализ слова, определяемого как символ известного понятия, связанного с ним ассоциациями. Отсюда возможность трояких изменений слова как носителя известного смысла: 1) изменений, вызываемых недостаточностью воспринимаемого символа (его чрезмерной краткостью или чрезмерной длиной, отсутствием дифференциации в символах: при наличии диференциаций смыслов и обратно, — наличием диференциаций в символах при близости обозначаемых ими смыслов); 2) изменений, вызываемых множественностью аспектов презентируемого символом смысла (аспекты — образный, аффективный, или эмоциональный, и прагматический), а также множественностью сопутствующих основному смыслу созначений, второстепенных созвучий к основной доминанте, и, наконец, 3) изменений, определяемых характером и качеством ассоциаций, существующих между символом и его смыслом (наличие или отсутствие посредствующего звена — дополнительного значения между символом и обозначаемым им понятием, откуда деление символов-слов на диасимболические (этимологические основы производные — «учитель» при «учить»[14] и логосемические (основы непроизводные — «конь»), а также между символом и его окружением словесным и несловесным (ассоциации фонетические, морфологические, синтактические, лексические), а также ассоциации между элементами известного социального (профессионального) диалекта.
        Все многообразие перечисленных здесь связей, выступающих при статическом наблюдении над значениями языка, Карнуа и кладет в основу своей системы семантики, не пытаясь даже свести их к единому принципу, но, напротив, осложняя их введением нового момента — степени сознательности процесса изменения значений. Последний момент и становится основным при классификации явлений изменения значений (явлений метасемии) на две большие группы: 1. Процессов эволютивной метасемии, протекающих путем постепенного и незаметного изменения значения почти помимо сознания говорящих. 2. Процессов субститутивной метасемии, или диасемии, осуществляемых сознательной подстановкой говорящим одного символа вместо другого. В каждой из этих двух групп изменений значений выделяется в свою очередь ряд подгрупп, которые в свою очередь подвергаются весьма сложной диференциаций. Так явления эволютивной метасемии распадаются на: а) явления простой метасемии и б) явления сложной метасемии (аллелометасемии) в зависимости от того, протекают ли изменения значения в отдельном слове, вне зависимости от его ассоциаций (синтактических, лексических и т. п.). или в непосредственной от них зависимости.
[35]               
        В явлениях простой метасемии в свою очередь различаются: 1. Явления метендосемии, т. е. незаметной перестановки созначений слова, вызывающих в конечном счете изменение и доминанты. Метендосемия может быть: а) простой  (ср. «деру» — снимаю кожу, «деру» — секу), б) приводящей к неосознаваемому противоречию — катахрезе (ср. «цветное белье», «переписанная на машинке рукопись», «шестидневный карантин[15], в) основанной  на  изменениях  техники (ср. «стальное перо», «стрелять из винтовки»[16], г) основанной на изменении тех или других институтов (ср. переходы значений в таких терминах, как «министр»[17], «маршал»[18], «епископ»[19] и, наконец, д) вытекающей из неопределенности границ самого понятия дорической (ср. текучесть грани понятия «девка» в словосочетаниях «молодая девка», «старая девка», «гулящая девка»).
        2. Явления устранения некоторых созначений при сохранении доминанты (расширение значения — эксемия) и противоположные явления добавления созначений (сужение значения — проссемия). В явлениях эксемии различаются; а) устранение признаков видовых, деспецификация («развитие значений слов «комната»[20] «шофер»[21]), б) устранение признаков индивидуальных — дезиндивидуализация (ср. развитие титулов «король», «царь», из имен собственных «Карл», «Цезарь»: в) превращение в слово служебное — катнсемия (ср. утрату прямого значения в выражениях «благодаря», «в течение»). Обратно, в явлениях проcсемии различаются: а) проссемия в становлении (ср. значение слов «форма», «операция» в различных профессиональных диалектах), б) законченная проссемия (ср. развитие значений слов «квас»[22], «изюм»[23], «галантерея»[24], в) индивидуализация (ср., например, такие названия частей города, как «Кремль», «город» — в Москве, «крепость», «набережная» — в Баку и т. п.).
        Подчеркивая, далее, значение проссемии при образовании производных основ (ср. сужение и спецификацию значения в этаких, например, образованиях, как «теплушка» при «теплый», «уплотнять» при «плотность»), Карнуа выделяет в особую группу г) аффективную проссемию — изменение эмоционального тона слова, его толкования in bonam aut malam partem, т.-е. изменения типа «подлый»[25] «благородный»[26].
        3. Третью основную группу явлений простой метасемии образуют явления иррадиации, т. е. изменения доминанты в значении слова, благодаря установлению новой связи между ним и одной из идей, постоянно сопутствующих его первоначальному значению. Перенесение слова может осуществляться: а) на понятия, нормально (!) с ним связанные: — явления перисемии, охватывающей различные формы синекдохи и метонимии прежних классификаций; сюда относятся обозначение целого че-
[36]     
рез часть («сто голов скота), одного понятия через другое смежное (изменение слов «туалет»[27], «бюро»[28], или через сопутствующее («язык» в значении «речь») или через символизирующее его («просить руки» в значении «свататься») или через особенно четко его выражающее (!) («мужик» в значении «грубый, невоспитанный человек»); б) на понятия, с ним по существу связанные — явления апосемии, заключающиеся в перенесении слова по принадлежности («ломбард» от названия ломбардских ростовщиков), по происхождению («сардинки» от «Сардиния», «коринка» от «Коринф»), по автору («мансарда» по имени архитектора Мансард, «толстовка» по имени Л. Толстого), по материалу («шляпный картон», «папка для бумаг») и т. д., в) наконец на понятия, ассоциируемые с действием или качеством — явления амфисемии, заключающиеся в перенесении названия действия или качества на его носителя, продукт, объект, время, место (ср. «священное писание», «варенье», «печенье» и т. д.).
        К области сложной метасемии (аллелометасемии), т.-е. изменений семемы, вызванных многообразными связями (ассоциациями) слова в контексте и в словаре, Карнуа совершенно правильно относит и ряд явлений, обычно рассматриваемых в морфологии. Таковы: 1): антисемия, или семантическая диссимиляция, состоящая в усилении различия между двумя значениями; к антисемии относятся изменения семем, противопоставляемых друг к другу и потому часто соединяемых в так называемых «полярных выражениях» (тип «от мала до велика», «рано или поздно»): эти изменения, начинаясь с мало заметной перегруппировки сопутствующих представлений, как например в семеме «земля» при противопоставлениях «земля и небо», «земля и усадьба», «земля и вода» «земля и песок», могут привести к полной диференциации одной и той же семемы, — ср. например значение «формы» в различных производственных диалектах. Явления антисемии играют огромную роль в расхождении значений синонимических выражений (сравнить «ключ» — «родник» — «источник») и так называемых фонетических дублетов, т. е. вариантов произношения одного и того же слова в разных локальных и социальных диалектах, сосуществующих в литературном языке или в койнэ (ср. «буржуа — буржуй») 2) омосемия, или семантическая ассимиляция, состоящая в сближении семем схожих или своей звуковой формой (генетическая омосемия) или своим содержанием (семантическая омосемия). К омосемии относятся явления «народной этимологии» («купиратив» от «купить», «бубличное место» от «бублик») и явления международных кальк («железная дорога» — Eisenbahn — chemin de fer; и, наконец, 3) сисемия, охватывающая все изменения значений в контексте, вызываемые синтагматическими ассоциациями. Сюда относятся различные формы ослабления значения слова в словосочетании («большая дорога»), приводящие к полной утрате им самостоятельного смысла (ср. превращение выражения «благодаря» в предлог причинности) и к сокращению (брахисемии) части («теперь» из «то-перво») и даже целого словосочетания («пока» в значении формулы прощального приветствия).
        Всем этим явлениям эволютивной метасемии, протекающей незаметно для сознания говорящих, Карнуа противоставляет вторую большую группу явлений субститутивной метасемии, или диасемии, в основе которых якобы лежит сознательная подмена (субституция) обычного выражения выражением более динамическим, более экспрессив-
[37]    
ным или в смысле его образности (эвокативная диасемия или идосемия) или в смысле включенной в него оценки (оценочная диасемия) или, наконец, в смысле силы выражения (количественная диасемия). Каждая из этих групп явлений в свою очередь разбивается на многочисленные подгруппы. Так, среди явлений идосемии выделяются: а) замена слова образным эпитетом (эписемия — ср. «горькая» вместо «водка»), образным выражением того же порядка (парасемия — ср. «морда», «рыло», «хрюкало» в значении «лицо») или метафорой метексемия — «черная дума», «белый уголь»). Парасемия может привести к постановке слова в самых разнообразных смыслах (пансемия — ср., многообразное употребление таких слов, как «штука» «штуковина»). Среди явлений метексемии особого внимания заслуживает использование: а) материальных образов для обозначения отвлеченных понятии (анасемия —ср. «схватить мысль», «порвать связь»), б) образов животного мира для обозначения предметов неодушевленных (зоосемия — «собачка» ружья, «баба» — трамбовка, «ушко» иголки) и в) образов человеческих для обозначения животных и предметов неодушевленных (антропосемия —«мишка» — медведь, «хавронья» — свинья).
        Среди явлений оценочной диасемии выделяются две большие группы: явлений евфемизма, охватывающих формы вежливого общения между членами отдельных общественных групп («ваше степенство», «ваше сиятельство»), формы смягченного выражения («женщина легкого поведения») и формы социальных и пережиточных запретов («покойный» — «приказал долго жить»); явлений дисфемизма, построенных на грубости или вульгарности избираемого выражения («помои» вместо «суп», «обжорка» или «жральня» вместо «столовая», «старый хрен» вместо «старик».
        Результатом оценочной диасемии является постоянная перегруппировка выражений «приличных» и «неприличных», «вежливых» и «грубых», поскольку выражения евфемистические часто теряют свой пристойный («уборная», «клозет»), а выражения дисфемистические — свой оскорбительный («оголец» в значении «мальчишка») характер.
        Наконец к явлениям количественной диасемии относятся гиперболические выражения (гиперсемия — «убийственно скучно», «подохнуть от скуки», «бесконечно много») и выражения с ослабленной силой (гипосемия — «недурно» в значении «плохо»), включающие выражения, противоположные смыслу высказываемого («отличился», «хорошенькая компания») и загадочные (криптосемия) — «с мухой», «заморить червячка», «немного того»).
        Подавляющая количеством иллюстративного материала, система семантики Карнуа необычайно показательна для того состояния методологического разброда, в каком находится современное языковедение на Западе. Действительно: схоластичнейший формализм, доведенный до тончайших ухищрений, соединяется в этой системе с совершенно очевидными нарушениями элементарных правил логики. Уже из приведенных примеров нетрудно убедиться, что в различные рубрики схемы Карнуа попадают явления совершенно тождественные. Так превращение названия порабощенных классов в названия отрицательных качеств в устах господствующего класса — в одном случае («подлый») отнесено в раздел явлений «аффективной просемии», а в другом («мужик») — в раздел «выразительной перисемии». Обратно — явления, более далекие друг от друга, попадают в общую рубрику, как например, в рубрику «аффективной просемии» вместе со случаями отображения в языке классовой борьбы отнесено изменение значения французского слова «poison» («яд» из лат. «potio» «питье»), вызванное, насколько можно судить, переходом из профессионального (докторского)
[38]    
говора в койнэ культуры. Более того, самая классификация Карнуа не только лишена единого «принципа деления» (отдельные рубрики, как например в разделе «простой метендосемии», совершенно не исключают друг друга), но и построена на совершенно произвольной предпосылке — на возможности установить степень осознанности изменения семемы и наличие или отсутствия в ней между «символом» и значением посредствующего образного или эмоционального звена. В действительности задача эта неосуществима не только там, где процесс изменения семемы дан нашему исследованию уже законченным и лишь реконструируется (а таковое положение в большей части материала Карнуа), но и там, где процесс этот только осуществляется. Характерный пример: Карнуа относит изменение значения слова «шкура» (в качестве ругательного обозначения женщины) в область «перисемии» (обозначение целого через часть), т. е. в область «простой метасемии», осуществляемой при отсутствии образной связи между старым и новым значением слова. Между тем достаточно вспомнить о выражениях типа «барабанная шкура», чтобы осознать возможности здесь «диасемии», не uоворя уже о наличии здесь сильнейшей эмоциональной окраски слова. И в огромном большинстве случаев примеры Карнуа с успехом могут быть перетасованы по всем рубрикам его схемы.
        Бесспорно, в этой классификации, в этой системе семантики, подводящей итоги многим десятилетиям семасиологических paбoт, совершенно отсутствует как единый принцип классификации (ибо под новыми названиями в конечном счете подается лишь эклектическая смесь старых традиционных классификаций логической и стилистической с построениями психологической лингвистики фон-Гиннекена), так и чёткий принцип объяснения наблюдаемых явлений: переходы значений у Карнуа осуществляются по непонятной случайности, по странной прихоти говорящего, психоиделогия которого останется неизменной во все эпохи истории человечества.
        А между тем огромный материал, собранный лингвистами в течение десятилетий, настолько четок сам по себе, что во многих случаях он подводит исследователя вплотную к правильному разрешению вопроса, ставя его то перед фактом социальной дифференциации языка, то перед проблемой классовой психологии, то, наконец, перед необходимостью тщательного изучения экономических, социологических и политических изменений в судьбах языкового коллектива. И если Карнуа упорно сохраняет позицию субъективного психологизма, обрушиваясь даже на социологов-лингвистов дюркгеймианского направления, — как ни смазывает это направление проблемы классовой борьбы в языке, — то и система его лишний раз подтверждает невозможность разрешения основных проблем семантики на базе формальной логики и индивидуалистической концепции, языка. Ибо «семантика вытекает, как и морфология речи, в конечном счете из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически сложившихся социальных условий» (акад. Марр), и принципом четкого объяснения изменений семем и единым принципом построения семантики может стать лишь принцип материалистической диалектики в применении к той специфической области «практического сознания» (Маркс), которую мы называем языком.