[29]
        Последняя четверть 1930 г. отмечена заметным оживлением на лингвистическом фронте. Языковедная дискуссия в Коммунистической академии, ряд статей, появившихся в непосредственной связи с этой дискуссией или развивающих ряд положений, близких к дебатировавшимся в стенах
[30]
Коммунистической академии[1], все это ставит с полной четкостью вопрос о ближайших задачах и путях развития советской лингвистики.
        Однако, присматриваясь более внимательно к многочисленным высказываниям наиболее передовой части наших лингвистов, нельзя не отметить одного странного явления: в то время как с величайшим ожесточением ломаются копья вокруг проблемы буржуазного наследства в лингвистике, вокруг вопроса о месте и значения яфетической теории в системе материалистического языкознания, вопрс о широком использовании и популяризации марксистско-ленинской философии в области теоретической лингвистики остается в стороне, чтобы не сказать в тени.
        Разумеется, вопрос не в том, что следует доказывать основополагающее значение высказываний Маркса, Энгельса, Ленина ддя построения подлинно научной системы материалистического языкознания. Но если отвлечься от общих положений, совершенно бесспорных, о необходимости : « борьбы за овладение марксистским методом, за чистоту марксистско-ленинского учения, за превращение материалистической лингвистики в марксистское, т. е. диалектически-материалистическое учение о языке»[2], то нельзя не признать, что в статьях, вышедших в непосредственной связи с дискуссией, мы не находим никакой конкретной разработки, не находим дажe обзора тех положений марксистско-ленинского учения, которые должны лечь в основу системы материалистического языкознания.
        Но, быть может, подобный обзор явился бы лишь ненужным повторением уже существующих работ? Нетрудно убедиться, что это не так. Даже в таких основоповагающих, казалось бы, работах, как «против суб'ективного идеализма в языковедении» Я. В. Лоя[3] или «Марксизм и философия языка» Волошинова, почти отсутствуют ссылки на марксистскую литературу. Только в одной из статей принципиально-методологического характера — в статье Г. К. Данилова - «К вопросу о марксистской лингвистике»[4] дан не большой обзор «общего характера высказываний отдельных теоретиков марксизма» (стр. 116-118). Здесь упоминаются «К критике политической экономии» Маркса; «Роль труда в развитии обезьяны в человека» Энгельса ; «Этика и материалистическое понимание истории» К. Каутского; « Экономический детерминизм» К. Маркса и «Язык и революция» Лафарга ; «Об очистке русского языка» Ленина.
        «В приведенных замечаниях, — заканчивает т. Данилов свой о6зор, дана уже некоторая программа для исследователей языка - марксистов. Социальная обусловленность и классовая физиономия языка, нормирование языковых процессов и революция в языке — вот основные разделы этой программы».
        Нельзя не согласиться с тем, что намеченная т. Даниаовым программа освещает некоторые из самых кардинальных лингвистических проблем; но вместе с тем нельзя не признатъ , что в ней остаются слишком большие, слишком ответственные пробелы, что бы она могла лечь в основу системы марксистского языковедения.
        Почему ? - «основоположники марксизма, — говорит т. Данилов, — и их ученики, участвуя в революционной борьбе и вооружая пролетариа революционной теорией, не имели досуга для занятий языком».
[31]
        Это положение правильно только отчасти. Дело в том, что марксистко-ленинское наследие в области лингвистики значительнее, чем может показаться на первый взгляд, но малая доступность этого наследия, разбросанного в виде отдельных высказываний по многотомным собраниям сочинений, затрудняет его использование. Отнюдь не предполагая исчерпать на страницах предлагаемой заметки всего богатства руководящих высказываний в этой области, попытаемся указать на ряд материалов, дополняющих, как нам кажется, весьма существенными чертами обзор т. Данилова.
        Одной из основных проблем в системе языкознания является проблема языка. Что дают нам здесь буржуазные лингвистические системы?
        От XIX века, точнее от раннего младограмматизма, лингвистика получила определение языка как психофизиологической деятельности индивида, определенной известными законами, причем индивид брался вне общества, и речь шла о неких общих законах биологических или общих законах психофизиологических.
        В построениях суб'ективно-психологических направлений суб'ективная концепция языка остается в полной силе, перенося его лишь целиком в индивидуальное сознание. Замена суб'ективной психологии об'ективной в построениях рефлексологов сама по себе не устраняет основного дефекта этих построений вследствие механистической интерпретации понятия «социального». Не устраняют его и системы, включающие язык в область этнической психологии, поскольку самое понятие «этноса» носит в них явно метафизический характер, и изучение коллективно-психологического, будучи оторвано от своего реального общественного, базиса, неизбежно сводится к изучению явлений инвивидуальной психики.
        Следует указать, что в построениях «идеалистической неофилологии», представленной последователями Кроче и Фосслера, суб’ективизм возвращается в новой форме, отличной от той, которую теория языка получила от сравнительного языковедения младограмматиков. Он возвращается не в форме утверждения сущности языка как психофизиологического акта, а в форме отрицания реальности языка за пределами отдельного акта индивидуального высказывания, соединяясь с об 'ективно идеалистическим определением языка как деятельности и выражения «духа». Именно как носителей «национального духа», как наиболее ярких выразителей «национального духа» и воспринимает идеалистическая неофилология наиболее крупных деятелей художественного слова. Поэтому самое изучение языка приравнивается к изучению литературных произведений, и лингвистика подменяется поэтикой и историей литературы. Роль же коллектива в воззрениях идеалистической неофилологии, это — превращение творческого акта личности в бессознательное, обесцененное орудие общения. Гениальная личность и бездарная чернь противопоставляются друг другу. Всякое языковое новшество — акт свободного творчества отдельных членов данного языкового коллектива, носителей, «национального духа», выразителей «национального гения». Всякое языковое новшество получает социальное значение, лишь становясь условным шаблоном. Правда, поскольку деятельность духа выявляется в истории, культуроведческие изыскания входят в круг лингвистики как подсобный материал для построения лингвистики — науки о духе ; социологическое рассмотрение языка имеет, по мнению Фосслера[5], строго определенные границы.
[32]
        Как ни странно, в своем определении языка Волошинов, автор книги «Марксизм и философия языка», следует построениям идеалистической неофилологии, отрицая реальность языка за пределами акта индивидуального высказывания и вводя лишь определение его как социального процесса, как действия социально-обусловленной личности.
        Между тем, подобное утверждение резко противоречит установке марксизма, который отнюдь не отрицает «реальности междучеловеческих отношений». «Положение, что историю делают личности, — писал Ленин[6] , — теоретически совершенно бессодержательно».
        Против младограмматического воззрения на язык как на психофизиологическую деятельность индивида выступила французская социологическая школа с ее утверждением примата коллектива над индивидуумом, решительно отрицая творческую и вообще какую бы то ни было активную роль индивида в процессе языкотворчества. Школа де Соссюра целиком отводит эту роль коллективу. Коллектив обладает языком как необходимой для общения системой языковых знаков, статической системой координированных представлений звуков и значений, которые существуют в коллективе по традиции и по традиции передаются от коллектива каждому его члену. Следовательно, язык это есть система коллективных представлений, т. е. согласно с общим определением Дюркгейма, явление социальное.
        Будучи права в своем утверждении примата коллектива над индивидом, французская социологическая школа оказалась неспособной ни подвести необходимое обоснование под понятие социального, ни диалектически снять выявленные ею в явлении языка противоречия. Действительно противоречия выявлены: с одной стороны, язык как система знаков, существующих в коллективе, с другой стороны, непосредственная данность, осуществление этой системы знаков в говорении, в речевом акте личности. Но каким образом в самом языке существуют два этих момента, — это не раскрыто, и получается именно так, что они существуют рядом, положены один около другого, независимо друг от друга, благодаря чему целый ряд проблем, в частности важнейшая проблема исторического процесса в языке, выпадает из раз'яснения.
        Здесь сказалась та специфическая черта последних этапов буржуазной философии, на которую неоднократно указывают марксисты[7]: «Сознание противоречий при утверждении невозможности их разрешения».
        Об'ективизм французской социологической школы с ее статическим определением языка резко отталкивается от унаследованного лингвистикой от Канта через Гумбольдта[8] учения о языке как о деятельности сознания. Попытки об'ективировать последнюю концепцию языка представлены в системах философского идеализма[9], видящих в языке прообраз знакомых или символических форм познания, выдвигаемых как спецификум идеологий.
        Идеалистическая сущность учения о иероглифическом познании, приводящего к «разрыву идеи и действительности», в свое время была, блестяще раскрыта Лениным в гносеологическом споре с махистами. Основание же применить положение Ленина — mutatis mutandis — к языку дает нам его замечательная схема, которую мы приведем ниже и в ко-
[33]
торой определяются отношения языка и познания. Тем более удивительно некритическое соединение учения о знаковости идеологий с системой идеалистической неофилологии в quasi-марксистской философии языка Волошинова[10]. Волошинов принимает и определение языка как знака, указывающего на другую действительность, и разложение языка как суммы отдельных, неповторяемых высказываний; он также принимает сведение языка к деятельности личности. Но, во-первых, он указывает, что языковые знаки осуществляются на материале вещном, следовательно, они материальны и, следовательно, доступны материалистическому об'яснению и истолкованию. Во-вторых, он указывает на то, что и личность в свою очередь определяется и создается той социальной средой, в которой она существует. Внеся же эти две поправки в определение языка, он выдает построения метафизического идеализма и интуитивизма за марксистскую философию языка, впадая в «иероглифический материализм», ибо он забывает о лежащем в основе теории знаковости отрицании связи между идеей и действительностью: «... от изображения требуется известное сходство с изображаемым предметом. От знака же не требуется никакого сходства с тем, знаком чего он является»[11].
        Между тем Энгельс, как настойчиво подчеркивает Ленин в своей полемике с Плехановым, «не говорит ни о символах, ни о иероглифах, а о копиях, снимках, изображениях, зеркальных изображениях вещей». Между тем у Маркса мы находим определение языка, которое подтверждает основательность применения к теории языковой знаковости — mutatis mutandis — гносеологических положений Ленина.
        В черновике набросков о «Л. Фейербахе» Маркс и Энгельс[12], говоря о происхождении сознания, добавляют: «Лишь теперь, когда мы уже рассмотрели четыре момента, четыре стороны первоначальных исторических отношений, мы находим, что человек имеет также «сознание». Но и оно не имеется заранее или как «чистое» сознание. На «духе» заранее тяготеет проклятие «отягощения» его материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, в виде звуков, коротко говоря — в виде языка. Язык так же древен, как сознание, язык это— практическое существующее для других людей, а значит существующее также для меня самого реальное сознание, и язык подобно сознанию возникает из потребности сношений с другими людьми».
        Здесь прежде всего совершенно ясно указано на то, что язык относится к межчеловеческим отношениям, а именно относится к тем межчеловеческим отношениям, которые вырастают уже вместе с сознанием над реальными производственными и общественными отношениями, т. е. здесь в этом определении, как кажется, дано действительное марксистское определение языка как специфической надстройки. Тем самым язык входит в общую область идеологии.
        Спецификум же этой надстройки вскрывается во второй части определения, выдвигающей на первый план коммуникативное значение языка.
        Место же лингвистики в кругу других дисциплин намечается в высокой степени интересной схемой Ленина (в его философских тетрадях)[13], устанавливающей отношение языка к другим формам познания.
[34]

        То, что схема Ленина, позволяя использовать в системе материалистического языкознания его критику теории знака, является вместе с тем углублением приведенного выше определения языка у Маркса, становится ясным из ряда раз'яснений, которые Маркс добавляет к своему определению языка. «Мое отношение к моей среде есть мое сознание», —поясняет он примечанием: «язык есть практическое реальное сознание», а несколько выше так определяет отношения между бытием и этим практическим сознанием: «Производство идей, представлений, сознания прежде всего непосредственно вплетается в материальную деятельность и в материальные сношения людей — в язык реальной жизни»... «Сознание (Bewusstsein) никогда не может быть чем-то иным, как только сознанным бытием...»
        Если проблема языка получает в высказываниях Маркса и Ленина, как кажется, достаточно четкое освещение, то не менее убедительное разрешение получает у классиков марксизма и другая основная проблема языкознания — проблема взаимоотношений языка и общества. «Социальная обусловленность и классовая физиономия языка»[14] исчерпывающе освещены уже в тех работах марксистов, в первую очередь Лафарга[15], которые приведены в обзоре т. Данилова. Однако, этими работами далеко не исчерпывается тот материал, которым мы здесь располагаем. Ограничимся здесь указанием на известное письмо Энгельса к Блоху, предостерегающее от упрощенства и механицизма в разрешении проблемы социальной обусловленности языка.[16]
        «Экономическое положение — это основа, но на ход исторической борьбы оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — конституции, установленные победившим классом после одержанной победы и т. д., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Тут имеется налицо взаимодействие всех этих моментов, в котором, в конце концов, экономическое движение как необходимое прокладывает себе дорогу сквозь бесконечную толпу случайностей (т. е. вещей и событий, внутренняя взаимная связь которых настолько отделена и настолько трудно определима, что мы можем забыть о ней, считать, что ее не существует). В противном случае, применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать самое простое уравнение первой степени». Как пример подобного упрощенства Энгельс приводит желание об'яснить экономически (как ясно из контекста, из экономики современности) «то передвижение согласных, которое делит Германию (в отношении диалектов) на две половины».
[35]
        Не менее ценные указания дают высказывания классиков марксизма для разрешения проблемы диалектики в языке. Так, в разрешении проблемы формы и содержания в лингвистике, особенно на последних этапах сравнительного языковедения, четко выступают основные недочеты недиалектического статического подхода к языковым категориям; отсюда — крайнее сужение понятия формы, беспомощность в определении основного значения отдельных языковых категорий и постоянные колебания в определении предмета грамматики.
        При пересмотре понятия формы следует припомнить слова Плеханова, которые достаточно открывают несостоятельность до недавнего времени господствовавшего в лингвистике узкоформалистического подхода к понятию языковой формы: «Форма предмета тождественна с его «видом» только в известном и притом поверхностном смысле: в смысле внешней формы. Более же глубокий анализ приводит нас к пониманию формы как закона предмета или, лучше сказать, его строения».
        Вопрос о значении грамматических категорий находится в тесной связи с диалектическим раскрытием категорий логических. Подтверждение этой мысли мы находим в философских тетрадях Ленина: «... Начать с самого простого, обычного, массовидного е1с, с предложения любого: листья дерева зелены; Иван есть человек; Жучка есть собака и т. п. Уже здесь (как гениально заметил Гегель) есть диалектика... в любом предложении можно (и должно), как в «ячейкег («клеточке»), вскрыть зачатки всех элементов диалектики, показав, таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика»[17]. Не менее значительна для выявления диалектических категорий в языке заметка Энгельса в «Диалектике природы», вскрывающая сущность поляризации на языковых примерах:
        «Поляризация. Еще Я. Гримм был твердо убежден, что всякое немецкое наречие должно быть либо верхненемецким, либо нижненемецким. При этом он совершенно не нашел места для франкского наречия. Так как письменный франкский язык позднейшей Каролингской эпохи был верхненемецким (верхненемецкий перебой согласных затронул франкский юго-восток), то франкский язык, по его взглядам, в одних местах растворился в древне-Верхненемецком, а в других — во французском. При этом оставалось совершенно непонятным, откуда же попал нидерландский язык в старосалические области. Лишь после смерти Гримма был снова открыт франкский язык: салический язык в своем обновленном виде, в качестве нидерланского, рипуарский язык — в средне- и верхнерейнских наречиях, которые отчасти сместились в различной степени в сторону верхненемецкого, а отчасти остались нижненемецкими, так что франкский язык представляет собой наречие, которое является как верхненемецким, так и нижненемецким»[18].
        Разумеется, в рамках журнальной статьи невозможно исчерпать перечень всех конкретных лингвистических указаний, которые мы находим у классиков марксизма. Но одной проблеме,— проблеме планового воздействия на язык, — мы все же должны посвятить несколько заключительных слов.
        В буржуазной лингвистической традиции представлены различные, часто противоположные точки зрения на взаи мо отнош е ния личности и коллектива. Сравнительное языкознание XIX в. брало личность вне общества, отвлеченно, совершенно абстрагируя ее. Шла речь, например, о том или другом физиологическом процессе или о
[36]
процессах, протекающих в индивидуальном сознании. Но где существует это индивидуальное сознание, почему эти процессы оказываются общественным достоянием, — это вообще оставалось неясным.
        Возьмите любое университетское «Введение в языковедение» начала этого столетия: там просто обойдена эта проблема. На ряду с такого рода обходом вопроса мы имеем разрешение проблемы посредством своего рода «теории героев». Эта «теория героев», с одной стороны, представлена в западно-европейской лингвистике применением к лингвистике теории подражания[19], а с другой стороны, в идеалистической неофилологии— учением об языке как о выражении национального духа через гений, через гениальную личность. Но и то и другое разрешение проблемы явно ненаучно и явно неприемлемо для системы материалистического языкознания. Гораздо опасней другая позиция, которую занимает в решении этой проблемы в западно-европейской лингвистике социологическая школа де-Соссюра, — это именно утверждение полного бессилия, полной пассивности личности в истории языка, в языковом творчестве коллектива. Сравнительное языковедение брало индивида вообще вне социальной среды. Де-Соссюр превращает личность в некий пассивный аппарат, по традиции регистрирующий только то, что ему передает коллектив, при чем традиция получает здесь характер чего-то об'ясняющего. Отсюда — глубоко неверное утверждение о невозможности революций в языке, о невозможности планового на него воздействия. «Из всех социальных учреждений язык дает наименьшее место инициативе. Он сливается с жизнью общественного коллектива, который, будучи по природе своей инертным, является прежде всего консервативным фактором для языка»[20].
        Отсюда характерная попытка об'яснить всю историю языка (правда, понимаемую как некоординированные изменения его отдельных элементов — в первую очередь звуков) из «случайных» нарушений традиции в индивидуальном процессе говорения. На то, что понятие «традиции» не есть нечто об'ясняющее, а само нуждается в об'яснении из изменения общественной психологии в результате изменения соотношений общественных сил, указывал еще Плеханов в полемике с Лабриола[21].
        Следует оговориться: явно несостоятельная концепция истории языка де-Соссюра подвергается весьма существенной поправке у Мейэ, который сводит все изменения языка в конечном счете к изменениям структуры общества[22]. Но, оставаясь на почве дюркгеймианства, Мейэ, разумеется, не в силах дать правильное определение общества.
        Между тем проблема взаимоотношения коллектива и личности в историческом процессе достаточно разработана в марксистской философии, и теория «стихийности», представителем которой в лингвистике и является де-Соссюр, подверглась уже жестокой критике.
        «Теория стихийности, — справедливо замечает т. Сталин, — есть теория преуменьшения роли сознательного элемента в движении... логическая основа всякого оппортунизма[23].
        Отсюда, как кажется, совершенно ясно, что проблема роли сознательного элемента в историческом процессе языка есть в конце концов
[37]
        лишь часть общей проблемы о роли сознательности, плановости в истории, и как мы не можем рассматривать личность отвлеченно, оторванно от ее социальной среды, так, с другой стороны, мы далеки от того, чтобы превратить ее в некий совершенно пассивный, лишь регистрирующий аппарат стихийного языкового процесса.
        А отсюда надо сделать еще один практический вывод: в своем обзоре т. Данилов упоминает о высказываниях Ленина¹, которые свидетельствуют о желательности и необходимости известным образом регулировать процесс изменения русского языка. К этому необходимо прибавить указание на речи т. Сталина.², раскрывающие роль языка как орудия классовой борьбы, как орудия культурного и национального строительства на различных этапах строительства СССР. Вот здесь-то и намечается, как кажется, разрешение проблемы о роли сознательности, планомерности в языковом процессе, указывается та позиция, которую займет материалистическое языкознание в системе общественных дисциплин. Эта позиция — позиция активной работы в области языкового и шире — культурного строительства, ибо раз навсегда материалистическое языкознание должно порвать с заветами «науки для науки», под прикрытием которых старый компаративизм идеологически обслуживал колониальную и национальную политику империализма, о чем свидетельствуют убедительно не одна классификация, не одна расово-лингвистическая гипотеза старого языкознания.
        Разумеется, в журнальной статье невозможно не только проработать но даже дать исчерпывающий обзор всего круга лингвистических проблем и намечающихся в марксистской философии разрешений их.
        Но это и не входило в намерения автора. В намерения его входило лишь одно: на ряде примеров показать всю важность и неотложность ближайшей задачи марксистского языкознания — назревшую необходимость широкого использования и популяризации марксистско-ленинского наследия в науке о языке.