[76]
        Язык эсперанто, вся его практика настолько резким диссонансом врываются в сознание лингвистов, еще не сбросивших с себя шоры языкового фетишизма, что им — людям, способным томы исписать об одном каком-нибудь примечательном слове в любом «естественном» языке, — не остается ничего иного, как или замалчивать это неприятное явление, или, что еще хуже, выступать против него с пеною у рта со всем своим ветхим арсеналом «априорных соображений». Впрочем иногда, для приличия бегло просматривается учебник эсперанто, перелистывается одна-две книги о нем. Но это только декорум: «априорная критика» приобретает более солидный вид.
        Последним словом именно такой «методологии» является выступление Горбаченка, Синельниковой и Шуба в сборнике бри-
[77]  
гады института языка и мышления «Против буржуазной агентуры в языковедении». Качество выступления авторов таково, что на него не следовало бы и отвечать, однако в развитии нашего пролетарского движения за ВМЯ нам еще долго придется вести нe только исследовательскую, но и разъяснительную работу.
        Вся статья автором направлена вообще против эсперанто и эсперантского движения: критика книжек Э. Дрезена и моей — лишь повод для этого. Поэтому и я сосредоточу главное внимание именно на общей позиции авторов и лишь попутно коснусь моментов, направленных против меня.
        Отмечу здесь, что выступление авторов-яфетидологов приобретает для нас немалый интерес, так как оно является последним словом яфетической теории по вопросу о М. Я.
        Что такое эсперанто по мнению наших яфетидологов? Приведя цитату из Ленина («Для масс надо писать без таких новых терминов, которые требуют объяснения». «Надо говорить массам горькую правду просто, ясно, прямо»), авторы статьи вопрошают: «Может ли эсперанто выполнить хоть одно из поставленных Лениным условий?» (стр. 133). И тут же отвечают: «Нет. Эсперанто не может этого сделать, так как оно не может служить средством познания, а тем более воздействия».
        Итак, слышите, товарищи эсперантисты? Читая журналы, книги, письма на эсперанто, разговаривая на нем, вы, оказывается, ничего не только не познаете, но и не можете познавать, не только ни на кого не воздействуете, но и не можете воздействовать. Какой уж после этого может быть разговор о выполнении вышеприведенных условий Ленина?
        Два слова однако о воздействии. Авторы так (и вполне правильно) поясняют это понятие: воздействие — это «могущественный рычаг культурного развития, орудие классовой борьбы, средство переделки мира» (130). Теперь читателям ясно: эсперанто не может быть ни орудием культурного развития, ни орудием классовой борьбы, а, следовательно, и средством (хотя бы даже и ограниченным) переделки мира. А пролетарские эсперантисты в простоте душевной думали, что их письма на эсперанто к пролетариям капиталистических стран, полные революционного, классового энтузиазма, их книги на эсперанто (Ленина, Сталина, программы Коминтерна и т. д. и т. п.), их коммунистическая пресса могут хоть в какой-нибудь мере классово воздействовать на корреспондентов!
        Однако может быть авторы как-нибудь пытаются доказывать подобные положения, рассеянные буквально в каждом абзаце их статьи? Ничего подобного: они просто их изрекают, вещают. Эти люди, имеющие претензию быть стражами марксизма в области языкознания, не знают буквы А из азбуки марксизма, а именно, что теория должна исходить из практики. Они однажды услышали от акад. Марра, что эсперанто «искусственный
[78]    
суррогат человеческой речи»[1], созданный «в порядке индивидуального творчества»[2], что нет никакой разницы между «как грибы растущими эсперанто, идо и тем, что последует за ними в том же порядке индивидуального творчества»[3], что «многочисленные международные языки... всегда неминуемо империалистические»[4]. Услышав все это, они свято уверовали и не попытавшись проверить положений своего учителя, прониклись величайшим презрением к «суррогату» эсперанто и к его сторонникам. Отсюда те несуразицы, которые они в изобилии преподносят нам в своей статье.
        Итак, если на эсперанто невозможны ни познание, ни воздействие, значит, это не язык. Однако этот вывод скороспел: оказывается, эсперанто все-таки язык, да еще какой. Авторы утверждают далее: эсперанто — «язык сугубо клановый и великодержавный, причем классовость его отнюдь не пролетарская» (136).
        Итак, оказывается, эсперанто является все-таки языком, но сугубо классовым языком буржуазии. Иначе говоря, в прежнее утверждение авторов о том, что эсперанто не может быть «средством познания, а тем более воздействия», неожиданно внесена поправка: эсперанто может быть средством классового воздействия, следовательно, является языком, но лишь в руках буржуазии («сугубо классовый» язык буржуазии).
        Стало быть, пролетариат не может использовать это средство «сугубо классового» буржуазного общения (а следовательно, и воздействия)? Оказывается, и это не совсем так: авторы несколькими строками ниже констатируют: «В руках пролетариата он работает на пролетариат» (139); а на стр. 136 говорится: «то, что пролетарии ведут на нем (на эсперанто) международную переписку, еще не делает его пролетарским»!
        Итак, эсперанто — это такое странное явление, которое является и языком, и неязыком; имеет какое-то совершенно исключительное свойство — в руках буржуазии быть языком да еще и сугубо классовым {значит как будто бы и средством познания и воздействия!), а в руках пролетариата может «работать на пролетариат», отнюдь однако не становясь языком пролетариата; но; мало и этого — остается в силе и самое первое, основное положение авторов: эсперанто вообще «не может быть, служить средством познания, а тем более воздействия», т. е. не является языком!
[79]

        Запутались…

        Читатель видит, что наши яфетидологи чудовищно запутались, стараясь нанизать побольше уничижающих (но уничтожающих ли?) эсперанто «определений» в развитие марровского понятия о языке-«суррогате». Но добавим еще одно определение авторов: эсперанто, видите ли, «мертв», «как и международный телеграфный код» (139). Наконец-таки определение найдено: эсперанто — это код. Сравнение с телеграфным кодом показывает, что здесь разумеется чисто техническое средство связи.
        Допустим на минуту, что эсперанто код.
        Авторам следовало бы знать, что и всякий код в известных условиях может стать средством познания и воздействия, т. е. языком. Разница между кодом и языком та, что код требует перевода на язык, на наше «реальное сознание». Однако всякий код, как только люди, применяющие его, настолько, им овладевают, что начинают совершенно свободно, без всякого перевода, без всякого усилия применять его, как средство познания и воздействия, перестает быть кодом, становится языком, хотя бы и не на звуковой основе. Всякий изучаемый нами чужой «живой» язык также вначале бывает для нас только кодом. С другой стороны, всякий код (хотя бы и телеграфный) у лиц, постоянно его применяющих, настолько входит в сознание, что имеет тенденцию превращаться в язык (напр. у телеграфиста, принимающего на слух).
        Из всего вышесказанного мы видим, что наши яфетидологи: настолько ошалели от ненависти и презрения к эсперанто, что сами постарались привести свои из пальцев высосанные утверждения к абсурду. Однако продолжим далее наше печальное путешествие.
        «По своему строю эсперанто представляет собою нечто очень пестрое» (135). Гнев наших яфетидологов заставил их забыть о положениях, особенно подчеркиваемых самой яфетидологией: 1) акад. Марр больше, чем кто бы то ни было, писал о крайней «пестроте» всех существующих языков, 2) будущий ВЯ он представляет себе, как язык, который впитает в себя все достижения всех существующих языков, что, конечно, тоже верно. В этом смысле будущий ВЯ будет, конечно, во много раз «пестрее» существующих языков и самого эсперанто. Поэтому мы бы посоветовали авторам быть последовательными и начать войну вообще против всех «пестрых» языков — т. е. против всех языков мира и в особенности против ВЯ будущего, раз они там, где им надо «уничтожить» эсперанто, забывают о семантике.
        После всего вышеприведенного напрасно мы стали бы искать у авторов хотя бы кое-какого осмысления вопроса о развитии, истории ВМЯ (результат 200-летних исканий), о роли личности в происхождении эсперанто (довольно ограниченной), о развитии
[80]    
эсперанто (коллективное творчество применяющей язык массы), о буржуазном и пролетарском движении за ВМЯ. У авторов нет никакой попытки хотя бы поставить эти вопросы. Бешеная ненависть к эсперанто, объясняемая только не изжитым лингвофетишизмом, доводит их до величайшей научной недобросовестности: своих положений об эсперанто они не доказывают, они их просто изрекают, совершенно игнорируя факты, практику, приписывают своим противникам вещи, которых те не высказывали, а затем торжественно опровергают их.
        Даже там, где авторы сообщают действительные факты, они их подают крайне тенденциозно. Они, напр. сообщают: «Эсперанто широко используется для римско-католической пропаганды, используется полицейскими организациями, используется крупными коммерческими фирмами и т. п.» (139). И в то же время о фактах пролетарского использования эсперанто, об использовании эсперанто в деле социалистического строительства (тысячи межрабкоров в одном лишь СССР, десятки тысяч писем и пр. посылочного материала в год, большое количество коммунистической литературы, коммунистическая пресса из десятков названий; о том, что в настоящее время количество членов Интернационала пролетарских эсперантистов, находящегося под коммунистическим руководством, превосходит количество членов чисто буржуазных и социал-фашистских эсперантских организаций, вместе взятых, о том, что в Союзе Эсперантистов советских республик на каждых 3 беспартийных члена приходится 2 партийца и комсомольца) — обо всех этих неприятных для наших лингвофетишистов фактах у них конечно ни слова. Речь у них, видите ли, идет только о «вытекающих отсюда (из факта применения эсперанто буржуазией! Е. С.) возможностях использования его в деле социалистического строительства» (139). Таково же насквозь тенденциозно-лживое утверждение, будто бы мы представляем себе революцию в языке, как единоличный акт одного человека («основы которой... может положить один человек») (139), об эсперанто, как результате «упражнений кабинетного порядка» (139) и т. д. и т. д.

Снова о „суррогатах“ и „маргарине“

        Таково последнее слово яфетической теории об эсперанто. Мы утверждаем, что это не случайное безответственное выступление учеников акад. Марра. Это не что иное, как расшифровка старых утверждений яфетической теории о языках «суррогатах». Понятие о языке-суррогате можно объяснить только, как понятие о языке, «незаконно», незакономерно, даже «несвоевременно» ворвавшемся в общую линию единого „процесса языкового развития человечества, как понятие о языке — исключении из правила. Одною из заслуг акад. Марра является положение о единстве процесса языкового развития человечества. Но делая из
[81]    
этого «правила» исключения, акад. Марр сам подрывает свое же положение: в диалектическом процессе развития человеческого общества нет незакономерных явлений. Авторы разбираемой мною статьи приводят такое изречение об эсперанто акад. Марра: «Это маргарин. Бывает время, когда и маргарин хорош, нужен, но это еще не значит, что мы не должны добиваться масла» (140). Мы бы спросили акад. Марра: где он встретил в эсперантской пролетарской литературе хотя бы намек на то, что эсперантисты не стремятся к «маслу», что они не различают между понятием ВМЯ и ВЯ, не рассматривают ВМЯ лишь как переходный этап в развитии к ВЯ! Не эсперантисты ли сами выдвинули и самое понятие ВМЯ? И почему борьба за ВМЯ в настоящую эпоху, раз она отвечает потребности эпохи и уровню интернационализации, раз она нужна («бывает время, когда и маргарин... нужен»), не является этапом к ВЯ?
        Однако посмотрим, что говорит сегодня яфетическая теория устами наших авторов о «масле» — «о ВЯ коммунистического общества и о развитии его устами наших яфетидологов. Авторы пишут: «Международный язык разовьется только на основе единства мирового хозяйства, в эпоху развернутого коммунизма, когда будет ликвидирована противоположность между умственным и физическим трудом, когда каждый будет работать по способностям и получать по потребностям, когда исчезнут классы и отомрет государство» (136). Здесь прежде всего бросается в глаза грубейшая ошибка: единый язык коммунистического общества, всеобщий язык, язык будущего вненационального общества авторы путают с языком международным — языком общества, в котором еще существуют нации. Акад. Марр в своих сочинениях также, по сути, не различает между понятием МЯ и ВЯ.
        Эта ошибка вытекает из основного заблуждения наших «яфетидологов», состоящего в том, что, по их мнению, высшая фаза коммунистического общества (см. цитату выше), характеризующаяся уже отсутствием наций, еще не будет иметь уже развившегося ВЯ, а этот язык еще только будет развиваться в эту эпоху («разовьется только... в эпоху развитого коммунизма»). Иначе говоря, авторы воображают, что в эпоху, когда уже не будет существовать наций, все еще будут существовать языки — одна из характернейших и неотъемлемых черт наций, т. е. по сути нации еще неполностью сольются. Яфетидологам следовало бы осознать, что к единому безнациональному обществу человечество придет через ряд этапов (этап слияния наций, а еще ранее этап сближения наций), а это значит, что и основные характерные черты нации — нац. территория, нац. экономика, нац. психический уклад, нац. культура и, разумеется, нац. язык пройдут ряд соответствующих этапов развития. Напомним здесь кстати яфетидологам, что, по тов. Сталину, единый язык разовьется уже в эпоху, когда «социализм войдет в быт». Эпоха[
[82]    
сближения наций, характеризующаяся широчайшим развитием национальных культур (и языков), уже развернувшаяся в нашем социалистическом Союзе, имеет свой зародышевый этап еще в эпоху капитализма, когда уже широко развертывается интернациональное сознание пролетариата — класса будущего. Развитие ВЯ также уже проходит свои этапы: это, во-первых, широчайшее развитие нац. языков (диалектический этап к единству, как показал тов. Сталин), во-вторых, развитие ВМЯ, развивающегося в настоящее время преимущественно в рядах пролетариата на почве роста интернационального содержания нац. культур (ВМЯ находится еще в зародышевом состоянии, является пока еще намеком на следующий этап языкового развития к ВЯ).

        Кто выдвигает эсперанто в качестве ВЯ

        Вернемся, однако, к нашим авторам. «Но это не будет «удивительно легким» эсперанто, которым так хвалятся наши неудачные «теоретики» (кстати вопрос о легкости языка, в условиях широчайшего культурного развития коммунистического общества не будет иметь решающего значения), а язык совершенно нового качества, который впитает все величайшие достижения всех национальных языков, и, возможно, не чисто звуковой (передача мыслей на расстоянии без помощи звука)». Здесь мы имеем обычный у авторов прием возражать на несуществующие у противника положения. Кто, где выдвигает эсперанто в качестве будущего ВЯ? Сами авторы! Но может быть это плод неосведомленности (ведь, судя по всему, авторы кроме «критикуемых» ими книжек — моей и Дрезена — по-видимому дальше в ознакомлении с эсперанто и эсперантской литературой не пошли?). В том то и штука, что добрая половина моей книжки именно и посвящена вопросу об эсперанто, как языке переходной эпохи и то лишь как о начальной стадии этого языка. И это отнюдь не «новое соображение» у эсперантистов.
        Авторы в поучающем тоне заявляют, что «международный язык будет «возможно не чисто звуковым языком» (акад. Марр выражается более категорически. См. хотя бы «Язык и мышление»). Эту же мысль выдвигал и обосновал я еще в начале 1927 г.[5]. Именно предвидение того, что ВЯ возможно не будет звуковым языком, заставляло пролетарских эсперантистов еще более укрепиться в мысли о том, что 1) переход к ВЯ, когда «язык (орган) и гортань потеряют свою монополию» (цитирую упомянутую мою статью), не может быть скачком от языков современного типа, а потребуется переходный этап, а может быть и этапы, 2) что грандиозное ускорение процессов интернационализации общества в эпоху социализма неминуемо вызовет все больший и больший расцвет сознательно организо-
[83]    
ванного, искусственного творчества в языке. Слово Маркса о том, что «само собою разумеется, что индивиды в свое время сумеют вполне контролировать и этот продукт рода «(язык)» (кстати сказать, почему-то выкинутое авторами рассматриваемого сборника из соответствующей цитаты из Маркса, — стр. 20) лишь подтверждают это положение.
        Авторы вещают, что вопрос о легкости языка, в условиях величайшего культурного развития коммунистического общества, не будет иметь решающего значения. Это, во-первых, нелепейшая мысль, снимающая вопрос о совершенствовании языка. Авторы здесь уходят от совершенно правильного положения академ. Марра, подтверждающего и наши высказывания о том, что ВЯ будущего будет характеризоваться полным слиянием с мышлением. А в чем же состоит и трудность современных языков, как не в том, что техническая их оболочка не отвечает мышлению? Величайшая легкость и простота ВЯ и будет состоять в величайшем соответствии с мышлением. Во-вторых, наши авторы слышали звон, да не знают, где он: легкость и простота эсперанто, как языка, который должен войти в жизнь в качестве вспомогательного языка в эпоху продолжающегося развития нац. языков, имеет совершенно особое значение и отвечает ряду других требований.

Насчет семантики и „лингвотехники”

        Далее авторы пишут: «Это, конечно, не значит, что уже теперь нет интернациональных элементов в языке. Они есть, но совсем не там и не в том, где их видят наши «теоретики», которые в основу кладут не семантику, а лингвотехнику». Теоретики, которых так презирают авторы, что не считают нужным заглянуть в соответствующую литературу, не только не закрывают глаз на семантику, но, опираясь на нее, делают из нее соответствующие выводы. Я, напр., еще в 1927 г. посвятил специальную статью вопросу о том, что процесс интернационализации в языке происходит в основном именно в семантике[6]. Я доказывал, что именно растущее противоречие (смысловая интернационализация в языке далеко опережает внешнюю, техническую интернационализацию) и является одной из предпосылок неминуемой языковой революции.
        На чем же, однако основывают авторы свое утверждение о том, что эсперантские теоретики «в основу кладут не семантику, а «лингвотехнику». Только на том, что я понимаю (так же как и акад. Mapp) процесс развития языка, как процесс лингвотехнический. Я называю, напр., всю историю развития языка историей лингвотехники. Отсюда видно, что именно я вкладываю в понятие лингвотехники это подчеркивание искусственности творчества (как стихийного, так и сознательного организован-
[84]    
ного) языка с самого его возникновения. А подчеркивание это абсолютно необходимо в нашу эпоху революций в языке, в эпоху ожесточенной борьбы со свойственным буржуазии лингвофетишизмом. Употреблять тот же термин, который выдвинут буржуазною лингвистикою, вовсе не значит вкладывать в него то же содержание. Думать так — значит попасть в объятия того же формализма. Ведь, напр., и термин «империализм» выдвинут впервые буржуазным ученым, но значит ли это, что марксизм-ленинизм вкладывает в него то же содержание? Отсюда ясно, до какого абсурда доходят наши яфетидологи, когда они, лишь формально затвердивши положения акад. Марра, выпячивают форму в противовес содержанию.
        Авторы заявляют, что мы кладем «в основу не семантику, а лингвотехнику». Нелепейшее противоположение: семантике можно противопоставить форму языка, его техническое оформление. Лингвотехника же, у марксиста-лениниста учитывает как содержание, так и форму языка в их диалектическом единстве. Именно так и ставит вопрос о «технике языка» акад. Марр в целом ряде своих высказываний о технике языка и искусственном творчестве его. И пролетарские эсперантисты нигде не становятся в противоречие с этим положением. Авторы ставят мне в особую вину, что я считаю необходимым в процессе сознательного совершенствования языка абстрагировать язык, как форму, от его содержания. В этом они усматривают доказательство моего «воинствующего формализма» (134). Интересно спросить наших яфетидологов, где они видели, чтобы марксизм отвергал научную абстракцию и почему это абстрагирование в процессе сознательного творчества или хотя бы анализа языка его формы от содержания ведет к отрицанию их диалектического единства? Словом, наши ученики в марксизме за формой не увидели содержания. А вот и еще одна ярчайшая иллюстрация того же.
        Приводя цитату из моей книжки о том, что «отрицать возможность искусственного творчества языка, понимая под этим сознательное организованное изменение и построение его, значит отрицать вообще искусственность человеческого языка» и т. д., авторы продолжают: «Однако эти слова, сами по себе безусловно правильные не проводятся им в жизнь в его теории. Сознательное и организованное изменение языка наш «теоретик» понимает чисто механически, как административное вмешательство в технику языка, без изменения идеологической сущности, которую «техника» языка выражает. Поэтому построение нового международного языка представляется им в виде простой технической задачи на подобие монтажа приемника. Монтаж этой «лингвистической машины» производится путем стаскивания деталей из разных европейских «культурных» языков, без всякого учета элементов мышления и семантики, на основе «фонетиче-
[85]    
ского сродства». Спрашивается, чем это отличается, в сущности, от индо-европеистики, которая исходит из сравнительного изучения звукового состава языков?»
        В этой, казалось бы, убийственной и для эсперанто, и для меня цитате авторы постарались сами себя высечь перед лицом всех, знающих, что такое эсперанто и какова вся языковая политика эсперантистов. Отметим, однако, прежде всего, что слова, взятые внутри цитаты в кавычки, принадлежат не мне, как это можно по контексту думать; во-вторых, нигде ни малейших доказательств своих вышеприведенных утверждений авторы не приводят, они их просто приписали мне.

        О „механичности“

        Развиваемая в моей книжке схема (не более, как схема) основных стадий языкового развития, выдвинутая в общих чертах Марксом («О немецкой идеологии». Архив М. и Э., IV, 290), вызывает возражения у авторов статьи, как «механическая аналогия развития языка с развитием общества» (135) однако в чем состоит «механичность» этой схемы, авторы не изволили по обыкновению показать. Авторы договариваются даже до того, что заявляют: «В такой постановке язык оказывается оторванной от классового общественного сознания самостоятельной категорией, развитие которой будет, очевидно (почему будет? почему очевидно? Е. С.) механически копировать ход развития общественно-экономической формации» (135—136). Именно потому, что развитие языка неразрывно связано с развитием классового общественного сознания, он необходимо отражает в своем развитии, весь ход развития социально-экономического. Отвертеться от переходной стадии — ВМЯ под тем предлогом, что, это было бы механическим копированием хода развития общественно-экономической формации, нашим «яфетидологам» не удастся: эпоха «сближения наций», характеризующаяся широчайшим развитием национальных культур, национальных по форме и интернациональных по содержанию, неминуемо вызывает к жизни ВМЯ именно на почве развития интернациональности содержания национальных культур. В том-то и дело, что мы, выдвигая в качестве переходной стадии к языку коммунистического общества ВМЯ, не выдумываем эту стадию по аналогии с развитием общественно-экономических формаций; а берем из самой жизни. Нравится или не нравится это авторам, а факт остается фактом, что движение за ВЯ (позднее конкретизированное в движение за ВМЯ), началось еще у истока капитализма, прошло этап в общем, соответствующий этапу утопического социализма, в настоящее время проходит этап, соответствующий
[86]    
этапу научного социализма. Что механического копирования жизнь не дала, в этом яфетидологи могли бы убедиться из изучения движения, если бы они не отбрасывали практики, фактов, как «маргарин», как чего-то незакономерного, во всяком случае нежелательного им в общественном развитии. Спрашивая меня, «почему бы не, привести замечания Ленина, что «история мысли — история языка», авторы становятся в злейшее противоречие с этим положением, закрывая глаза на то, что мысль о коммунистическом обществе (со всеми его ингредиентами в том числе, и языком) имеет свою долгую историю развития еще в недрах капиталистического общества. Переход человечества к ВЯ является революционным, но революция эта имеет свои этапы. И эти этапы она уже проходит[7]

        Боятся за судьбу национальных языков

        Одно из самых частых возражений против ВМЯ — это опасение за судьбу национальных языков, опасение, что МЯ вытеснит национальные языки, или по крайней мере, что сторонники МЯ являются и сторонниками вытеснения, замены нац. языков языком международным. Нелепейшее и возмутительное по своей неграмотности обвинение. Известно, что само движение за вспомогательный МЯ возникло в начале эпохи империализма, как движение мелкой буржуазии на западных многонациональных окраинах царской России (Польша, Литва), как движение представителей угнетенных наций, идеалистически искавших выхода из бездны национального угнетения, из опасности ассимиляции в противопоставлении языкам господствующих наций, языкам «ассимиляторам» нейтрального по своему построению и вспомогательного, имеющего существовать лишь наряду с национальными, международного языка. Такова была концепция основоположника эсперантского движения Заменгофа, человека, горячо убежденного, что ВМЯ не только не повредит развитию нац. языков, а наоборот, раскроет возможность широчайшего их развития. Мелкобуржуазный утопизм Заменгофа состоит не в том, что он предложил введение ВМЯ и разработал первичную основу этого языка, а в том, что он приписывал ВМЯ ту роль в перестройке общества, какая принадлежит не надстройке, а социально-экономической базе общества. Пролетарские эсперантисты, работая над очищением теории Заменгофа от идеалистических, утопических элементов, вырывая из-под нее ее идеалистический фундамент и заменяя его фундаментом ма-
[87]    
териалистическим (здесь можно привести аналогию с идеалистической диалектикой Гегеля), острейшим образом ставят введение ВМЯ в связь с национальным вопросом. Они полагают, что ВМЯ может существовать и войти в жизнь лишь на базе широчайшего развития нац. языков, что вне этой базы и не может существовать ВМЯ.
        Именно поэтому я, напр., в своей книжке пишу, что «широчайшее развитие нац. языков в эту эпоху есть лишь диалектическая предпосылка к единству языка будущего» (стр. 96), что «те десятки нац. языков, которые развиваются в настоящее время в СССР, есть лишь первый этап движения, которое в самом ближайшем будущем охватит весь колониальный мир — две трети населения земного шара, сотни языков» (стр. 97), что «наука должна быть готова к великой языковой революции перехода от устных языков к нац.-литературному двух третей населения земного шара» (стр. 97).
        Но наши авторы настолько враждебны вообще идее ВМЯ, что не останавливаясь перед фальсификацией, с пеной у рта заявляют, что у меня есть «стремление перепрыгнуть через национальный этап развития языка пролетариата, отделаться от изучения национальных языков»! (138). (Кстати отметим, что авторы здесь говорят не о строительстве нац. языков, а лишь об изучении).
        В связи с этим же стремлением во что бы то ни стало противопоставить ВМЯ (в частности эсперанто) нац. языкам, авторы провозглашают эсперанто языком «великодержавным» (136). Отметим: не эсперантское буржуазное движение, в котором конечно, выражены ярко великодержавные черты, как и во всем пацифистском движении, а самый язык. Это старая мысль акад. Марра (в «Яфет. теории» он говорит «о многочисленных международных языках, живых или мертвых, традиционных, всегда классово-культурных, и всегда неминуемо империалистических», — 18). Доказательства? Эсперанто, видите ли, построен не на базе всех языков мира, а лишь «на основе романо-германских корней» (139). Думаю, что я смогу в нескольких словах разъяснить нашим «семантикам», делающим здесь особое ударение на форме (а не на семантике), в чем состоит их утопизм. О том, что будущий ВЯ будет построен на широчайшей основе достижений всех языков мира, эсперантисты пишут уже очень давно и о приоритете здесь (как и вообще о приоритете в постановке всего вопроса о ВЯ будущего) могут поспорить с акад. Марром. Однако, если бы он — 1) отбросивши в сторону не приличествующие марксисту априорные соображения и пренебрежение к движению за МЯ, внимательно изучил его, 2) не смешивал ВЯ коммунистического общества с ВМЯ переходной эпохи и механически не переносил качества одного языка на другой.
[88]              
        В настоящее время имеется два «однобоких» повторения ошибок, сделанных еще Шлейером: с одной стороны, в буржуазном языкознании эпохи империализма на почве формалистического понимания лингвотехники параллельно эсперантскому движению развертывается лингвопроектизм —  кабинетное творчество все новых и новых проектов МЯ с задачей во что бы то ни стало дать синтез, как можно более «естественный», романо-германских языков —в противовес «вульгарному», «примитивному и даже большевистскому» (Е. фон-Валь, Фосслер) эсперанто с его принципом коллективного творчества МЯ; здесь мы имеем насквозь формалистическое и великодержавное империалистическое решение задачи.
        С другой стороны, у «левых» мы имеем другую концепцию: они неустанно твердят, что единый язык будет построен на основе всех языков мира; механически перенося этот принцип на МЯ современности, они вынуждены, как и наши авторы, отрицать самый факт существования последнего, как языка; снимая этап МЯ, они снимают и диалектический путь развития собственно ВЯ, (диалектический смысл развития нац. языков в переходную эпоху они признают), они откладывают самый процесс развития ВЯ на эпоху уже развернутого коммунизма. Диалектический смысл широчайшего развития нац. культур и языков в нашу эпоху, состоит в том, что нац. культуры, национальные по форме и интернациональные по содержанию, порождают и антитезу нац. языкам, — во-первых, в интернациональности семантики этих языков, а затем и в текущем оформлении интернационального языка, могущего быть в эту эпоху еще только МЯ. Именно рост интернациональности семантики национальных языков, постепенно откладывающейся в развитии МЯ, уже интернационального и по форме, и по содержанию и обеспечивает будущему ВЯ синтез в нем всех достижений нац. культур и языков. Отрицать постепенность развития ВЯ еще в недрах нац. общества, переносить развитие ВЯ на эпоху коммунизма (высшая фаза) — это значит, по сути, отрицать значение эпохи широчайшего развития нац. языков, как диалектического этапа к ВЯ. Это значит увековечивать нац.-языки.
        Третий путь — путь диалектического развития МЯ — намечен в пролетарском движении за ВМЯ. В настоящее время, в то время, как буржуазное эсперантское движение все дальше отходит от лингвистических принципов Заменгофа, всячески искажая и затушевывая прогрессивные моменты теории этого стихийного диалектика-идеалиста, который и сам никогда не мог выпутаться из противоречия этой теории всему буржуазному строю и идеологии, хотя неясно и ощущал наличие противоречия, превратилось в рупор империализма, — в это вре-
[89]    
мя огромными темпами растущее пролетарское движение за ВМЯ очищает диалектику лингвистической теории Заменгофа от ее идеалистической оболочки, развертывая дальнейшее развитие ВМЯ, как пролетарского языка, в процессе коллективного творчества его. Наши яфетидологи, ухватившись за термин «лингвотехника», внося в него от себя формалистическое разумение буржуазных лингвистов, взыграли сердцем и, повторяю, сами себя высекли, а именно: строительство ВМЯ эсперанто, как продукта массового коллективного творчества на более искусственной базе, чем нац. языки, у всех на виду; достаточно подойти, что увидеть, что здесь мы имеем действительно процесс лингвотехники, но лингвотехники диалектической.
        Уподобляться страусу, зарывающему голову в песок априорных соображений перед лицом фактов, перед лицом практики мощно растущего пролетарского движения за ВМЯ — это значит по сути отказываться и от ВЯ будущего (дорога к «маслу» завтрашнего дня ведет только через «маргарин» сего дня). Необходимо помнить, что проблема ВМЯ вытекает из проблемы широчайшего развития нац. культур (в том числе и языка), национальных по форме и интернациональных по содержанию. Рост интернационального содержания сознания в пролетарских массах неминуемо находит и форму своего языкового выражения в ВМЯ, развивающегося уже сейчас. Пусть это зачатки, зародыш, пусть здесь еще намек на будущее, но именно потому, что здесь заложен зародыш того, что расцветает завтра, мы должны уделить ему серьезнейшее внимание.