[50]              
        Вопросы методологии грамматики в настоящее время требуют к себе исключительного внимания не только с теоретической точки зрения построения научной системы грамматики, но и с точки зрения школьного преподавания языка.
        Настоящая статья ставит своей целью критически проанализировать методологические приемы формальной грамматической школы в том виде, как они отразились в работах М. Н. Петерсона[1]. Их оценка должна производиться под углом зрения диалектико-материалистической методологии, которая и должна лечь в основу построения подлинно научной грамматики.
        Рассмотрение основ формальной грамматики проведу по следующим разделам: классификация слов, предложение, функции словосочетаний и характер синтаксической связи.

         Проблема классификации слов
        Формальная грамматика издавна пользуется классификацией слов, построенной на морфологическом принципе словоизменения без учета значения слов и их функций в составе предложения. Рассмотрим, как классифицирует слова М. Н. Петерсон.
        М. Н. Петерсон дает две параллельные классификации слов, из которых морфологическая является основной, а смысловая — производной. Первая классифицирует слова по формам словоизменения. I. Слова, имеющие формы словоизменения: 1) Падежные — дом, краснота, хождение, болезнь, пять, я, ты, кто. Очевидно, сюда же следует отнести и он, тот, портной и т. д. 2) Родовые: а) добр, ходил, брошен (род и число); б) храбрый бегающий, спящий, первый, этот, который (род, число и падеж). 3) Личные слова — говорю, лежу, буду. II. Слова, не имеющие форм словоизменения: нынче, нет, да, домой, поздно, лучше, говоря, говорить, смеркается, ах, увы, кенгуру, Моно, на, с, под, и, то, вот, есть, не.
        Вторая классификация, производная от первой, классифицирует уже созданные классы по значению: I. Падежные слова: предметы, качество в отвлечении от предмета, действие, состояние, количество и т. д. II. Родовые слова: качество как присущее какому-нибудь предмету: действие как производящееся каким-нибудь предметом: состояние как присущее какому-нибудь предмету: порядок предметов и т. д. III. Личные слова: действие как совершаемое определенным лицом речи: состояние, в котором находится определенное лицо речи.[2]
        Такой же в общем классификации придерживается и Д. Н. Ушаков в «Кратком введении в науку о языке». Отличие классификации Д. Н. Ушакова от классификации М. Н. Петерсона в том, что морфологическая и семантическая классификации Д. Н. Ушаковым поставлены обособленно друг от друга.
[ 51]              
        Таким образом, единый объект исследования — слово — разорван на 2 части. Формы словоизменения поставлены основанием деления слов, и ему подчинена семантика. Между тем со смысловой точки зрения непонятно, почему категория состояния разносится по трем изолированным друг от друга рубрикам, хотя бы оно имело дополнительные признаки, например «в отвлечении от предмета», «присущность предмету» и «в котором находится определенное лицо речи». Кроме неестественности такого раздробления единой смысловой категории здесь обнаруживается нарушение принципа деления: «отвлечение от предмета» и «присущность предмету» установлены правильно, но «находимость лица в состоянии», казалось бы, должна покрываться рубрикой «присущность предмету» и быть производной от нее. Следовательно то, с чем вообще борется формальная грамматика и М. Н. Петерсон в частности — нарушение в классификации принципов формальной логики, оказывается вкравшимся и в классификацию самого М. Н. Петерсона. Далее категория действия опять оказывается разнесенной по трем отделам. Отсюда с совершенной очевидностью обнаруживается, что любое слово представляет единство морфологических и лексических значений и что классификация М. Н. Петерсона искусственно разъединяет эти значения, не желая считаться с фактами живого языка.
        Помимо этого, для наблюдателя живых языковых явлений, не искушенного в построениях формальной грамматики, должно показаться чудовищным, что такие слова, как ныне, смеркается, кенгуру, нет, втиснуты в одну рубрику. Такое сожительство является явно насильственным, если посмотреть на факты с точки зрения их социальной значимости, или проще — их значения. Чтобы считать их словами одного разряда, нужно убить их живое функционирование в речи, превратить их в искусственный препарат, изготовленный по предвзятым схемам. В самом деле, слово кенгуру не имеет форм словоизменения, но в предложении оно выполняет всегда ту роль, смысловую и грамматическую, которая отведена для любого существительного. Оно обусловливает в зависимом от него прилагательном формы падежа, числа и рода, может быть подлежащим, прямым и косвенным объектом действия и т. д. И это происходит оттого, что раз оно по смыслу обозначает животное, русский язык не может не включить его в категорию существительного. Так проявляет себя приоритет социальной значимости слова над его формой.
Точно так же, лишь недооценивая живое функционирование в речи слова пять, можно приравнивать его к существительным (или, по Петерсону, к падежным словам), как это делает формальная практика. Когда приравнивают пять к счетным существительным, то не учитывают ни согласование его с существительным во всех косвенных падежах (пятью рублями, пяти рублям), ни невозможность в силу этого родительный падеж существительного при пять в именительном и винительном падежах (пять рублей) объяснить, как родительный присуществительный по образцу «дома жактов», «дом колхоза». Думать, что пять — счетное существительное или падежное слово, значит не отделять числительное пять от пяток, четыре от четверка, т. е. не отличать категории числительных (смысловой и формальной) от разряда подлинно счетных существительных — пяток, десяток, а также и разряда существительных с ослабленной счетностью: тройка, пятерка и т. д.
        Следовательно, до определения смысла и установления всех форм функционирования слова в речи преждевременно устанавливать формальные категории, так как формальная категория познается только в осмысленном целом — предложении или части его.
        У М. Н. Петерсона смысловая классификация — механический привесок к формальной классификации, построенной на формах словоизменения, и по
[ 52]    
этой причине она им почти не используется в синтаксисе. Однако в нескольких случаях он явно вышел из узких рамок созданной им же схемы. Это случилось тогда, когда в синтаксисе живое функционирование слов заставило его обратиться к категориям глагола и имени, для которых не оказалось места в его классификации слов. Дело идет здесь не о рабочих терминах технического порядка, в которых оказалась надобность для краткого формулирования синтаксических положений, но о подлинных частях речи, именуемых глаголом и именем существительным. Имею в виду такие формулировки М. Н. Петерсона, как «глагол и винительный падеж имени», «глагол, предлог «в» и винительный падеж» и т. д. Здесь под категорию глагола подводятся на равных правах личные формы глагола, причастия, деепричастия и инфинитив. Любопытно недоумение одного квалифицированного педагога, руководителя школьной практикой педагогического техникума, нелингвиста по образованию, который спрашивал у меня: «Ну, что может дать детям утверждение, что существительное — это слово, которое изменяется по падежам?» Помимо того, что такое определение не дает никаких стимулов для ребенка к более умелому в соответствии с той или иной жизненной ситуацией пользованию данной категорией, оно неверно еще и потому, что для современного русского языка дело конечно поворачивается в обратную сторону: слово потому склоняется, что оно существительное, а не наоборот. С таким определением нечего делать тому, кто в грамматике хочет найти средство к лучшему и совершенному владению языком, а не заниматься оторванным от практических задач теоретизированием.
        Функционируя в предложении, слово обладает не только лексическим значением и формами словоизменения, но оно в то же время обладает формами основообразования, входя в определенную систему словопроизводства, и, кроме того, получает новое грамматическое значение — синтаксическое. Если дело идет об установлении живых категорий языка, то их можно открыть только через анализ всех типов вышеуказанных значений и синтез их, т. е. в своего рода единстве противоположностей, реализуемом в высшей по отношению ко всем ее формальным и лексическим слагаемым единице языка, именуемой частью речи.
        Отвергая учение о частях речи, считая, что оно якобы навязывает языку схемы, заимствованные из чуждых источников[3], формальная грамматика заменяет это учение классификацией слов по формальным признакам. Подмена частей речи, т. е категорий диалектического порядка, застывшими, безжизненными схемами формального порядка, в которых начисто уничтожено живое творчество языка, очень характерно для методологии этого грамматического направления.
        Это общее устремление формальной грамматики замкнуться в схематические абстракции форм, вовсе не существующих в языке в той изолированной замкнутости, как это представляет формальная грамматика, М. Н. Петерсон довел до логического конца и исключил из грамматики самое понятие части речи.
        До чего опасным становится оперирование формальными окаменелостями языка, изобретенными формальной грамматикой, можно видеть из того, что в школьной практике под категорию прилагательного подводятся на основании одного формального признака изменяемости по родам формы прошедшего времени глагола, т. е. читала например признается прилагательным.
        Если бы довести эту методологию до логического конца, то с неизбежностью пришлось бы на том основании, что слово «раб» имеет форму женского рода «раба», отнести его к категории родовых слов или прилагатель-
[ 53]    
ных, правда, недостаточных, так как форма среднего рода в нем отсутствует.
        Основной порок формально-морфологической классификации слов заключается в том, что эта классификация самое большее может быть использована только при установлении и описании инвентаря форм словоизменения данного языка. Все ее значение ограничено изучением механизма словоизменения в отрыве от его идеологического наполнения. Если только мы захотим вырваться из панциря бездушных форм к их социальной значимости, то должны отказаться от этой классификации, как это незаметно для себя и сделал М. Н. Петерсон, начав в синтаксисе употреблять понятия имени и глагола, т. е. такие категории, которые несовместимы с его морфологической классификацией слов. Невозможность широкого и плодотворного ее использования при изучении грамматики языка в полном ее объеме говорит об ее узости и навязанности языку.
        Из вышеизложенного следуют выводы:
        1. Классификация слов М. Н. Петерсона, основанная на формальном принципе словоизменения, механически увязывает формальные классы слов с лексическими их значениями, не отражая живой диалектики языка.
        2. Кажущаяся ее логическая безупречность на самом деле нарушает принцип логически правильной классификации.
        3. Категории слов могут быть установлены только через единство формальных значений слова с лексическим его значением и всеми моментами его живого функционирования в синтаксической единице высшего порядка, именуемой частью речи.
        4. Формально-механический принцип современной формальной грамматической школы, будучи доведен до своего логического завершения, на наших глазах приводит к схоластическому учению о классификации изолированных слов в полном отрыве от изучения функций слова в предложении.

         Проблема предложений
        М. Н. Петерсон устанавливает два типа словосочетаний, построенных по принципам: «отношение между словами выражено личным окончанием» («Очерк синтаксиса», стр. 38—41) и «отношение между словами выражено родовыми и падежными окончаниями» (там же, стр. 47—51). Сравнение функций этих словосочетаний приводит к следующим результатам. Первая функция: «предмет и действие, которому он подвергается», выражена и тем и другим отношением, например: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». «Она сломится под твоей тяжестью», «Мелкая известковая пыль подымаемая тысячами ног, стояла на шоссе», Фонарь, по- вешенный на суку, ярко освещал голову старика». Вторая функция, «предмет и его действие», выражена опять-таки и тем и другим отношением, например: «Я к вам пишу», «Извозчик едет тихо», «На корабле, выходящем в море, сперва всегда тихо». Третья функция «предмет и его состояние». выражена вновь и тем и другим отношением, например: «Висит хрустальная люстра», «Привратник, спящий в прохладных сенях... не спеша отворяет...» и т. д.
        Итак, две группы совершенно отличных грамматических словосочетаний имеют в понимании М. Н. Петерсона тождественные функции. Получается впечатление, что язык попусту растрачивает свои грамматические средства для обозначения одного и того же социально-значимого содержания.
        Однако не трудно убедиться, что два ряда словосочетаний глубоко различны по своей формальной и смысловой функции. Сходства в них гораздо меньше, чем различия. Все словосочетания первой категории — предложения, т. е. языковые выражения того порядка, который можно назвать коммуникацией и который главным своим признаком имеет то, что он социально целенаправлен, что он рассчитан на сообщение. Все сочетания второй категории — части предложения. Во всех случаях первой категории мы имеем предикативную связь, и члены ее квалифицируются как подлежащее и сказуемое. Напротив, во второй категории — связь атрибутивная, определяющая. В случаях первой категории мы имеем дело с такой связью, которая содержит в своей языковой форме определение того, как относится к ней сам говорящий; в случаях второй категории одно из представлений определяется всего-на-всего как качество или свойство другого.
        Итак, М. Н. Петерсоном при определении функций двух вышеуказанных категорий словосочетаний не установлены:
        1. Спецификация словосочетания по функции, вследствие чего оба ряда становятся неразличимыми друг от друга.
        2. Социальная целенаправленность словосочетаний, вследствие чего остались неразличёнными атрибутивные и предикативные отношения между членами словосочетания. Что это так, особенно ясно из главы, посвященной обзору словосочетаний по функциям («Очерк», стр. 99), где под рубрикой «Предмет и его качество» приводятся примеры: «рожь желтеет», «степь зазеленела», «она высока», «желтеющая нива», «бледнорозовые минареты».
        Как и в классификации слов, здесь объединяется необъединимое по принципу механического сравнивания по одному случайному признаку и без учета целевой направленности словосочетания. Выяснение особенностей предикативных и атрибутивных отношений здесь подменяется сравнением словарного значения сочетающихся слов. В этом кроются субъективность и произвольность выводов, так как классифицировать словарные значения можно чрезвычайно разнообразно. В этом причина и того, что из поля зрения М. Н. Петерсона выпали начисто основные синтаксические функции, на которые выше указано.
        Беру на удачу функции, перечисленные на стр. 20—21 «Синтаксиса»:1. Предмет (и явление) и его качество, например: «пуля тяжела», «тело прекрасно», «участие тяжело». 2. Предмет и его состояние, например: «он счастлив», «ты сыт», «лошади готовы».
        Почему не считать, что «участие тяжело» входит в рубрику «Предмет и его состояние»? Хотя в эту рубрику и помещены примеры только со словами, обозначающими лиц и животных, но из этого ведь не следует, что неживые предметы имеют только качества, но не состояния. Если принять во внимание, что по смыслу участие принадлежит одному лицу, а тягость — другому, то окажется, что ни качество, ни состояние не принадлежат тому предмету, которому они здесь приписаны. Кажущаяся объективность классификации оказывается очень условной.
        Так как уяснение функции предикативности приводит с неизбежностью к понятию предложения, то синтаксическая система, отказавшаяся от изучения этой функции, должна отказаться и от изучения предложения. И в самом деле, М. Н. Петерсон последовательно пришел к исключению из синтаксической системы предложения, признав единственной синтаксической реальностью словосочетание.
        Формальную грамматику затрудняло и продолжает затруднять то обстоятельство, что для предложения нельзя найти достаточно удовлетворительного формального определения. Но это ни в коем случае не должно служить препятствием для пользования в синтаксисе понятием предложения. Предложение — величина диалектического порядка, и понятно поэтому, что оно не укладывается в узкие рамки формально-логических определений.
        «В любом предложении,— говорит В. И. Ленин,— можно (и должно), как в «ячейке» («клеточке»), вскрыть зачатки всех элементов диалектики, по-
[ 55]    
казав таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика».[4]
        Если бы нам представилась надобность раскрыть и уточнить понятие социальной значимости предложения, то введение термина коммуникации как социально целенаправленной грамматической единицы или какого-либо иного аналогичного ему термина стало бы совершенно неизбежным.
        И здесь со всей очевидностью проявляет себя принцип приоритета социального содержания речи над отдельными формальными показателями.
        Проблеме предложения М. Н. Петерсон в своем синтаксисе отводит одну неполную страницу («Очерк, стр. 129: «Синтаксис», стр. 97—98), где определяет предложение как интонационное единство («Очерк») или смысловое интонационное единство («Синтаксис»). Функцию его М. Н. Петерсон видит в «выражении психологического суждения». Предложения однословные, не являющиеся словосочетанием вовсе исключаются из синтаксиса.[5]
        Конечно, такое упоминание вскользь о предложении совершенно недостаточно. В системе М. Н. Петерсона предложение — такой же механический привесок к формально-построенному синтаксису словосочетаний, как и смысловая классификация слов при наличии основной, морфологической. При определении функций словосочетания предложение в расчет не принимается.
        Между тем для того, чтобы суметь правильно квалифицировать словосочетание и даже больше — для того, чтобы впервые открыть словосочетание, необходимо предложение. Возьмем пример: «Закрепощение государством всех слоев русского населения было результатом инертности народного хозяйства...». Извлекая из этого предложения возможные словосочетания, мы узнаем, что словосочетаниями здесь невозможно считать например «закрепощение населения» и «результатом хозяйства», хотя они и возможны сами по себе и в другом контексте легко могли бы быть словосочетаниями. В данном контексте словосочетаниями будут: «закрепощение слоев», «слоев населения», «результатом инертности», «инертности хозяйства». Запрещает считать «закрепощение населения», «результатом хозяйства» словосочетаниями именно данный контекст, его общий смысл. А контекст этот — предложение. Ясен примат предложения над словосочетанием. Вне контекста нет словосочетания, как вне контекста нельзя квалифицировать формы «глаз» или «стол». Ясно, что считать словосочетание единственной синтаксической реальностью невозможно.
        Все это приводит к выводу, что предложение должно стоять в центре синтаксической системы как исходная синтаксическая единица. И даже больше: так как все языковые процессы совершаются в предложении, то учение о предложении и его составных элементах, иначе синтаксис, должно стоять в центре всей грамматики.
        Из отсутствия в синтаксической системе М. Н. Петерсона предложения как исходного пункта исследования проистекает не только то, что он формально и механически квалифицирует словосочетания, но еще и то, что все словосочетания в его системе стоят обособленно друг от друга. Встреча между ними изредка происходит лишь тогда, когда он дает исторический очерк словосочетания. Система языковых соотношений на данном этапе развития языка им не учтена, и каждое словосочетание рассматривается как обособленное от других и не имеющее связи с ними. Поэтому вопросы
[ 56]    
синтаксического замещения, редукции синтаксических образований, переходных синтаксических ферм и т. д. не находят места в синтаксисе М. Н. Петерсона или только случайно и без связи со всей системой попадают в сферу его внимания (в «Синтаксисе» например учитываются эллипсисы).
        Характерно, что синтаксис М. Н. Петерсона избегает анализа таких словосочетаний, как «воды прибывает». Рубрики «Глаголы и родительный падеж» и «Отношения между словами не выражены» не включают в себя сочетания положительной безличной формы глагола с родительным падежом. Не находит места в рубриках М. Н. Петерсона и сочетание безличной формы глагола с именительным падежом (в рубрике «Отношения между словами не выражены» означенного типа словосочетаний нет). Специфический характер этих словосочетаний можно понять лишь на фоне предложения. Понять например, что в предложениях типа «воды прибывает» родительный падеж совсем особого порядка и не зависит от глагола-сказуемого, стоящего в безличной форме, можно лишь из общего изучения категории на разнообразном лексическом материале. Ясно, что в типе «воды прибывает» родительный падеж особого порядка, даже несмотря на то, что он, обозначая делимое вещество и стоя при глаголе «прибывает», сохраняет количественное значение. Несомненна предикативная связь между родительным «воды» и безличной формой «прибывает», и это предикативное отношение имеет наклонность ощущаться все сильнее и сильнее по мере убывания в словарном значении глагола-сказуемого признаков достаточности.
        Понять все это, исходя из методологии, принятой М. Н. Петерсоном, невозможно, да вряд ли нужно к этому стремиться, так как эта методология обязывает изучать сочетания словарных значений, а не синтаксические отношения между словами. Ни понятием предикативных сочетаний слов, ни понятием характера синтаксической связи синтаксис М. Н. Петерсона не пользуется, а без этого трудно подыскать и подходящие рубрики для данных словосочетаний.
        До овладения высшей синтетической единицей — предложением — синтаксис М. Н. Петерсона так и не поднялся.

         Методология функций словосочетания
        М. Н. Петерсон, как выше уже было указано, не делает различий между формальным значением словосочетаний, т. е. грамматическим его значением, и его лексическим наполнением.
        Обычно словосочетание охватывает большой словарный материал, если оно не обратилось во фразеологическую единицу с застывшим лексическим содержанием. Отсюда возникает необходимость отделения лексических значений от грамматических, иначе говоря, — необходимость разработки методологии грамматических значений словосочетаний.
        Проверим, как разрешается вопрос М. Н. Петерсоном. Он пишет: «Функции словосочетаний изменяются. Большею частью это зависит от изменения значения слов, составляющих словосочетания»[6]. Далее анализируются словосочетания: «вход в театр заперт» (I) и «вход в театр затруднен» (II). Функция первого определена как «предмет и принадлежность его другому». Функция второго — как «действие; или точнее — движение внутрь предмета».
        Однако «вход в театр» (I и II) никак не может обозначать или только «предмет и принадлежность его другому» или только «движение внутрь
[ 57]    
предмета». Во-первых, «вход» — особый предмет, так как слово, его обозначающее, производно от глагола, и следовательно существительное здесь особого порядка, — это субстантивированный активный признак и в том и в другом случае, хотя и с разными степенями предметной материализации. Проявляет это себя хотя бы в наличии приглагольного префикса «в» в составе этого слова в обоих случаях его употребления. Формализм классификации слов и обособленное, вне связи друг с другом изучение различных сторон языка мешают М. Н. Петерсону это увидеть. Во-вторых, предлог «в» не утрачивает ни в том, ни в другом случае значения «направления внутрь». В случае первом это значение потому естественно и возможно, что существительное «вход» отличается тем специфическим характером, который только что описан, именно «глагольностью» (что обусловлено его производством), хотя опредмечение его (материализация) здесь достаточно сильно подчеркнуто. Таким образом, выясняется, что М. Н. Петерсоном совершенно оставлены в стороне те грамматические значения, которые никак не могут быть отделены от этого словосочетания.
        Исходя из определения функции, данного М. Н. Петерсоном, необходимо признать, что словосочетание «вход в театр» в первом случае равно по своей грамматической функции словосочетанию «театральный вход», а в случае втором — «вхожу в театр». Что это не мой субъективный вывод — ясно из того, что сам же М. Н. Петерсон на стр. 49 «Очерка» под рубрикой «Принадлежность предмета» дает примеры: «людские пороки», «конский топот», к которым по тожеству функции неизбежно должно примкнуть и «театральный вход», а следовательно и «вход в театр» (I) согласно вышеприведенной квалификации его М. Н. Петерсоном. Аналогичным образом доказывается и тожество функций словосочетаний: «вход в театр» (II) и «вхожу в театр».
        Надо только представить, до какой степени ослепления может довести исследователя избранная им схоластическая схема описания живых фактов языка, если в конечном счете оказались эквивалентными по своей функции словосочетания: «вход в театр» и «театральный вход». Вместо формального синтаксического анализа резко выдвинулся формально-логический принцип, стирающий все синтаксисо-морфологические и словопроизводственные особенности слов и словосочетаний, который во введении к «Очерку» теоретически очень резко оспаривается М. Н. Петерсоном, как и вообще теоретически он оспаривается формальной грамматикой.
        Найти приблизительный грамматический эквивалент словосочетанию «вход в театр» (I) можно в словосочетании «дверь в театр», которое очень близко к первому по своей грамматической функции (при комплексном учете всех грамматических особенностей, присущих словосочетанию) и отличается от него тем, что здесь значение «направления внутрь» (предлог «в») присоединяется к «дверь» не непосредственно, а опосредствованно, именно через тот глагольный элемент, который заложен в слове «вход», принадлежащим словосочетанию «вход в театр заперт». Проверить такую опосредствованность присоединения значения «движения внутрь» к слову «дверь» можно на словосочетании с другим предлогом — «дверь из театра», которое соотносительно с «выход из театра» и даже с «выходить из театра». Ясно, что глагольные конструкции отглагольного существительного «вход» — «выход» переносятся и на существительное «дверь», которое само по себе не могло бы их иметь.
        Если «вход в театр» (I) квалифицирован М. Н. Петерсоном как «предмет и принадлежность его другому», а совершенно неизбежно так же квалифицировать и «дверь в театр», то и «выход из театра» и «дверь из театра» (в предложении «выход из театра заперт») придется подвести
[ 58]    
под ту же рубрику, несмотря и вопреки ясной перемене лексического значения в первом случае («выход» и «вход») и сохранению его во втором случае. Нельзя же слова «выход» и «вход» считать словами одного значения, а «дверь», хотя бы и в разном контексте, — разного.
        Отсюда вывод: изменение значения входящих в словосочетание слов не является тем исключительного характера фактором изменения функций словосочетания, как это считает М. Н. Петерсон. Принять это положение в том безоговорочном виде, как это делает М. Н. Петерсон, значит отказаться от изучения грамматической стороны языка, потерять из виду грамматический объект как таковой.
        Итак, перед нами вскрываются в языке такие сложные и подвижные отношения между различными его элементами (морфология, синтаксис, словопроизводство, семантика), которые могут быть открыты только через наблюдение живого процесса становления языка во всем его многообразии и в то же время единстве и следовательно по существу своему диалектичны. Допускаю, что существительное «дверь» постольку может обладать глагольным управлением (предлог «в» с винительным падежом направления), поскольку и в реальной жизни являются соотнесенными понятия двери и движения через нее внутрь или изнутри и в языковом контексте через посредство отглагольных слов «вход», «выход» устанавливается соотнесенность с «ходить», «входить», выходить» и т. д. Вот это-то глагольное опосредствование и создает возможность словосочетания: «дверь в театр», «калитка в сад», «окно из камеры».

         Выводы:

        1. Недостаточная разработка методологии функций словосочетания приводит М. Н. Петерсона к смешению собственно лексических значений с грамматическими. Вследствие этого стирается граница между специфическими грамматическими значениями различных по своему формальному строению словосочетаний, которые зачастую оказываются функционирующими одинаково, если только лексическое наполнение словосочетания не протестует против однородности толкования его смысловой функции. В конечном счете грамматический объект как таковой упраздняется.
        2. Наша точка зрения ведет к требованию изучать грамматический объект в его специфичности, требует снятия противоположностей языкового процесса в грамматических единствах высшего порядка, которые познаются в присущих им специфических чертах в цельном акте живого высказывания.
        3. Устанавливая в словосочетании сложный комплекс морфологических, словообразовательных, синтаксических и словарных значений, необходимо признать, что систематизировать словосочетания мы не можем на механически подбираемых к каждому виду словосочетаний смысловых категориях М. Н. Петерсона. Эти категории лишь по внешности кажутся строго эмпиричными, а по сути дела обращаются в априорно применяемые формально логические схемы, которые нарушают исходные методологические пункты его системы, отвергающие априорность как основной порок всех отдельных синтаксических систем.     

         Вопрос о характере синтаксической связи
        Кажется, А. М. Пешковский первый указал, что синтаксис М. Н. Петерсона совершенно не знает о синтаксической неравноправности сочетающихся в синтаксическую единицу элементов.[7] 
[ 59]              
        Непризнание этой «синтаксической аксиомы» лишает исследователя возможности видеть синтаксическую перспективу, представляя все синтаксические члены расположенными в одной плоскости. Это делает невозможным пользование общепринятыми понятиями, построенными на основе синтаксической неравноправности (подлежащее, сказуемое, дополнение, определение...), и неизбежно приводит к тому, что в одноплоскостном разрезе сочетания «старик — вор и пьяница» и «старик — вор и пьяница — был выгнан с завода» окажутся неимеющими разницы и подводимыми под одну рубрику «Лицо и его занятие, сословие...» («Очерк», стр. 52). Присваивать одну и ту же категорию всем тем словосочетаниям, которые ей только не противоречат,— это приблизительно то же самое, что складочное помещение измерять не кубатурой объема, а лишь квадратурой его пола. Еще А. М. Пешковский показал в вышеупомянутой статье, что с точки зрения принятых М. Н. Петерсоном исходных положений нельзя понять синтаксической разницы между словосочетаниями типа «горбунов-верблюдов», «старухи-мещанки» и «куска хлеба», «увлечения танцем», которые, как и первые, стоят в одинаковых падежах и могут быть отличены от первых только семантически, на почве чего и осознается неравноправность их членов. Правда, М. Н. Петерсон нигде не смешивает этих видов словосочетаний, но интересно, что в этом случае ему приходится полагаться на здравый смысл, а не на исходные методологические принципы, которые, как это показал А. М. Пешковский, не дают возможности различать эти словосочетания. Следовательно, без учета характера, синтаксической связи и привлечения смысла целого высказывания нельзя узнать, какие из сочетаний слов, стоящих в одинаковых падежах, следует подводить под рубрику — «Два имени стоят в одинаковых падежах», т. е. считать их согласованными, и какие необходимо относить к рубрике — «Отношение между словами выражено падежными окончаниями», т. е. видеть в них грамматическое управление. И здесь приоритет значения над формой властно заявляет о себе.

* * *
        Подводя итоги произведенному исследованию основ одного из самых последовательных и методологически выдержанных направлений грамматики, хотелось бы остановиться на очередной задаче, стоящей перед современной грамматикой, — усвоении ею принципов диалектической методологии.
        В чем заключается сущность диалектического метода, можно видеть из следующей цитаты В. И. Ленина из Гегеля, которую Ленин сопровождает оценкой: «великолепно, очень хорошо». «Метод философии есть в одно и то же время синтетический и аналитический, но вовсе не в том смысле, что оба эти метода конечного познания находятся в ней рядом или просто чередуются, но таким образом, что они оба содержатся в философском методе в снятом виде, и он на каждом шагу своего движения действует одновременно и аналитически и синтетически».[8] Собственное ленинское определение диалектики таково: «Вкратце диалектику можно определить как учение об единстве противоположностей. Этим будет охвачено ядро диалектики» (стр. 277). Законы диалектики Ленин сформулировал в шестнадцати положениях, из которых приведу здесь те, которые к нашей области знания имеют ближайшее отношение. «Вся совокупность многоразличных отношений этой вещи к другим. — Развитие этой вещи (respect. — явления), ее собственное движение, ее собственная жизнь. — Внутренние противоречивые тенденции (и стороны) в этой
[ 60]    
вещи.— Вещь (явление etc.) как сумма и единство противоположностей. — Не только единство противоположностей, но переходы каждого определения, качества, черты, стороны, свойства в каждое другое (в свою противоположность).— Переход количества в качество и vice versa».[9]
        Произведенный анализ четырех основных синтаксических проблем в системе М. Н. Петерсона обнаруживает, что в применяемых им приемах классификации, в способах суммирования явлений, наконец в самом способе первоначального наблюдения грамматического явления не «находят места выставленные здесь положения. На основе философски неоправданного метода исследования в сферу наблюдаемого явления попадают нередко случайные для данного явления признаки, а как следствие этого получается разобщение функционально связанных между собою явлений или объединение функционально необъединимого.
        Следует определенно заявить в противоположность основному убеждению формальной грамматики, что для успеха своего будущего развития грамматика нуждается в философии, и отказ ее от пресловутого «эмпиризма», заведшего ее в тупик формалистики, будет большим шагом вперед в овладении живым методом познания живого языка. На этом пути ждет грамматику то объединение теории с практикой, которое стоит во главе марксистской методологии науки и которое должно теоретическую грамматику сделать необходимой для всех видов языковой практики.