Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Г. Турчанинов : «Основные принципы развития слова», Яфетический сборник, VII, 1932, стр.19-35. (commentaire)
[19] Отдельное слово, как его ни рассматривать, в контексте ли развернутой речи или самостоятельно, представляется простейшей речевой категорией, конкретной и многообразной в единстве своих значений. Под простейшими речевыми категориями (кинетической ли, звуковой ли речи) понимаются такие определения, без которых немыслимо наше предметное, сознательное отношение к окружающей действительности, невозможно понимание этой действительности. В этом отношении, поскольку «предмет утверждается в человеческом сознании как человеческий общественный предмет» (Маркс), эти категории сугубо общественны, сугубо социальны и являются одной из сторон отражения действительности. В этом же отношении отдельная фонема не теряет своей социальной и семантической значимости, но содержит ее в себе, с одной стороны, как часть единого целого (слова), с другой – сохраняет ее в снятом виде, поскольку фонема есть результат диалектического развития слова, от диффузного его состояния(1) в единстве его произносительной и семантической сторон (единство формы и содержания). Не слово слагается из отдельных фонем, но каждая фонема в процессе своего диалектического развития от первичного диффузного состояния слова получает свое количественное и качественное оформление, т.е. сохраняет за собой и значение части целого (отдельная фонема в слове) и значение снятого целого (напр., как признак категории грамматического рода, множественного числа и т.п.), представляется ли это использованием огласовок или так называемых служебных элементов, т.е. формантов и др., лишь бы оно было выражено фонемой. [ 20] Случаи второго общеизвестны, для первого же интересными представляются наблюденные И. И. Зарубиным в орошорском языке на Памире(2) различения муж. и жен. рода использованием (чередованием) огласовок u (муж.): а (жен.) либо u: i и др., ср.: шur 'осел': шаr 'ослица'; рuсu 'кот': рici, реш 'кошка' и т.п.. Под единством многообразия значений отдельного слова понимаются те его значения, которые утверждаются за ним в практике его различного общественного использования и которые в своем различном использовании, сохраняя свою звуковую (материальную) сторону, обобщенные функционально-семантической идеей, образуют целый комплекс (единство). Применяя общеупотребительную терминологию, с учетом количественного и качественного различия этого явления во времени, оно может быть названо полисемантизмом, многогранность которого даже в данных временных условиях заставляет нас ограничиться только одним примером: ср.: стакан (как 'сосуд для питья') стакан (как 'часть артиллерийского снаряда') стакан (как 'принадлежность электро-арматуры') и т. п. Но уже в этом 'стакан' безусловно наличие и общего и различного, так как хотя бы 'стакан' (как 'сосуд для питья') и 'стакан' (как 'часть артиллерийского снаряда') и одно и не одно и то же. Вообще, единое в многообразии значений слово отнюдь не предполагает обязательно этого единства, как семантически общего и сходного, поскольку само общее и сходное может содержать в себе различные определения, сообразно с различными этапами развития человеческого мышления, обобщающего в себе конкретный социально-исторический человеческий опыт, исторически различных эпох. В этом отношении форма и содержание слова, вне единства которых рассматривать его невозможно, представляет ту сложность, что это единство нельзя понимать как исключительное достижение данной социальной группы, класса, народности, нации, поскольку вопрос изменяемости языка, как и строительство самого языка, не исключая отдельного слова, лежит не в пределах опыта только данного речевого коллектива, а требует расширения своих рамок по связи с другими иноязыч- [ 21] ными коллективами, вплоть до охвата движения слова в общем глотогоническом процессе. К несчастью этого положения не понимает разношерстная плеяда «поборников» буржуазного сравнительного метода у нас в СССР — Поливанов, Бубрих, Щерба и др., из которых последний, прикрываясь левыми социологическими фразами и кавычками, считает, что «лучше всего было бы говорить об индивидуальных речевых системах»,(3) и для которого существуют какие то имманентные факторы изменяемости языка в узких пределах данного языка, поскольку для него этими факторами являются: «С одной стороны — языковая система, социально обоснованная в прошлом, объективно (!) заложенная в языковом материале (!) данной социальной группы и реализованная в индивидуальных речевых системах, с другой — содержание жизни данной социальной группы».(4) Как представляется для проф. Щербы изолированное, привходящее, социально-обоснованное прошлое, дело темное, но коль Щерба заговорил о прошлом, об истории, коль Щерба решается включить язык в процесс исторического развития, то ему, претендующему на диалектику, полезно было бы вспомнить, что «чем больше уничтожается первобытная замкнутость отдельных народов, благодаря более развитым способам производства, сношениям и вызванному в связи с этим массовому разделению труда между различными народами, тем более история становится всемирной историей» (Маркс).(5) Что же делать тогда, уважаемый «социолог»-лингвист проф. Щерба, с языком? Повидимому, просто. Пусть он навсегда останется вашей единственной «индивидуальной речевой системой». Сравнительный метод не разрешит этого вопроса. Загнанный в узкие рамки разобщенных, не связанных друг с другом языковых систем, в пределы одной языковой стадии, он давно перестал быть ведущим и опустился на низшие ступени познания языковых явлений. Развертывание в исследовании единого глоттогонического процесса и вскрытие реальных путей движения таких простейших категорий, как отдельное слово, достигается применением палеонтологического анализа, как одного из способов конкре- [ 22] тизации метода диалектического материализма в языкознании, анализа, покрывающего смены языковых систем, существо общего и различного в их единстве. В этом отношении сравнительный метод не устраняется, но снимается, выступая в новом качестве, как одна из сторон палеонтологического анализа. В нем, палеонтологическом анализе, выступает и техника, по четырем лингвистическим элементам, которая оказалась настолько реальной, что без нее и без них по существу представилось совершенно невозможным какое бы то ни было синтезирование и выводы, какое бы то ни было диалектическое проникновение в сущность языковых явлений и отдельных слов. С другой стороны, эта техника научила аналитически так систематизировать материал, что выявлением круга понятий одного семантического звена намечалась с математической определенностью семантика и роль неясных, но видимости утративших живую связь с конкретной действительностью, входящих в это звено слов. Отдельное слово в своем движении представляется весьма многосторонним. Тем не менее вся его многосторонность может быть определенно введена в рамки двух основных действующих принципов: 1) принцип реализации в слове синтаксических отношений; 2) принцип реализации в слове функционально-семантической идеи. Оба эти принципа нужно рассматривать необособленно друг от друга, но в их взаимосвязи и взаимодействии. В пределах первого принципа, применительно к Марксову пониманию простейшей категории, слово, как простейшая категория, есть выражение тех условий, в которых может реализоваться неразвившееся целое (предложение), поскольку слово стадиально различно, но всегда отражает в себе синтаксические отношения и связи более развитого целого, находящего свое выражение в предположении. Иначе, слово может отражать и отражает в себе те синтаксические отношения, которые существовали исторически раньше и которые, раз возникнув и достигнув своего предельного развития, в условиях нового исторического этапа снимаются вновь развившимися отношениями, для того, чтобы в последующую эпоху (стадию) развиться заново и отразить тем самым в себе несовершенство и неразвитость предыдущей. Это можно видеть на примерах таких технологически построенных слов, прослеженных в пределах всех языков, как […] [ 23] русск. slе-zа, при словин. sоl-zа первично sоl ('глаза'), zа ('вода') […]. В последнем случае элементы-слова, стоявшие некогда в определенных синтаксических отношениях, теперь уже не осознаются так же, как напр., в слове чел-юсть из 'чел-усть’, букв. чел ('кость') усть ('рта'),(6) или бар-сук, др.-русск. бор-сукъ букв. бор ('леса') сук ('собака'), вторая часть также как лис при лиса, сук, 'собака-самец' при сука — 'собака-самка' и возможные другие. Эти же первичные синтаксические отношения вскрываются не только в технологически сложенных, но также и скрещенных словах […] Этот процесс реализации в слове синтаксических отношений в силу различия и неравномерности развития исторических условий происходит различно и неравномерно и поэтому мы имеем обычно сосуществование и простейших и более сложных категорий, т. е. имеем и слово-предложение и слово в предложении, в котором оно, слово, как простейшая категория, выступает уже как подчиненное отношение. Ср. 1. «Сумрак. Далеко в степи начинают появляться огоньки». 2. «В сумраке далеко в степи начинают появляться огоньки». Иначе представляются эти отношения интерпретатору на гумбольтовские темы — Г. Шпету, для которого «синтаксические элементы речи… формы синтаксические — формы внешние, и притом независимо от интенций речи в целом, а в зависимости от состава языка и его истории»,(7) и если в дальнейшем Шпет и клянется в том, что языковая конструкция «заявляет о себе» как динамическая, то по существу это заявление, вместе с самим Шпетом, остается не только вне развития, вне истории и конкретной действительности, но повисает в том самом «между», которое Шпет определил для внутренней формы. [ 24] Трудно понять, между чем и чем приютился гр. Шпет, только слишком уже оно, это место ветреное, как бы не продуло идеалистическим сквознячком. А ведь не так тяжело уяснить, что диалектико-материалистическая постановка проблемы о синтаксических отношениях, о их реализации, рельефно указывает на диалектику их внутреннего содержания, изменяю-щегося в зависимости от тех или иных социально-производственных кон-кретных исторических условий практики. Итак, при раскрытии содержания значимости отдельного слова, нужно иметь в виду, что простые, а за ним и сложные слова отражают в себе прошлые, стадиально различные синтаксические отношения. Само понимание простого и сложного слова стадиально также различно. Если взять для примера такие одноэлементные слова, как […] sel-o, zar-ya […] и т.п., то они отнюдь не потому просты, что не отражают в себе синтаксических и функционально-семантических отношений, а потому, что понятие этой простоты, отождествляемое в нашей исторической практике с их внешним выражением, утвердилось в понимании простого по этим внешним признакам. В действительности же, оставаясь единым в многообразии своих значений, одноэлементное слово уже тем многосложно, что содержит в себе различные по различному действующие отношения. Во-первых, оно уже тем представляется сложным, что содержит в себе и элементы своего собственного конкретного значения (идеоносительные) и элементы своего отношения, определения в окружающей действи-тельности (пределоносительные), которые служат и конкретизацией собственного значения и определением отношения к нему той действительности, в которой оно бытует (напр., огласовка чело || чало, заря || зоря), указывающие на диалектическую среду, признак рода, к которому нельзя относиться безразлично (напр., сел-о) и в интересах понимания и в интересах синтаксического согласования и др. Во-вторых, отражая в себе прошлые синтаксические отношения, слово сохраняет в снятом виде эту синтаксическую способность в соответствии с наличной в слове функционально-семантической идеей. Это проявляется в том, что слово может входить в синтаксические отношения только с определенными, историческим опытом закрепленными понятиями, т. е. нельзя, напр., сказать: 'корова ржет' и нельзя не только потому, что это противоречит существующей действительности, [ 25] по и потому, что за словом 'ржет' закреплено значение по функционально-семантической идее, ведущее к понятию 'лошадь', 'конь', т. е. 'ржет' это букв, 'лошадит', 'конит'. С другой стороны, по реализации функционально-семантической идеи слово образует также новые слова соединением или переносом значения только с определенными и на определенные слова, отношение к которым устанавливается опять таки определенным общественно-историческим опытом. Наличие этой функционально-семантической идеи дает возможность слову, путем ее реализации, двигаться вперед и в то же самое время сохранять длительную связь в общем семантическом кругу. Представим это наглядно. В современном русском языке в степени различной употребляемости используются следующие слова: чело 'лоб', челюсть, сочельник, начало, начальник. В нашем сознании они не объединяются какой-либо семантической зависимостью, а тем не менее, это общие по функционально-семантической идее слова. Начнем анализ от простого к сложному. Это поможет нам уяснить, что такое функционально-семантическая идея, что такое принцип реализации этой идеи в отдельном слове. Понятие — чело 'лоб', в пределах семантической многозначимости отдельного слова, есть результат количественного отхождения, как часть по целому, от общего по идее качественного инозначения 'голова'. Т. е. до перехода в свою количественную, качественно новую противоположность, чело 'лоб' это и 'голова'. […] Установление названия чело в значении 'голова', вводит нас в семантический пучок 'голова - гора-небо'. Связи русск. чело с небом или/ его частью по целому 'солнцем' устанавливаются, через серб. чело — 'половина суток', т. е. 'время от восхода до захода солнца' или обратно 'от захода до восхода солнца', потому в серб. два чела 'сутки'. Оно же чело в значении 'солнца' в серб. использовано в сложном слове челопек букв, 'солнцепек', описательно же 'солнечная сторона горы или холма', что по существу намечает промежуточное звено в семантическом пучке, 'гора', по связи с 'небо' - 'солнце'. Функционально-семантическая связь головы с солнцем прослеживается и косвенно; ср. серб. суноврат, нареч. 'сломя голову' букв, 'сломя солнце'. Но какое отношение имеет серб. чело, вскрытое в значении солнца, к современному русскому языку? Его мы находим в составе сложного слова [ 26] 'сочельник', значение которого как 'день перед рождеством' ничего не объясняет. С привлечением чел в значении 'солнца', сочельник раскрывает свое конкретное значение как 'свет — солнца', имеющий свои корни в языческом обряде солнцеворота, т. е. праздника рождения солнца, приспособленного и интересах христианства к рождению христа-бога. Рассматривая подробнее по элементам, сочельник в своем элементе ‘со’ означает 'свет', ср. слов. so-y, so-ya 'свет', где -у и -уа признаки грамматического рода […]. В русском это so, с пережившим от яфетических языков звуковым корреспондированием OVI, как SI, налично в глаголе сиять, т.е. 'светить'. В пределах тех же семантических отношений, количественно (часть по целому) от 'головы' не только 'лоб' (чело), но также 'лицо' (образ), качественно 'кость'. Отсюда использование его (чело) в славин. в значении 'лица', 'фасада дома', в русск. диал. 'чело печи'; по материалу в составном челюсть […].Что касается чел в значении 'кость' у него особые связи с таким значением как член — 'сустав' <— 'кость'. В других связях, но в пределах той же функционально-семантической идеи 'голова' это 'вершина', 'конец', оно же не диференцированно 'начало', совпадающее в других славянских языках с понятием 'лоб' в использовании того же элемента, ср. серб. почело — 'начало' при почелок—'лоб'. Русск.-совр. начальник — контаминация по встрече двух с общей идеей семантических инозначений 'голова' и 'начало', притом, как и в начало, так и в начальник использовано в 'чело' вместо е — а, в целях общественной диференциации значений, так как начельник означало бы 'налобник' (ср. в словац. начельник — 'начальник', по начелие — 'палобник'). Эта контаминация двух значений осталась в слове начальник и посейчас, поскольку оно означает не только 'главарь', но используется и в значении 'начинатель'. По структурному построению слово начальник имеет в современном русском языке много подобных, ср. наездник, наместник (архаичное), налетчик и др., и образовалось путем органического слияния предлога 'на' с элементом 'чел’ […]. [ 27] Как видно, принцип реализации в слове функционально-семантической идеи идет по пути использования слова в новом значении, не устраняя, а снимая старое, прежнее. На это указывает и акад. Марр,(8) когда говорит, что слово уносит с собой функцию лишь более уточненного обозначения одного из двух стоящих в противоречии друг к другу обозначений, либо качественно: 'голова — хвост', 'конец—начало' и т.п., либо количественно: 'целое — часть', 'много — один' и т. п. Ранее эти обозначения сигнализовались одним словом, впоследствии за каждым из них закрепляется уже одно ограниченное значение, т. е. напр., ранее чело обозначало 'лоб' и 'голову' вместе, а теперь только 'лоб' и т. п. Итак, становится ясным: слово получает новое обозначение путем диалектического раздвоения единого по значению слова, путем выделения из этого слова двух противоположных значений. Следовательно, слово двигается вперед путем разрешения возникших в нем противоположных противоречивых значений. Где же возникают эти противоречия? Какие законы сообщают слову его движение? Из указанного выше не трудно видеть, что слово, кроме своего конкретного ему одному присущего значения, является также носителем части той функционально-семантической идеи, которая определяет его отношение к другим инозначениям. Так, когда эта функционально-семантическая идея отражала в человеческом мышлении практический опыт зрительного восприятия явлений, диффузной неразграниченностью целого и части, это выражалось в семантическом пучке: 'небо — гора — голова'. С изменением практики, с возникновением диференциации в общественной жизни, возникла необходимость различать часть и целое, оформилось количественное либо качественное, с переростанием, отхождение от этих общих по функционально-семантической идее инозначений. Иначе, произошел процесс раздвоения единого в своем значении явления на противоположности: 'небо' —> 'солнце', 'голова' —> 'лоб' —> 'лицо' —> 'челюсть' и т. п., т. е. в мышлении происходит тот диалектический процесс, который Ленин характеризует так: «сначала мелькают впечатления, затем выделяется нечто, потом развиваются понятия качества (определения, виды — явления) и количества. [ 28] Затем изучение и размышление направляют мысль к познанию тождества — различия — основы — сущности versus явления — принадлежности еtс.» (Ленинский сб. XII). Следовательно, противоречия возникают в человеческой общественной практике и изменение этой практики изменяет соответственно формы чело-веческого мышления, а с ним соответственно меняется характер содержания функционально-семантической идеи. Иначе, слово в своем конкретном значении связано с окружающей его действительностью (практикой) через функционально-семантическую идею, которая по связи с формами мышления определяет отношение этого слова к действительности и является как бы другой стороной значимости этого слова. Условимся называть эту сторону значимости слова законом внутренней формы слова. Но в каком отношении этот закон внутренней формы слова относится к его содержанию? Нетрудно установить, что закон внутренней формы слова есть закон связи его со значением слова. Слово меняет свое значение не непосредственно в зависимости от изменения условий человеческой общественной практики, но действием изменяемости закона внутренней формы, связанного через мышление с действительностью. Действие этого закона определяет спецификум в движении отдельного слова и сообщает слову его долголетнюю семантическую живучесть, так как утрата этого закона влечет утрату значения слова в общественной практике, изменения в нем влекут, по связи, изменения в семантике слова, в связи с тем, что всегда, хотя для нас и мало заметно, человеческое мышление реагирует на изменение окружающей действительности. В этом отношении принцип реализации в слове функционально-семантической идеи есть всеобщий закон деятельности мышления, отражающий восприятие вещей и явлений мира в той их взаимосвязи, взаимодействии и последовательности развития, в какую они ставятся конкретной действующей общественно-исторической практикой. Иначе: этот закон функционально-семантической идеи есть непрерывный закон деятельности человеческого мышления на протяжении всего его исторического развития, не убывающий в нем, но изменяющийся с изменением общественно-исторической практики. В этом отношении, поскольку язык является непосредственной функцией мышления, этот закон находит в нем свое специфическое выражение, [ 29] как закон внутренней формы слова, связывающий слово через мышление с практикой, определяющей его, слова, значение. Только поэтому весьма отдаленные от настоящей практики слова, повидимому утратившие свое конкретное значение, живут в нашей речи, напр., служебные слова. Доколе в какой-либо мере жива в них функционально-семантическая идея (как закон внутренней формы), связывающая их с действительностью, дотоле они, эти слова, в какой-либо мере отражают эту действительность. Точно так же, когда мы заменяем в речи одно слово другим (синонимика) — это явление совершенно не случайного порядка, наоборот, оно проявление определенной закономерности. Слово может сменить другое лишь в том случае, если закон внутренней формы, реализованная в слове функционально-семантическая идея прошла один и тот же, хотя и различный в деталях, путь развития, приведший к одинаковым результатам. Ставя этот вопрос совершенно не диалектично, повторяя индоевропейские зады, Р. Шор утверждает: „Нетрудно убедиться, что «внутренняя форма» слова также мало связана с его значением, как и внешняя форма. Действительно, на протяжении развития языка мы неоднократно наблюдаем, как исчезает внутренняя форма слова, тогда как значение остается почти неизменным: кто сейчас станет связывать 'забавный', 'избавитель', и 'быть', 'беду' и 'победу', 'власть'и 'волость', 'век' и 'увечье' и т. п.(9) Внутренняя форма слова поставлена в реакционную оппозицию к значению. В приведенных Р. Шор примерах «единство противоположностей» проявляется в такой же мере, в какой оно безусловно между Р. Шор и дипломатично ею признанным чуть ли не «основоположником марксизма» в языкознании — Даниловым. Будем надеяться, что эта связь «внутренней формы» убеждений Р. Шор со «значением» Данилова не носит характера «естественной, общеобязательной связи», и так же скоро исчезнет вместе со «значением» Данилова. Может быть исчезновение этой «связи» поможет Р. Шор установить действительную связь «внутренней формы» слова с его значением, поможет отказаться от индо-европеизма. Будем надеяться. […] [ 33] Слово имеет еще одну сторону своего проявления — внешнюю, звуковую. Условимся называть ее внешней формой слова, материальным выражением, в отличие от идеологического, внутреннего. Эта материальная сторона выражена в известных соотношениях звуков, в фонетике. Вопрос, почему слово имеет те, а не иные звуки, не является вопросом достаточно разрешенным. Ясно однако то, что характер этих звуков и их соотношений, определился длительной общественной практикой, что это социально обусловленный процесс. Более ясным представляется отношение этой внешней формы к значению слова, к закону его внутренней формы. Фонетические особенности находятся в тесной зависимости от этих последних. Первично, когда общественная практика выявила необходимость диференцировать два понятия из одного в их значении, это соответственно потребовало их частичной звуковой диференциации. […] [ 34] Точно также, когда в немецкой исторической действительности потребовалось при функциональном использовании название собаки распространить его на волка, германцы проделали тот же путь и мы имеем wolf 'волк' и welf 'щенок', т. е. первоначально 'собака'. Но иногда отношения могут быть гораздо сложнее: так получилось с русск. барсук первично бор ('леса') сук ('собака'). Когда в сознании утратился составной характер слова и каждая из самостоятельных частей при слиянии утратила свое конкретное значение, слово, попав в соответствующие общие условия «аканья», неизбежно сменило о на а и получился барсук. Правда, мы имеем и борсук, в котором также эти части не осознаются, но это получилось по весьма понятным причинам. Исчезло из употребления сук, как 'собака — самец', осталось только сука. Сук заменился значением кобель. Слово потеряло опору для семантической ориентировки и тем самым ускорило процесс «десемантизации». Как иначе можно вообще рассматривать такие «эквиваленты» как кознь, казнь, разница, розница, разве диференциация в их значении от единого, не определила их фонетическую диференциацию? В общем, все же можно сказать, что изменение внешней фонетической формы значительно отстает от содержания. Причины этому нужно видеть безусловно в коммуникативной функции речи, связанной с процессом взаимного понимания. Если в процессе социальной борьбы отдельные социальные группы или классы, преодолевая и изменяя ту или иную действительность, тем самым вкладывают новый смысл в значения явлений и предметов, то фонетическая сторона представляется в этом отношении как бы идущей по линии компромисса в интересах этой классовой борьбы «быть понятной» в межклассовых отношениях. Правда, это наблюдается не всегда, иногда в зависимости от конкретной обстановки наблюдаются моменты обратного порядка, выясняя тем самым противоположную сторону. В этом общественном использовании фонетики как бы проявляется единство ее противоположностей. Насколько важна эта коммуникативная сторона речи и насколько это связано с внешней формой слова, в целях классового воздействия и разграниченности, но не разобщенности, можно видеть на следующих примерах: крест. яз. девка — 'девушка', 'девица', 'дочь', двор.-пом. яз. девка — 'прислуга', 'потаскушка', 'проститутка' с весьма широким использованием уничижительности. [ 35] Из этого можно видеть и другое, а именно то, что изменение в значении слова не всегда влечет за собой изменение звуковой его стороны. Причины этого составляют проблему. Так представляется внешняя форма слова. Нетрудно убедиться, что она не является самодовлеющей, принципиальной, определяющей стороной слова, хотя и связана с его развитием и движением. Более «консервативная», она, тем не менее, менее устойчива и постоянна, в относительном смысле этого понимания, так как звуковое выражение может быть заменено другим, напр. кинетическим, как это наблюдается и по сие время.
СНОСКИ
(1)Эта диффузность, качественно и количественно различная на разных стадиях ее развития, содержится в снятом виде и в дифференцированной от диффузности фонеме. (назад) (2) Труды Памирской экспедиции, вып. VI, 1930, Изд. Акад.Наук СССР, стр. 105—107. (назад) (3) См. О трояком аспекте языковых явлений... Известия Акад. Наук, 1931, N1, стр.117. (назад) (4) Там же, стр. 118. (назад) (5) Архив К.Маркса и Ф.Энгельса, т. I, стр. 225. (назад) (6) Развернутый анализ этого слова см. дальше. (назад) (7) Густав Шпет. Внутренняя форма слова. 1927, стр. 92 и далее. (назад) (8)Н. Я. Марр. К семантической палеонтологии в языках не яфетических систем. 1931, стр. 11. (назад) (9) Р. Шор. Язык и общество. 1926, стр. 93 и 95. (назад)