[111]

В истории русского языкознания совершенно исключительное и своеобразное место занимает А. А. Потебня. Языковед-мыслитель, он стремился изучать русский язык, его историю в свете общей эволюции человеческого языка и мышления. Уже один перечень основных исследований Потебни дает отчетливое представление о широте и разносторонности лингвистических интересов Потебни: «О некоторых символах в славянской народной поэзии» (1860), «Мысль и язык» (1862), «О связи некоторых представлений в языке» (1864), «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий» (1865), «Из записок по русской грамматике» (т. 1-2, [1874]; т. 3, [1899]; т. 4, [1941]), «К истории звуков русского языка» (1876—1883), «Малорусская народная песня» (1877), «Слово о полку Игореве» (текст и примечания, 1878), «Объяснения малорусских и сродных народных песен» (т. 1, 1883; т. 2, 1887), «Значения множественного числа в русском языке» (1888), «Этимологические заметки» (1891), «Из лекций по теории словесности» [1894 ], «Из записок по теории словесности» [1905] «Язык и народность» [1895]...

В концепции Потебни понятие языка охватывало не только области устно-бытовой и письменной речи с их диалектами и стилями, но и целиком сферы поэзии и науки. Для Потебни, находившегося под сильным влиянием классического немецкого идеализма, идеализма Канта, Шеллинга, Гегеля, В. Гумбольдта, Лотце и Штейнталя, язык был органом, образующим мысль (das bildende Organ des Gedankens). «Язык — это средство не
[112]
столько выражать уже готовую истину, сколько открывать прежде неизвестную... Человек окружает себя миром звуков для того, чтобы воспринять и переработать в себе мир предметов», — так учил Гумбольдт. И Потебня вполне принял эту точку зрения: «...язык мыслим только как средство (или точнее система средств), видоизменяющее создания мысли; ...его невозможно бы понять как выражение готовой мысли»[1]. Понятно, что в этом плане центральным вопросом истории языка становится вопрос об изменениях мышления в свете изучения явлений языка, о разных стадиях в развитии языка и мышления. Стремление к открытию общих закономерностей в процессе образования и эволюции человеческой речи не затемняло и не закрывало перед Потебней конкретных задач истории национального языка. Признавая нацию как историческую категорию организации человеческих коллективов, Потебня придавал особенное значение изучению национально-языкового творчества. Он сочувственно цитировал слова Гумбольдта: «Существование языков доказывает, что есть духовные создания, вовсе не переходящие от одного лица ко всем прочим, а возникающие из одновременной самодеятельности всех. Языки, всегда имеющие национальную форму, могут быть только непосредственными созданиями народов»[2]. Потебня не был социологом, хотя и подчеркивал, что «Язык развивается только в обществе, и человек понимает себя, только испытавши на других понятность своих слов»[3]. Потебня не занимался проблемой борьбы классов, как она обнаруживается в истории языка, и мало уделял внимания другим социальным диалектам и стилям языка, кроме языка народа, кроме национального стиля. Творящая индивидуальность и творящий народ — вот те две основные сферы, в пределах которых Потебня изучал формы словесного творчества. Но основным двигателем речи-мысли для Потебни был народ. Индивидуализм Потебни демократичен, и единичная личность в сфере языкового творчества рассматривалась Потебней лишь как отражение и выражение «народного духа». «Язык, вероятно, навсегда останется первообразом и подобием... гуртового характера народнопоэтического творчества»[4]. Даже в истории литературной речи Потебня ограничивает роль отдельных реформаторов языка, выдвигая начало коллективного творчества.

Из этих двух центральных тем, опорных пунктов лингвистического мировоззрения Потебни — из понимания языка как основного способа мышления и познания, как творческой деятельности, организующей мысль, и из признания народа главным творцом и реформатором языка — вытекали великие задачи, поставленные Потебней перед русской филологией, и великие результаты, достигнутые самим Потебней в области науки о языке.

1) Обосновав новое понимание языка, Потебня связал с теорией языка вопросы художественного творчества и научного познания. Применительно к истории русского языка это означало расширение ее границ и задач до такой степени, что она включила в себя историю русского поэтического и научного творчества. Отсюда-то и возникает углубленный интерес Потебни к теории словесности как теории искусства и науки. Вместе с тем признание народа главным творцом речи-мысли, великим «поэтом» в сфере языка было сопряжено у Потебни с сосредоточенным изучением устного народнопоэтического творчества и народной мифологии. И Потебне удалось вскрыть некоторые исторические закономерности в связи образов и символов русской и украинской народной поэзии.

Таким образом, Потебня закладывает прочные основы истории русского языка как истории словесного творчества русского народа. Правда, в этом направлении у Потебни были среди русских филологов крупные предшественники и спутники. Его предшественником был в XVIII в. М. В. Ломоносов, которого А. С. Пушкин метко назвал «первым русским университетом»; его предшественни-
[113]
ками в первой половине XIX в. были А. С. Шишков, А. X. Востоков, Г. П. Павский и И. И. Срезневский. Современниками Потебни, другими путями и более медленным темпом шедшими к той же цели, каждый по своей дороге, были К. С. Аксаков, Ф. И. Буслаев, А. Н. Афанасьев и, наконец, А. Н. Веселовский. Из следующего поколения русских лингвистов осуществлению и решению задачи, которую завещал Потебня русской филологии, много содействовали (впрочем, значительно сузив и изменив ее теоретический фундамент) А. И. Соболевский и А. А. Шахматов. И то здание истории русского языка, которое начал возводить Потебня, остается все еще недостроенным.

2) Придавая особенное значение изучению живой речи и устного народного творчества, Потебня поставил на твердую почву русскую народную диалектологию. И. В. Ягич, историк славянской филологии, констатировал, что Потебня был «основателем научной диалектологии в России»[5]. «Никто не умел в то время так хорошо и правильно, с чисто научной точки зрения анализировать диалектические, звуковые особенности русских наречий, как Потебня», — писал Ягич в «Истории славянской филологии»[6].

В области исторической диалектологии русского языка Потебня больше всего нашел продолжателей и последователей. А. И. Соболевский, А. А. Шахматов, Е. Ф. Карский, Б. М. Ляпунов сильно углубили и расширили наши знания о народных русских диалектах и их истории. Их труды оказали определяющее влияние на других русских диалектологов, например на Е. Ф. Будде, Н. М. Каринского, В. И. Чернышева, С. П. Обнорского.

3) Изучая эволюцию мышления в свете языка, Потебня широко иллюстрировал общие положения своей теории конкретными примерами из истории значений слов, из истории поэтических образов на почве русского языка. Например, тонким анализом громадного количества фактов Потебня доказывает, что в истории русского языка понятие собирательности развивается из категории качественности (ср.: беднота, человечество, старье и т. п.) (см. 3, с. 24—37). Выдвинув тезис о происхождении категории качества (имени прилагательного) из категории субстанции (имени существительного), Потебня стремился установить общие принципы семантического перехода от предметного понимания мира к восприятию его качественных определений, оттенков и различий.

Вместе с тем Потебня указывает, что для превращения существи­тельного, получившего уже качественную окраску, в прилагательное нужно стремление к устранению двойственности субстанций в структуре предложения. Таким образом, предложение, по учению Потебни, является основной языковой ячейкой, в которой происходят семантические сдвиги, в которой формируются все смысловые категории языка. В данном случае ход семантических изменений представляется Потебне в таком виде. Наше предложение Трава зелена возводится к первоначальному типу трава зелень (или трава — зел; зел — древнее существительное, то же что зелень). Первоначально предложение строится из двух существительных, которые сопоставляются одно с другим, при этом второе из них (зелень или зел) мыслится как определяющее. Оснований для присоединения определяющего существительного к определяемому «может быть столько же, сколько в нем мыслится признаков». Например, в сочетании вода малина основанием сближения мог бы служить цвет ягоды, вкус ягоды, изготовление напитка из ягод, близость к воде малинника (как у Тургенева «Малиновая вода»). Для превращения существительного зелень (или малина) в прилагательные необходимо ослабление в них предметности и параллельно усиление значения признака, качества, иначе говоря: постепенное внедрение существительного зелень в существительное трава и, следовательно, устранение двойственности субстанций в суждении (ср. последовательность хода мысли: вода — свет, вода — как свет, вода светла; см. 3, с. 60—67)[7]. Таким образом, у Потебни органически сближены проблемы исторической семантики с вопросами грамматики. Нет ничего в грамматике, чего не было бы в лексике и семантике. В этом «синтаксическом», как выражался Потебня, подходе к явлениям языка заключается громадное значение лингвистических работ Потебни
[114]
для нашей современности. Учение Потебни является действенным противоядием против формализма и нигилизма грамматистов из фортунатовской школы, которые превращали грамматику современного русского языка то в неосмысленный каталог грамматических флексий и флексирующих разрядов слов, то в искусственную таблицу их.

Итак, Потебня придает необыкновенную глубину и содержательность исторической семантике русского языка. Его можно с полным правом назвать реформатором в этой области. Проблемы семантики и до Потебни волновали русских лингвистов и филологов. В XVIII в. Ломоносов и Тредиаковский проявляли обостренный интерес к этим проблемам. В XIX в. особенно выделялись работами в этой сфере Шишков, Аксаков и Буслаев. Но никто из этих замечательных предшественников Потебни не сумел поставить изучение исторической семантики русского языка на такую широкую культурно-историческую и философско-лингвистическую основу.

4) Центром лингвистических изучений и построений Потебни была грамматика. Это понятно. Стремясь к воссозданию эволюции мышления в свете языка, Потебня прежде всего должен был сосредоточить свое внимание на истории образования грамматических категорий как ос­новных категорий мышления, на борьбе мифического мышления с от­носительно научным в области грамматических категорий.

Потебня вслед за Гумбольдтом думал, что никакая работа и развитие мышления невозможны без участия языка. Стремясь обобщить чувственную данность, человеческая мысль удовлетворяет эту потребность познания и понимания действительности не только в искусстве и науке, но и в развитии тех функций речи-мысли, которые называются грамматическими категориями. Несомненно, такому направлению грамматических исследований Потебни способствовало и влияние философии «классического идеализма» (отчасти Канта, но особенно Гегеля и Гумбольдта). Еще в первой своей философской книге «Мысль и язык» Потебня раскрыл программу своих работ в этой области:

«...слово в начале развития мысли не имеет еще для мысли значения качества и может быть только указанием на чувственный образ, в котором нет ни действия, ни качества, ни предмета, взятых отдельно (т. е. ни глагола, ни прилагательного, ни существительного. — В. В.), но все это в нераздельном единстве. [...] Образование глагола, имени и пр. есть уже такое разложение и видоизменение чувственного образа, которое предполагает другие, более простые явления, следующие за созданием слова. Так, например, части речи возможны только в предложении, в сочетании слов, которого не предполагаем в начале языка; существование прилагательного и глагола возможно только после того, как сознание отделит от более-менее случайных атрибутов то неизменное зерно вещи, ту сущность, субстанцию, то нечто, которое человек думает видеть за сочетанием признаков и которое не дается этим сочетанием» (с. 120—121).

Таким образом, в центре грамматики у Потебни стоит проблема образования исторических изменений и функционирования грамма­тических категорий (и прежде всего так называемых «частей речи»). Но так как грамматические категории функционируют и изменяются в составе предложения, которое является основным синтетическим актом речи-мысли, то Потебня, естественно, связывает историю грамматических категорий с историей предложения. Эволюция предложения и эволюция грамматических категорий (например, частей речи) взаимообусловлены. Это две стороны одного и того же процесса. Предложение — микрокосм мысли. Каково строение предложения, таково и строение мысли. Отсюда перед Потебней всплывает задача — установить эволюцию разных типов предложения, определить главные стадии в развитии предложения. И Потебня эту задачу блестяще разрешает, по крайней мере в наиболее существенных ее частях.

Таким образом, Потебня не только ставит новые задачи перед ис­торической грамматикой русского языка, не только указывает ей новые пути, но и дает непревзойденные по глубине анализа и широте охвата фактов образцы исследования основных грамматических категорий. Вот два примера.

Развивая мысль о росте глагольности в языке, о вытеснении категория субстанции категорией процесса, действия силы, энергии, Потебня высказывает и обосновывает остроумную гипотезу о возникновении и распространении безличных предложений. Вытеснив существительное с позиций автономного сказуемого, глагол стремится далее ограничить роль существительного
[115]
как подлежащего. Вырабатываются предложения, лишенные подлежащего (или, вернее, с устраненным подлежащим); ср., например, обороты: как рукой сняло; на душе скребет; меня так и тянет, подмывает и т. п. (см. 3, гл. 12)[8]. Мысль от этого не теряет ясности. Безличным предложениям, по мнению Потебни, предстоит в дальнейшей истории языка все увеличиваться в числе.

Другой пример. Потебня обращает внимание на то, что в русском языке, так же как и в других славянских языках и как, например, в языках латинском и немецком, гипотетические наклонения (условное, желательное и сослагательное) своей формой указывают на происхождение из прошедшего времени  изъявительного наклонения (например: хотел бы, имел бы и др.). Опираясь на «Сравнительную грамматику...» [1833—1849] Ф. Боппа, Потебня тщательно обосновывает анализом истории гипотетических наклонений такой тезис: основание перехода прошедшего времени изъявительного наклонения к значению условности... (и к значениям вообще гипотетических наклонений) состоит в том, что как идеальные наклонения изображают события существующими только в мысли, так и прошедшее «может рассматриваться «со своей негативной стороны, как отрицание действительного присутствия (наличности) явления» (1-2, с. 268).

Таким образом, в трудах Потебни заключается необыкновенное богатство грамматических обобщений и наблюдений, которые могут иметь сильное освежающее влияние на современную грамматическую практику.

Однако следует подчеркнуть, что философские воззрения Потебни для нас неприемлемы. В системе Потебни субъективно-идеалистические предпосылки, особенно ярко сказывавшиеся в ранних работах Потебни, иногда сталкиваются и борются с отражениями объективного идеализма, восходящими к Гегелю и очень заметными в учении Гумбольдта. Индивидуалистический психологизм и интуитивизм Потебни обнаруживаются и в одностороннем освещении роли языка в эволюции мышления, в отрыве истории языка от истории материальной культуры.

В Потебне поэт иногда побеждает историка. Во всяком случае, философские основы потебнианской теории языка порочны. Идеализму и психологическому интуитивизму Потебни советская лингвистика противопоставила метод диалектического материализма.

II.

Учение Потебни о предложении и слове

Учение Потебни о грамматических формах и категориях языка тесно связано с его общим воззрением на язык, речь и слово. Язык — это поток непрерывного словесного творчества, вмещенный в определенный коллективный — для Потебни прежде всего в национальный — контекст. В рамках этого коллективного русла язык представляет [собой] непрестанно меняющееся, подвижное, но сохраняющее цельность, структурное единство форм выражения и мышления. В языке все взаимно связано и взаимно обусловлено. Вместе с тем в языке все оформлено. Контекст языкового целого служит смысловым фоном для осуществления речи.

Речь в определении Потебни — синоним принятого теперь термина «высказывание». В действительности есть только речь: «Значение слова возможно только в речи. Вырванное из связи слово мертво, не функционирует, не обнаруживает ни своих лексических, ни тем более формальных свойств, потому что их не имеет» (1-2, с. 42). «Если не захотим придать слову речь слишком широкого значения языка, то должны будем сказать, что и речи, в значении известной совокупности предложений, недостаточно для понимания входящего в нее слова» (1-2, с. 44). Лишь контекст языка в целом определяет и решает все. «Настоящее живое слово» для Потебни является лишь составным элементом речи, в которой оно реализуется. В отрыве от речи оно — искусственный пре-
[116]
парат. Выхваченное из живой ткани разнообразных высказываний, словарное слово — экстракт, сделанный «из нескольких различных форм». Действительная жизнь слова совершается в речи. «Слово в речи каждый раз соответствует одному акту мысли, а не нескольким, т. е. каждый раз, как произносится или понимается, имеет не более одного значения» (1-2, с. 15). Многозначных слов нет: «...на деле есть только однозвучность различных слов, т. е. то свойство, что различные слова могут иметь одни и те же звуки» (1-2, с. 15—16). Язык кишит омонимами. В сущности, всякое новое употребление слова, по учению Потебни, равносильно созданию нового слова.

Субъективно-идеалистическое отношение к слову как к индивиду­ально-неповторимому акту духовного творчества закрыло перед Потебней социальную общность лексемы как средства речевой ком­муникации, отражающего действительность и — вместе с тем — отношение к ней человеческого коллектива. Психологическое и, следовательно, генетическое понимание творческого языкового процесса побудило Потебню ошибочно истолковать разные значения одного слова как последовательный ряд возникающих друг из друга и опирающихся один на другой мыслительно-речевых актов, создающих разные слова. «...Предыдущее значение есть для нас значение не только слова, которое рассматриваем, а другого. Каждое значение слова есть собственное, и в то же время каждое, в пределах нашего наблюдения, — производное, хотя бы то, от которого произведено, и было бы нам не известно» (1-2, с. 18). Слово как творческий акт речи и познания, а не как коммуникативная единица языка занимает Потебню. Такое слово состоит из трех элементов: звука (или комплекса звуков), знака, или представления («внутренней формы»), и значения. Знак покоится на значении прежнего слова. На­пример, в слове арбузик, которым ребенок назвал абажур, признак шаровидности, извлеченный из значения слова арбуз, и образует «знак значения этого слова». Таким образом, все три структурных элемента — комплекс звуков, знак, или представление (признак шаровидности, общий арбузу и абажуру), и предметное значение (абажур) — в слове арбузик оказываются налицо. «Знак в слове (или представление. — В. В.) есть необходимая (для быстроты мысли и для расширения сознания) замена соответствующего образа или понятия» (1-2, с. 18).

Представление — непременная стихия «возникающего слова; но для дальнейшей жизни слова оно необходимо» (1-2, с. 19). Слово, сохраняющее все три элемента, — это образное, поэтическое слово. Оно одновременно и символично, и реалистично. Ведь «в слове, как представлении единства и общности образа, как замене случайных и изменчивых сочетаний, составляющих образ, постоянным представлением... человек впервые приходит... к знанию действительного предмета»[9]. И всюду, где такое слово синтетически, хотя и нерасчлененно (с точки зрения научного познания) отражает действительность, — всюду разлита поэзия. Ведь поэзия, как и наука, — явление языка. Язык поэзии — это язык, оперирующий представлениями. «Язык во всем своем объеме и каждое отдельное слово соответствует искусству, притом не только по своим стихиям, но и по способу их соединения»[10]. «Элементам слова с живым представлением соответствуют элементы поэтического представления, ибо такое слово и само по себе есть уже поэтическое произведение»[11].

Но познавательная потребность не может быть удовлетворена полностью на этом пути — пути художественного, поэтического познания. На помощь искусству приходит наука: «...наука есть процесс объектирования искусства»[12]. Язык науки — это высшая ступень прозаического языка, язык, оперирующий значениями, возведенными на ступень понятий. К синтезам, добытым художественно, наука подступает без помощи образов, «представлений». «Прозаичны — слово, означающее нечто непосредственно, без представления, и речь, в целом не дающая образа,
[117]
хотя бы отдельные слова и выражения, в нее входящие, были образны»[13]. Итак, прозаическое слово непосредственно сочетает звуковой комплекс со значением. Развитие понятия из чувственного образа и потеря поэтичности слова, стремление сделать слово только знаком мысли — явления взаимообусловленные. «...Наука невозможна без понятия, которое предполагает представление»[14]. Но в отношении Потебни к науке есть примесь агностицизма: по Потебне, наука не все конкретные факты возводит к отвлеченным общностям, законам. И искусство, поэзия, создавая для дальнейшей научной переработки все новые и новые конкретные синтезы, не перестает питать науку фактами, которые не могут перейти в форму отвлеченных законов. «...Проза без поэзии существовать не может: она постоянно возникает из поэзии»[15]. Но в этом описании поэтического и прозаического слова не исчерпана вся смысловая структура слова. Остается нераскрытым формальное значение слова, его грамматическая форма. Слово в языках такого типа, как русский, включено в систему грамматических категорий, т. е. основных грамматических понятий, определяющих «строй языка». «Говорить на формальном языке... значит систематизировать свою мысль, распределяя ее по известным отделам» (1-2, с. 37). В русском языке каждое слово «носит на себе печать определенной грамматической категории» (1-2, с. 60). «Как вещественные значения, так и формы должны быть рассматриваемы как средства и вместе акты познания» (1-2, с. 59).

Таким образом, грамматическое функционирование слова в речи определяется системой изменчивых и подвижных грамматических категорий, отражающих заложенную в языке классификацию «образов и понятий». Грамматические категории, вопреки логическим, тесно связаны с вещественным содержанием данного языка. Грамматические категории языка изменчивы. Нет ни одной неподвижной грамматической категории. «Напротив, даже в относительно небольшие периоды эти категории заметно меняются» (1-2, с. 82).

Грамматические категории возникают, развиваются, изменяются в предложении. Единство и целостность речи, как основной единицы языка, базируются на структуре предложения. Первообразное нерасчлененное слово-предложение, обнимавшее собой всю речь, было универсальной, но бесформенной единицей языка, еще не выработавшего грамматических категорий. Это было, в сущности, не предложение, а «психологическое (не логическое) суждение при помощи слова». Между тем «простейшее предложение наших языков заключает уже в себе грамматическую форму; оно появляется в языке вместе с нею» (1-2, с. 81, 82). Грамматические формы и категории не только возникают и изменяются в предложении, но организуют и изменяют само предложение, «подобно тому, как неизбежно форма устойчивой кучи зависит от формы вещей (например, кирпичей, ядер), из коих она слагается» (1-2, с. 83).

Потебня скептически относился к возможности абстрактного, логически безукоризненного, годного для всех времен и языков, определения предложения. Потебня заявлял: «Строго говоря, история языка на значительном протяжении времени должна давать целый ряд определений предложения»[16]. Самому Потебне удалось установить две стадии в развитии предложения: древнюю и современную. Современному типу предложения, характеризуемому преобладанием глагольного элемента, предшествовал именной тип предложения. Рост глагольности, по Потебне, был связан с «увеличением связи и единства предложения». Эта стадия гегемонии глагола в предложении сменила стадию именного предложения, в котором основную роль играли существительные. «...По типу обороты я не ездок, жалоба моя древнее, чем не езжу, жалуюсь. [...] ...Именной характер предложения увеличивается по направлению к древ-
[118]
ности. Вместе с этим увеличивается конкретность языка» (3, с. 275—276). Новейшие исследователи (за рубежом... Schuchardt и др., у нас — Н. Я. Марр¹² и И. И. Мещанинов) дополняют историческую схему Потебни гипотезой о существовании древнейшего типа предложения предшествовавшего появлению номинативного, именного строя (предложение так называемого эргативного строя)[17].

Грамматическое предложение как исторически изменчивая основная конструктивная форма речи в современном языке немыслимо без «частей речи». Это — самые общие синтетические, основные категории языка. «Существенный признак предложения в наших языках состоит в том, что в предложение входят части речи; если их нет, то нет и нашего предложения» (1-2, с. 71). Анализ предложения и его членов раскрывает систему «частей речи» и всех других грамматических категорий, с ними связанных. Слово как «часть речи» определяется через структуру предложения — по своей функции в системе его членов. Члены предложения и части речи соотносительны. Определение членов предложения, по мнению Потебни, «может быть удовлетворительно только в том случае, если будет вместе с тем определением частей речи», функция коих — быть соответствующими членами предложения» (1-2, с. 74).

Для Потебни в сфере грамматики синтаксис является решающим. Ведь грамматические категории вполне постигаются лишь в синтаксисе. Понятие синтаксиса для Потебни сочетается с понятием общего смыслового контекста языка, всей языковой структуры. Синтаксис в широком смысле этого слова — опора и основа всякой истории языка.

На таком семантическом и синтаксическом фоне, освещенном образами речи и предложения, выступают в системе Потебни понятия грамматической формы слова и грамматической категории. Грамма­тическая форма — понятие синтаксическое по преимуществу. Большинство лингвистов-формалистов понимали и понимают грамматическую форму слова наивно-эмпирически и морфологически, связывая ее с аффиксами в строении отдельного слова. Для Потебни эта абстрактно-морфологическая точка зрения была неприемлема. Грамматические категории могут выражаться не только формальными элементами слова, но и его синтаксическими связями, его семантическими функциями в речи, иногда даже местом соответствующего разряда слов в общей системе языка. «...Нет формы, присутствие и функция коей узнавались бы иначе, как по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и языке» (1-2, с. 45). Слова, которые по внешности кажутся бесформенными, на самом деле являются словами «с совершенно определенною грамматическою функциею в предложении» (1-2, с. 41). «...Если, при сохранении грамматической категории, звук, бывший ее поддержкою, теряется, то это значит [...], что мысль не нуждается более в этой внешней опоре, что она довольно сильна и без нее, что она пользуется для распознавания формы другим, более тонким средством, именно знанием места, которое занимает слово в целом, будет ли это целою речью или схемою форм» (1-2, с. 66). В языке такого строя, как русский, нет слов, грамматически не оформленных, т. е. не подводимых ни под какую категорию. Поэтому грамматическую форму слова нельзя отождествлять со «звуком» в слове (т. е. с его аффиксами) или с отсутствием аффикса, расцениваемым как знак категории (например, отсутствие окончания в именительном падеже слов конь, стол и т. п.). Понятие нулевой, или отрицательной, морфемы (стол при стол-а и т. д.) Потебней было осознано и развито раньше, чем И. А. Бодуэном де Куртенэ, Ф. де Соссюром или Ф. Ф. Фортунатовым. Сссылаясь на Гумбольдта, Потебня подчеркивал: «...данная форма имеет для меня смысл по месту, которое она занимает в склонении или спряжении» (1-2, с. 44). Форму уже потому нельзя смешивать с ее внешним знаком, что
[119]
она прежде всего есть значение (см. 1-2, с. 61; ср. с. 63). Счет окончаний ни в малейшей мере не определяет количество форм. Многие грамматические формы «собственно для себя в данном слове не будут иметь никакого звукового обозначения» (1-2, с. 39). Например, господство видовых категорий совершенности и несовершенности «в современном русском языке столь всеобще, что нет ни одного глагола, который бы не относился к одной из них» (1-2, с. 39). Между тем «есть значительное число случаев, когда глаголы совершенный и несовершенный по внешности ничем не различаются»: женить, настоящее женю (несов. вид) и женить, будущее женю (сов. вид) «суть два глагола, различные по грамматической форме, которая в них самих, отдельно взятых, не выражена ничем» (1-2, с. 39). Слово грамм или сапог «вне связи не есть ни именительный, ни винительный ед., ни родительный множ.», так как вне связи, вне речи форма, как и все слово, мертва, не функционирует (см, 1-2, с. 42). Звуковые показатели формы — это своеобразные цифирные знаки и счеты в умственном счислении, которое может обойтись и без них. «...Связь между отдельными явлениями языка гораздо теснее, чем кажется» (1-2, с. 45). «Ряды явлений» обусловливают грамматическую форму. Каждая форма связана с остальными формами данной системы, языка таким образом, что «по одной форме можно... заключить о свойстве если не всех, то многих остальных» (1-2, с. 62).

Это необычайно глубокое структурное, синтетическое понимание грамматической формы Потебня освещает картиной диалектического перехода формы в содержание и обратно — содержания в форму. Так, значение слова в обиходном языке, в повседневном употреблении формально по отношению к содержанию научного понятия, обозначаемого тем же словом как термином; «но по отношению к грамматическим категориям само это формальное значение является вещественным» (1-2, с. 36). С другой стороны, в русском языке, как и в других европейских языках, есть слова чисто формальные и грамматические. Это союзы, предлоги, частицы и вспомогательные глаголы. Так устанавливаются две наиболее общие категории слов — слова лексические и формальные. В формальных словах синтаксический (и аналитический) характер грамматической формы выступает особенно рельефно. Во флективных языках с течением времени синтаксис поглощает морфологию (см. 1-2, с. 54), аналитический строй внедряется в синтетический и ограничивает его. Так, в сложной форме русского прошедшего времени я сказал, «с силою речи на втором слове», личное местоимение равносильно личному окончанию и вся форма есть одно слово (см. 1-2, с. 100). Так, каждое особое значение предлога дает новый падеж (см. 1-2, с. 66). В этих рассуждениях Потебни заложены основы дифференциации аналитических и синтетических форм в грамматике русского литературного яыка и отчетливо намечена тенденция русского языка к смешению флективного строя с аналитическим.

Но грамматическая форма в учении Потебни подчиняется тому же принципу субъективно-идеалистической индивидуализации, что и слово. По Потебне, формы с различными синтаксическими функциями — разные формы, несмотря на общность звукового выражения. Количество форм определяется количеством формальных оттенков значения. Например, «всякое особое употреб-
[120]
ление творительного есть новый падеж, так что, собственно, у нас несколько падежей, обозначаемых именем творительного» (1-2, с. 64). В этом учении о грамматической форме — при всей его глубине и остроумии — порочно полное пренебрежение к социальному сознанию диалектического и динамического единства формы как системы грамматических знаков и значений. И в этой части, как и во всем философском фундаменте, концепция Потебни требует существенной, коренной перестройки.

Раскрыв понятия слова, грамматической формы и грамматической категории, выяснив центральную роль предложения, Потебня подробно останавливается на семантической и синтаксической характеристике «частей речи» — главных синтетических категорий, определяющих основные типы слов и вместе с тем их функции в составе предложения. Характеристики частей речи, набросанные Потебней, прямо или косвенно (через Д. Н. Овсянико-Куликовского) оказали решающее влияние на все последующие грамматические системы русского языка, даже на концепции фортунатовской школы.

Потебня прежде всего выдвигает антитезу имени и глагола (см. 1-2, с. 516). Глагол — главное орудие речевого синтеза: «Глагол создает предложение» (1-2, с. 60). Глагол-сказуемое «изображает признак вовремя его возникновения от действующего лица» (1-2, с. 91). Как наиболее синтетическая категория языка, глагол включает в себя категории лица, времени, наклонения, вида, залога, числа (а в прошедшем времени и рода). Формы глагольного лица служат знаками связи сказуемого с подлежащим в предложении (см. 1-2, с. 92).

В системе имен Потебня (вслед за Аксаковым) доказал семантическую и грамматическую близость имен прилагательных и существительных, которая по мере удаления в глубь истории представляется все более тесной и, по-видимому, базируется на доисторическом единстве категории имени. В категории существительного, как и во всякой другой «части речи», структурно сочетаются морфологические, семантические и синтаксические признаки. К имени существительному еще и теперь морфологически близко имя прилагательное: «И теперь многие суффиксы безразлично образуют как существительные, так и прилагательные, а чем далее в старину, тем более здесь сходства между этими частями речи» (1-2, с. 92). Синтаксическое функционирование прилагательного определяется формами согласования. В прилагательном выделилась особая синтаксическая категория «предикативного», бесчленного прилагательного (см. 1-2, с. 113). Под понятие существительного и прилагательного, по мнению Потебни, подходят и местоимения и числительные, за исключением наречных. До образования категорий имени существительного и прилагательного местоимения как указательные слова противополагались именам как словам качественным. Но теперь это различие является не соотносительным с делением слов на части речи (см. 1-2, с. 100).

Еще более внушительно выступают синтаксические основы категории наречия. Наречие — это форма, присвоенная в предложении обстоятельству. Согласно определению Потебни, наречие является несогласуемым определением прилагательного и глагола, «признаком признака». Однако «чем ближе существительное к прилагательному, тем возможнее приложение к нему наречия» (1-2, с. 125). Ср.: очень не дурак, молча плут (Гоголь), поездка туда и обратно и т. п. С категорией наречия Потебня сближает также деепричастия и формы сравнительной степени. Описывая наречные формы, Потебня подчеркивает подвижность, изменчивость частей речи, переход слов из одних категорий в другие (например, из прилагательных и существительных в наречия, из наречий — в предлоги и т. д.).

[121]
Кроме этих основных частей речи Потебня допускал еще две про­межуточные: причастие и инфинитив. Потебня готов видеть в смешанном облике причастия намеки на первобытный синкретизм имени и глагола (см. 1-2, с. 94—95). «Нынешнее причастие есть часть речи обособленная, оставшаяся за выделением категорий существительного и прилагательного» (1-2, с. 95)[18]. Выделение же инфинитива в особую часть речи соответствовало учению Потебни о прогрессирующем в европейских языках процессе «оглаголивания» имен, потебнианскому тезису о росте «глагольности» (см. 1-2, с. 339). По Потебне, в эпоху господства существительного глагол почти не отличался от него. Инфинитив выступает в системе Потебни как наиболее ранняя форма глагола, бывшая сперва существительным, затем вырвавшаяся из оков субстанциональности, но еще не слившаяся с глаголом. Инфинитив, по определению Потебни, «есть имя в этимологическом и род глагола в синтаксическом отношении» (1-2, с. 338).

Такова грамматическая система Потебни.

В ней, как мы видели, при всей ее глубине и оригинальности, много неясного, не вполне отделанного и немало противоречивого. Учение Потебни о слове и грамматической форме нуждается в существенных коррективах. Философский базис всего потебнианства неприемлем для нас; его идеалистические скрепы ломки и гнилы.

Но совершенно бесспорно и то, что лингвистическое наследство Потебни представляет огромную ценность.

В развитии советского языкознания это наследство сыграет выдающуюся роль.

Наша задача — изучить и критически освоить богатейший материал, представленный в трудах замечательного лингвиста А. А. Потебнй.