[3]
                 Великий русский лингвист Потебня впервые в истории языкознания выдвинул тезис исторической изменчивости типов предложения. С этой идеей связано учение Потебни о стадиальности развития синтаксического строя славянских (и шире: индоевропейских) языков.

                   Потебня предполагает две стадии в эволюции строя предложения в славянских языках: 1) стадию до-глагольного, именного строя и 2) стадию глагольного строя. На каждой из этих стадий Потебнею допускаются две ступени: древнейшая и более новая. При лингвистической характеристике каждой из этих стадий Потебня исходит из понятия «minimum'а определения предложения». Это ограничение неизбежно приводит к субъективному искажению исторической перспективы. Потебня произвольно объединяет синтаксические явления равных хронологических планов и разного конструктивного значения.

         I/

                   Вопросы о разных стадиях в развитии синтаксического строя у языков той или иной системы, о последовательной смене разных стадий грамматической эволюции общечеловеческого языка, о типологических различиях в строе предложения у языков разных систем оказались за последние двадцать пять лет в центре внимания русской лингвистики. Исследование этих вопросов, естественно, должно опираться на общую теорию предложения, которая, в свою очередь, во многом зависит от исторических и типологических изучений синтаксических систем разнообразных  языков.

                   В славянском языкознании решительный поворот от формально-логических и психологических теорий предложения к историко-генетическому исследованию его структуры связан с именем и трудами А. А. Потебни. Правда, чаще всего почти до самого последнего времени синтаксическая система Потебни, построенная им теория предложения и его членов, излагалась в статическом разрезе, и попутно выяснялось ее отношение к логическим и психологическим концепциям в области синтаксиса, до сих пор еще господствующим в западно-европейской, а отчасти и в русской науке о языке[1].

                   Однако у нас, в связи с распространением теории стадиального развития языка и мышления (особенно под влиянием работ академиков Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова), обострился интерес к учению А. А. Потебни о стадиальности в эволюции синтаксического строя славян-
[4]
       ских (и вообще индоевропейских) языков (ср. исследования профессоров С Д. Кацнельсона, А. П. Рифтина, В. М. Жирмунского и др.). При этом многие идеи А. А. Потебни, принимаемые без достаточно глубокой критики, получали у некоторых лингвистов чрезвычайно-широкое истолкование и применялись к языкам самых разнородных структур. Отсюда возникает неотложная задача — раскрыть внутреннее существо учения Потебни о стадиальности языкового развития, установить конкретные историко-синтаксические основы этого учения и определить крут его возможного действия.

         II/

                   Трудно сомневаться в том, что оригинальность и самобытность грамматического учения Потебни ярче всего сказывается именно в его историко-синтаксических построениях и, между прочим, в его теории стадиальности развития языкового строя. И все же потебнианское понимание структуры современного европейского глагольного строя предложения сохраняет следы зависимости от старых теорий предложения, восходящих к логике Аристотеля и затем модернизированных психологической интерпретацией Штейнталя[2]. По мнению Штейнталя, структура грамматического предложения обусловлена присущим «грамматическому мышлению» особым типом восприятия или созерцания той связи между представлениями, которую создает суждение. Мысля грамматически, мы мыслим субъект, как живой источник деятельности, а предикат — как самую эту деятельность. «Грамматическое суждение», «суждение внутренней формы» характеризуется тем, что подлежащее выступает здесь как деятель, как активный производитель того признака, который выражен в глаголе[3]. Так как, по Штейнталю, субъект и предикат предложения всегда обозначают деятеля и деятельность, то под предикатом, очевидно, здесь разумеется или лексическое содержание глагола или глагол вообще как грамматическая категория[4]. На этой почве легко могло возникнуть и распространиться, с одной стороны, смешение лексико-морфологических категорий («частей речи») с синтаксическими («членами предложения»), а с другой стороны, грамматическое преувеличение роли глагола как организующего центра речи и глагольного типа предложения как всеобъемлющей формы выражения в языках европейской системы.

                   Вместе с тем, отождествив понятие предиката и понятие глагола (в его лексико-грамматическом существе), Штейнталь должен был обособить понятие предиката от предикативной функции (а такое обособление уже было произведено античной логикой и грамматикой).

                   Предикативная функция, по Штейнталю, состоит в присоединении шредиката к субъекту и в указании на признак существования. Это указание на признак существования заключается в связке, которая означает существование и принадлежность предиката субъекту[5]. В глаголе предикат и связка сливаются и объединяются в форме одного слова, в других же случаях предицирование осуществляется аналитически с помощью
[5]
       особой формальной связки. Поэтому, в сущности, все предложения: содержат в себе указание на существование сочетаемых понятий. Все предложения — предложения существования (или «бытийные предложения» — Existenzialsätze), хотя далеко не все суждения — экзистенциальные суждения[6]. Так были заложены основы метафизического представления: о предикативности как о «душе» предложения, органичнее всего связанной с его глагольным центром, и о двух основных типах глагольных предложений — с простым и составным сказуемым. Это учение Штейнталя, представлявшее собою своеобразную психологическую переработку древних логических теорий предложения-суждения, было воспринято, хотя  и с очень оригинальными, самостоятельными видоизменениями, А. А. Потебней и ограничило широту и свободу его историко-генетических исследований. В силу грамматических предрассудков того времени, побуждавших отождествлять понятия глагольности и предикативности и искать элементов глагольности даже в чисто именных предложениях или синтаксически нерасчлененных высказываниях, Потебне угрожала опасность принять Глагольный тип предложений за цель и предел развития синтаксического строя (ср. синтаксическую концепцию Ф. И. Буслаева). Потебня этой опасности не избежал. Но он выдвинул новый лозунг, направленный и против грамматического логицизма и против субъективного психологизма Штейнталя: «Единственно верное направление языкознания есть  историческое»[7].

                   Правда, историзм Потебни очень своеобразен. Он смыкается, а в иных случаях и сливается с эволюционной, генетической точкой зрения, к тому же нередко окрашенной психологизмом. Критикуя философские основы логической Грамматики, Потебня, между прочим, ставит ей в вину то обстоятельство, что «логика не говорит, каким путем мы дошли до данной мысли, т. е. она не есть наука генетическая»[8]. Но, смешивая генезис и историю языковых явлений, Потебня всегда представлял: язык и его строй в движении, в непрерывном изменении, в эволюционном потоке, в развитии. Самобытное воплощение этого принципа изменчивости языковых категорий в учении об изменяемости типов предложения: кладет резкую грань между статическим психологизмом Штейнталя и динамическим эволюционизмом Потебни в сфере общего языкознания. Это же учение об исторической изменяемости структуры предложения далеко увело Потебню и от взглядов другого западно-европейского «властителя дум» —Вильгельма Гумбольдта.

       III/

                   Афоризм В. Гумбольдта о языке как «органе, образующем мысль» был полон самого живого и глубокого содержания для Потебни. Эволюция языка неотрывна от эволюции мышления. Мышление же не сводится к системе неподвижных, извечных логических или психологических категорий, а представляет собой динамически развивающийся и закономерно протекающий, в связи с эволюцией языка, процесс. Язык — это целостный поток смысловых отношений, непрестанно изменяющийся: и формирующийся. В нем все формы и категории взаимосвязаны[9]. При. таком  понимании  структурной  взаимообусловленности  всех языковых
[6]
       явлений именно на долю синтаксиса, прежде всего, выпадает задача охватить внутреннюю связь форм и категорий в языке. Основное ядро того или иного языкового строя заключено или скрыто в синтаксисе соответствующего языка. Эта идея Потебни была, в общем, чужда В. Гумбольдту. По словам А. А. Потебни, «синтаксическая форма узнается только л о тем отношениям, которые существуют между нею и всеми другими .формами в системе языка»[10]. «Ответить на вопрос о значении данной формы или  ее отсутствии для мысли было бы возможно лишь тогда, когда бы можно связать эту форму с остальными формами данного строя языка, связать таким образом, чтобы по одной форме можно было заключить о свойстве, если не всех, то многих остальных»[11]. Вместе с тем, в языке, представляющем собою структурное единство, происходит непрекращающееся творчество форм, ибо «форма есть прежде всего значение, а не звук»[12]. «Постоянная работа Духа, состоящая в употреблении языка, оказывает непрерывное влияние на самое строение языка, насоздание форм»[13]. «Формальность языка есть существование в нем общих разрядов, по которым распределяется частное содержание языка одновременно с своим появлением в мысли»[14]. С таким пониманием формы в языке («форма есть прежде всего значение, а не звук») и формальности языка нельзя было примирить тезиса В. Гумбольдта о падении форм в языках аналитического строя. Потебня не находит возможным видеть в развитии анализа, в отходе от флексии утрату форм, регресс языка. Синтетические формы легко сочетаются с аналитическими, описательными. В противовес Гумбольдту, Потебня заявляет: «Существование в языке описательных форм не только не есть признак падения формальности, но, напротив, свидетельствует о торжестве этого принципа. Описательная форма есть сочетание слов, уже имеющих формальные определения, но в совокупности составляющих один  акт мысли»[15].

                   «Замена простой формы сложною не есть только заплата на старом платье, а создание новой формы мысли». С такой точки зрения развитие анализа в новых языках оценивается лишь как семантическое перерождение языкового строя, а не как падение форм[16]. Все эти идеи, отражая глубокую самостоятельность лингвистической концепции Потебни и его свободное отношение к учению Гумбольдта, естественно влекли Потебню к постановке нового вопроса о закономерностях развития и изменения грамматического строя языка, или форм и категорий языка, —в связи и взаимодействии с развитием форм мышления. «Отвечая на вопрос о причине такой-то формы нашего знания, нельзя миновать указания на образуемые и образующие формы языка, каковы слово, предложение, часть речи; ибо этими формами различно, смотря по языку и его поре, делится и распределяется все мыслимое, доходящее до нашего сознания»[17]. Историческая изменчивость не только слова, но и предложения — вот тот новый принцип, который кладется Потебней в основу учения о закономерностях стадиального развития
[7]
       языка. Предложение для Потебни (так же, впрочем, как и для Губмольдта) было той основной конструктивной ячейкой, в которой происходит большая часть изменений языковых форм-значений. «Образование и изменение грамматических форм, составляющих формальное (грамматическое) содержание предложения, есть другое название для изменения самого предложения, т. е. того ближайшего целого, в коем совершается жизнь этих форм»[18]. «С изменением грамматических категорий неизбежно изменяется и то целое, в котором они возникают и изменяются, именно предложение, подобно тому как неизбежно форма устойчивой кучи зависит от формы вещей (напр. кирпичей, ядер), из коих она слагается, как неизбежно форма н определение общества изменяется вместе с развитием особей»[19]. Вот почему «история языка, взятого на значительном протяжении времени, должна давать ряд определений  предложения».

                   Эти историко-теоретические выводы и синтаксические обобщения Потебни направлены в иную сторону и движутся к иной цели, чем общая теория языка, выдвинутая В. Гумбольдтом. Для Потебни тезис об исторической изменчивости строя предложения — в связи с изменением всей структуры грамматических категорий — важен как внутренняя опора для построения исторического или эволюционно-генетического синтаксиса славянских и, шире, индоевропейских языков, вообще языков одной системы.

                   При этом Потебня подчеркивает, что качественным изменениям подвержены не только слова, части речи, но и члены предложения и даже самые синтаксические отношения предикативности, атрибутивности и т. п. «Глагольность предложения, степень его единства с течением времени изменяются». «Степени атрибутивности и предикативности имени и его противоположности глаголу изменяются». Потебня не упускает случая указать на «увеличение по отношению к прошедшему безразличия а) субъекта и аттрибута, б) субъекта и предиката и в) субъекта.и объекта[20]». Изменения строя предложения связаны с перестройкой всех грамматических категорий. Открытие законов этой перестройк и и основных ее моментов или стадий — центральная задача исторической грамматики.

         IV/

                   Потебня рассматривал историческое движение языка как процесс последовательного перерождения одного языкового строя в другой, а не как смену или вытеснение одной грамматической (или семантической) системы другою. Так, старые типы предложений, относящиеся к предшествующей стадии развития языка, не вымирают сполна. «Поверхность языка всегда более или менее пестреет оставшимися наружи образцами разнохарактерных пластов»[21]. Отсюда у Потебни следует такой вывод: «maximum определения предложения данного момента языка (с оговоркою «сколько нам известно») было бы синтезом синтаксиса этого языка».[22] Ведь такое определение охватило бы не только все синтаксические процессы и категории языка, но и все живые и унаследованные типы предложений. Между тем, Потебня полагал, что при современном состоянии синтаксических исследований еще затруднительно, почти невозможно,
[8]
       найти такую исчерпывающую формулу предложения. Препятствием к этому был и тот исторический факт, что под последним синтаксическим наслоением в языке сильно стирались «следы другого порядка вещей»[23]. Те исследователи, которые легко видят следы прошлого на поверхности нынешних языков, по мнению Потебни, нередко принимают «стенографические записи» современности за «инкунабулы древних письмен». Те словесные образования или конструкции, на которые ссылаются как на пережиток старины, чаще всего оказываются непервоначальными, непервообразными, ибо находятся в зависимости от нынешнего строя языка. Например, одночленные выражения, свойственные экспрессивной и отрывистой устной речи («пора», «пожар» и т. п.), «понятны и объяснимы только потому, что в понимающем есть сложные схемы предложений»[24]. В таких выражениях нельзя усматривать прямой и непосредственный осколок старины, реликт первичного одночленно-именного типа предложения, как это предполагал А. В. Попов, талантливейший ученик А. А. Потебни (см. его «Синтаксические исследования». Воронеж, 1881). Вместо искомого первобытного безразличия («диффузности» категорий) здесь, при более тщательном анализе, обнаруживается сложное различение развитых грамматических функций. Таким образом, раскрытие maximum’а определения предложения даже для данного момента языка еще невозможно, во всяком случае, преждевременно.

                   Поэтому Потебня считает целесообразным исходить в своих синтаксических построениях из minimum’а определения предложения. В этой тенденции понять и воспроизвести весь строй языка сквозь призму одного господствующего типа предложения посредством открытия minimum’а определения предложения, несомненно, заключается слабое место синтаксической теории Потебни.

                   Проблема взаимодействия разных типов предложения, их возможного сосуществования и разнообразного функционального и стилистического использования при такой точке зрения отпадала и, во всяком случае, не принималась в расчет. В строе предложения как бы зеркально  отражался строй мышления. Такая односторонняя синтаксическая ориентация типична для   многих   учений о стадиальности развития языкового строя[25]. Опасности и субъективные ограничения, связанные с применением этого  принципа  ориентации на minimum определения  предложения, сразу же ярко обнаружились в потебнианской характеристике строя предложения языков индоевропейской системы на современной стадии их развития. Потебня здесь попадает в плен старой грамматической традиции, модернизированной Штейнталем.  По словам Потебни, в современных «языках, наиболее развитых в формальном отношении, каковы наши, главное (независимое  от другого) предложение невозможно (кроме случаев отрицания глагола) без verbum finitum (т. е. глагола в тесном смысле, без причисления к нему причастных форм)»[26]. «Само по себе verbum finitum составляет предложение, например, «будет». «В понятие о глаголе-сказуемом  непременно входит отношение к лицу, каково бы ни было это последнее: известное или нет, действительное или фиктивное»[27]. Следуя за Штейнталем, Потебня понимал грамматический субъект лишь в тесном смысле: «Где нет грамматической субстанции и прямого
[9]
       падежа, там нет субъекта»[28]. «Для нас,—замечает Потебня—предложение невозможно без подлежащего и сказуемого; определяемое с определением, дополняемое с дополнением не составляют для нас предложения. Но подлежащее может быть только в именительном падеже а сказуемое невозможно без глагола ( verbum finitum)»[29].

                   Легко заметить в этих рассуждениях Потебни общую тенденцию перейти на почву морфологических категорий и найти семантический параллелизм между членами предложения и частями речи. «Если бы мы не различали частей речи, то тем самым мы бы не находили разницы между отношениями подлежащего и сказуемого, определяемого и определения, дополняемого и дополнения, т. е. предложения для нас бы не существовало»[30].

                   В такого рода формулировках еще наглядно сказывается зависимость Потебни от психологических и даже логических, во всяком случае от антиисторических теорий предложения. С этой точки зрения языки, в которых нет глагола или имени существительного, падежей имени или лиц глаголов, не имеют и категории предложения[31]. Таким образом, синтаксис Потебни невольно приобретает морфологическую окраску. Вопрос об эволюции и генезисе типов предложения не только неразрывно связывается с вопросом об эволюции и генезисе частей речи, но почти целиком сводится к нему. Для новой стадии развития индоевропейских и, в частности, славянских языков определение сказуемого, в основном, совпадает с определением глагола в его эволюции, а «определения подлежащего, определения (непосредственного аттрибута), предикативного аттрибута в сложном сказуемом, дополнения (грамматического объекта) должны совпадать с определением имени»[32]. В согласии с этой теорией Потебня сближает, а иногда даже сливает части речи и члены предложения (сказуемое — глагол; подлежащее —именительный и в редких случаях звательный падеж существительного; дополнение или объект — косвенные падежи существительного; обстоятельства — наречие; определение или аттрибут — имя прилагательное). Синтаксические и лексико-морфологические категории оказываются не только соотносительными и взаимноуравновешенными, но как бы вдвинутыми одни в другие. В этой искусственно очерченной прямолинейности соотношений была опасность, односторонней вне-исторической схематизации.

         V/

                   Отождествление сказуемого с глаголом опиралось на признание глагольного предложения (с номинативом в роли подлежащего) основным, единственно активным типом предложения для современной стадии развития индоевропейских языков[33]. По этому типу, как по норме, Потебня
[10]
     судил и о новом синтаксическом строе предложения вообще. Все другие, не-глагольные типы предложений или вовсе не исследуются Потебней в их структуре, функциональном содержании и стилистическом употреблении или же рассматриваются лишь по их отношению к глагольному типу предложения. На этой синтаксической почве своеобразно разрастается учение Потебни о предикативности как «душе» и основе предложения. Главнейшая и необходимейшая принадлежность предложения, согласно концепции Потебни, присутствие в нем предикативности. Из членов предложения главным носителем предикативности является сказуемое, а из частей речи — глагол. Таким образом, «предикативность является у Потебни воплощением предложения, а воплощением предикативности является личная форма глагола»[34].Только сказуемое в предложении и глагол из всех частей речи определяются самостоятельно; остальные члены предложения определяются по связи их со сказуемым, а остальные части речи — по их связи с глаголом. Вместе с тем, предикативность у Потебни распространена в различных степенях по всему предложению и присуща в той или иной мере всякой части речи.

                   Не говоря уже о связи сказуемого с подлежащим, и другие способы соединения слов в предложении — согласование различных видов и управление — представляют собою различные низшие степени предикативности. «Различные именные и глагольно-именные формы также проявляют различные степени способности к предикативности. Предикативность является регулятором равновесия в предложении: если она ослабевает в одной из частей предложения, то должна усилиться в другой. Точно так же и части речи участвуют в различных комбинациях членов предложения под тем непременным условием, чтобы сочетания их в каждом отдельном случае давали в совокупности известную сумму, необходимую для психологического равновесия предложения»[35].

                   Такое широкое понимание предикативности вступает в конфликт с учением о тождестве понятий предиката и глагола. Ведь всякие атрибутивные отношения могут мыслиться предикативно. Сам Потебня утверждал, что атрибутивность «есть ослабленная, смягченная предикативность » (формула Овсянико-Куликовского). Но в славянских и других языках индоевропейской системы атрибутивные отношения выражаются не только причастием, но также существительными и всякого рода прилагательными, а отчасти и наречиями. И все эти аттрибуты, переходя в предикаты, не превращаются в глаголы. Таким образом, предикат не только не синоним глагола, но можно сказать, почти каждое знаменательное слово содержит в себе потенции сказуемости или предикативности. Поэтому, наряду с предложениями, имеющими в качестве предиката глагол, в современных славянских языках широко распространены предложения, в которых функции сказуемого выполняются именными прилагательными — полным (особенно в языках восточной и западной группы) и кратким (особенно в языках южной группы, сербском, словенском), существительным в формах именительного и косвенных падежей, без предлога и с предлогом, наречием, местоимением, междометием.

[11]
               Между тем, Потебня все развитие строя индоевропейского предложения видит в росте предикативности — глагольности за счет других низших видов сочетания слов в предложении и способов выражения их формами языка. Прогрессирующая глагольность содействует развитию в языке отвлеченности и ослаблению конкретности. В этом тезисе Потебни о концентрации предикативности в глаголе за счет имени некоторые исследователи находили «отражение неокантиантских воззрений о развитии человеческой мысли от идеи материи к идее энергии»[36].

                   В учении Потебни о формах глагольного сказуемого — верховного носителя предикативности — был еще один легко уязвимый в силу внутренней разнородности своего содержания пункт: это — понимание различия между простым и составным сказуемым. То, что в античной логике и старой грамматике рассматривалось как соотносительные и искони параллельные формы выражения глагольного предиката, то Потебней выстраивается в последовательно развивающуюся, историко-генетическую цепь грамматических процессов. Категория составного сказуемого, как ее представляет Потебня, должна охватить все виды глагольно-именных и чисто-именных предикатов.

                   В понимании семантической природы и исторических соотношений простого глагольного и составного сказуемого у Потебни сразу же обозначились колебания и противоречия. Так, Потебне казалось, что простое сказуемое, изображающее возникновение признака в то самое время, на которое указывает глагол, более наглядно, чем составное сказуемое {ср. «снег белел» и «снег был бел»). В составном сказуемом признак производится деятельностью подлежащего, но так, что этот процесс не подлежит наблюдению, а предшествует ему: «Кий был перевозчик», потому что перевозил через Днепр; но в приведенном предложении заявлено об этом так, что самые акты перевоза остаются вне наблюдения. «Таким образом, в составном сказуемом признак представляется не просто данным в подлежащем, а данным результатом деятельности подлежащего. Составное сказуемое по значению менее наглядно, чем соответственный прямой глагола»[37]. Однако, по мнению А. А. Потебни, на составное сказуемое едва ли можно смотреть как на явление более позднее, вторичное, по сравнению с простым. Вместе с тем, в исторической грамматике славянских языков с проблемой простого и составного сказуемого отчасти связывался и вопрос о генезисе и функциональных различиях простых и сложных форм глагола (например, аориста и имперфекта, с одной стороны, перфекта и плюсквамперфекта, с другой; ср. также историю futurum exactum).

                   Уже в этом грамматическом вопросе наметился узел внутренних противоречий синтаксической системы Потебни. Правда, позднее, в одной из заметок, вошедших в III том работы «Из записок по русской грамматике», Потебня пытался внести поправку в свое первоначальное изображение семантической разницы между простым и составным сказуемым. «Если наглядность отождествлять с конкретностью, то нельзя назвать простого сказуемого наглядным сравнительно с составным». Ведь простое глагольное сказуемое означает возникновение признака, «уже выделенного из образа, отделенного от субстанции, следовательно, отвлеченного». «Мера конкретности есть степень близости к чувственному образу, к безразличию субстанции и аттрибута». Поэтому «глагол и прилагательное отвлеченнее существительного». Отсюда можно заключить, что конструкции  составного  сказуемого  с предикативным именем,   вы,
[12]
     ражающим «безраличие субстанции и аттрибута», древнее чисто глагольных и конкретнее их[38].

                   Таким образом, анализ форм выражения сказуемого в глагольном типе предложений приводит Потебню к выводу о сложных исторических. напластованиях в эволюции этого члена предложения. Вместе с тем., само понятие составного члена предложения вносило некоторую дисгармонию в стройную теорию параллелизма и соответствия членов предложения и частей речи, синтаксических и лексико-морфологических: категорий. Оно путало их симметрию, нарушало их соотносительность. Эта непоследовательность в методе приравнения частей речи к членам предложения у Потебни была замечена в свое время и подчеркнута проф. А. А. Добиашем. «Дошедши до установления «составного сказуемого», Потебня вдруг вводит какое-то новое начало в свои рассуждения. Если раньше «члены предложения» приводились в соответствие с частями речи, то теперь «составное сказуемое» устанавливается по общему смыслу предложен и я».[39] В самом деле, во фразе — «мороз показался невелик»—составное сказуемое представляет собою» один неразложимый член предложения. Хотя составное сказуемое и состоит из двух частей — связки и имени, но ни одна из этих частей сама, по себе не может быть названа сказуемым в силу органического единства целого. Но если это так, то члены предложения «нужно устанавливать на какой-нибудь иной почве, а не на почве «грамматических форм», т. е. не на почве соответствия с частями речи. Или «показался невелик» не есть член предложения, а тогда «ряд установленных» членов предложения (подлежащее, сказуемое, дополнение, определение и обстоятельство) не полон, и нужно его увеличить так, чтобы можно было подвести под его категории отдельно слово «показался » и отдельно слово-«невелик», а чем его увеличить,—сказать даже трудно»[40].

                   Так, Потебня под давлением внутренней логики развития своих синтаксических идей, предуказанной грамматическими традициями, вынужден был исторически объяснить генезис, взаимодействие и семантическое соотношение форм простого и составного сказуемого в славянских языках (см. «Из Записок по русской Грамматике», т. II).

                   Между тем, мнимо историческое разрешение этой задачи в концепции Потебни было уже заранее предопределено принятым им философским учением о все ускоряющемся росте глагольной энергии на новой стадии развития индоевропейского синтаксического   строя.

         VI/

                   Анализ составных членов предложения, по учению Потебни, открывает два периода или две ступени в эволюции глагольного типа предложения, «два разновременных и разнохарактерных наслоения». На древнейшей ступени выступает «недостаточное синтаксическое различение и даже безразличие глаголов служебных и знаменательных и такое господство в предложении начал согласования, при котором члены предложения, сравнительно с позднейшим языком, слишком однородны (ср. напр. древнерусское «избьраша Кира царя» с нынешним «выбрали Кира царем» и т. п.).[41] Именно на этой древнейшей ступени развития глагольного предложения в составном -сказуемом к глаголу примыкает именительный падеж существительного, прилагательного или причастия. Пред-
[13]
     ложение еще недостаточно централизовано. Противоположность имени и глагола еще не выступает так резко и определенно, как на новейшей ступени глагольного строя. Именные категории обладают большей самостоятельностью, большей предикативностью, и личный глагол еще не подчинил все члены предложения своей централизующей власти. В древнем языке употребление причастия, формы промежуточной между именем в тесном смысле и глаголом, было гораздо обширнее, чем в новом, и «причастие могло иметь такую степень относительной самостоятельности и предикативности, какая в новом возможна лишь в личном глаголе и отчасти в неопределенном наклонении»[42]. Большая сила согласуемости (атрибутивности), свойственная предложению на этой ранней ступени глагольного строя, сказывается в широком употреблении двойных косвенных падежей — винительного, родительного, дательного с оттенком предикативности. Например: «Хочемъ тя имѣти собѣ отца» (Ипат. 126); «сына моего приимите собѣ князя» (Новг. 1,9); «Олегъ вину положи матерню болѣзнь» (Ипат. 89)—Олег представил предлогом или причиною болезнь матери; ср. «бесов вообще рисуют безобразных» (Лермонтов); «выгнал сотник свою дочку босую из дому» (Гоголь); «где пил, тут и уснул; кому его беречи, самому пьяну» (Домострой) и т. п. Можно сказать, что в этот период формирования глагольного предложения еще очень рельефно выделяются черты и признаки промежуточного, смешанного глагольно-именного строя, еще как бы сквозит в гдагольном предложении предшествующий, именной тип предложения. «Это только подтверждает ту известную истину, что явления, возникшие при таком-то строе языка, могут переживать этот строй, исподволь становясь исключениями, и что, наоборот, новые явления языка вначале являются как пятна на старых»[43]. На более поздней ступени развития синтаксического строя энергия глагольности в структуре предложения возрастает. В новом наслоении, отчасти уже покрывшем собою предшествующее, видно «стремление сосредоточить предикативность в глаголе на счет предикативности имени и причастия»[44]. В этот период развиваются следующие синтаксические процессы: «слияние составного сказуемого в цельное; усилия, отчасти успешные, образовать чисто формальные Глаголы; разложение составного сказуемого на сказуемое с придаточным предложением; замена вторых сказуемых падежей частью несклоняемыми словами сравнительно позднего образования (прилагательного—наречием, причастия—деепричастием), частью падежами с предлогом, частью творительным»[45]; нередкая замена причастия в составном сказуемом инфинитивом. Атрибутивность (согласуемость) в структуре предложения сокращается она все более ограничивается ростом зависимости от глагола, подчинением всех членов предложения глаголу. «На месте двух одинаковых косвенных падежей, ставших друг к другу в отношение, отличное от простой атрибутивности, с течением времени становится винительный с творительным, родительный с творительным, дательный с творительным. На месте предикативного аттрибута, согласуемого с подлежащим, во многих, но не во всех случаях, ставится творительный, причем два прежние именительные (подлежащего и предикативного аттрибута), где они остались, получают новый смысл». Перед нами здесь — «различение бывших прежде -однородными функций  «предложения»[46]. Ср. «Ломоносов  был рыбаком»;

[14]
«Знаю, что человеку нельзя быть ангелом»; «Ведь почему хочется быть генералом» (Гоголь).

                   Распространение творительного предикативного «расширяет, область несогласуемых падежей, т. е. грамматического объекта, на счет согласуемых, т. е. грамматического аттрибута»[47]. Таким образом, «обороты «КК был купец» и «NN был купцом», стоящие рядом в нынешнем языке, неодновременны по происхождению, и неоднородны, но построены по различным планам»[48]. Все эти процессы сопровождаются еще более решительным обособлением «существительного, как слова по преимуществу самостоятельного и несогласуемого, от прилагательного, как слова аттрибутивного»[49]. Следовательно, Потебня намечает две ступени в становлении и развитии глагольного строя предложений: более древнюю, когда имя, особенно в образе причастий, еще не подчинилось вполне личному глаголу, когда принцип согласования настолько силен, что мешает концентрации предложения, и более новую, позднюю, когда глагол становится единственным центром предложения, притягивающим к себе все другие его члены и управляющим ими. Эта глагольная стадия в развитии предложения предполагает в далеком прошлом стадию такого строя, когда категория глагола еще не вполне обособилась от имени и когда царил синкретический или диффузный тип глагольно-именного или пре­дикативно-именного предложения.

         VII/

                   Легко заметить, однако, что описание исторического процесса формирования и развития славянского глагольного строя предложения в концепции Потебни очень субъективно и не подтверждено достаточно точными и разнообразными свидетельствами исторических грамматик отдельных славянских языков. Даже при современном состоянии изучения сравнительно-исторического синтаксиса славянских языков очевидно, что в характеристике эволюции глагольного строя Потебней объединены языковые явления разных и очень далеких хронологических планов, разного   конструктивного значения.

                   Распространение так называемого творительного предикативного, выступившего на смену второму падежу в конструкциях с двойным винительным или дательным, во всех славянских языках явление относительно позднее, хотя степень активизации этого процесса в разных славянских языках неодинакова и время его интенсивного развития в отдельных языках различно. Необходимо согласиться, вопреки мнению И. Эндзелина, с положением Френкеля о независимости течения этого процесса в балтийских и славянских языках[50]. Ни в одном из славянских языков широкое распространение этого грамматического явления не может быть отнесено ко времени более раннему, чем XIV—XV вв. (например, в польском языке — к XIV — XV вв., в белорусском — к XV—XVI вв., в русском — к XVI — XVII вв. и особенно напряженное течение этого процесса — к XVIII — XIX вв. и т. п.)[51].

[15]
                        Точно так же процесс диференциации глаголов — знаменательных, и служебных — по их лексическому значению и синтаксическому применению, начавшийся в очень древнее время (в славянских языках по отно­шению к очень незначительной группе слов: «быти», ср. «жити»; ср. «хотеть», «начать», «стать» и некоторые другие), получил интенсивное развитие и охватил широкий круг слов лишь очень поздно, не ранее XVI—XVII вв. В русском литературном языке это явление решительно обозначается. и стремительно протекает только в XVIII—XIX вв. В народных говорах, насколько можно судить по имеющимся материалам, эта синтаксическая черта выражена  вообще  недостаточно  ярко.

                   Само понимание процесса эволюции составного сказуемого у Потебни очень односторонне[52]. На это указывал, между прочим, акад. А. А.Шахматов. Он так писал о составном или, по его терминологии, о двойном сказуемом: «Между обоими сказуемыми при самом возникновении таких предложений завязывалась борьба; одно из них старалось оттеснить другое на задний план, ослабить его значение, свести его реальное значение на формальное, наконец, подчинить его себе грамматически; в этом сказалось влияние односказуемых предложений, стремление к односказуемости. Результатом такой борьбы являлся переход глаголов с реальным значением во втором сказуемом в глаголы вспомогательные и даже в простые связки. В этом результате видим побежденною глагольную форму... Но в исходе борьбы в некоторых случаях могло пострадать и название пассивного признака, т. е. существительное или прилагательное. Теряя свою самостоятельность, они становились зависимыми от глагола, переходили в функцию его дополнения» (ср. творительный сказуемого имени)[53].

                   С этими очень поздними и длительно протекавшими процессами А. А. Потебня совершенно неправомерно, в угоду своей синтаксической концепции, объединяет сложные и разнородные исторические изменения в судьбе причастий и в их синтаксических функциях. Употребление нечленных причастий настоящего и прошедшего времени (не на-лъ) действительных в функции аттрибута, а также в составе предиката, или с такой степенью предикативности, какая «возможна лишь в личном глаголе и отчасти в неопределенном наклонении», во всех славянских языках уже к XII—XIV вв. подвергается резким изменениям и функционально преобразуется, так как к этой эпохе осуществляется процесс превращения нечленных действительных причастий в деепричастия. Правда, в некоторых славянских языках (напр., в сербском и, повидимому, отчасти в русском)[54] причастия прошедшие типа пекъ (-ши) вступили в взаимодействие и контаминацию с причастиями на -лъ: пеклъ (ср. в псковских народных Говорах формы типа: приехалшы и т. п.). Это обстоятельство могло отразиться и на их синтаксическом использовании.

                   Вместе с тем, известно, что в некоторых стилях русского литературного языка XVI—XVII вв. формы деепричастий смешивались с архаическими формами аориста и имперфекта (ср., например, русские повести XVII в. в издании В. В. Сиповского или повесть об Азовском сидении). Но все эти разнообразные и до сих пор еще мало исследованные проблемы никак не укладываются в прямолинейную потебнианскую формулу
[16]
     последовательного роста глагольной энергии в синтаксисе всех славянских языков. Необходимо еще прибавить, что сложный вопрос об истории образования страдательных причастий, о синтаксической эволюции их нечленных и членных форм, о судьбах пассивных конструкций в славянских языках Потебней почти вовсе не изучается и лишь вскользь затрагивается в связи с категорией залога (см. Из записок по русской грамматике,   т.   IV).

                   Таким образом, все те синтаксические явления, в которых Потебня видел обнаружение одной и той же закономерности синтаксического развития, оказываются внутренне и хронологически разобщенными. В них нельзя найти единого прочного и целостного историко-семантического стержня особой стадии языкового развития. Понятия «стадии» и «ступени» языкового развития становятся неопределенными и исторически зыбкими, расплывчатыми.

         VIII/

                   Не менее неясностей, противоречий и анахронизмов, несоответствий конкретным фактам исторического синтаксиса славянских языков (а также вообще языков индоевропейской системы) содержится и в потебниан-ском описании до-глагольной стадии синтаксического строя. На этой древнейшей стадии языкового развития, предшествующей периоду господства предложений глагольного типа, «предложение заключало в себе менее единства, основанного на противоположности главных - членов, чем нынешнее[55]». «Предикативность и атрибутивность имени, иначе — именной характер предложения увеличивается по направлению к древности. Вместе с этим увеличивается конкретность языка»[56] и усиливается «безразличие субстанции и аттрибута». «По типу обороты: «я не ездок», «жалоба моя» — древнее, чем «не езжу», «жалуюсь». Первый тип не предполагает второго, а наоборот»[57]. Правда, древнейшие конструкции предложений именного типа, отражающие до-глагольный строй, в чистом виде, по мнению Потебни, не сохранились ни в живой народной речи, ни в памятниках славянских языков[58]. Анализируя древнерусские обороты вроде такого: «Псковское взятие, како взятъ и князь великий Василий Ивановичь» (Псковск. летоп.), А. А. Потебня пишет: «Тавтологичность исчезнет, если посмотрим на грамматическую форму главногр и придаточного: в главном именном не дано того, что существенно для дридаточного, именно глагольности этого последнего. Можно думать, что сначала мысль вполне удовлетворялась предикативностью имени, затем в восполнение слабеющей предикативности имени (взятие, служба) появилось глагольное его толкование («како взятъ», «како служити»), быть может, сначала паратактично, потом гипотактично, для чего понадобились относительные слова. Наконец, имя в главном предложении заменялось местоимением, указывающим на последующее и соответствующим относительному слову» (о том, как...)[59].

                   Таким образом, в этих конструкциях восстанавливается Потебней -такая стадиальная последовательность развития:

[17]

1) «Псковское взятие»;
2) «Псковское взятие, како взя и князь великий»;
3) «О том, как великий князь взял Псков».

                   На стадии именного строя в понятии имени, включающем в себя больший заряд предикативности, еще не диференцированы категории существительного и прилагательного, категории субстанции и аттрибута. «Различие между существительным и прилагательным в языке, доступном наблюдению в историческое время, уменьшается по направлению к прошедшему». Но параллельно с этим «в существительном в том же направлении от нас увеличивается атрибутивность». Понятно, что «степень атрибутивности (и вместе — степень приближения к предикативности» существительного изменяется по языкам и ступени их развития»[60]. По мнению Потебни, «первобытное имя, предшествующее выделению (т. е. обособлению, раздельности) существительного и прилагательного по способу представления в нем признака, ближе всего подходило к причастию»[61] Но это первообразное «причастие», по позднейшему разъяснению Потебни, «было причастие-существительное; слово с определенною субстанцией) и признаком, производимом ею, nomen agentis »[62] (т. е. имя действующего лица). Потебня был склонен искать следы этого первообразного имени-причастия в бессуффиксных обозначениях действующего лица, особенно среди сложных слов типа: «кровосос», «скороход», «водонос» и т. п. При широте и диффузности, нерасчлененности семантики грамматических понятий на древнейшей стадии именного строя «имя» действующего лица сочетало в себе значения действия и его результата, и орудия, и места, и даже коллективности, собирательности.

                   Впрочем, этот круг мыслей, с примыкающими к нему соображениями об эволюции залоговых значений имени и глагола (см. главу о залоге в IV т. «Из записок по русской грамматике»), у самого Потебни был лишь внешне связан со всеми другими его наблюдениями и выводами, относящимися к структуре древнейшего  номинативного строя.

         IX/

                   Многие из этих выводов и наблюдений сохраняют свое значение совершенно независимо от признания славянского именного строя предложения предшествующим глагольному. Они непосредственно не связаны и с гипотезой о развитии всех последующих грамматических категорий из первообразного имени-причастия как из первичного синтаксического зерна. Вопрос о генезисе первообразного имени-причастия, о его первичной структуре — самое слабое место в учении Потебни о стадиальности  в   развитии  строя  индоевропейских  языков.

                   Мысли Потебни о первообразном причастии были внутренне противоречивы и претерпели сложную эволюцию в системе взглядов самого Потебни. Вообще, необходимо отметить отсутствие стройного логического параллелизма и исторической последовательности в развитии идей Потебни о генезисе глагольного и именного типа предложений. Проблема генезиса именного типа предложения и эволюции его структуры подменена Потебней более частной синтаксической проблемой генезиса категории имени и эволюции ее синтаксических функций. Если в исследовании происхождения и изменений глагольного типа предложения Потебня ограничился анализом простого и составного глагольного сказуемого (с непосредственно включаемыми в него «предикативными» элементами), то иссле-
[18]
     дование генезиса и изменений именного типа предложения у Потебни свелось к вопросу о своеобразиях семантико-синтаксической структуры имени на более древних стадиях развития индоевропейских языков. Любопытна с этой точки зрения перелицовка взглядов Потебни в работе проф. С. Д. Кацнельсона о номинативном строе речи: «Анализ залоговой структуры имен действия и связанных с ними прилагательных, — говорит С. Д. Кацнельсон, — на древней стадии обнаруживает в них сочетание активного и пассивного значений. «Грозный» означает в древнем языке не только «наводящий ужас», но и «робкий»; «слепой» — не только «лишенный зрения», но и «невидимый». Это свойство вытекает из своеобразной черты древнего мышления: вместо необходимого отношения свойства одного предмета к свойству другого, вместо сцепления свойств архаическое сознание видит здесь каждый раз простое отношение свойства к предмету. Этим в конечном счете объясняется и то, что древний номинативный строй не знает чистого имени действия. Название действия всякий раз сочетается здесь с названием результата, места, производителя действия, орудия и т. п. «Звучание» на этой ступени может означать и конкретный предмет, например, рог, «хитрость» — искусно сделанную вещь, «смерть»— не только процесс, но и внешнюю причину смерти — убийцу»[63].

         X/

                   Своеобразия именного строя с присущей ему недиференцированностыо, слитностью и смутностью представлений о качестве, субстанции, количестве и отношениях обнаруживаются Потебней в целом ряде конструкций пережиточного характера. Так, атрибутивность первообразного имени выражалась в таком его аппозитивном употреблении, когда «оба члена сочетания — конкретные, частные — относились к разным порядкам мыслей»[64]. Об этом строе можно судить по таким реликтовым выражениям, как «дуб-стол» или «стол-дуб» (в соответствии нашему — дубовый стол), «семга-пирог» (пирог из семги), «мох-болото», «сад-виноград» и т. п. «На рассматриваемой ступени, т. е. при определительном сочетании нет никакой формальной разницы между определениями: а) означающими вещество, из которого сделано или состоит определяемое, например, «шуба—сукно красномалиново»; б) означающими часть или принадлежность определяемого»[65], например, «птицы носы железны», «синь кафтан голубой карман» (Кир. IV, 39) и т. п. Такого рода паратактические атрибутивные сочетания имен гораздо позднее, в более близкий к нам период развития языка, были заменены и вытеснены сочетаниями с прилагательными относительными или притяжательными (ср. «суконный кафтан»), или сочетаниями с родительным, означающим того или то, кому или чему принадлежит нечто другое, и целое по отношению к части (ср. «конец копья») или другими падежами имени существительного без предлога и с предлогами[66]. В древнейших же паратактических оборотах именного строя «отношение между двумя вещами никак не выражено, и они изображены, так сказать, на одной плоскости, без перспективы. И насколько отсутствие перспективы в живописи древнее ее присутствия, настолько эти паратактические обороты древнее наших»[67]. Гораздо легче и пото-
[19]
         му первообраз нее поставить два одинаковых падежа для выражения одинаковой самостоятельности вещей, чем падеж с родительным или два падежа с различными предлогами для выражения определенных отношений между этими вещами[68]. Ср. «Как ударил он Добрынюшку тупым коньцём, тупым коньцём да  вострым копьём» (Гильф.  244).

                   Подобным же образом согласуются как параллельные, как лежащие в одной плоскости, имена целого и части, определения меры, веса и проч.; «стадо овцы», «ковш золотой две гривенки злата» и т. д. Дело в том. что в именном строе понятие признака, качества, еще лишенное отвлеченности, тесно связано, как бы слито не только с представлением о вещи— субстанции, но оно соотносительно и со значением количества. «Понятие количества получается отвлечением от понятий измеряемого. На ступени конкретности количество должно было качественно изменяться вместе с изменением измеряемого»[69]. «Так понятие много в просторечии изменяется лексически (независимо от формального выражения тою или другою частью речи), смотря по тому, чего много, и выражается или первообразным именем, или производным от. имени предмета измеряемого»[70]. Например, «телят ни копыта», «птицы ни пера», как говорят охотники (С. Аксаков) и т. д. При этом числительное количественное может представляться и как вместилище (воз сена, стадо овец, мера муки и т. д.)[71]. Ср. в народных русских говорах: «руно овец», «отара овец». Отсюда и производные на -ьн — с количественным значением от имени измеряемого предмета: людно, рыбно, звездно, товарно и т. п. Таким образом, на древнейшей стадии именного строя единицей измерения является не отвлеченное понятие числа, не представление той или иной арифметической величины, а метонимически воспринимаемое обозначение какого-нибудь предмета, который связан или соотносителен с сферой считаемого или измеряемого вещного круга, принадлежит к ней. Содержание этой меры мыслится в измеряемых вещах, оно присуще им как их качество и вместе с тем так же субстантивно, .так же предметно, как они сами[72].

                   «Формально этот взгляд на количество сказывается в языке более древнего строя в том, что неопределенное точно количество многих вещей или одной, представляемой собирательно, выражается прилагательным (еликъ, коликъ, селикъ, нѣколикъ, мъногъ, малъ, болий, невеликъ, довольнъ), т. е. аттрибутом, содержание коего мыслится в самих этих вещах. При этом разница между количеством вещей и величиной каждой из них формально не выражена и устанавливается контекстом: малые люди может значить не только рагvines homines (когда каждый мал ростом или мал в общественном, нравственном отношении), но и pauci homines, в новом языке мало людей»[73]. С этим древним именным строем были связаны и другие черты в семантическом облике имени существительного-прилагательного. Так, в старинном языке, еще не . отошедшем далеко от именного строя речи, «всякое притяжательное имя предполагает существительное в  значении особи, и есть притяжательное
[20]
    личное». Там нет разницы между «сынъ Володимиров (или Володимирь)», «дъчи Иродиядина», «Къстяньтинь градъ», с одной стороны, и между «капля дъждева», «възвѣяние югово», «окияновотечение», «зубъ звѣринъ» и т. п., с другой: «дьждевъ» так же лично и единично, как и «Володимиров». Позднее устанавливается различие между лицом и вещью. «Особь синекдохически принимается за образец рода».

                   «Чем древнее строй языка, и чем образнее в этом языке обычное мышление, тем обычнее употребление суффиксов, присвоенных потом притяжательным личным, там, где нынешний литературный язык требует родовых и относительных»[74]. При этом в старинном языке притяжательное имя было более конкретно и носило яркий оттенок субстанциальности. Оно могло сочетаться с родительным принадлежности, не возбуждая чувства анаколуфии, например, «Неволею Всеволода и Святославлею» (Ипат. . летоп.). Это «прилагательное немедленно восстановляет в мысли субстанцию, к коей оно относится»[75]. Между тем, в новом языке «прилагательное притяжательное не вводит немедленно в сознание субстанции, т. е. мыслится отвлеченно». Поэтому в нем невозможны обороты типа: «дом Симонов усмаря» (т. е.  дом Симона кожевника)[76].

         XI/

                   В описании именного строя у Потебни отсутствует всякая абсолютная и даже относительная перспектива. Потебнячаще всего ссылается на различие древних и новых языков. Некоторым последователям Потебни (например, проф. С. Д. Кацнельсону) казалось более целесообразным говорить «о древней и новой стадии номинативного строя». И все же объем и структура древней стадии именного строя оставались неясными, тем более что Потебня для характеристики этой стадии пользовался самыми разнообразными материалами и притом из очень недалекого прошлого, например, из памятников русского литературного языка XVII—XIX вв. Так, древний параллелизм синтаксического употребления имен существительных и прилагательных, по мнению Потебни, ярко обнаруживается в таком русском документе начала XVII в. (1603— 1604 гг.): «В монастырской расходной книге рядом с заглавиями: «покупка конская и животинная», «покупка хлебная» стоят: «покупка икра и рыба», «покупка мед и хмель», «покупка масла (скоромного и постного) и яйца»[77].

                   Потебня связывает ход развития грамматических категорий с закономерностями развития человеческого мышления в кантианском и гегельянском их освещении. «Как вообще в развитии мысли и языка образное выражение древнее безобразного и всегда предполагается им; так в частности понятия действия, качества суть относительно поздние отвлечения... Суждения аналитические, состоящие в разделении мыслимого на вещь я ее качества и действия, стали возможны лишь в силу того, что им предшествовали суждения синтетические, состоящие в сочетании двух равно субстанциальных комплексов. Таким образом, существительное с определительным прилагательным предполагает сочетание двух существительных, при том сочетание паратактическое, ибо подчинение одного из этих существительных другому, хотя и не устраняет двойственности субстанций, но направлено к их объединению»[78]. Это объединение — симптом более
[21]
     глубокой, внутренней концентрированности строя предложения. На ранней же стадии именного строя сопоставляемые существительные, определяемое и определяющее, находясь на одной плоскости, могут даже соединяться союзами. Союз здесь «служит указанием на субъективную последовательность восприятий, явственным выражением медленности с которой в говорящем один акт мысли следует за другим»[79]. Напр., «рать и сила»; «счастье и доля»;  «цвгт та калина» и др.

                   Как своеобразную черту древнего именного строя с его конкретностью, отсутствием понятий качества и действия, расплывчатостью общих представлений, Потебня отмечал прием выражения «общего» сочетанием или рядоположением конкретных имен, которыми обозначаются частные случаи, лишь в своей совокупности или собранности символизирующие одно более общее представление. Напр. «род-племя»—вообще родственники; «бой-грабеж» — разные виды разбоя; ср. «Его лук-колчан по бедрам вьется» (Кир. III, 100). «Все луга-болота вода поняла» (Шейн. Русск. нар. песни. 340). «На столах питья-кушанья поплескалися» (Кир., IV,   25)[80].

                   Такие сочетания могут иметь не только соединительное, но и раздельное значение: «ни то, ни другое, но нечто в том же роде» (ср. «калина-малина, красная смородина»). «Сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко идеализации в смысле изображения предмета такого же рода (например дерева, кустарника), на необычайного, чудесного, прекрасного»[81]. Так, для выражения неопределенной дали, для обозначения леса, но какого—вдали не рассмотришь— перечисляются многие несовместимые предметы:

 «Из-под дуба, дуба было сырого,
Из-под вяза, вяза с-под черленого,
Из-под кустышка, да с-под ракитова,
С-под тоё березы с-под кудрявыя,
Из-под камешка было из-под белого
Пала-выпадала Непра-река».
(Гильф. 172)[82]

«Как чужая-то жена—лебедь белая моя,
А своя шельма жена—полынь горькая трава,
Полынь горькая трава, стрекучая крапива».
(Шейн.  Русск. п, 353)[83].

                   Во всех этих случаях структура именного словосочетания подчинена принципу присоединения или «приложения».

         XII/

                   По мнению Потебни, вообще в древнейшем типе именного предложения господствует метод присоединения, примыкания, аппозиции. Для именного строя — при господстве предикативной аппозиции, при отсутствии единого центра в предложении характерна своеобразная разбросанность,  ассоциативность  словорасположения.  Так,   приложения   как
[22]
     относительно самостоятельные члены предложения могли отделяться от определяемых слов сказуемыми, дополнениями и обстоятельствами. Например, «Убило в тѣ поры в кѣльи громом три человека, два живы, а третьего до смерти вкладщика Тарасья, а прозвище Смиръной» (Новг. I летоп.88). Хотя и реже, но также обособляются и отделяются от своих определяемых прилагательные аппозитивные: «бумага дорога была, лист нолденьги, писщея». (1412 г. Новг. I летоп., 88), родительный принадлежности, соответствующий приложению, или прилагательное относительное — «заложена бысть церковь Новѣгород, святаго Николы» (Новг. I летоп., 4)[84].

                   Этот метод раздробленного, предикативно-атрибутивного присоеди­нительного словосочетания сказывается также в повторении предлогов перед прилагательными. Например, «За пополонок за шубу за кунью пять рублев денег». (1462 г. Акты юридич. 1, 196) и даже перед каждым из двух или нескольких прилагательных — «Со всѣм тѣм. что к тому селу ... потягло, и с доходом с денежным и с хлѣбным» (Акты юрид. 1, 82, 1555 г.)[85]. Сюда же примыкает такой прием «повторения предлога перед дополнением слова, к коему относится предлог». Например, «а искал... на Иван? на Еcипов? сын? на Яковля, да на Семен? на Васильев? сын? на Степанова, да на Есип? на Федорове сын? на Малово» (Акты Археограф. Экспедиц., 74, 1471 г.); «Или пошлю кого тамо на свою службу на Великого  князя» ibid., 1446  г.)[86].

                   Естественно, что с таким ассоциативно раскрошенным, разобщенным стилем выражения гармонирует и способ присоединительного счета, когда многозначное число образуется рядом последовательных сцеплений. Например: «И всего денежных доходов... со всего государства... три десять сот с триста с одиннадцать тысячь рублей» (Котошихин, 101).

                   Близко родственны с этими формами аппозитивного присоединения и такие сцепления расположенных в одной плоскости и согласуемых имен существительных разных категорий, особенно в обозначениях количества: «Собраша полки своя многое множество» (Ипат. летоп., 2, 193).

                   Развивая мысли Потебни о формах выражения «партитивного аттрибута» в древнем языке, но приспособляя их к иной философии языка, проф. С. Д. Кацнельсон писал: «На стадии древнего номинативного строя подчиненное значение части абсолютизируется, и граница, отделяющая часть от целого, как и границы самого целого представляются сознанию неизменными. Вот почему отношения части к другим частям неизменно сводятся на этой ступени к абсолютным отношениям части и целого (ср. лат. зитлшз топа, «множество злато» и т. п.), а обозначение части может .   сочетаться при помощи союза или предлога с целым без   боязни, что оно
[23]
     может быть воспринято как независимое целое (ср. «три долины и одна более глубокая» в смысле «из которых одна глубже остальных»)»[87].

                   Но для Потебни и этот прием количественных сцеплений с помощью союза вставлен в более широкую картину связей слов в структуре древнего именного предложения[88]. В силу разобщенности элементов границы такого предложения зыбки и расплывчаты. По мнению Потебни, с развитием глагольного строя даже внешний облик предложения, его протяженность меняется. Многие из аппозиций начинают восприниматься как отдельные предложения с указанием на их отношение к главному предмету, между ними и основным предложением появляются местоимения и союзы. Ср. «На иву, вверху суковата» — и: «на сосну сырую, на сосне грань старая» или «на сосну, а на ней грани».

                   «Первоначально простые предложения следуют друг за другом так, что формальные отношения между ними вовсе не сознаются и не обозначаются. Ряды их подобны рисунку без перспективы. Связь между ними устанавливается позднее — посредством местоимений относительных и союзов»[89]. И здесь — в области сложного предложения—наблюдается развитие в том же направлении, как и у простого предложения. Паратактичность, отсутствие перспективы уступают место гипотактическим сочетаниям; возникает большая концентрированность целого, устанавливается ясная грамматическая перспектива в соотношении и иерархии частей. «Кто же сомневается в том, — спрашивает Потебня, — что успехи мысли выражаются в замене таких вещей, мифических сущностей, как «мороз», явлениями; что человек переходит от бессвязности, дробности, паратактичности мысли и речи к возможности стройного подчинения многих частностей речи цельности периода, многих периодов цельности сочинения; от бессознательной однородности душевного строя к сознательному единству миросозерцания и характера?»[90].

                   В древнейшем паратактическом строе связь предложений сначала обозначалась местом в речи и тоном[91]. Так, в развитии синтаксических конструкций, обороты с приложениями, из которых позднее образуются цельные предложения (ср., например, «тур-золотые рога» и «тур, на нем или у него золотые рога»), стоят в ближайшей связи с такими придаточными предложениями, которые ничем не соединены с Главным, хотя и «употребляются в смысле слов определительных»[92].

                   Таков суммарный, составленный на основе разных высказываний Потебни, но по необходимости общий и беглый очерк именного, или вернее, глагольно-именного строя, предшествовавшего полному оформлению и ук­реплению строя  глагольного, как его понимал Потебня.

         XIII/

                   Нарисованная Потебней картина эволюции именного строя предложения полна противоречий и неясностей. Она составлена также посредством сочетания и объединения синтаксически и хронологически разно-
[24]
родного материала. Прежде всего очевидно, что Потебня изображает не столько генезис и развитие именного предложения, сколько семантическую структуру и синтаксические своеобразия имени на более древней стадии развития индоевропейских языков. И в этом плане выводы и наблюдения Потебни полны глубокого интереса. Таковы его соображения о большей конкретности древнего имени, о «безразличии» субстанции и аттрибута, т. е. о позднейшем вычленении категории прилагательного, о субстанциальности количественных или числительных обозначений и т. п.

                   Однако все эти наблюдения и  обобщения, относящиеся к вопросу о древнейшей семантической структуре имени, ни в малейшей мере не противоречат предположению о наличии в то время категории глагола и уясняют лишь некоторые черты именных конструкций в синтаксисе древнейших периодов развития славянских (или шире: индоевропейских) языков. Сам Потебня признает, что следы древнейшего чисто именного, до-глагольного строя в русском языке (так же, как и в других славянских языках и во всех вообще языках индоевропейской системы) стерлись. Поэтому и общий тезис Потебни, что по типу обороты — «я не ездок», «жалоба моя» — древнее, чем «не езжу»,  «жалуюсь», — на исторических фактах славянских языков недоказуем. Гипотеза   о  последовательной смене двух стадий в развитии славянского предложения — именной   и глагольной, таким  образом, повисает в воздухе. Вопрос же о том, что древнее — в стадиальном аспекте — имя или глагол, и какова структура первичного словопредложения, не может быть разрешен только на основе тех языковых материалов, которые исследуются Потебней. Потебня усматривает  непосредственное отражение примитивного мышления  в  таких языковых фактах, которые были живыми в разных славянских языках в период средневековья, иногда вплоть до XVII—XVIII вв. Систематически применяемый Потебнею принцип — находить пережитки древнейшей стадии развития синтаксического строя в разных и притом не единичных, а последовательно проявляющихся, живых грамматических особенностях славянских языков (преимущественно русского, украинского, польского исербского, позднего периода—XIV—XVIII вв.), а также в произведениях народной словесности на соответствующих языках, — сам по себе возбуждает много сомнений и возражений. Так, Потебня  заимствует иллюстрации к своей теории о большей древности имени, сравнительно с глаголом, о синкретической или диффузной природе первоначального имени, совмещавшего в себе элементы субстанциальности, атрибутивности  и  предикативности, о своебразиях архаического именного строя предложения из письменных текстов XIV—XVII вв. и из памятников устного народного творчества. Так как в эту эпоху не только в литературном языке, но и в устных народных говорах различия категорий имени существительного и прилагательного уже вполне  определились, то на приводимые Потебней  примеры нельзя смотреть просто и исключительно как на признаки своеобразного грамматического атавизма, как на пережитки стадии до-глагольного или древнейшего смешанного глагольно-именного строя. Ведь многие из   соответствующих   явле­ний в русском  языке XV—XVII   вв.   и  даже более раннего времени должны были иметь стилистическое оправдание и выражать иноефункцио-нально-синтаксичесхое значение, по сравнению с тем,  которое   вкладывается в них  А. А. Потебней (ср., например, «синь кафтан голубой карман» — в этом  примере  бросается в глаза рифмическое созвучие, или ср. конструкции типа «птицы, носы железны» и т. п.). Еще более оснований видеть в явлениях этого типа сознательный стилистический прием позд-
[25]
нейшей стадии в тех случаях, когда они извлекаются из области устного народно-поэтического творчества (ср.синонимические или присоединительно-синтетические сочетания вроде: «счастье и доля» и т. п.; «калина-малина, красная смородина», «луга-болота» и т. п.)[93].

                   Сам А. А. Потебня иногда как будто склонен стать на такую историко-стидиетическую точку зрения. «Под фигурою ὑφὲυ—связь, пишет он, понимают сложение слов, при котором неизменность первого элемента едва ли необходимое условие принадлежности к фигуре. Напр., серб­ские: «сив-зеленсоколе», «жут-бео» ит. п. Ср. «А ми у шинку пьем—гуляем, танци—музыки наймаем»   (Кулïн,  1,31).

         «Зимоваше у пећини—стjени»  (Чубро Чойкович, 271)[94].

         XIV/

                   Вместе с тем не подлежит сомнению, что Потебнею при характеристике древнейшего именного строя сближены и размещены в одной плоскости синтаксические явления разных исторических периодов и разного конструктивного значения. Так, употребление существительного в функции аттрибута при другом имени существительном далекой семантической категории (типа: «ковры—Персия», «семга—Двина», «ковер—самолет» и др. под.) было широко распространено как в стилях устной народной словесности, так и в стилях литературного языка в те периоды их развития, когда уже был налицо богатый фонд качественно-характеристических и относительных имен прилагательных. Самый же процесс формирования и развития категории имени прилагательного, с одной стороны, и последующего перехода индивидуально-притяжательных или родовых относительных значений их в отвлеченно-качественные, с другой стороны, еще недостаточно изучен в истории славянских языков (ср. работы А. Мейе, В. Вондрака, Г. Ильинского, М. М. Покровского, В. М. Истрина, Б. Гавранека, В. Дорошевского и др.), и хронологические этапы его течения еще не выяснены с полной определенностью. Замечания Потебни по всем этим вопросам глубоки, интересны, но слишком общи и мало обоснованы конкретными языковыми фактами из истории разных славянских и иных индоевропейских языков.

                   Категория имен числительных, как особый грамматический тип, сложилась в славянских языках довольно поздно (напр., в русском языке — в промежутке от XIII до XVII вв.). Определение количества посредством конкретно-профессиональной меры встречается еще и теперь, как свое: образная семантическая черта, во многих профессиональных диалектах и областных народных говорах. Система так называемого присоединительного счета в обозначениях сложных чисел господствовала в русском языке вплоть до XVII в. (ср. B.Unbegaun. La langue russe au XVI siècle, Paris, 1934).

                   А.А. Потебня мало говорит о процессе формирования и развития членных или местоименных прилагательных в славянских языках. А ведь с их распространением и эволюцией их синтаксических функций связан вопрос о возникновении нового типа именного предложения (типа:«вода— горячая»; ср. «вода горяча»), возобладавшего в некоторых славянских языках (например, украинском, польском, а отчасти в чешском и разговорном русском).

                   Понятно, что ассоциативный, присоединительный строй предложения не может считаться характерным и исключительным признаком древней-
[26]    
ших конструкций именного типа. Л. В. Щерба различал в современном восточно-лужицком наречии два типа сочетания слов — апперцептивный и ассоциативный. Ассоциативное сцепление, свойственное и глагольным конструкциям, по наблюдениям Л. В. Щербы, чаще всего обнаруживается при присоединении именных синтагм (или «групп слов») и обусловлено порядком с лов,интонацией и принципом обособления[95]. Ассоциативный способ сочетания слов и синтагм является одним из стилистических средств устной народной, разговорно-бытовой речи, как это, впрочем, подчеркивалось и самим Потебней. Повторение предлогов перед прилагательными, стилистическое приравнение слов разных категорий—приемы, широко распространенные в разных жанрах устного народно-словесного творчества и не чуждые современным живым народным говорам, особенно северно-великорусским.

                   Таким образом, блестящая и увлекательная гипотеза Потебни о двух стадиях развития строя предложения в славянских языках (и шире — в языках индо-европейской системы) — именной и глагольной, с двумя наслоениями или ступенями в каждой стадии, оказывается материально не обоснованной. Историческое и хронологическое определение границ той или иной стадии в этой концепции расплывчато и противоречиво.

                   Исторический синтаксис славянских языков обязан считаться с трудами Потебни, но, втггесте с тем, должен разрабатываться и строиться на основе исследования всего многообразия синтаксических категорий, синтаксических типов предложен и й и более сложных единств в их историческом движении, засвидетельствованных в памятниках и наблюдаемых в живых народных говорах.

                   Опасности антиисторического представления языкового, процесса, заложенные во многих теориях стадиального развития, и отвлеченность ахронической типологии должны преодолеваться напряженной работой в области конкретно-исторического синтаксиса славянских языков. Здесь намечаются два пути: один — путь интенсивных исследований истории синтаксических систем одного славянского языка в их последовательной смене, в закономерности их развития, их исторического движения. На этом пути следует искать возможностей полного раскрытия maximum’а определения предложения для каждого периода истории языка, для каждой из исторических сменявшихся его синтаксических систем. Другой путь — путь сравнительно-исторического исследования однородных и различных синтаксических явлений в развитии всех славянских языков, путь сравнительно-исторического изучения эволюции синтаксического строя славянских языков[96].

                   Посредством такого изучения может быть создана достаточно прочная и исторически надежная база для обобщений но вопросу о стадиальности развития языкового строя славянских языков.

                   Кафедра русского языка

 [26]

         Academician   V. V. VINOGRADOV

                   THE THEORY OF A. A. POTEBNYA OF THE STADIALITY OF THE DEVELOPMENT OF THE SYNTACTICAL STRUCTURE   IN THE SLAVONIC LANGUAGES

     Summary

                   The great Russian linguist Potebnya was the first in the history of linguistics to formulate the principles of the historical mutability of types of the sentence. With this general conception is connected Potebnya's theory of the stadiality of the development of the syntactical structure of the Slavonic (and in general of the Indo-European) languages.

                   Potebnya assumes two stages for the evolution of the syntactical structure of the sentence in the Slavonic languages: 1) the stage of the pre-verbal nominal structure and. 2) the stage of the verbal structure. Each of the two stages is further subdivided by Potebnya into two periods: an older, and a newer one. The linguistic characteristics of each of these stages are described from the standpoint of the concept of a (minimum definition of the sentence). This restriction inevitably leads to a subjective distortion of the historical sequence. Potebnya arbitrarily brings together syntactical phenomena, which belong to different chronological strata and. are of different constructive significance