[9]                
        Приступая к разговору о последствиях культа личности Сталина в области советского языкознания, было бы нецелесообразно ограничиться лишь перечнем и анализом отдельных ошибочных или спорных (но догматизированных в обстановке культа) лингвистических положений и формулировок, сожержащихся в статье «Относительно марксизма в языкознании» и последовавших за ней (после внезапного обрыва дискуссии) сталинских ответов на письма и вопросы. Ведь культ личности существовал и до 1950 г. Он разлагал языковедческую науку, тормозил ее развитие. Лингвистическая дискуссия в 1950 г. была вызвана нетерпимым положением в нашей науке, созданным двадцатипятилетним господством марровского «нового учения» о языке.
        Трудно сказать, чем был вызван неожиданный для всех поворот в отношении Сталина к этому «учению», о многолетней официальной поддержке которого он не мог не знать, но при любом историческом истолковании этого поворота остается фактом, что тот режим, который сам Сталин охарактеризовал как «аракчеевский», мог возникпуть и развиться в наших лингвистических научных учреждениях и в филологических высших учебных заведениях только на почве культа личности.
        Внутренний идеологический характер этого «режима» и после дискуссии 1950 г. по своему существу мало изменился. Он приобрел лишь иную направленность: вместо фантазий Марра догмой сделались мысли Сталина по вопросам языкознания. Далеко отклоняться от них и даже самостоятельно развивать их не очень рекомендовалось. Можно было только их «комментировать» и приводить все новый и новый материал для их
        Но вместе с тем нельзя забывать и о большой положительной роли, которую сыграло для нашего языкознания освобождение советских лингвистов от догм и фантастики марровского «учения». Нельзя отрицать, что без вмешательства Сталина в лингвистическую дискуссию такого освобождения в условиях культа личности не могло бы быть. Реабилитировать идею генетического родства
[10]    
языков, понятие языковых семей, сравнительно-исторический метод, отказаться от безусловного признания идеологически абстрактной «стадиальности» языкового развития и т. д. без вмешательства Сталина едва ли удалось бы. Сам Сталин, быть может, и не придавал особенно большого значения реабилитации этих и других основополагающих аксиом и выводов классического языкознания, но замечания его по этим вопросам дали возможность советской лингвистике возвратиться на большую дорогу мирового языкознания и этим сыграли важную историческую роль.
        Необходимо ясно воссоздать картину состояния лингвистической работы накануне дискуссии 1950 г. Выводы биологической дискуссии 1948 г. были механически и полностью перенесены главарями марровского направления на лингвистику. Борьба против своеобразно понимаемого «космополитизма» и «низкопоклонства перед Западом», которая велась в литературе и искусстве во второй половине 40-х годов, служила основанием для демагогического зачеркивания значения всей современной зарубежной лингвистической науки.
        Лингвисты XIX и начала ХХ в. еще кое-как вспоминались и признавались: они жили до Марра, не были озарены светом его учения и им прощалось незнание высшей истины, как христианские богословы прощали это Платону или Сенеке. Но всякое расхождение с Марром у современного лингвиста было уже злокачественной ересью: он мог знать Марра и не пошел за ним.
        Наряду с этим в 1948 — 1950 гг. само понятие принадлежности к марровскому направлению было подвергнуто так называемому «уточнению». В результате этого к центру критических обличений были продвинуты в качестве «отступников» даже многие марристы, принимавшие все исходные положения священного «учения», но позволявшие себе «свободомыслие» в частностях. На сессии, посвященной 15-летию со дня смерти Марра (январь 1950 г.), была провозглашена необходимость принимать учение Марра «во всем объеме» (т. е. включая четыре элемента, от которых подавляющее большинство марристов отказалось еще в 30-х годах). Началась напряженная борьба за «чистоту» «нового учения» о языке, усилилась острота гонений, на «неправоверных», которая продолжала нарастать почти до самого начала дискуссии. «Покаяние» в «ошибках» и попытки (иногда смехотворные) применить марровские положения в своей узкоспециальной области уже с 1949 г. охватили подавляющее большинство лингвистов, стоявших вне «нового учения». В условиях «аракчеевского режима» всякое иное поведение грозило неизбежным уходом или отводом от научного коллектива.
        Поэтому, разоблачая сейчас с наибольшею последовательностью и строгостью все упрощения, упущения и ошибки Сталина, указывая на урон, нанесенный науке их канонизацией, нельзя забывать и о том, что вмешательство Сталина в науку о языке
[11]    
(пусть это вмешательство было чисто административным) положило конец самому трудному периоду в истории нашей науки, какого не было в советское время ни в одной другой науке, даже в биологии.
        Поэтому, критикуя Сталина, сопоставляя его схематические рекомендации с современным состоянием соответствующих вопросов, подчеркивая его ошибки, надо четко отделять их от тех элементарных положений, в выдвижении которых никакой особой заслуги Сталина не было, но которые сами по себе не перестают быть правильными.
        Нет необходимости устраивать критический осмотр и испытание наукой и временем всем теоретическим положениям, выдвинутым Сталиным в брошюре «Марксизм и вопросы языкознания». Достаточно остановиться на наиболее существенных из них.
        Сталинский тезис о языке как явлении ненадстроечном рассматривался в качестве наиболее сильного аргумента против марровскогo учения о языке. Марр действительно считал язык идеологической надстройкой. В «новом учении» о языке этот тезис был органически связан с тезисом о стадиальном развитии языков.
        В настоящее время, когда созданы все возможности для более детального и вдумчивого анализа сталинской аргументации, в ней можно обнаружить немало непоследовательностей и противоречий. Выступая как противник Марра, Сталин тем не менее смыкался во многом с Марром в понимании самой сущности надстройки, и в лингвистических высказываниях Сталина многое непонятно, если мы будем их рассматривать вне контекста «нового учения» о языке.
        Всякая надстройка представляет довольно сложный комплекс различных общественных явлений, далеко не одинакового свойства. В этом комплексе особенно выделяются политические, правовые и философские взгляды общества и соответствующие им учреждения. Эти надстроечные явления, появившись на свет, действительно становятся величайшей активной силой. Сосуществование старой и новой политической надстройки в пределах единой общественной структуры вообще немыслимо.
        Если же выйти за пределы собственно политической надстройки и обратиться к другим надстроечным явлениям, то здесь можно обнаружить ряд существенных особенностей. Наиболее ярким примером в этом отношении может служить искусство. Если бы произведения искусства так же быстро исчезали, как различные старые политические учреждения и элементы старой государственной машины, то произведений искусства как векового наследия вообще не существовало бы. А ведь есть произведения искусства, созданные вовсе не одним базисом. Они отражают иногда веяния самых различных эпох.
        Сталин, давая характеристику надстройки в целом, учитывал только отдельные социально-активные и временные ее элементы,
[12]    
забывая о других надстроечных явлениях. В понимании сущности надстройки у Сталина можно найти и другие противоречия. Так, Сталин заявляет, что «базис есть экономический строй общества на данном этапе его развития». Отсюда следует вывод, что и надстройка — «это политические, правовые, религиозные, художественные, философские взгляды общества и соответствующие им... учреждения» тоже на данном этапе развития общества. Но в другом месте у Сталина сказано, что надстройка, появившись на свет, «активно содействует своему базису оформиться и укрепиться, принимает все меры к тому, чтобы помочь новому строю доконать и ликвидировать старый базис и старые классы».
        Получается, что надстройка появляется и оформляется раньше, чем окончательно созреет соответствующий ей базис. Но как же это заявление совместить с другим высказыванием Сталина, согласно которому надстройка появляется и исчезает вслед за появлением и исчезновением соответствующего ей базиса? Между тем у Сталина есть ряд высказываний, в которых говорится о постепенном создании базиса, как и соответствующей ему надстройки.
        Сталин упустил из виду, что в определенных исторических условиях надстройка может оказывать довольно сильное влияние на развитие языков. Разве возникновение европейских национальных литературных языков, таких, как английский, немецкий, французский, испанский и другие, не было связано с возникновением централизованных буржуазных государств? Ярким примером влияния социалистической надстройки на развитие языков могут служить многочисленные языки народов Советского Союза. Правильно поставив вопрос об исторической устойчивости языка и его роли как межклассового средства общения, Сталин тем не менее многого в этом вопросе не учел и дал противоречивое и одностороннее понимание надстройки.
        С учением о надстройке органически связана критика положения о «классовости» языка. Под последней формулой у Сталина были смешаны не только высказывания Марра, но и исследовательские поиски многих советских языковедов, изучавших вопрос о социальной природе языковых явлений. В порядке полемики Сталин высказывал ряд собственных суждений, показывающих, что он односторонне трактовал эту важную для марксистского языкознания проблему, крайне упростив вопрос о сущности языка как общественного явления.
        По мнению Сталина, подожение о «классовости» языка было выдвинуто марровским учением. По его словам, «Н. Я. Марр внес в языкознание … неправильную и немарксистскую формулу насчет «классовости» языка и запутал себя, запутал языкознание». Но еще при жизни Марра и совешенно независимо от его влияния многие видные советские языковеды, в той или иной мере искавшие пути построения марксистского языкознания, занимались вопросами социологии языковых явлений. В числе их были
[13]    
Л.П. Якубинский, Е. Д. Поливанов, В. М. Жирмунский, Б. А. Ларин, Н. М. Каринский, А. М. Селищев, Р. О. Шор, В. И. Абаев и др. При всех различиях в отправных положениях и результатах, исследования этих ученых строились на конкретном лингвистическом материале и содействовали разработке различных аспектов проблемы социальной сущности языковых явлений, поставленной, как известно, в трудах классиков марксизма (может быть, чаще всего проблема развития языковых явлений освещалась этими исследователями с вульгарно-социологических позиций).
        В то же время работы самого Н. Я. Марра и его ближайших последователей, пользовавшихся вслед за своим учителем так называемым «палеонтологическим анализом по элементам», были крайне далеки от изучения фактов социальной дифференциации, наблюдаемых в языках классового общества. Лингвистические интересы Марра были направлены в туманные дали доисторического прошлого языка. Его попытки постулировать наличие классов и классовых языков в первобытном обществе шли полностью вразрез с элементарными положениями исторического материализма, что приводило в смущение даже наиболее увлеченных сторонников так называемого «нового учения» о языке.
        Правда, искренне стремясь согласовать свою лингвистическую концепцию с марксизмом, Марр довольно часто, особенно в статьях и выступлениях последних лет жизни, говорил о «классовом» характере языковых явлений, о языке «как орудии классовой борьбы», выдвигал необходимость изучения таких важных проблем, как «язык и общество», «язык и современность». Однакo все его высказывания такого рода носили декларативный характер, были чисто внешними лозунгами, свидетельствовавшими лишь о желании автора приобщиться с их помощью к марксизму.
        В период, когда марровская теория была объявлена господствующим направлением советского языкознания, наличие таких деклараций открывало возможности для чисто внешнего присоединения лингвистов, интересовавшихся вопросами социологии языка, к числу сторонников «нового учения» Марра. Таким образом, реальная история советского языкознания в брошюре Сталина оказалась не вполне точно освещенной.
        В статье «Относительно марксизма в языкознании» Сталин полемизировал не столько с Марром, сколько с теми языковедами — участниками дискуссии, которые под знаком защиты марровского учения в сущности отстаивали вульгарно-социологический подход к языковым явлениям. Видимо, для облегчения спора, хотя и не без оснований, Сталин приписал им следующую примитивную точку зрения: «Эти товарищи воспринимают противоположность интересов буржуазии и пролетариата, их ожесточенную классовую борьбу как распад общества, как разрыв всяких связей между враждебными классами. Они считают, что поскольку общество распалось и нет больше единого общества, а есть только классы, то не
[14]    
нужно и единого для общества языка, не нужно национального языка. Что же остается, если общество распалось и нет больше общенародного, национального языка? Остаются классы и "классовые языки" ».
        И далее он откровенно издевался над вымышленными вульгаризаторами марксизма: «Понятно, что у каждого "классового языка" будет своя "классовая" грамматика,— "пролетарская" грамматика, "буржуазная" грамматика. Правда, таких грамматик не существует в природе, но это не смущает этих товарищей: они верят, что такие грамматики появятся».
        Необходимо заметить, что такой примитивной концепции «классовости» языка не развивал, в сущности, никто или почти никто из советских языковедов, говоривших об отражении классовых различий в языке. Никто не говорил в прямой форме ни о распадении единого языка на языки враждующих классов, ни о «классовых» грамматиках.
        Упорно подчеркивая безразличие языка по отношению к классам и осуждая попытки языковедов опереться на высказывания классиков марксизма, ясно и определенно указывавших на наличие фактов социальной дифференциации в языке, Сталин свел на нет значение исследований в области подлинной социологииязыка.
        Блестящая работа Лафарга о языке французской революции получила в брошюре Сталина незаслуженно пренебрежительную оценку.
        На справедливое указание о том, что в разных исторических условиях классовые различия могут по-разному отражаться в языке и что, в частности, в средневековой Англии феодальная верхушка общества в течение нескольких столетий говорила на французском языке, в то время как эксплуатируемый народ говорил на англосаксонских диалектах, Сталин ответил насмешкой и пытался категорически отрицать этот хорошо известный факт. Тем самым он игнорировал проблему социального двуязычия, не раз возникавшего в истории феодального общества. Таким образом, критика, направленная Сталиным против примитивной, концепции «классовости» языка, уводила языковедов от изучения реальных фактов социальной дифференциации в языке.

        Концепции  «классовости»  языка  Сталин  противопоставил очень схематическую концепцию «общенародного» языка, в которой роль социально-исторической дифференциации языковых явлений была сведена до минимума. Широкий круг вопросов, связанных с проблемой социальной дифференциации языковых явлений, с отражением в разных социально-речевых стилях иделогических различий, вообще с проблемой классовых и социально-групповых стилей речи, был низведен к вопросу о жаргонах, «салонных языках» с их специфическими словами, отражающими
[l5]     
«специфические вкусы аристократии или верхних слоев буржуазии», с «изысканными и галантными выражениями». Речь шла только о чисто количественном добавлении некоторого числа специфических слов и оборотов. Проблема идеологического содержания речевого факта, необходимость постановки которой возникает из марксистского понимания языка как действительного сознания, не нашла себе места в сталинском понимании языка. Недооценка значения этой проблемы была обусловлена тем, что Сталин воспользовался лишь одной частью марксистского определения языка — «язык как средство общения» — и построил на этом свою концепцию «общенародности» языка. Вторая часть определения языка — «язык  как  действительное  сознание»— фактически  оказалась отброшенной.
        Сталинское определение гласит: «Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания». Правда, Сталин признает непосредственную связь языка с мышлением, способность языка реагировать и закреплять результаты работы мышления. Однако язык для него остается в первую очередь только орудием общения и обмена мыслями, настолько техчическим и безразличным к идеологическому содержанию речевой деятельности людей, что даже допустимо сравнение его с орудиями производства, машинами. Поэтому сталинскую концепцию языка можно рассматривать как очень упрощенный вариант знаковой теории, представленной без какой-либо попытки раскрыть сложную многоплановость лингвистического знака.
        В вопросах, заданных Сталину, был правильно подмечен отход его от традиционного марксистского определения языка. Вопрос гласил:
        «Маркс и Энгельс определяют язык как "непосредственную действительность мысли", как "практическое... действительное сознание". "Идеи,— говорит Маркс,— не существуют оторванно от языка". В какой мере, по Вашему мнению, языкознание должно заниматься смысловой стороной языка, семантикой и исторической семасиологией и стилистикой, или предметом языкознания должна быть только форма?». В ответ Сталин вынужден был признать, что семантика «является одной из важных частей языкознания» и ей «должно быть обеспечено в языкознании подобающее ... место». Однако тут же, отстаивая свое понимание языка как известного рода средства, обслуживающего потребности людей в общении, но безразличного к идеологическому содержанию общения, он поспешил добавить, что, «разрабатывая вопросы семантики и используя ее данные, никоим образом нельзя переоценивать ее значение и тем более — нельзя злоупотреблять ею».       
        Видимо, сам почуствовав слабость проведенной им аналогии между языком и орудиями производства, Сталин счел нужным указать также на различие, которое, по его словам, состоит лишь
[16]    
в том, что «орудия производства производят материальные блага, а язык ничего не производит или "производит" всего лишь слова». Фактически это отказ от серьезного объяснения. Между тем в трудах Маркса, Энгельса и Ленина определены два основных аспекта языка — коммуникативный и идеологический (в широком смысле слова). «Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми»[1].
        В зависимости от конкретных задач, встававших при разработке научной теории коммунизма и в непосредственной практике классовой борьбы, классики марксизма выделяли то одну, то другую сторону языка как общественного явления. Так, Ленин свое знаменитое определение языка как важнейшего средства человеческого общения дает в связи с разработкой марксистской теории национального вопроса. В то же время понятие идеологической стороны языковых явлений лежит в основе ленинской критики приемов либеральной фразеологии. Можно заметить, что в работах Маркса, Энгельса и Ленина трактовке языковых фактов с точки зрения их идеологического содержания в общем отводится гораздо больше места, чем коммуникативной функции языка. Видимо, это определялось полной ясностью положения о том, что язык — это средство общения. К этому положению классики марксизма обращались в основном тогда, когда вставал вопрос о единстве языка в связи с формированием нации.
        Что касается идеологического анализа языковых фактов, то он был для них неотъемлемой частью борьбы с идейными противниками. Так, например, в языке и стиле сочинений мелкобуржуазного философа М. Штирнера Маркс видел непосредственное отражение классовой ограниченности его мышления. Поэтому параллельно с критикой штирнеровской философии в «Немецкой идеологии» дан блестящий анализ речевых и стилистических особенностей, воплотивших слабость мышления и бесплодность революционного фразерства мелкого буржуа. В этом анализе раскрыты не только классовая окраска словоупотребления, но также и особенности в стилистическом использовании грамматических средств языка (грамматических приложений, безличных оборотов, союзов и пр.).
        Ленин не уставал разоблачать «лицемерные фразы кадетов», «революционное фразерство» Троцкого, «пышные наряды фраз, всяких фраз, фраз о чем угодно, вплоть даже до фраз об интернационализме». Ленинский анализ псевдореволюционной фразеологии явился основополагающим для разработки проблемы социально обусловленных речевых стилей. Богатое наследие классиков
[17]    
марксизма в разработке этих вопросов в эпоху «сталинского языкознания» оказалось фактически забытым. Совершенно иначе обстояло дело в «досталинском» языкознании. Многие советские лингвисты  внимательно изучали труды классиков марксизма, некоторые из них специально занимались вопросами социологии языка и старались внести определенный вклад в разработку марксистской лингвистической теории (например, Л. П. Якубинский, В. И. Абаев).
        Из взглядов Сталина логически вытекало пренебрежительное отношение ко всем фактам языка, зачисленным в разряд «диалектов, жаргонов, салонных языков». Подходя к ним только как «ответвлениям от общенародного национального языка, лишенным какой-либо языковой самостоятельности и обреченным на прозябание», Сталин, по-видимому, не считал их достойными серьезного внимания. Исправив (в ответе Санжееву) грубую ошибку, допущенную им в первой статье, где он смешивал территориальные диалекты с жаргонами, и отграничив территориальные диалекты от того, что он продолжал называть жаргонами, в отношении этих последних он сохранил свою первоначальную точку зрения. Таким образом, весь круг вопросов, входящих в так называемую социальную диалектологию, был сведен к «баловству» аристократов и верхушки буржуазии, вносивших в язык специфические слова и выражения, «отличающиеся изысканностью и галантностью».
        Между тем вопросы социальной диалектологии представляют исключительную важность для изучения истории и современного состояния языков. Это именно та область языкознания, где вопросы теории и истории непосредственно соприкасаются с речевой практикой. Достаточно назвать такую проблему, как специфика крестьянских диалектов в капиталистическом обществе (не с точки зрения территориального распространения, а с точки зрения качественной характеристики) и судьбы их при социализме. Вопрос о социальных разновидностях городского просторечия также очень важен не только для теории и истории образования национальных языков, но и с точки зрения практического решения задач, связанных с пропагандой речевой культуры. Вообще чрезвычайно важное разграничение языка и речи не нашло никакого отражения в замечаниях Сталина о языке.

        Одностороннее и упрощенное толкование коммуникативной функции языка привело Сталина к ошибочному выводу, согласно которому язык всегда был и остается одинаково единым и безусловно общим для всех членов общества, для всех социальных и территориальных групп, из которых состоит тот или иной народ, на всех этапах развития общества — от первобытно-общинного родового строя до высокоразвитого классового общества.
        Сталин сначала утверждал, что местные диалекты, так же как и жаргоны, не могут развиться в самостоятельные языки.
[18]    
Почувствовав шаткость этого утверждения,он попытался несколько позже уточнить свои высказывания о территориальных диалектах, отметив, что они «обслуживают народные массы и имеют свой грамматический строй и основной словарный фонд» и что поэтому «некоторые местные диалекты... могут лечь в основу национальных языков и развиться в самостоятельные национальные языки» (например: курско-орловский диалект русского, полтавско-киевский диалект украинского языка и т. п.), а другие диалекты таких языков теряют, по мнению Сталина, свою самобытность, вливаются в национальные языки, перемалываются и исчезают в едином языке нации. Между тем со времени начала формирования русского национального языка прошло примерно около трехсот лет, а местные диалекты этого языка отнюдь еще не отмерли и не перемололись в языке нации, хотя и сдают в наше время свои позиции под напором литературных речевых норм.
        Неясным является и утверждение Сталина, что местные диалекты, являясь ответвлением от общенародного языка, в то же время имеют свой особый грамматический строй и основной словарный фонд. Обычно местные диалекты имеют лишь отдельные отличительные особенности в фонетике, в грамматике, лексике. Совокупность этих особенностей составляет локальные частные системы в рамках общей системы языка. Положение Сталина об особом грамматическом строе и особом основном словарном фонде местного диалекта, как и положение о роли курско-орловского диалекта в формировании русского национального языка, относится к тем сталинским догмам, которые было невозможно научно доказать, хотя, к сожалению, у нас в свое время и археологи, и историки, и диалектологи усердно старались сделать это.
        Что же касается языков не национальных — языков различных этнических групп и народностей, то ведь в них «мествые диалекты» представляют, как правило, единственно реальную форму существования так называемого общенародного языка, который должен, по Сталину, превалировать над диалектами, подчинять их и перемалывать всегда и везде, на всех этапах развития общества. Все попытки отыскать какой-то наддиалектный «единый общенародный язык» в этих случаях оказались тщетными, хотя стараний в указанном направлении было предпринято немало. Каждый, кто считался с объективными фактами, должен был так или иначе признать, что язык таких народностей представляет собой определенную совокупность различного рода диалектов, иногда довольно сходных и объединяемых поэтому в одну диалектную группу (наречие), иногда же различающихся между собой настолько, что их можно было бы признать отдельными самостоятельными языками, если бы говорящие на них люди не считали себя сами представителями одной и той же народности, связанной многими общими признаками, в том числе и признаками близкого языкового родства, проявляющегося и в области лексики, и в об-
[19]    
ласти грамматики и фонетики каждого и всех вместе взятых диалектов, причем, строго говоря, диалектов не того или иного языка, а диалектов того или иного народа, не имеющего своего единого, общенародного, наддиалектного языка с его диалектными «ответвлениями». Примерами таких языков могут служить многочисленные младописьменные и некоторые бесписьменные языки Советского Союза.
        Территориальные диалекты народностей, с одной стороны, и территориальные диалекты национальных языков (в строгом смысле слова), с другой, имеют в действительности весьма существенные различия, находящие свое объяснение при научном, историческом подходе к фактам языка в связи с историей народа. Существенными отличиями обладают и диалекты доклассового общества с его родоплеменной организацией, о чем писал в своих специальных исследованиях Энгельс. Сталин пренебрег не только специальными трудами по исторической диалектологии, принадлежавшими советским языковедам и историкам, но также многочисленными высказываниями по этим вопросам Маркса, Энгельса, Ленина.
        Согласно теории Сталина, все члены общества на любом этапе его истории должны общаться друг с другом, обмениваться мыслями и «в области производства», и «в области экономических отношений», и «в области политики», и «в области культуры», и в общественной жизни, и в быту. Специфика языка, отличающая его от других общественных явлений, как раз и состоит, по Сталину, и том, что он, язык, является средством, дающим людям возможность понять друг друга и наладить совместную работу во всех сферах человеческой деятельности. А если так, по мнению Сталина, любое общество, из каких бы частей (коллективов) оно ни состояло — кровнородственных, классовых, производственных и т. д.,— каковы бы ни были его экономика и культура, общественная жизнь и быт, обязано иметь, если только оно желает существовать, единый и общий для всех своих членов общенародный язык.
        Видимо, поэтому и все диалекты на всех этапах человеческой истории представлялись Сталину чем-то аномальным, заслуживающим, по его мнению, только «перемалывания» и растворения в едином общенародном языке. Поэтому же, очевидно, общенародный язык всегда обладал и обладает, по Сталину, исключительной устойчивостью. Элементы любого современного высокоразвитого национального языка были заложены, как предполагал Сталин, уже в глубокой древности, до эпохи рабства. Структура языка эволюционирует крайне медленно. Никаких новых языков в результате скрещивания двух или нескольких старых образоваться не может. Из языка, созданного еще в глубокой древности, может лишь что-то выпадать и что-то к нему прибавляться, но он тем не менее остается всегда единым и общенародным, сохраняя свою основy на протяжении ряда эпох.
[20]              
        В чем же состоит «развитие» таких всегда общенародных языков от языков родовых к языкам племенным, к языкам народностей и, наконец, к языкам наций Сталин не раскрывал.
        Не находятся ли эти не поддающиеся доказательству высказывания Сталина в явном противоречии не только с данными истории конкретных языков, но и с известными теоретическими выводами Маркса и Энгельса, согласно которым «... в любом современном развитом языке естественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историческому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках... отчасти благодаря концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией»?[2]
        Из ряда мест брошюры Сталина можно заключить, что для него одно и то же «общенародный язык», «язык национальный» и «национально-литературный». Нужно сказать, что применительно к высокоразвитым национальным языкам с многовековой литературной традицией, при всеобщей грамотности всех слоев населения, тезис об общенародном характере национального языка, проявляющемся как в литературно-письменной, так и в разговорно-устной формах, в том числе и в форме диалектной, не представляет чего-либо принципиально нового. Но, по Сталину, не только национальные языки (языки наций) должны быть едиными и общенародными. По его мнению, и в первобытно-общинном коллективе, при родовом строе язык был также единым и общим для каждого общества. И при дальнейшем развитии «от языков родовых к языкам племенным, от языков племенных к языкам народностей и от языков народностей к языкам национальным» на всех этапах развития языка и общества язык должен был быть общим и единым, общенародным языком каждого конкретного общества. Наряду с такими едиными языками были и диалекты («местные говоры»), «но над ними, так же как в национальных языках, превалировал и их подчинял себе единый и общий язык племени или народности».
        Говоря о рассмотрении процесса языкового развития в работе «Марксизм и вопросы языкознания», необходимо остановиться на следующих вопросах.
        Во-первых, какие факторы могут влиять на процесс языкового развития и являются его движущей силой? С одной стороны, Сталин утверждает, что сущность языка и закономерности его развития можно понять только тогда, когда изучается история народа, который говорит на данном языке. Изучение же истории, как известно, предполагает и изучение внешних факторов языкового развития, нелингвистических (социальных, географических, хронологических), лингвистических (языковая интерференция,
[21]    
т.е. все возможное многообразие языковых контактов, которые наблюдаются в истории государств и народов всех времен). С другой стороны, там же Сталин неоднократно подчеркивает, что язык развивается по своим собственным законам — «по внутренним законам своего развития» — и что изучение языковой интерференции («скрещивания») ничего не может дать для понимания внутренних законов развития языка.
        Как известно, за последнее ‚ремя, главным образом после декларации представителей Пражского лингвистического кружка (1928 г.), появилось много работ, особенно в области фонологии, которже ставят вопрос о необходимости объяснять языковые изменения (и в первую очередь фонетические) потребностями самой языковой системы — тенденцией к симметрии, к заполнению пробелов, к экономии и т. д., т. е. внутренними законами развития языка. Однако опыт этих исследований показывает, что в ряде случаев самые талантливые ученые оказываются не в состоянии объяснить языковые изменения (особенно их возникновение) только через закономерности развития самой языковой системы (выдвигается, например, теория субстрата). Одними внутренними законами развития латинского языка нельзя объяснить, например, его диалектную дифференциацию, завершившуюся образованием романских языков. Можно привести много фактов и из истории других языков.
        Таким образом категорическое отрицание воздействия внешнелингвистических факторов, иначе — языковой интерференции («скрещивания») на развитие языка не отвечает исторической действительности. Языковое развитие, его движущие силы должны находить объяснение в сложном комплексе факторов, среди которых немалую роль играют многообразные формы языковых контактов.
        Во-вторых, требует разъяснения и критического обсуждения сталинское положение, согласно которому при скрещивании двух языков побеждает один из этих языков, сохраняя при этом свой грамматический строй и свой основной словарный фонд и продолжая развиваться по внутренним законам своего развития. Процесс образования и развития романских языков может служить иллюстрацией к тому, что это положение не является бесспорным. Латинский язык действительно вышел победителем во всех сильно и основательно романизованных римских провинциях, он окончательно вытеснил все (кроме греческого) языки автохтонного населения. Однако в результате нескольких веков сосуществования с туземными языками латынь дала качественно новые романские языки, новый языковой материал. В этих языках латинской является языковая материя — звуки, формальные элементы (глагольные, именные флексии, словообразовательные формативы и т. д.), но организация этой материи в романских языках иная. Другими словами, если «материально» романские языки
[22]    
продолжают латинский язык, то система каждого из романских языков не латинская. Таким образом, если рассматривать романские языки с точки зрения их систем, с точки зрения организации их структурных элементов, то трудно признать, что латинский язык в результате многочисленных и разнообразных языковых контактов остался победителем.
        В-третьих, требует конкретного анализа вопрос о связи истории языка и истории народа. Положение Сталина о неразрывной связи истории языка с историей его носителей является повторением тождественного положения, со всей определенностью выдвинутого немецкими языковедами эпохи романтизма в начале XIХ в. и часто цитировавшегося в работах русских языковедов XIX в.: «Язык — зеркало души народной». В свете современного состояния языкознания это положение нуждается в существенных коррективах. Прежде всего необходимо учитывать расчленение языка на его различные уровни, одни из которых (особенно уровень лексики) относительно тесно связаны с экстралингвистическими факторами, в конечной инстанции — с историей соответствующего народа, а другие связаны с ними лишь опосредствованно, причем низшие уровни, например уровень фонетики, или вовсе безразличны к данным факторам или в незначительной степени зависят от них. Здесь уместно напомнить известное положение Энгельса в его письме к Блоху о невозможности связывать передвижение согласных в германских языках с экономическими факторами[3]. Кроме того, в данном сталинском положении обращается мало внимания на многообразные возможности переинтеграции элементов языковой системы, продиктованной внутренними условиями самой системы, а не внешними импульсами.
        Следовательно, решая вопрос о связи истории народа с историей его языка, необходимо учитывать ряд опосредствованных факторов, различные уровни языка и внутреннюю динамику самой языковой системы. Непосредственно эта связь обнаруживается лишь в некоторых сторонах языка, например в лексике и пограничных областях или сферах (хотя бы в эпоху становления нации и образования национальных языков), мало затрагивающих ядро языковой системы и, как правило, не приводящих к ее полному преобразованию. Таким образом, общая формула о неразрывной связи истории народа с историей его языка должна уступить место расчлененной формуле о разной роли внешних и внутренних факторов в развитии разных сторон, или ярусов, языка, о сложных соотношениях и взаимодействиях внутренних и внешних факторов развития в разных исторических условиях. Следует учитывать также необходимость дифференциального подхода к решению проблемы о функциональных и структурных изменениях в языке.
[23]              
        И наконец, последний вопрос — это вопрос о характере процессов развития языка. Как известно, выдвинутое Сталиным положение о том, что в развитии языка не бывает взрывов, после дискуссии было истолковано в том смысле, что развитие языка совершается лишь эволюционным путем и что язык в своем развитии не переживает скачков. Однако история многих языков характеризуется наличием не только постепенных переходов, но и бурных периодов развития, когда стремительно появляются новые элементы и не менее стремительно исчезают элементы прежней структуры. Можно указать на период VIII — Х вв. в истории английского языка, на VI — IX в., в истории скандинавских языков, на VI — VIII вв., в истории кельтских языков, на ХIII — XVI вв. в истории восточнославянских языков, на VI — IX вв. как эпоху формирования и появления романских языков и т. д. и т. д. Примеры можно было бы увеличить. Кроме того, следует иметь в виду, что с точки зрения диалектического материализма скачок имеет место в любом случае, когда совершается переход от одного качественного состояния к другому, независимо от того, в какой промежуток времени он совершается.      
        Данный вопрос приобретает принципиальную важность в связи с интенсивной разработкой принципов глоттохронологии.
        Всестороннее предста‚ление о процессах развития языка связано с правильным и глубоким пониманием его структуры. Между тем структура языка у Сталина представлена очень упрощенно, а иногда даже несколько искаженно. Нет характеристики всех сторон, или ярусов, языка, их соотношений, их взаимодействий. Нет упоминания о стилях языка. Основной словарный фонд как структурная основа словарного состава языка — наиболее изменчивой и подвижной его части — представляется очень неподвижным и неопределенным, связь его с грамматикой — неясной, нераскрытой.
        Термин «грамматика» употребляется в работе Сталина в двух разных значениях, причем это нигде не оговаривается. Возникает путаница в определении роли грамматики, ее функций и в определении ее содержания. Когда Сталин пишет о том, что грамматика есть «собрание правил об изменении слов и сочетании слов в предложении», то здесь, очевидно, имеется в виду грамматика как наука. На основе изучения языка составляется собрание структурно-языковых правил, которыми следует руководствоваться в понимании и оценке процессов грамматического развития языка. Но с этой формулировкой вступает в противоречие другая: грамматика «придает языку стройный, осмысленный характер». Здесь, по-видимому, под грамматикой подразумевается грамматический строй языка, так как очевидно, что «стройный и осмысленный характер» придается языку не людьми, а внутренними свойствами самой языковой структуры.
[24]              
        В работе Сталина постоянно повторяется как аксиома чрезвычайно неудачная формула: грамматика (вместе с «основным слоыарным фондом») составляет основу языка. При отсутствии понятия речи термин «основа языка» становится зыбким. При противопоставлении языка в целом его основе как будто подразумевается существование языка «самого по себе», возможность как бы отвлечь от языка его основу. Но грамматический строй не накладывается на язык: грамматический строй (вместе со словарем) и есть сам язык и никакое — даже чисто теоретическое — отвлечение его от языка невозможно. Проходящее через всю работу Сталина скрытое противопоставление языка грамматике, а также основному лексическому фонду как его основе вызывает лишь одностороннее представление о самой природе языка.
        Сталин оперирует понятием «улучшение грамматического строя». Он считает, что со времени Пушкина грамматический строй русского языка «улучшился». Но понятия «хороший», «плохой» к грамматике, к языку вообще неприменимы. Во всяком случае, мы не имеем пока надежного критерия для такой оценки. Тезис о постепенном «улучшении» грамматического строя антиисторичен в своей основе, нужно другое понятие.
        Говоря о назначении, функциях грамматики, Сталин пишет, что «грамматика определяет правила изменения слов, правила соединения слов в предложения». Это определение страдает крайним схематизмом. Здесь упущен, например, весь грамматический аспект словообразования. Но основной недостаток этого тезиса состоит в том, что здесь неправильно представлена самая сущность грамматического «процесса»: модели построения предложений не есть модели соединения слов, это — модели соединения форм, выступающих как носители и частных и общих грамматических значений.
        Таким образом, в формулировке Сталина максимальное упрощение приводит к искажению реальных соотношений в языке. Грамматика имеет дело не со словами, а только с формами. Разные «ярусы» языка в работе Сталина смещены.
        Отсюда и вульгаризаторская формула о том, что грамматический строй непосредственно отражает изменения в промышленности, сельском хозяйстве, науке, технике и т. д.: «Непрерывный рост промышленности и сельского хозяйства, торговли и транспорта, техники и науки требует от языка пополнения его словаря новыми словами и выражениями, необходимыми для их работы. И язык, непосредственно отражая эти нужды, пополняет свой словарь новыми словами, совершенствует свой грамматический строй».
        Грамматический строй любого языка есть результат высокой ступени абстракции. Никакой непосредственной связи между развитием техники, транспорта и т. д. и изменениями в грамматическом строе нет и быть не может. Во всяком случае эта сталинская формула о непосредственном отражении грамматическим строем
[25]    
языка изменений в хозяйственной жизни общества вступает в непримиримое противоречие с его же тезисом о сходстве грамматики и геометрии.
        Эта аналогия между грамматикой и геометрией очень полюбилась современнжм американским лингвистам; она встречается, например, в работе проф. Р. Якобсона «Грамматика поэзии и поэзия грамматики». Сталин уподобляет грамматику геометрии, которая «дает свои законы, абстрагируясь от конкретных предметов».
        Геометрия, изучая всякого рода пространственные отношения, действительно абстрагируется от конкретных предметов. Но грамматика ‚ своих законах абстрагируется от отношений не между конкретнжми словами, а от отношений между формами слов. Геометрия воспроизводит в максимально обобщенных схемах реальное положение тел, связь их частей, соотношение их друг с другом и т. д. Грамматика не воспроизводит никаких «реалий». В основе грамматических схем (моделей) лежат специфические, отнюдь не отражающие непосредственных связей между предметами отношения форм и категорий, которые сами представляют собой продукт отвлечения, результат высокой абстракции. Связи, соединяющие так называемже «члены предложения», очень сложны и специфичны, и вряд ли аналогия со связями геометрических линий может помочь уяснить их природу. Законы грамматики стоят на более высокой и качественно иной ступени обобщения: геометрия рассматривает отношения «тел вообще», но грамматика не рассматривает отношения «слов вообще», она выделяет и систематизирует уже заложенные в системе языка общие отношения и категории. Правда, здесь возникают другие вопросы, касающиеся некоторых грамматических явлений, например связь грамматических категорий с лексико-семантическими разрядами или классами, которая также целиком игнорируется в этом общем сравнении. Вся эта сложная иерархия у Сталина упрощена. Поэтому понятно, например, что «абстрагирование от частного» в предложении представлено у Сталина как абстрагирование от конкретного содержания. Между тем конкретное содержание предложений не имеет никакого — ни прямого, ни косвенного — отношения к грамматике.
        Вопросам семантики в брошюре Сталина уделено очень мало внимания, в то ‚ремя как состояние семасиологии, как оно сложилось в советской лингвистике к моменту дискуссии (чрезвычайная гипертрофия этой области языкознания при невероятной терминологической путанице и пренебрежительном отношении к традиционной русской и зарубежной семасиологической науке, фактическая неразработанность методов и принципов семасиологии при ничем не оправданной претензии сторонников «нового учения» о языке на большие, беспрецедентные научные открытия в этой области и т. п.), требовало обстоятельного профессионального
[26]    
анализа и научно-объективной оценки состояния и перспектив развития семантики и методов ее исследования. Эта необходимость становилась настоятельной еще и потому, что за годы марризма — явления, порожденного в свое время тоже культом личности — создавалась реальная угроза полного перерыва научных традиций (идущих как от русской, так и от зарубежной семасиологической науки) в разработке теоретических основ этой части языковедческой науки; например, в сфере исследования таких проблем, как определение сущности слова и его значения, тождество слова и характер его смысловой структуры, типы лексических и лексико-грамматических связей слов в системе конкретного языка, понятие лексико-семантической системы и смысловой структуры языка и методы (приемы) их обнаружения и т. п.
        Само собой разумеется, что Сталину было трудно разобраться во всех этих вопросах и поэтому он ограничился лишь общими замечаниями относительно семантики, предостерегая только от злоупотребления ею.
        Семантика в «новом учении» о языке Марра тесно связана с проблемой взаимоотношения языка и мышления, и этой последней проблеме уделялось исключительно большое внимание. Отождествление языка и мышления, явившееся результатом неразграничения содержательной стороны языка и речи, а также тезис о надстроечном характере всей области общественного сознания и в том числе естественных наук, который имел хождение в нашей философии в 30 — 40-е годы, явились исходными пунктами для выдвинутого «новым учением» положения о языке как надстроечной категории, а в конечном счете — теории единства глоттогонического процесса и теории стадиальности, согласно которой переход от одной общественно-экономической формации к другой якобы сопровождается переходом языка от одного качественного состояния к другому.
        Этот период развития «нового учения» о языке, прежде всего связанный с работами самого Н. Я. Марра, характеризовался вульгарно-материалистическим подходом к разрешению проблемы взаимоотношения языка и мышления, что выражалось в стремлении прямолинейно и однозначно связать и объяснить все языковые явления, и в том числе фонетические, с мышлением, а через его посредство и с общественными факторами, в отрицании относительной самостоятельности языка и внутренних законов его функционирования и развития. В более поздний период проблема взаимоотношения языка и мышления приобрела решающее значение в плане типологических исследований, в связи с чем акад. И. И. Мещаниновым разрабатывалась теория «понятийных категорий».
        Работа Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» не только не продвинула вперед решение проблемы взаимоотношения языка и мышления, но она содержала и ряд ошибочных формулировок
[27]    
по этому вопросу, которые усиленно «развивались» в первые годы после дискуссии 1950 г. Повторяя известные материалистические положения Маркса и Энгельса, Сталин никак не конкретизирует и не уточняет их. Так, он, например, цитирует следующее высказывание Маркса и Энгельса: «...Язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание...»[4]. Однако это ценное и правильное положение Маркса и Энгельса в плане современной лингвистической терминологии нуждается в уточнении, так как, соглашаясь с тем, что язык есть практическое, действительное сознание, мы тем самым включаем всю область сознания в язык, т. е. как бы повторяем ошибку Марра, отождествляющего содержательную сторону языка с сознанием. Эта формула Маркса и Энгельса не учитывает необходимости разграничения языка и речи, в частности, с их содержательной стороны, поскольку, если содержание, выражаемое в процессе речи (внешне выраженной или внутренней), действительно есть содержание нашего сознания, то это содержание отнюдь не исчерпывается суммой значений тех языковых единиц, которые используются для его выражения. Таким образом, если учесть факт несовпадения языка и речи, то уточненная формула Маркса и Энгельса приобретает такой вид: речь есть действительное сознание.
        Справедливо критикуя положения Марра о том, что «будущий язык — мышление, растущее в свободной от природной материи технике», и указывая, что какие бы мысли ни возникали в голове человека и когда бы ни возникали, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз, Сталин, однако, сам допускает ошибку, ограничивая понятие языка как средства осуществления абстрактного мышления лишь зыуковым языком. Исходя из этого, Сталин утверждает далее, что поскольку глухонемые не обладают звуковым языком, у них нет языка вообще («коль скоро глухонемые лишены языка, их мысли не могут возникать на базе языкового материала») и их мысли, которые ведь тоже имеют обобщенный и абстрактный характер, как и мысли нормального человека, «возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприятий, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания, вкуса, обоняния».
        Таким образом, Сталин в конечном счете приходит к выводу, который находится в явном противоречии с марксистско-ленинским положением о невозможности абстрактного мышления без материальной опоры в виде языка в той или иной его форме, так как образы восприятия и представления, которые, по мнению Сталина, выступают в качестве единственной опоры для абстрактного
[28]    
мышления глухонемых, естественно, не могут рассматриваться как язык, будучи чисто психическими явлениями и функционируя на уровне лишь первой сигнальной системы, если пользоваться терминологией Павлова.
        Что касается глухонемых, то несомненно, что они имеют язык, но не звуковой, не язык слов, как нормальные люди, а ручной язык, язык жестов.
        Однако Сталин считает, что язык жестов, ручной язык — «это, собственно, не язык, и даже не суррогат языка... а вспомогательное средство с крайне ограниченными средствами, которым пользуется иногда человек для подчеркивания тех или иных моментов в его речи».
        Здесь верно лишь то, что звуковой язык как средство общения обладает несомненными преимуществами перед ручным языком, языком жестов. Но, с другой стороны, не приходится отрицать, что язык жестов выполняет у глухонемых те же функции, что и звуковой язык у нормальных людей, т. е. является и средством общения, и средством осуществления абстрактного и обобщенного мышления. Следует к тому же отметить, что у многих первобытных народоы ы определенных условиях вместо звукового языка используется ручной язык.
        Рассматривая этот вопрос с точки зрения учения И. П. Павлова о языке как функции второй сигнальной системы, важно отметить, что, по учению Павлова, сигналами сигналов у нормальных людей являются не только звуковые раздражения, возникающие при воздействии на органы слуха человека слов, произносимых другим человеком, но и кинестезические раздражения, идущие в кору головного мозга от функционирующих органов речи говорящего, а также зрительнже раздражения, возникающие при чтении написанных или напечатанных слов.
        Очевидно, что с точки зрения характера механизма второй сигнальной системы в качестве сигнала сигналов могут функционировать и другого рода раздражители. Именно с этим мы имеем дело у глухонемых, у которых сигналами сигналов являются кинестезические раздражители, идущие от мускулатуры рук и прежде всего пальцев, а также губ и других частей человеческого тела, функционирующих при общении глухонемых друг с другом, зрительнже раздражения, возникающие при восприятии ручных жестов, а также при чтении, если они обучены этому, и т. п.
        Следует отметить также, что наряду с такими естественными знаковыми системами, как звуковой и спонтанный язык жестов глухонемых, в процессе мышления могут использоваться и другие знаковые системы. Однако при этом надо иметь в виду, что такого рода искусственные знаковые системы выступают как средство осуществления мышления лишь постольку, поскольку они опираются на естественнже языки и являются производными но отношению к ним.
[29]              
        Несмотря на наличие в брошюре Сталина большого количества неточных, а иногда прямо ошибочных положений, несмотря на то, что некоторые вопросы, которых касался Сталин, получили в его брошюре чрезвычайно упрощенное решение, она была неправомерно возвеличена, объявлена «гениальным» трудом, знаменующим новый, высший этап в развитии советского и мирового языкознания. Возникли такие формулировки, как «сталинское учение о языке», «сталинский этап в развитии языкознания» и т. д. Это типичный признак культа личности. Даже в тех случаях, когда Сталин лишь повторял общеизвестные элементарные истины, многими они рассматривались как великие открытия, углубляющие наши представления в данной области языкознания. Изложенные в брошюре Сталина положения воспринимались догматически, как не подлежащие не только пересмотру или уточнению, но даже творческому осмыслению.
        Многие статьи и брошюры, вышедшие в это время, лишь повторяли и толковали положения Сталина; в тех случаях, когда авторы обращались к конкретному языковому материалу, они нередко ограничивались лишь применением к этому материалу положений брошюры Сталина, что не могло не приводить к упрощенному, даже одностороннему освещению ряда фактов из истории языков и их современного состояния. Но было бы несправедливым в то же время утверждать, что в течение 1950 — 1956 гг. не выходили ценные исследования по различныж языкам. Советское языкознание продолжало двигаться вперед.
        Можно назвать значительное количество таких работ, где упоминание имени Сталина и цитирование его брошюры носили чисто внешний, декларативный характер, не отражаясь существенно на содержании самого исследования. Но бесспорно, что одновременно с такими трудами выходили книги и статьи, в которых ошибочные или неточные положения Сталина определяли самое существо работы. Даже такое явно ошибочное утверждение Сталина, как признание «курско-орловского диалекта» основой русского национального языка, находило  истолкование и «подтверждение» у продолжателей; и если некоторые исследователи делали попытки, так сказать, приспособить это положение Сталина к реальным, давно известным фактам (выдвижение, например, роли южновеликорусского наречия в процессе формирования русского национального языка), то другие авторы, грубо искажая факты, прямо противопоставляли эту «гипотезу» традиционному положению о роли московского диалекта в процессе складывания русского национального языка.
        Формулировки Сталина о соотношении «общенародного языка» и социальных диалектов определили то обстоятельство, что в ряде работ односторонне подчеркивались только факты, свидетельствующие о «подчиненном характере» социальных диалектов, и замалчивалось, оставалось в тени все, что указывает на
[30]    
их специфические особенности и значение их исследования для теории развития литературного языка. Известно также, что сталинская оценка территориальных и социальных диалектов отрицательно сказалась и на изучении стилистики художественной литературы.
        В области исторической лексикологии господствовали труды, имеющие целью доказать устойчивость очень примитивно понимаемого «основного словарного фонда» и некоторую подвижность «словарного состава» языка; при этом языковые факты нередко искусственно подгонялись к этим положениям Сталина.
        Тяжелые последствия для исторических исследований имело догматическое усвоение положений Сталина о характере исторического развития языков: всю сложность процессов языковых изменений сводили к «основным элементам», которые «развертывались» от этапа к этапу путем постепенного и длительного накопления элементов нового «качества» и т. д.; своеобразие периодов, характеризующихся резкими сдвигами в языке, оставалось необъясненным и необъяснимым. Те же выводы и утверждения механически переносились на изучение истории литературных языков.
        Одним из последствий культа личности Сталина в языкознании было сужение круга языковедческих проблем, подлежащих рассмотрению и исследованию. Это относится, например, к области семантики, к связи языка и мышления и др. Сталинская оценка семасиологии привела к резкому снижению или даже прекращению на время семасиологических исследований. Вообще наметилась тенденция ограничиться тем кругом проблем, который затронут в брошюре Сталина. В связи с этим, например, упал интерес к фонетике и фонологии, совершенно были заброшены типологические исследования.
        Выступление Сталина, освободившее советское языкознание от пут марризма и особенно от порожденного обстановкой культа личности произвола учеников и последователей Марра, тормозивших развитие советского языкознания, в то же время не привело к расцвету науки о языке, так как наложило на нее новые путы, сковало развитие языкознания новыми догмами.