[69]              
        Для того, чтобы уразуметь то или иное языковое явление, необходимо знать, как развивался и развивается язык, каковы его исторические этапы и каковы закономерности его движения. «Познай самого себя», говорили древние греки, «познай самого себя» говорил Н. Я. Марр в одном из своих многочисленных произведений, обращаясь к национальностям, строящим свой язык. «Познай самого себя», познай свой язык, свою историю, свою жизнь. Не многим национальностям было дано познать свою историю и свой язык. Октябрьская социалистическая революция, давшая всем национальностям, живущим в СССР, национальное равенство и свободу, тем самым дала им возможность познать самих себя во всей многогранности, и нет той национальности, которая не изучала бы своей истории и своего языка. Но при изучении своего конкретного национального языка нельзя отвлекаться от общего процесса глоттогонии (языкотворчества). Там, где идет речь о языке, с неизбежностью возникает вопрос и о том, как появилась речь. Этот вопрос имеет чрезвычайно большое значение ибо, зная как возникла и развивалась речь, можно видеть, как и куда она движется, и по каким закономерностям идет это развитие, а следовательно, зная законы развития языка, мы тем самым можем планово и сознательно регулировать языковый процесс. Старое учение о языке, так называемый индоевропеизм, не могло дать разрешения этой актуальной проблемы, считая, что вопрос о происхождении языка является неразрешимым, а потому и нечего им заниматься. Но вопрос о происхождении языка был неразрешимым только для буржуазной науки. Что касается марксистско-ленинского учения о языке, то оно дало ясную картину происхождения языка и разрешило эту сложную проблему.
        Что такое язык? На этот вопрос академик Н. Я. Марр, в соответствии с высказываниями Маркса — Ленина, отвечает: «Язык во всем своем составе есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства— отображение в технике и строе речи, равно и в ее семантике»[1].
        Язык сам по себе не создается, он^; не дан богом человеку, он есть «создание .человеческого· коллектива», т. е. сам человек создал его. Задача науки — выяснить, как и какими путями человек создал такую культурную ценность, как язык. Язык не есть только звучание, но и выявление мышления. Звучание без мышления не есть язык. Следовательно не бывает языка без мышления. Язык вместе с тем — «отображение общественного строя и хозяйства». Это значит, что явления общественной и хозяйственной жизни отлагаются и фиксируются в
[70]    
языке. Конкретизируя свою мысль, Н. Я. Марр писал, что язык создан коллективом в процессе производства. Вне производства не существует языка. Отсюда — материальная обусловленность языка. Итак, язык создан человеком, создан в связи с производством, при наличии общества, хотя и примитивного, по мыслящего. Язык — выражение производства и слагающихся на его основе общественных отношений; в языке отображены материальные отношения людей. Н. Я. Марр, ставя вопрос об определении языка, говорил: «Трудно дать определение, ибо, будучи созданием изменчивой материальной базы, производства и с нею неразлучно, или к ней ближайше примыкающего надстроечного фактора социальной структуры, язык также есть историческая ценность, т. е. изменчивая категория, и без допущения чудовищного анахронизма нельзя дать его единого определения ни идеологического, ни технического»[2]. Рассматривая язык в тесной связи с мышлением, с одной стороны, и с производством и общественностью — с другой, он вместе с тем подчеркивает его историчность и изменчивость. Язык — «историческая ценность», это указывает на то, что современный язык есть результат исторического развития и что язык не всегда существовал, а появился на определённом этапе развития человека. До общества и труда, следовательно, нет никакого языка. Но язык вместе с тем «изменчивая категория». В зависимости, от изменения производства и производственных отношений меняются также язык и мышление. Мышление и язык не есть что-то застывшее, мертвое, а жизненное, движущееся, но движущееся не «само по себе» и, «не из себя», а в зависимости от трудового процесса хозяйственной жизни и общественного устройства. Язык возник не благодаря каким-либо физическим или физиологическим условиям, а благодаря тому, что человек в своей общественной практике выработал его. Отсюда язык — искусственное создание человека. Человек наряду со многими им созданными ценностями создал и такую громадной значимости ценность, как язык. Язык нельзя изучать вне мышления, ибо языка вне общества не существует, а общества без мышления также нет. «Почему проблема мышления — говорил Н. Я. Марр, —одна из величайших, если не самая великая теоретическая проблема в мире? Потому что с нею связан скачок в людское общество из животной орды, животной стадности, стайности, «ройности», словом — всякого зверино-зоологически организованного коллектива, — «стадо» ли это четвероногих, «стая» ли птиц, «рой» пчел или перепончатокрылых насекомых»[3]. Скачок в людское общество предполагает наличие мышления, а там, где есть мышление, есть и потребность его выявления — языка. Не существует языка только «для меня», язык существует постольку «для меня», поскольку и «для него», ибо он возникает как орудие общения. Он возникает из потребности взаимообщения и взаимоосведомления при практической деятельности человека. Но было бы величайшей ошибкой считать, что язык человека является развитием языка животного. Такой взгляд говорил бы о биологическом и вульгарно материалистическом понимании происхождения языка. И неслучайно по этому поводу Н.Я. Марр    писал:

         «И в этот круг свободомыслящих входят иные материалисты: по их представлению человек, оформившийся физически из обезьяны, получил если не разум, то некоторые задатки языка от животных. Отсюда та ложная установка проблемы о происхождении языка, поиски условий его возникновения целиком и по совокупности в одном
[ 71 ]    начальном пункте на грани расставания человека и животного, тогда как расставание со зверем не человека еще, а очеловечившегося животного, представляет длительный, многих десятков тысячелетий период состояния членом коллективного одомашнения в процессе коллективного производства с последующим расслоением противоборствующих в одном и том же коллективе сил одинаково одомашнивавшихся животных, но с выделившимися уже зачатками человечности группы животных»[4].      

        Представление о языке человека, как унаследованном языке животного, ничего общего не имеет с марксизмом- ленинизмом. Нами язык выводится из трудового процесса материальной жизни общественного человека, а не из его физических и биологических предпосылок, отсюда вытекает и то, что «язык — сознание человека в производстве», сознание производства и его отношений. Но участвует в производстве не отдельный изолированный человек, а коллектив, участники которого имеют что-то сказать, друг другу. Отсюда язык не биологическое, а социальное явление. В связи с этим Н. Я. Марр подчеркивал особую важность взаимоотношений языка и мышления, когда писал: «... новое учение об языке не выделяет вопроса о происхождении мышления из глоттогонии (языкотворчества) и, ставя проблему о происхождении языка, как основную, тем самым считает первоочередной и проблему мышления, отводя служебное место технике речи, звуковая она или ручная...»[5]... язык есть не просто звучание, а и мышление, да и не одно мышление, а накопление смен мышления, смен мировоззрения...»[6]. Само же мышление не мыслимо вне производства и «... до возникновения производства с изменчивым орудием и изменчивым способом производства и естественной изменчивостью производственных отношений не было и не могло быть не только мышления, но элементов мышления, не было основного элемента — сознания и осознания»[7]. Ни языка, ни мышления не могло быть вне производства. Они возникали только тогда и там, где примитивный и коллективный человек трудился. Как производство, так и мышление и язык на начальной стадии своего развития были диффузны, т. е. слитны, нечленимы. Первоначально не было отдельного осознания производства, языка и мышления. Такое осознание есть уже результат позднейшего :развития человека, Н. Я. Марр говорил, что «Выделением языка-мышления из трудового процесса, как его противоположности, начинается процесс отпочкования в единой речи, языке-мышлении двух противоположных не сторон, а моментов мышления и его выявления, когда речь звуковая — звукового выявления и, в связи с этим, образуются два различных технических средства, техника мышления, идеологического момента и техника звукового выявления, формального момента. Однако оба момента одинаково идеологически обоснованы своей генетической связью с материальной базой»[8].
        Таким образом из трудового процесса выделяются ранее, диффузно воспринимаемые две противоположности: с одной стороны — язык- мышление, с другой — производство. Но на этом дело не останавливается, и в дальнейшем развитии единство языка-мышления, ранее диффузное, расчленяется, выявляя два момента, именно, язык и мышление с особой техникой — техникой мышления и техникой звуко-
[72]    
вого выявления. Мышление само из себя не рождает языка, а как одно, так и другое материально обусловлено. Язык и мышление отображает те сдвиги, которые имеются в производстве, и осмысливание этих процессов оказывает воздействие на само производство. Так что здесь мы имеем взаимодействие базиса и надстройки, а сама надстройка не является пассивным элементом, хотя и производится от базиса. Н. Я. Марр писал:  

        «Прежде всего речь сама представляет собой неразрывное единство мышления и его выявления или звукового (когда речь звуковая) или линейного (когда речь линейная, между прочим ручная). И вот речь о таком двухмоментном понимании языка, а вначале, до возникновения первичного языка, когда, следовательно, не было еще отвлеченного, т. е. осознанного деления целого и части, языка и его частей, речь с разумом находилась диффузно, нерасчлененно, в самом производстве, собирательном трудовом процессе, и это было тогда, когда нарастала линейная речь с одним и тем же орудием производства, общим и у трудового процесса и у языка-мышления, именно рукой».[9]

        Если первоначально язык-мышление-производство в восприятии не членилось, а воспринималось диффузно, едино, то по расщеплении восприятия производства и языка-мышления последнее, т. е. язык-мышление продолжало на первых порах пребывать в нечленимой диффузности и с ходом исторического развития практической деятельности человека; уже позднее выявило не только тождественность, но и различие языка-мышления. Что же касается мышления, то оно «... в первичном состоянии есть коллективное осознание коллективного производства с коллективным орудием и производственных отношений, язык — коллективное выявление коллективного осознания в оформлении и объеме в зависимости от техники мышления и мировоззрения»[10].
        В работах Н. Я. Марра красной нитью проходит мысль, что необходимо с самого же начала ясно представить себе и понять сущность происхождения языка и мышления и отмежеваться от биологизма и физиологизма в понятии языка. Для него этот вопрос имеет не только теоретическое, но и практическое значение, так как нельзя строить язык, не понявши, что такое язык. Он говорил:   

         «… действительность находит выявление в речи не природно-материальной своей стороной, конкретно предметы материальной культуры, пассивные ли они или активные соучастники, в производстве, животные транспорта или рабочая сила, выявляются не особенностями, восходящими к их физическим или биологическим свойствам, как факторам, а их производственной или общественной функцией в восприятии мышления...»[11].

        То или иное явление речи может быть понято не иначе как через возникновение его функции, а выявление функции есть не что иное, как отображение общественных, но не биологических отношений и упирается в конечном итоге в производство. Само же мышление первобытного человека было «... не отвлеченное, не научное, не логическое, а конкретное, поэтическое, образное, с родством слов символов, как выразителей образов». Существо образного мышления заключается в том, что оно было комплексное, диффузное, слитное. Не было еще такой способности дифференциации и членимости, которой обладает в настоящее время человек. Поскольку язык и мышление являются исторической и изменчивой категорией, то естественно*
[73]    
нельзя подходить к различным этапам языкотворческого процесса с нормами и закономерностями современного мышления. «Новое учение о языке в первую голову ставит вопрос об этих стадиальных сменах техники мышления и разрешает положительным разъяснением мышление, предшествовавшее логическому, так называемое дологическое, как ряд ступеней со сменой закономерностей и техники»[12].
        При изучении мышления мы ни в какой степени не можем отрываться от все изменяющегося материального базиса. О единстве языка и мышления Н.Я. Марр говорил, что на всех стадиях мышление неразлучно с языком, одинаково с ним изменчиво, но, будучи также одинаково с языком коллективно, мышление с языком расходится техникой, качеством, количественным охватом своей службы. Язык в действии обслуживает лишь актуальный коллектив, притом в различных пределах в зависимости от технических, слуховых или зрительных средств распространения речи, тогда как для мышления физических пределов нет, пределы же замыкания временные, поскольку они и во времени и в пространстве отодвигаются или совершенно снимаются с расширением и углублением опытных знаний. Язык подвержен воздействиям окружения непосредственно или при посредстве слуховой передачи лишь современности, а в прошлом, как и в будущем его отношения реализуются только письмом, с определенной стадии закабалившим живой язык, а мышление, не имея иных способов выявления, как язык или его замена, не имеет кроме пределов своих знаний никаких препон для общения со всем миром и прошлым и будущим: мышление, действуя как надстройка базиса, творило в ней, надстройке, собственно лепило то, что никто не постигал, материально лепило мифы, зачатки мировоззрения и эпоса. Язык существует лишь поскольку он выявляется в звуках, действие мышления происходит и без выявления. У языка, как звучания, имеется центр выявления, центр работы мышления имеет мгновенную локализацию, но все это формально, особенно языкопроизводство, всегда сочетаемое с мышлением или с продукцией мышления. Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить полностью язык»[13].
        При наличии единства языка и мышления выявляются также и их расхождения. В данном случае Н.Я. Марр конкретизировал тот вопрос, который был поставлен Лениным, когда он конспектировал «Науку логики» Гегеля и на полях отметил: «История мысли—история языка??»[14]. Основная посылка, из которой исходил Н. Я. Марр при изучении проблемы языка, — это материалистическое учение о возникновении языка и мышления. Те выводы, которые он сделал о языке и мышлении на основе анализа многочисленных лингвистических материалов, лишний раз подтверждают высказывания Маркса — Ленина о языке и указывают на силу и действенность их методологии, обогащаемой развитием конкретных наук. Изучая язык в неразрывной связи с мышлением, Н. Я. Марр писал: «Старое учение об языке правильно отказывалось от мышления как предмета его компетенции, ибо речь им изучалась без мышления»[15]. Это краткое замечание как
[74]    
нельзя лучше характеризует идеалистическое, буржуазное учение о языке, так называемый индоевропеизм, который свел учение о языке к учению о формах языка, язык же им изучался без мышления.

         2.

        Определивши, что такое язык и выяснивши основы происхождения речи, мы вместе с тем должны выяснить и характер первобытной речи. Коль скоро мы признаем, что язык является исторической и изменчивой категорией, тем самым мы признаем действие различных закономерностей в языковом процессе, тем самым мы признаем и различные этапы глоттогонического процесса. Естественно, что прежде чем человечество дошло до такой стадии языкового развития, когда получилась возможность трактовки отдельных звуков вне связи с их содержанием, оно проделало громадное историческое развитие. Наука о языке в лице лучшего ее представителя, академика Н. Я. Марра, утверждает, что: «первая человеческая речь была не звуковая. Она не только не была звуковой, но и не могла быть, так как человечество осознавало и воспринимало окружающий мир в образах, для передачи которых звуки не годились бы и в том случае, если бы они были в его распоряжении, между тем они не были еще приспособлены»^[16]. Прежде чем человечество дошло до того, чтобы использовать звуки в качестве языка, оно должно было осознать возможность передачи звуками смысла речи, что предполагает уже довольно развитую общественность. Но очеловечивающееся животное в период становления не могло дойти до той степени, чтобы в первобытном состоянии получить возможность дифференциации производства и языка-мышления, да тем более звукового языка, который, как мы видели, вытекает не из биологических, а социальных посылок. «Прежде всего, — говорил Н. Я. Марр, — не только язык не начинается с звуковой речи, но ни звуковая речь, ни предшествовавшая ей ручная, тем более вообще линейная, в частности графическая, не была с возникновением разговорной, она была вначале производственной»^[17]. «Орудия производства на начальных этапах у мышления и языка были общие с производством и до выработки из них специального инструмента для языка до разлучения их с орудиями самого материального производства, не могло быть никакой самостоятельной речи: не было отрешенного мышления, не было языка вне производства» ^[18]. Итак, человеческая речь начиналась не со звука. Первоначально существовал ручной язык, который предшествовал звуковому. Практическая деятельность человека привела к тому, что явилась и практическая потребность что-то сказать друг другу в связи с осознанием своего трудового процесса, а для этого в качестве языка, естественно, могло быть использовано только то, что было наиболее важным в процессе труда. Это была рука, потому что на ней лежала основная функция — добывание средств существования. «Руки вообще являлись решающим моментом в новом, отличном от нормы животных направлении жизни человечества».[19] Рука первоначально выступает не как язык, до которого человек еще не дошел, а
[75]    
как орудие производства. По мере же накопления производственных навыков и осознания трудового процесса рука начинает выступать так же как орудие общения, т. е. выступает в роли языка.      

        «Длительное господство кинетической речи многие десятки, если не сотни тысяч лет явилось источником создания мыслей и укрепления их работы, притом, если технически тут действовала рука, идеологически все зависело от общественности, следовательно, в конечном итоге и от хозяйственного строя, уже продуманного или планового хозяйственного строя, который осуществлялся хотя и без искусственного орудия производства, но с искусственным использованием натуральных предметов производства окружающей физической, среды. Следовательно, даже кинетическая речь предполагает некий трудовой процесс как предпосылку ее развития».[20]

        При кинетической речи наряду с движением руки участвовало все тело человека, т. е. руки, ноги и все туловище. Все эти производимые действия не исключали и звуковой аффектации, которая не имела значения речи, а являлась лишь сопутствующим звукоиспусканием. Что касается мимики, то она есть «позднейшее достижение, образующее тоже пропасть между языком животных и даже ручным языком человечества»^[21]. Мимика, которой мы дополняем современную звуковую речь, — несомненно, пережиток кинетической речи, но в ней она лишь была составным и вовсе не решающим элементом, поскольку в центре человеческой жизни, его мышления и бытия была рука. «Действительно, первобытный человек, не владевший членораздельной звуковой речью, был рад как-либо указать или показать предмет, и для этого он располагал особым приспособленным в этих целях инструментом — рукой, так отличающей человека от остального мира»^[22]. Энгельс неслучайно придавал большое значение руке в процессе очеловечения обезьяны, ибо работа руки вызвала осознание своего производства и тем самым воздействовала на него. Период кинетической речи — это период диффузного восприятия материального и духовного мира. Это господство комплексного, образного восприятия. Если предшествующая лингвистическая наука отказалась от проблемы происхождения языка, то проблема кинетической речи для нее вообще не существовала. «Естественно, — говорил Н. Я. Марр, — для старой науки об языке ручная речь вовсе не существует. Между тем ручная речь и ручное мышление в глоттогоническом (языкотворческом), особенно же в логогоническом (мыслетворческом) процессе сыграла громадную роль; за время ее многотысячелетнего существования в мышлении произошли громадные сдвиги, благодаря ей мышление оформилось; за то же время количественного и качественного роста ручной речи человечество пережгло не одну ступень стадиального развития»^[23]. Существо языка в движении. При всей положительной роли, которую сыграл ручной язык, он на дальнейшем этане оказался недостаточным. «Как ни богата могла быть ручная речь (и, по всей видимости, была), она, разумеется, не обладала средствами для выражения полноты новых представлений и понятий, возникавших с развитием общественной жизни, нарождением новых дотоле невиданных форм, зависевших от новых форм хозяйственной жизни. Достаточно сказать что ручной речью можно было пользоваться лишь при свете, это был язык пре-
[76]    
имущественно дня, ночью, во мраке оставлявшей человека при одних средствах животного в беспомощном состоянии»[24]. Кинетическая речь — речь дневная. Все усложняющееся хозяйство и общественные отношения требовали с течением времени иной речи, обслуживающей практическую деятельность человека. Язык как идеологическая надстройка вступил в противоречие с базисом, и это противоречие разрешилось в выработке нового типа языка, языка не ручного, а звукового. «Техника ручного языка и ручного мышления была высоко совершенной. Она не пропала бесследно. Этот образный язык унаследован звуковым языком, новые обладатели которого лишь воспроизводили ручную речь в звуках и восполнили ее образованием отвлеченных понятий»[25]. За время кинетической речи человечество получило громадный практический опыт и осознало возможность использования иного типа речи.
        Вопрос о происхождении языка важен для нас и как общий вопрос развития человеческого общества и как специальный — освещение современного процесса языкового строительства в аспекте истории, где история выступает одним из моментов познания современной действительности. Появление звуковой речи знаменует собой не эволюцию, а революцию. Использование человеком звуковой речи в качестве сигнализации говорило о чрезвычайно больших сдвигах как в общественном развитии, так и сознании людей. Наличие звуковой речи показывало, что первобытное человечество уже стоит на новой ступени мышления. Н. Я. Марр писал: «Сопоставление системы звуковой речи должно начаться с учета взаимоотношений орудий их производства. Разница основная в том, что в кинетической речи нераздельное господство «руки», она и орудие производства и воплощение самой речи. В звуковой речи орудие производства, язык и аппарат звукопроизводства — одно дело, а сами звуки — другое дело».[26]
        В основе сменяемости типа языка лежит способ производства.
        То, как люди производят, при каких общественных условиях протекает производство, обусловливает и само производство языка и мышления. От того, как люди производят, зависит и то, как они мыслят и говорят. Производя материальные ценности, они одновременно производят и идеологические ценности в их взаимосвязи. «Звуковая речь началась тогда, когда человечество проделало громадный путь развития не одной материальной культуры. Она появилась на высокой ступени развития, до которой дошло человечество, имея позади почти весь палеолит. Всю предшествующую ступень развития человечество прошло с линейной речью без звуков».[27]
        Звуковая речь появилась не потому, что человеческая глотка и язык в состоянии были произносить звуки, а потому, что человек в процессе своего труда дошел до такого состояния, когда появилась потребность в ином типе общения, более соответствующем его новым общественно-хозяйственным отношениям. Появление звуковой речи относится к тому периоду времени, когда уже было изобретено искусственное орудие производства и его широкое применение в хозяйстве. Звуковая речь начинается «при космическом мировоззрении
[77]    
на грани расставания с тотемическим»[28]. Однако появление нового типа речи отнюдь не означало, что предыдущий тип языка сдан в архив. Звуковая речь, пришедшая на смену ручной, на начальных ступенях глоттогонического процесса была очень тесно связана с этой последней. Тот опыт, который был накоплен за время кинетической речи, не мог бесследно исчезнуть и он был воспринят звуковой речью, несмотря на то, что она развивалась как противоположность ручному языку «... первичные слова и производные образования звуковой речи не что иное, как перевод линейных или кинетических символов, сигнализировавшихся рукой на звуковые символы. И, конечно, техника этого перевода, вообще техника построения слова была не только формально, но и идеологически различна, как самое мышление, на различных стадиях человеческого развития»[29]. Иная система языка, иной тип словотворчества, иное осмысливание своего производства и его отношения, иные нормы мышления и наряду с этим переработка богатейшего опыта исторического наследия человеческой практики. Если кинетической речи сопутствовала звуковая аффекция, которая являлась ее подчиненным моментом, то при звуковой речи положение изменилось, и рука, мимика, все телодвижения стали играть только роль вспомогательного средства. Звуковая речь зародилась в недрах кинетической речи, развивалась как её противоположность, и по мере накопления противоречий количество переросло в качество, разрешившееся в скачке на новую ступень языкотворческого процесса, на ступень звуковой речи. Нο при системе звуковой речи ручная речь и мимика, отошедшие на задний план, остались как показатели противоречивого, исторически наследованного процесса речетворчества, дошедшего до наших дней, когда мы подправляем нашу речь мимикой и рукой. «Все преимущества, — говорил Н. Я. Марр, — звуковой речи перед линейной, ее богатство и точность, связанные с богатством неточностью мышления, — позднейшее достижение, последовавшее по получении ею, звуковой речью, господства, по вытеснению ею ручной речи, не только как орудия производства, но и орудия борьбы, в каковой борьбе она, звуковая речь, развивалась и, переросши ручную речь, благодаря своим техническим возможностям, позднее, значительно позднее, стала разговорным языком, но опять-таки господствующего слоя. Дотоле линейная речь, ручная, была неизменно богаче и точнее, да она была долго и по возникновении звуковой речи единственным разговорным языком, отвечающим всем жизненным потребностям и потребностям оформления по технике мышления и его накопления в пределах, в каких при орудии и способе линейной речи, ручной, оно, мышление, имело возможность, осознавая, окружение, использовать не руки, а одну правую руку, как свой видимый центр мышления, располагая и в области понятий, как способом их выявления, представлениями, а не понятиями».
        В то время, как ручной язык рассчитан был главным образом на восприятие его глазами, а посему был ограничен в своих возможностях, так как глаз мог видеть только днем, звуковая речь имела то большое преимущество, что ухо могло воспринимать звук и днем и ночью, и самый процесс созидания речи становился значительно удобней и выгодней в связи с все усложнявшимися общественно-хозяйственными отношениями людей.
[78]              
        Нас интересует не только то, как произошел язык, но и как он развивался. Отсюда возникает вопрос и об этапах развития звуковой речи. Само собой разумеется, что не могло быть никакой членораздельной речи в тот период, когда зарождался и начинал развиваться язык уже по одному тому факту, что человечество не располагало тем обилием звуковых различий, которые мы сейчас имеем, так как оно еще не в состоянии было дойти до такого членения, не только в силу своих физиологических возможностей, но и в силу социального осмысливания возможностей передачи смысла путем звуковых оттенков, что появилось значительно позднее, как результат творческой работы человека над созданием своего языка, который явился не как дар природы, а как создание человеческого коллектива в труде. Академик Н. Я. Марр устанавливает, что первоначальная речь сводилась к четырем типам звуковых комплексов, которые он назвал Sal, Ber, Yon, Roш, а позже стал обозначать буквами А, В, С, D. При этом он говорит:      

         «Эти ныне отбираемые нами разновидности четырех элементов, эти так наз. племенные названия Sal, Ber, Yon, Roш в своей безукоризненной речевой членораздельности — позднейшего происхождения, они лишь условные в отношении произношения заместители первичных четырех звуковых комплексов магического действа и одно сплошное недоразумение, когда их пытаются свести к трем или даже одному архетипу путем отождествления отдельных в их составе звуков, первично вовсе и не выделявшиеся как отдельные фонемы». («Постановка учения о языке в мировом масштабе»). Весьма важно учесть, что когда мы в настоящее время произносим эти звуковые комплексы, а произносим мы их в членораздельности, то это ничего общего не имеет с их первоначальным, произношением, когда не было никакой членораздельности, почему собственно они и названы комплексами, как показатели их слитного, а нераздельного произношения, т. е. такого диффузного произношения, из которого не выделялись компоненты, входящие в него, но которые показывали, что в потенции каждый комплекс носил возможность его расчленения и состоял из двух согласных и одного гласного. Причем эти комплексы являются не только элементами звучания, но и элементами мышления. «... Четыре элемента имеют совместное бытие с момента их материального возникновения в любой человеческой группировке независимо от племенных по крови образований…» «Они изначально совместны, где бы ни был любой из них, там наличен другой, следовательно, третий и четвертый...» «... все четыре вместе и каждый из них имел то значение, долевое, что и все четыре вместе или каждый из остальных трех вместе»^[30].

        Первоначально звуковые комплексы были асемантичны, т. е. не имели никакого смыслового значения, и только с течением времени, за ними было закреплено определенное значение. Подобно тому как начиналась кинетическая речь, когда рука, изначально являвшаяся орудием производства, позднее выступала в роли орудия общения, точно так же, по Н. Я. Марру, и звуковая речь первоначально была не речью, а орудием труда, и через звук, как орудие труда образовался звуковой язык. Н. Я. Марр считал, что звуковая речь внедрилась не сразу, а постепенно, что она являлась достоянием немногих лиц, которые ею владели как бы в качестве «секрета производства», используя ее в производственных целях, именно и целях «магического действия».                                                                                             
        В учении развития языка Н. Я. Марр выдвинул на первый план
[79]    
развитие содержания речи. К звуковой речи он подходил прежде всего с точки зрения выявления смысла слова. Отсюда: «К вопросу о происхождении звукового языка, специально звуковой речи человечества, мы подходим прежде всего со стороны роли слов, как носителей того или иного значения. Сторона звуковая и вообще формальная есть техника, ею определяется та или иная практика речи, но менее всего ею определяется происхождение»[31]. Рассматривая звуковую систему языка как форму, в которой находится содержание, отображающее общественные отношения людей, мы стремимся прежде всего выявить и узнать эти отношения как выражения человеческого бытия и мышления, в связи с чем центр тяжести лежит не к фонетике языка, а в семантике, и сама фонетика может быть понята не иначе как через семантику. Отсюда ведущим в яфетической теории является не учение о звуках (фонетика), а учение о значимости слова (семантика). Изучение процесса развития речи показывает, что человеческая речь начиналась не со звука, а с семантики, т. е. на потребности выразить известный смысл, который первоначально не имел звукового оформления. Раз в семантике отражается мышление человека, определяемое его бытием, то, естественно, с этого и надо начинать. Но семантика не начинается с раздельного слова. Еще в период кинетической речи какое-нибудь движение руки означало не отдельное слово, а целый комплекс значений. Это же было и в начале звуковой речи, при которой ранее асемантичные комплексы стали носителями смысла. Не только звуки были диффузны, но и семантика была диффузна, и не было такой дифференциации, значимости смысла, которая свойственна современным языкам. Семантика начиналась не с отдельного слова, а с речи, не расчлененной на слова. «Когда мы говорим о закономерности возникновения и развития речи, потом слов и служебных частиц, идя последовательно от всей речи к отдельным словам, как от совокупности к единицам или как от целого к частям и частицам, то такое положение не только правильно по диалектической логике, но оно фактически четко прослеживается на конкретных языковых фактах и не требует особых усилий, чтобы понять его и принять»^[32]. «...Язык по-русски, — говорил Н. Я. Марр, — обозначает (и преимущественно обозначал в древности) не анатомическую часть, а общественную речь, и, во-вторых, «язык» значил народность, племя, народ (напомню сочетание «все-языци») изначально же означал производственный коллектив и язык-надстройка в наши дни — это нация, т. е. наличная в нем, в языке, как в зеркале отображенная нация со всеми ее новыми и историческими достижениями»[33]. Семантика начинается с осознания смысла языка, который первоначально воспринимался по «руке». С ходом исторического процесса из семантики речи выделяется семантика слова. Корни этого явления лежат в плоскости решения экономических задач первобытного человека. С течением времени хозяйственная и общественная жизнь разнообразилась и усложнялась. Человеческая практика обогатилась громадным историческим опытом. Расщепление синтетичности в области производства и производственных отношений не могло не отразиться и на дифференциации семантики. Восприятие смысла слов шло в порядке осознания производства и его отношений. Количество слов множилось в силу все расширяю-
[80]    
щейся общественной деятельности людей. Из первоначального словарного фонда человечество дошло до неимоверно большого богатства слов. Словарный состав языка разнообразился от типа хозяйства, ступени общественного развития, классовой дифференциации и т. д., отражая собою закономерности общественного развития, которые в аспекте истории, естественно, не могли быть тождественны. Техника словотворчества, как и техника мышления, в зависимости от времени, места и социально-экономической жизни людей была различна. Нельзя распространять закономерности современного словотворчества на все эпохи глоттогонического процесса. Однако этим не отрицается движение по спирали, т. е повторение одного и того же явления на иной основе на высшей ступени. Важно вскрыть специфику закономерностей этого движения. Производственный коллектив творит как название предметов, так и технику выработки слов. Первоначально нарекаются не отдельные предметы, а их различные категории. Но, говоря о слове, мы должны иметь в виду, что слово для нас является не звучанием, а смыслом. Слова без мышления не бывает, как не бывает его и вне производства, ибо только там, где есть процесс труда, там есть и его осмысление и выражение. Слово не есть результат физиологии и биологии, оно — отображение общественных отношении, складывающихся в процессе производства. До мышления нет слова.  
        Мышление и слово изменчивы. Семантика слова изменяется в зависимости от социально-экономической жизни людей. Процесс созидания слов чрезвычайно разнообразен. На ранних этапах развития человеческой речи диффузный комплекс расщепляется, а расщепляется он вследствие необходимости выражения нового смысла. Словотворческий процесс идет как по линии скрещивания слов, так и по линии дифференциации звуков. Процесс созидания слов идет по линии использования исторического наследия. Идет новое использование существующих ресурсов. Если взглянуть на историю развития слова, то нетрудно видеть, что первоначально, в силу ограниченного лексического состава, оно было полисемантично (многозначимо). Одно и то же слово имело ряд значений. Это происходило оттого, что нужно было выразить ряд новых понятий, а так как языковые средства были не большие, то словообразование происходило путем придания ряда значений одному и тому же слову. Значения дифференцировались в зависимости от местоположения в ряде других слов. Полисемантизм особенно связан с аморфно-синтетическим строем речи и моносиллабизмом (односложностью). Образование слогов с утратой значимости отдельного слога есть более позднее явление. Исторически однослог не формальный компонент слова, а само слово, имевшее раньше самостоятельное значение. С семантической стороны слово движется в путях сокращения многозначности, т. е. от полисемантизма к моносемантизму (однозначности).
        Существующий в яфетической теории термин «семантический пучок» типа «рука + женщина + вода» иди «небо + гора + голова» означает историческое развитие словца и его изменчивую функцию, а также указывает на различное его восприятие в зависимости от времени, места, хозяйства и среды. Так как в яфетической теории основной упор делается на семантику слов как отображение исторического развития человека, то естественно на первый план выступают не законы фонетики, а законы семантики, и потому Н. Я. Марр писал: «Тем не менее факт, что в старом учении существовали законы фонетики (законы звуковых явлений), но не было законов семантики — законов возникновения того или иного смысла, законов осмы-
[81]    
сления речи и затем частей ее, в том числе и слов, значение слов не получало никакого общественно-идеологического обоснования»[34]. Каковы же эти законы отображения диалектики исторического процесса речетворчества, отложившиеся, равно как и действующие в современности, и в чем они выражаются? Эти законы семантики, следовательно, законы созидания слов, следующие:
        1. «По функции». — Слово получает свое значение в зависимости от того, какую функцию оно выполняет, как, например: «рука → камень», «собака → лошадь». Камень в хозяйстве сменил руку, а лошадь собаку и т. д.; произошло перераспределение хозяйственных функций, и это отложилось в языке в форме переноса слова. Отсюда «камень», сменяя «руку», взял ее наименование, а «лошадь» стала называться по «собаке». «Лев» у шумеров, следовательно, — «большая собака», но там, где не было «льва» или где название «льва» было обеспечено иным словом, «льва» заменял «волк», т. е. «волк» — «большая собака», как «лиса» — «малая собака» [35].
        2. «Часть по целому». — Слово получает свое значение как частица целого; так «небо → птица», т. е. «птица» воспринимается как часть «неба», «хобот» воспринимается по «слону», «рог» по «оленю», «грива» по «лошади», — все это часть целого.
        3. «По противоположности». — Одно и то же слово распадается на противоположные значения, как например: «день» и «ночь»; «брат» и «сестра»; «мрак» и «свет» и т. д. сохраняют противоположные значения в одном и том же слове.
        Эти законы не являются какими-либо абстрактными схемами, а выведены из закономерностей развития человеческой речи. Н. Я. Марр говорил, что: «…к предмету нельзя подходить прежде всего таким образом — из чего сделано, как сделано, но под углом того, какие давались предмету тогда функции. А это вовсе не вытекало из того, что сделано и как сделано» [36]. Предмет получает наименование не по его физическим, химическим и биологическим свойствам, а по общественной функции, увязанной с процессом хозяйственной жизни людей. Слово получает свое содержание через развитие производства и его осмысление, следовательно: «...каждый производственный коллектив вместе с предметами производства творит и названия предметов с названиями технических приемов выделки, что затем, по мере потребности в них, входит в массово-общий языковый обиход отдельных человеческих группировок, то всех, то лишь одной, именно группировки общего с творящим производственным коллективом языка, или становится специальным терминологическим словарем по производству...»[37]. Слово, воспринимаемое сейчас как абстракция, на начальных ступенях своего развития отличалось конкретностью. Исходя из производственного характера речи, Н. Я. Марр приходит к тому выводу, что «надо знать, что на начальной стадии первобытного общества вовсе и не было слов в нашем понимании, как абстракции; то были именно категории и самого производства, как бы эти имена ни выявлялись в зрительном или слуховом оформлении»[38].
[82]              
        Современный этап глоттогонического процесса показывает, что в различных языках имеется очень много так называемых «общих слов». Это явление объясняется еще тем, что в результате социального схождения выработались общие нормы словотворчества. Когда люди жили изолированно, или по крайней мере не имели больших общественных связей, то, естественно, и их словарь был различен. При росте же экономической связности увеличивались и моменты словарной общности. Н. Я. Марр полагает, что «...чем больше общих слов у многих наличных теперь языков, чем больше видимой и легко улавливаемой формальной увязки языков на пространстве большого охвата, тем больше основания утверждать, что эти общие явления — позднейший вклад, что нарастания их в отдельных языках результат позднейших многократно происходивших скрещений» [39]. Изучая глоттогонический процесс, Н. Я. Марр подметил чрезвычайно важный факт, названный им «идеологическим дифференциалом» и «собственническим детерминативом». «Идеологический дифференциал» указывает на существующую закономерность идеологического порядка, сказывающуюся при формировании слова, а «собственнический детерминатив» указывает на отношение, т. е. на то, кто формирует это слово, к кому относится данное слово, результатом чьего производства оно является.
        Глубокое и всестороннее материалистическое изучение языковых фактов приводит Н. Я. Марра к тому заключению, что «Индоевропейская семантика обоснована анахронистически: на житейских соображениях современного или древнего исторического быта, порою на объяснениях культурно-исторического порядка, путем отвлеченных логических построений, недоступных и прямо-таки чуждых первобытному человеку» ^[40]. Житейские соображения да формально-логические построения — вот что характерно для индоевропеистической науки об языке, которое вообще -придает мало значения семантике языка, подменив науку об языке наукой о формах языка в разрезе статики и изолированности. Н. Я. Марр, выдвигая на первый план изучение семантики, считает, что... «семантика вытекает, как морфология речи, из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически установившихся социальных условий, часто не имеющих ничего общего ни с нашими теоретическими построениями, оказавшимися в основе воздушными замками, ни с нашими реально-материальными восприятиями, анахронистически переносимыми на общественное мышление до-исторического человека»[41].
        Увязывая язык с мышлением и обусловливая их развитие развитием материального производства, нельзя не видеть, что все это находится в движении и непрерывном изменении. С развитием материальных производительных сил, с изменением производства и производственных отношений меняется и значимость слова, а также техника его формирования, и при изучении процесса современного языкового строительства можно ничего не понять, если не подойти к этому вопросу с точки зрения исторического анализа глоттогонического процесса. Этот исторический анализ указывает линию развития языка и этапы словотворческого процесса, указывает пути и формы созидания речи. Он обогащает познание и освещает путь современного этапа словотворчества. Историзм используется как момент познания современной действительности.
[83]              
        И если речь идет о формировании терминологии, то: «При ретроспективном взгляде от нашего времени нет ни одного слова, которое раньше не было бы термином, выражающим понятие, созданное в процессе материального производства, и нет ни одного термина, который не восходил бы через длинную цепь звеньев такого производственного соответственных стадий происхождения к космическим, в частности астральным телам и далее тотемам первобытных обществ с образным мышлением, вышедшим, как и язык, все из того же пения, т. е. из недифференцированного художественного творчества» [42]. Так с самого же начала мы сталкиваемся не только с тем, что должно слово обозначать, но и что оно обозначало, а отсюда и осмысливание правомерности его существования, осмысливание его идеологической, следовательно, семантической, а не формальной, звуковой, значимости, осмысливание его классовой значимости не только в настоящем, но и в прошлом. Отбросить все это, значит — стать на вульгарно-эмпирическую точку зрения и строить язык с закрытыми глазами, формировать слова без мысли. «Когда же речь о терминологии, — говорил Н. Я Марр, — где идеология создается из потребности техники систематизировать создаваемые ею понятия, здесь приходится начинать в теоретической работе не с частных явлений, а с общих. В пределах этих общих явлений все частности получают свои точные и конкретные исторически обоснованные наименования, учитывающие одновременно определение (termes, термины). Дело специалистов данного производства, в первую очередь материального, затем, культурного, научного и художественного, но дело первейшее, — проследить реальную историю, действительность всех конкретных языков, чтобы исходить не от формальных, оторванных от жизни явлений, а к ним приходить и в них опознавать новую функцию, всегда общественную стоимость, всегда актуальную, всегда увязанную с производством, всегда производящую не только производство материальное, но и его технику по обоим моментам, формальному и идеологическому. В чисто формальных основах аристократической лингвистики, ныне лишь наследии буржуазной культуры, вскрылись изыскания графическо-фонетических деталей и прочности единственного оплота ее историзма, общегерманского переозвончения, как теперь оказалось в свете нового учения о языке, наследия той стадии в развитии языка вообще в мировом масштабе, когда германские языки, в том числе и немецкий, действительно существовали, но они входили тогда в иные системы» ^[43].
        Н. Я. Марр рассматривал термин не только с его фонетической и графической стороны, он рассматривал его прежде всего как слово, отображающее мировоззрение, т. е. идеологию, в ее классовом разрезе, в увязке с производством, техникой и выполнением общественной функции. В связи с этим он заострял вопрос на необходимости правильного отражения термином, как выразителем социально-экономических отношений людей, мировоззрения и идеологии пролетариата. Термин не только звучание, но и мысль, а в классовом обществе не может быть внеклассового мышления, а отсюда термин приобретает актуальное значение, поскольку он является словом, отображающим мышление определенного класса; в связи с этим первенствующее значение имеет не форма, а содержание термина. Говоря о термине, Н. Я. Марр подчеркивал, что общий процесс движения
[84]    
языка от многоязычия к одноязычию, идущий в такт зародившемуся интернациональному способу производства и все углубляющейся интернационализации экономической и социальной жизни людей, через развитие классовой борьбы и установление бесклассового человеческого единства, не может не отразиться в языке; он отражается в языке в форме однообразных слов. Строительство современной терминологии должно способствовать развитию этих интернациональных связей. Создавая терминологию, необходимо учитывать, что одновременно создаются общечеловеческие нормы языка.
        Изучая современное состояние языкового развития, Н. Я. Марр обращал особое внимание, на необходимость отказаться от переноса современных норм мышления на ранние этапы развития человеческой речи, а с другой стороны, он указывал на необходимость ликвидации разрыва между современностью и историей. Он об этом писал: «Все сказанное, товарищи, укрепляет нас в осознании и практической и теоретической необходимости реального, т. е. диалектико-материалистического историзма. С этим связаны темпы социалистического строительства и система сокращений сложных выражений. Она повторяет систему сложения слов в первобытном обществе, но повторяет ее с подъемом на новую предельную высоту (имеем в виду язык у нас в СССР и соответственно темпы современного строительства и нашего бытия). Наше бытие еще во многих деталях, нередко существенных, — старое, своего рода отголосок ветхой жизни. Но социалистическое строительство и современное, с ним связанное бытие наше вторгаются в темпы жизни и не позволяют оставаться индивидуально в нормах старого режима; они давно вторглись, чуть ли не первыми, в советскую речь и вначале словно бы стихийно. Это — совершенно правильные с точки зрения истории языка сокращения слов по элементам, такие как «Совнарком», «ЦИК», «Нарком», «Цека» и т. п. Уже в перечисленных примерах есть образование различного порядка: есть случай трехэлементный с сохранением лишь начальных звуков каждого слова, входящего в состав новообразования (как «ЦИК»); бывает пользование двухэлементной частью для выражения, состоящего из четырех, даже пяти слов, напр. «Цека», без недоразумения используемое в смысле «Центрального комитета коммунистической партий» или полнее «Центрального комитета коммунистической партии (большевиков)». И каждое из этих образований получает полное и научное оправдание с точки зрения новой языковедческой теории, ее учения о четырех лингвистических элементах, и на нем обоснованной палеонтологии речи, как это обнаруживается анализом любого слова, даже служебной частицы любого языка, в частности русского» [44]. Такие слова, как «ЦИК», «Цека» и т. д., обычно называются «аббревиатурами», т. е. «сокращениями», но такое определение есть чисто формальное и ни в какой мере не разъясняющее содержание данного явления. Если исходить из анализа исторического процесса речетворчества, то нетрудно увидеть, что так называемые «аббревиатуры» есть не что иное, как один из приемов терминостроительства, своими корнями уходящий в глубь веков. Когда говорят о звуковой речи, то надо иметь в виду, что всякое изменение звуков тесно связано с изменением смысла и что это изменение зависит от общественного заказа, так что за звуковыми изменениями кроются общественные взаимоотношения людей, и звуки разнообразятся, выполняя разнообразные функции усложнившейся общественности.
[85]    
        С самого начала звуковой речи не было ни одного слова, ни одного звука, который бы не прошел сквозь призму человеческого осознания.
        В деле изучения языкотворческого процесса исключительно большое место занимает палеонтология речи, благодаря которой Н. Я. Марр смог дать материалистическое обоснование языковым фактам и о которой он писал: «Открылась материальная перспектива на состояние языков, типы доисторических различных языков, вплоть до эпох, когда еще не было звуковой речи человечества, и мы получили возможность изучать исторические языки индоевропейские, семитические и другие, подходя к ним от предшествующих эпох, изначальных, и с этим зародилась наука о происхождении и древностях языка, так называемая палеонтология речи, и стали вырабатываться ее особые методы» [45]. Сущность палеонтологии речи заключается в том, что она является «учением о значениях слов в разрезе обнажившихся пластов человеческой звуковой речи различных языкотворческих эпох, следовательно, различных ступеней стадиального развития»[46]. В своих позднейших работах он конкретизирует и углубляет понимание палеонтологии речи, говоря, что «В термине «пале» — начальная часть действительно означает древность, а остальная часть — «онтология» значит учение («логия») о сущности («онт»); в целом же «палеонтология речи» — это учение о коренных, идеологически обоснованных сдвигах и сменах не только содержания, но и оформления языковых явлений. Здесь обнажается и идеологическая несостоятельность термина, его несоответствие той реальности, которую вскрыла новая языковедная теория, и что, следовательно, должен выражать термин, именно изменчивую функцию, стоимость слова (речь об ее смене, о сменах функций), между тем греч. τα όνιά «сущность», «действительность», «истина» (τό ὀν косвенные падежи с основой множественного числа) и «палеонтология» собственно означают «постижение» или «изучение сущности», да еще лишь древней сущности речи, тогда как новое учение об языке вскрывает не первоначальную лишь стоимость или функцию, напр. слова (когда отдельно его и не было, как не было и речи), а функцию и ее закономерность в увязке с реальностью; оно вскрывает смены закономерностей во времени с учетом стадий и в пространстве международно по всем социальным слоям, в первую голову ныне ведущему, смены функций вплоть до наших дней и далее еще перспективно, с намечением путей новой стройки и перестройки языка для актуальности, текущей и нарастающей в самом материальном базисе. Более того, это учение о сменах самих закономерностей обоих моментов языка, содержания и оформления. Палеонтология речи нового учения о языке не имеет ничего общего с палеонтологией старого учения о языке, где термин также использовался в применении к эволюционному развитию уже сложившихся языков или вообще отвлеченно по формальным признакам сочиненного общего языка, да еще в пределах одной позднейшей стадии, и с палеонтологиею там, действительно, связывается интерес исключительно к древнейшему состоянию языка или групп языков той же самой стадии. Палеонтология речи и нового учения о языке также считается в порядке своего подхода с древнейшим состоянием языка человеческих обществ, но и здесь учитывает оно коренные сдвиги и
[86]    
смены по стадиям, ряду стадий»[47]. Палеонтология речи понимается не как «учение о сущности древности», а как историческое, в увязке с современностью, изучение языка в его классовом разрезе, с учетом формальной и идеологической стороны речи, с учетом революционных сдвигов как в экономике, так и сознании людей. И если мы берем современное слово и рассматриваем его с исторической точки зрения, то такое рассмотрение не есть отрыв от современности, а углубленное ее понимание. Н. Я. Марр считал, что: «...палеонтология речи не предполагает возведения каждого слова, хотя бы переживаемой нами стадии, непосредственно к «руке» и «орудию», способу производства, когда это дериват от «орудия», да отнюдь не первой смены. Дериват орудия не первой смены и способа не первой смены одновременно является отображением не первой смены производственных отношений, следовательно, социальных не только требований, но и потребностей; словом, когда это дериват сложнейших взаимоотношений надстройки и идеологически изучаемой речи и материальной культуры, с учетом ее различных категорий»^[48]. Нельзя механистически подходить к палеонтологии речи и по формальному признаку возводить каждое современное слово к «руке». Наша задача, пользуясь палеонтологией речи, вскрыть закономерности развития языка и выявить их материалистическую обусловленность, а тем самым осветить различные стороны исторического процесса человеческой практики. Благодаря палеонтологии речи было выяснено, что звуковая речь является изначально скрещенной, что она пришла на смену кинетической речи и что слова созидались «...не на пустом месте в путях отвлеченного мышления, хотя бы в увязке с общественностью и ее материальными предпосылками и ее мировоззрением, а в постепенно протекавшем, диалектическом расхождении с кинетической речью, языком жестов и мимики, рядом с которым элементы звуковой речи служили долго лишь подсобным материалом, ограничивавшим свое использование кругом предметов и представлений магического порядка»[49].  

         3.

        Рассмотрение языка в историческом аспекте дает нам возможность выявления действительного состояния не только фонетики и семантики, но и различных грамматических категорий, выявления синтаксиса и морфологии. Если для индоевропейского языкознания существовала фонетика и морфология формального порядка, то для нас она существует не только формально, но и идеологически. Рассматривая те или иные языковые факты формального порядка, мы стремимся прежде всего вскрыть их идеологическую сущность и объяснить причины их возникновения. Когда же речь идет о синтаксисе и морфологии в их отношении к звуковому языку, то согласно яфетической теории «Звуковая речь начинается не только не со звуков, ни и не со слов, частей речи, а через предложения, через мысли активной и затем пассивной, т. е. начинается с синтаксиса, строя, из которого постепенно выделяются части предложения, определявшиеся по месту их нахождения в речи»^[50].
        Говоря о морфологии и синтаксисе, следует иметь в виду, что
[87]    
как одно, так и другое образуется не иначе как в связи с общественным строем и в зависимости от него. В явлениях синтаксиса мы ищем отражение общественного бытия человека. Предложение есть «выражение словами, сигнализующими понятия и представления определенной мысли, отражающей во^; взаимоотношениях слов данной фразы взаимоотношения предметов»...[51] Предложение состоит из слов, но слова выражают общественные материальные отношения людей, следовательно, в предложении выражена через посредство слов человеческая мысль, слогами в связи с его трудовым процессом. Предложение вытекает из потребности производства осмысленного и выраженного в словах. Для уточнения взаимоотношений членов предложения возникает морфология, которая вместе с тем также отражает общественный строй. Та или иная форма вне общественного строя и бытия, вне человеческого мышления не появляется. Любая формальная частица языка может появиться только осмысленно, как результат потребности осознанного в человеческом мозгу материального мира. Н. Я Марр говорил: «...происходят сдвиги в языке и мышлении, разъясняющие смены всех языковых явлений отнюдь не по категориям формальной грамматики. Но раз ни у нас, ни за границей в помине не существует ни одной неформальной, т. е. не формальной логикой построенной грамматики, ни одной живой устной или замершей в письменности речи по какому бы то ни было учению о языке, вне так называемой яфетической языковедной теории, то диалектически и материалистически разъясненным и разъясняемым по этой новой лингвистике сменам всех языковых явлений путь нормального развития загражден вообще грамматическими категориями и их культом, поскольку они, не разъясненные в своей подлинной причинности, не увязаны генетически с реальностью нами же созидаемого бытия. И в этом культе формалистично установленных грамматических категорий сходятся все, ибо это путь наименьшего сопротивления»[52].
        Глубокий анализ лингвистического материала показывает, что: «... грамматические термины при своем возникновений оказались, с одной стороны, категориями надстройки мышления и, следовательно, также языка, с другой стороны — общественности, носителями соответствующего мышления, а общественность в свою очередь и по языковым фактам оказалась построенной по производству»[53]... Правомерности той или иной грамматической категории нужно искать в конечном итоге в производстве, в осмысливании этого производства общественностью, выражающей свои производственные общественные отношения в языке через мышление. И если говорить о частях речи, то первоначально «...частей речи не было. Постепенно из частей предложения выделяются имена, которые служат основою для образования действия, т. е. глаголов переходных и впоследствии непереходных; имена существительные по функции становятся, служа определением, прилагательными, которые также выделяются; имена же (определенный круг имен существительных) становятся местоимениями, затем имена становятся союзами, и остальные части речи уже лишь производными от той или иной категории из перечисленных частей речи»[54].
[88]              
        «Вообще не было частей речи, не было и имени, а был лишь звуковой комплекс, используемый для выражения образа представления и понятия, но использование этого образа, этого представления, и этого понятия статически или динамически, т. е., с одной стороны, как имени существительного, или как имени прилагательного, или как местоимения, или как числительного, союза или, с другой стороны, как глагола, зависело от потребности речи».[55]
        Наличие звукового комплекса вовсе не означало наличия грамматической категории, ибо звуковой комплекс выступал в своей диффузности не как отдельная грамматическая категория, а как язык-мышление, выразитель недифференцированного восприятия мира, выразитель синтетического, комплексного мышления. И только с течением времени, в порядке осознания производства и общественного бытия появляется сознание динамики и статики, появляются отдельные грамматические категории. Имя — звуковой комплекс, первоначально воплощавший в себе все категории речи. Нетрудно видеть этот пережиток в наше время, когда одно и то же слово выступает и как существительное, и как глагол, и как прилагательное. Так, например, в китайском языке слово «sin» означает «веру», «верить», «верный», a «dao» — «перевернуть», «опрокинуть», «но», «однако», «тогда», «наоборот» и т. д. «О последовательности возникновения частей речи по существу можно говорить конкретно, когда у них появляется оформление, закрепляющее их функцию как той или иной части речи»^[56]. Звуковой комплекс становится словом, и постепенно слово расщепляется на глагол и имя, а также на различные категории речи, но это расщепление на части, вернее выделение отдельных категорий из синтетичности, происходит не одновременно, а в различные эпохи, в зависимости от социально-экономической жизни людей. Категории речи начинают осознаваться по формальным признакам. Так, для выражения действия, т. е. для выражения глагола, используются различные формальные приставки, окончания через использование главным образом местоимений и т. д. Однако все эти формативы, различители частей речи были не чем иным как словами, утратившими свое значение. Наличие отдельных формальных показателей и использование их как различителей категорий речи указывало на новообразования, на особый вид словотворчества определенной эпохи. Н. Я. Марр говорил: «Последовательность возникновения различных типов слов, прежде всего этих именно категорий частей речи, намечается не так, как мы обычно выражаемся и, пожалуй, представляем, именно сначала имя существительное, а затем в том или ином порядке другие части речи. Дело в том, что пока не было точного осознания других частей речи, пока фактически не было, прилагательных, числительных, местоимений, союзов, глаголов, до тех пор не могло быть и существительного, с теми строго ограниченными функциями, с теми и в зависимости от этого формальными признаками, какие неотъемлемо присущи ему теперь при нашем представлении о нем»^[57]. Различные категории речи появились в различные времена, но осознание их как грамматических категорий появляется только тогда, когда они уже оформились. Различные части речи стали различаться благодаря различной оформляемости, специфически свойственной каждой отдельной категории.
[89]              
        Так, местоимения возникают вместе с понятием о собственности, хотя и коллективной. Палеонтология речи показала, что местоимение «мы» значило «мы — коллектив», «мы — племя», «мы — коллективное множественное лицо», и, наконец, «мы — местоимение третьего лица». «Мы» на известной ступени развития — тотем, перенесенный с целого коллектива впоследствии функционально на его часть, на человека (этого племени). С появлением местоимения возникает морфология, и вообще наметился поворотный пункт в истории развития языка. С местоимением связано возникновение спряжения и склонения. «С местоимением, как бы его ни понимать, и начинаем перечень увязки частей речи с общественностью, ее формами и правовыми представлениями».[58] Изучая богатейший лингвистический материал, Н. Я. Марр приходит к выводу, что и союзы, не имеющие теперь самостоятельного значения, первоначально были словами, означавшими предметы. «Такому диалектическому развитию подверглись и союзы, сначала они были категориями и базиса и надстройки: союзов (например, «чтобы», «что», так же как «кто», «который», равно союза «и») вовсе не было, а когда возникла в них потребность, то взяты были элементы, служившие категорией базиса, обозначая предметы производства, или группы общественности, и они стали категориями надстройки; сначала не было различения таких союзов, как «что» (объект), «чтобы» (цель), «так как» (причины), «так что» (следствие), они обозначались термином одной категории (в др. лит. грузинском имеем такую многозначимость отчасти, а особенно в живой речи, сохранившей больше архаичности, как построение в результате примитивного хозяйства); затем они дифференцируются, и все-таки не вполне: во всяком случае «что» и союз и местоимение, значит «вещь». Вещество было названо по орудию, т. е. по «руке», а «рука» при ручной речи давала выражение и вопроса «что?» и его отрицание «не», но «вещь», обозначаемая «рукой», была и продуктом производства, и отсюда «вещь — рука» стала сигналом вообще объекта как в склонении, так и в синтаксисе»[59]. Анализ союзов, как грамматических категорий, вскрывает, что только с течением времени, дифференцировались по функциям — цели, причины, следствия и т. д., а ранее были слитны и нечленимы.
        Что касается числительного, то восприятие чисел шло от конкретного к абстрактному с учетом изменчивости функций материальных предметов и мировоззрения общественности. «Числительные выявились так же как физические предметы, как пережитки слов, обозначавших и обозначающих члены тела: для представления «один», как и для представления «два», бралось одно и то же слово, не «голова» (одна штука), а или «рот», воспринимаемое как один («один рот») и два («пара губ»), или «рука», воспринимаемая как один («одна рука») и два («пара рук»), число четыре оказалось словом «ноги» в связи ли с представлением о четвероногом животном или, быть может, в зависимости от того, что руки еще продолжали служить передними ногами, когда блеснула творческая мысль о «четырех»; пять выражалось словом «кулак» и т. п.»[60].
        Существующие в языках различные показатели множественности в своем генезисе восходят обычно к словам, означающим «дети», а первично «племя». Признак множественности в одно и то же время явился и признаком принадлежности, сначала коллектива, затем пле-
[90]    
мени. Н. Я. Марр писал: «однако мало сказать что «лес» и «дерево» не различались и, следовательно, первично не было формального признака и множественности, а когда он появился, им обозначались множественность не самого предмета, а его владетель»[61]. Представление о множественности возникло только как противоположность единичности, и сама же единичность выделилась из множественности. Представление о предметной единичности и множественности сопровождается представлением о дифференциации и расщеплении самого коллектива, участника производства.
        Подобно всем другим грамматическим категориям, точно так же и предлоги являются пережитками самостоятельных слов. «Предлоги» — они все члены тела, или «нос», или «глаз», или «рука», или «голова» и т. д.; «пред» значит «на глазах», но если бы на этом успокоились, то мы были бы на полпути, ибо, например, «глаз» назван по «лицу», как его часть, и оба они, т. е. «лицо с глазами», да и «голова», в свою очередь как части микрокосмоса, человеческого тела, по космическим телам «небу», «солнцу»[62]. Таким образом все категории речи, не трактуемые формально, вне связи с материальной деятельностью человека и мышления вскрывают свою материалистическую обусловленность и выявляют в языке ход общественного развития; грамматические категории являются не абстракциями, а показателями общественных отношений людей. Не только части речи, но и другие явления языка находят себе материалистическое обоснование. Так, если взять категорию рода, то мы увидим, что генетически она отнюдь не обозначала полового признака. Группирование людей шло не по половому, а по хозяйственному признаку, и слова формировались по социальной, а не физиологической значимости. Категория рода указывает на социальные сдвиги, происшедшие в экономической жизни людей. При господстве матриархата, когда в хозяйстве главенствующая роль принадлежала женщине и когда она создавала не только материальные, но и идеологические ценности, то, естественно, ее значение в социальном бытии не могло не отразиться в словотворчестве путем закрепления, в слове отдельных показателей — выразителей творческого процесса созидания терминологии периода матриархата. При патриархате возник процесс словотворчества, который свидетельствовал о значении мужчины. Так, в языке отложилась категория рода как показатель не половых отношений, а хозяйственных, с указанием доминирующего положения женщины или мужчины в социально-экономической структуре общества. Переходное же между ними состояние отлагалось в так называемом среднем роде. Но представление о женском роде возникло тогда, когда возникло представление о мужском.
        Что же касается степеней сравнения прилагательных, то они возникли как показатели общественного неравенства людей. «Степени сравнения в грамматике оказались: низшая, т. е. положительная, отложением названия низшего сословия, средняя, или сравнительная — среднего сословия, высшая, или превосходная — высшего сословия»^[63].
        Склонения и спряжения, отображая общий ход развития человеческого общества, являют собой один из моментов словотворческого процесса. Склонение выявляет в словах взаимоотношение предметов,
[91]    
а спряжение — отношение предмета в динамическом или статическом разрезе. Следует отметить, что флексия, агглютинация, равно как и различного рода служебные частицы, согласно палеонтологии речи, выявляют себя исторически как значимые слова. Иногда одни и те же суффиксы употребляются как в глаголах, так и в именах существительных; и здесь нет ничего удивительного, так как они были первоначально словами и затем использовались как формативы, с придачей им различных функций. Это переходное состояние от слова к суффиксу мы можем наблюдать и по сей день на примере ряда языков.
        Особого внимания заслуживает учение Н. Я. Марра о пассивной и активной конструкции речи — «по возникновению коллективной собственности и в связи с нею расщепления действия на имя действующих лиц (актива) и на имя результата действия, продукцию (пассива), затем, в зависимости от скачка производства на новую ступень, после скачка из синтетического строя в аналитический, с техникой формального выявления мышления, после расщепления на два дифференцированных объекта, по двум противоположностям целого и части, прямого объекта и косвенного, а актив также на два субъекта, коллективный или соборный, тотем или частичный тотем, по возникновении групповой собственности. С этим, в свою очередь, связаны, с одной стороны, соответственное оформление действия, так называемого глагола — сказуемого в две противоположности в грамматике, именуемые действительным и страдательным глаголами, с другой — расщепление целых образов на частные, с расщеплением тотема, опять-таки на две пары противоположностей субъекта коллективного, смену коллективных тотемов в общественности на множество и единство (в грамматике единственное и множественное число) и субъекта единичного, смену частного субъекта с возникновением частной собственности и возникновением независимых от среды частных и представлений и общих понятий, с корнями в производстве высокой техники и оформлением этого нового мышления технологически сигнализациею орудия, именно термином «рука» в единственном числе, субъектом — орудием, что осознается согласно мышлению позднейших стадий, сначала как орудийный или инструментальный падеж, потом и как активный, а в схоластической грамматике это падежи, первый — творительный, второй — дательный, то родительный» ^[64].
        Здесь Н. Я. Марр бросил целый пучок мыслей, из которых явствует, что действие распадается на актив (действующие лица) и пассив (продукция). Это означало скачок из синтетического строя речи в аналитический. В дальнейшем актив распадается на субъект коллективный (соборный тотем) и субъект частичный (частичный тотем) а пассив на прямой и косвенный объект. Затем действие оформляется в грамматике как действительный и страдательный залог, как выражение сложности человеческого бытия, идущего по пути дифференциации общественных функций и осознающего как целое, так и часть.

         4.

        Проблема языка изучается Н. Я. Марром с точки зрения его возникновения, развития и изменения, что в лингвистической науке конкретизируется в учении об едином глоттогоническом процессе. Этот единый глоттогонический процесс охватывает все многообразие языков, существовавших в прошлом и существующих в настоящем.
[92]              
        Каждый из языков — лишь одна из составных частей этого мирового процеccа речетворчества. Опираясь на громадный фактический материал, Н.Я. Марр доказал, что не существует никакого праязыка и что процесс языкового развития идет не по пути движения от одноязычия к многоязычию, а наоборот, от многоязычия к одноязычию. Старое учение о языке, так называемый индоевропеизм, учило, что современные языки получились в результате распада некогда единого праязыка. Причем этот праязык распадался на семьи языков, которые в свою очередь были связаны «узами родства». Индоевропеизм проповедовал расовую теорию языка. Он учил о внеклассовом содержании языка, о его нематериальной обусловленности. Это было, по существу, учение о формальных нормах, главным образом письменных языков. Индоевропеизм есть составное звено колониальной политики империализма и фашизма. В противовес индоевропеизму H. Я. Марр обосновал, конкретизировал и развил материалистическое учение о языке, установив ряд диалектико-материалистических положений. Н. Я. Марр доказал, что нет никаких расовых и изолированных языков, что языки классовы и материально обусловлены. Основываясь на исторических фактах, он построил новую классификацию языков, прямо противоположную индоевропеизму. Если индоевропеизм создал идеалистическое учение о праязыке и на его основе классифицировал языки по признаку родства и семьи, то Н. Я. Марр, в противоположность этому, исходя из материалистических посылок, построил свою классификацию языков на основе единства глоттогонического процесса, в котором каждый язык, или группа языков, является лишь ступенью этого единого процесса. Он создал учение о системе языков и о их стадиальном развитии. «Существенная важность этого бесспорного стадиального развития в том, что с ним новая ступень  не в эволюции лишь употребления слова, хотя бы его использования в зависимости от смены одного материального предмета другим в процессе развития хозяйства, а в том, что оно свидетельствует об изменении самого мышления в зависимости от «напряженно-сложных» социальных взаимоотношений (разумеется, в результате также учета хозяйственной жизни и экономики), однако со сменой не одного предмета другими просто материального порядка, когда техника лишь совершенствуется, а появлением такого предмета общего употребления, когда сама техника производства коренным образом сменяется, когда новая техника требует иного социального строя и соответственно «напряженно-сложные взаимоотношения» диалектически разрешаются в борьбе социальных группировок, в числе их и класса, наиболее приспособленного к учету происшедшей смены технически-материальной обстановки»[65]. Стадиальное развитие языка есть лишь одна из ступеней, один из этапов общего процесса языкотворчества. Что касается системы, то это есть не что иное как группа языков с характерными для них языковыми признаками. Причем сами системы образуются^- из различных типов языков, так что не система выделяет типы языков, а различные типы слагаются в системы. Как системы, так и входящие в них типы языков не являются однообразными как в формальной, так и в идеологической части языка. Если говорить о взаимоотношении стадиальности и системы, то надо сказать, что в одной стадии может быть несколько систем, и одна система может быть разностадиальная. Существо разносистемности в том, что «... получалось новое мышление,
[93]    
а с ним новая идеология в построении речи и, естественно, новая техника. Отсюда различные системы»[66]. Н.Я. Марр установил, что при существующих типах языков: аморфно-синтетический, агглютинативный и флективный — это отдельные, но генетически связанные ступени языкового развития. Языки должны классифицироваться, исходя из их принадлежности к той или иной системе, а не по «родословию». Первая по времени появления система — это аморфно-синтетическая. «Термины же «синтетический» и «аморфный», — писал Н. Я. Марр, — говорят о двух различных точек зрения не только об одной и той же системе, хотя каждый из этих терминов представляет, естественно, сумму различных особенностей, но говорят они об одном и том же явлении, ибо синтетический или складываемый обозначает реально язык, в котором функции отдельных слов, как частей предложения, во фразе определяются тем, как складываются слова, порядком их расположения, а не формой каждого из них, каковой нет у языков этой системы, почему она называется и аморфной, т. е. без форм»[67]. Вслед за аморфно-синтетической системой языка появляется агглютинативная. «Агглютинативный тип языка — это прилепный: нет органически выявляемых частей-окончаний у имен, существительные ли они или прилагательные, но вместо собственных падежных или иных окончаний их, имен, назначение во фразе определяется присоединением к ним так называемых функциональных слов или придаточных частиц, своего рода прилеп и в том и другом случае, т. е. явно слова ли они или придаточные частицы, которые подлежат еще разъяснению как слова»[68]. К последним по времени образования относится флективная система языков. Суть заключается в том, что «...система флективных языков, в которых определение взаимоотношений слов переносится целиком на их оформленность, так что каждое слово нормально в себе носит значение двух порядков, одно значение — выражение предмета без определения пространства и времени, без указания его связей с другими предметами, другое значение — это выражение этих именно отношений выражаемого словом предмета к другим предметам, выражение отношений не только к пространству, но одновременно и к пространству и ко времени»[69].
        Каждая из этих систем имеет свою специфику и свои признаки. Так, для аморфно-синтетической системы характерны: аморфность, синтетичность, моносиллабизм, полисемантизм, слабая дифференциация частей речи. Для агглютинативной системы характерны: гармония гласных, сочетание мягких гласных с мягкими согласными. Однако надо заметить, что гармония гласных относится не ко всем агглютинативным языкам, а кроме того она частично встречается и в языках других типов. Для флективных языков характерна развитость формальных признаков частей речи. Следует также отметить, что ни одна из систем не является однородной и «чистой». Так, в аморфно-синтетическом строе мы можем найти элементы агглютинации, а во флективных языках моменты синтетизма и т. д. Н. Я. Марр, устанавливая последовательность появления систем, отмечал, что обычной агглютинативной системе предшествует местоименная агглютинация, т. е. оформляемость слов через оформление местоимений. Такой тип склонения называется местоименно-агглютинативным склонением. «Изучая ход глоттогонического процесса, в котором различные системы являются лишь звеньями единой цепи, нетрудно притти
[94]    
к заключению, что «... прометеидские (индоевропейские) языки представляют дальнейшее развитие языков Европы предшествующих эпох, языков яфетических»[70].
        Таким образом Н. Я. Марр классифицировал языки по системам, а не по родству, ибо само «родство» есть не что иное, как результат социальных схождений, вследствие чего в разных языках вырабатываются общие черты как в семантике, так и в формальной части языка. Н. Я. Марр разбил всякие теории о расовом происхождении языка и о приоритете того или иного языка, показав на фактах, что языки являются отсталыми не потому, что они «по природе» таковы, а потому, что классово построенное общество сделало их такими. Н. Я. Марр писал: «...Европа остается верна принципу деления языков на языки, поддающиеся культуре (cultivables), и языки, культуре не поддающиеся (incultivables)...». [71] Практика нашего языкового строительства наглядно показывает, как ранее «некультурные» языки становятся в условиях диктатуры пролетариата культурными и мощными и вдребезги разбивается всякое антипролетарское учение о неспособности многих языков к дальнейшему развитию. При изучении вопроса о стадиальном развитии языка Н. Я. Марр обращал внимание на переходность стадий, когда «народы с языковой установкой одной из ранних стадий идеологически перестраивают свою речь по потребностям актуальности, минуя промежуточные стадии...»^[72]. Здесь вскрывается противоречие между языком и мышлением, разрешаемое в ломке старой системы и приведении языка в соответствие новому социально-экономическому строю. Социальное схождение языков носит различный характер. В одних случаях языки имеют общность в словаре, но различие в синтаксической и морфологической структуре, в других случаях наоборот. Все это зависит от типа общения народов и от классовой дифференциации носителей языков. Так, между литературным древне-грузинским и древне-армянским языком больше связей, чем между древним и современным армянским языком. Старая лингвистическая наука изучала языки изолированно, вне связи с общим процессом языкотворчества в его историческом разрезе. Наряду с генеалогической и морфологической классификацией языков, т. е. по родословию и формам, индоевропеизм выдвинул также принцип деления языков на западные и восточные. Но содержание, которое вкладывалось в это деление, отображало лишь колониальную политику господствующих классов. Под западными языками понималось то, что это языки «культурные» и «одаренные» особой силой жизнедеятельности, в то время как восточные языки — языки «некультурные» и «неспособные» к процветанию. Противопоставление восточных языков западным проводилось в интересах «научного» лингвистического обоснования колониальной политики империализма. «Вместо стадий исторического развития языка выдвигается принцип территориального деления: делят языки на западные и восточные, не замечая, естественно, тождества исторического развития Востока и Запада и выпуская, следовательно, из поля зрения единство исторического развития народов Запада и Востока»[73]. Н. Я. Марр в соответствии с марксистско-ленинским учением о языке настойчиво боролся с буржуазной классово построенной наукой, до-
[95]    
казав, что нет никакого разрыва между языками Востока и Запада, что различные западные и восточные языки относятся к той или иной системе независимо от их территориального деления, что они лишь моменты общего процесса речетворчества, в путях социального развития классово организованного общества. «И на различных стадиях вскрылись различные реальные взаимоотношения языков, в корне переворачивающие не только историю народов, но сами представления наши о родстве языков и народов. Русский оказался по пластам некоторых стадий более близким к грузинскому, чем русский к любому индоевропейскому, хотя бы славянскому, или грузинский к любому языку Кавказа, считавшемуся языком одной группы с грузинским, например, мегрельскому или лазскому, именуемому чанским».[74]
        Индоевропейская лингвистика строила свои выводы главным образом на основе письменных памятников, которые ею рассматривались как внеклассовые. Нахождение письменных памятников считалось неоспоримым доказательством исторической давности языка. Н. Я. Марр опроверг этот взгляд, показав на фактах, что давность языка не может быть основана на одном лишь анализе письменных источников и что центр тяжести необходимо перенести на изучение бесписьменных живых языков, что живую речь, а тем более письменную, надо рассматривать с классовой точки зрения. Индоевропейская лингвистика строила свои выводы на основе изучения формальной стороны языка и главным образом фонетики языка. Н. Я. Марр говорил, что: «Установленная индоевропеистами система так называемых фонетических законов прометеидских (индоевропейских) языков в их реальной части ведь вовсе не является простой репродукцией звуковых законов яфетической системы, в них, так называемых индоевропейских языках, языках прометеидских, налицо коренная перестройка прежней системы, яфетические звуковые корреспонденции в них прослеживаются лишь как переживания изжитой системы»^[75]. Для Н. Я. Марра изменения звуков выражали изменения общественных взаимоотношений. Отсюда он центр тяжести перенес с «фонетического закона» на «законы семантики», ибо семантика, облеченная в звуковую форму, отражала общественное развитие. Он доказал, что нельзя отрывать форму от содержания, что язык нас интересует не как звучание, а как мышление.
        Установив, что все развитие языка идет от многоязычия к одноязычию, что ни один язык не погибает бесследно, а отлагается в другом, что бесписьменные живые языки должны занимать важное место при изучении языкового процесса, Н. Я. Марр вместе с тем показал и несостоятельность индоевропейского учения о литературном языке и диалектах. Он писал: «...бесписьменные языки, совсем не изучавшиеся и поставленные в лучшем случае на второй план, это или заморские колониальные языки, или внутренние нацменовские языки, или живые так называемые диалекты матери — речи, именно литературного языка; последние же если не дериваты, то изначально, предполагалось, сродные части, казалось, собственного национального литературного языка, на самом же деле по своему актуальному основному складу эти диалекты, раньше самостоятельные языки, значительно позднее успели вполне сойтись каждые с господствующим над ними литературным языком или плохо сошлись с ним, будучи
[96]    
независимым и по происхождению присущей им идеологической и формальной структуры языками другого или других классов и обычно загнанные в обиход крестьянско-рабочих социальных слоев, и такое, следовательно, «выпадение большинства языков всего мира из кругозора наиболее, казалось бы, квалифицированных языковедов отнюдь не случайность, а неизбежное последствие классового подбора исследовательского материала, с целевой установкой изучить прежде всего классовый, свой феодальный, свой буржуазный, или свой мелкобуржуазный (бывает и такая модальность) так называемый национальный язык будто всего народа^[76. Индоевропеизм выводил «диалекты» из распада «праязыка». Так, «праязыки» распались на конкретные языки, языки же на «диалекты», а «диалекты» — на говоры. Таким образом движение якобы шло от одного языка ко множеству, а отсюда «диалект» рассматривался как «испорченный», «вульгарный» язык, отклонившийся от общей языковой нормы вследствие «миграции» первоначального прародителя, когда реки и горы разъединили одну и ту же «семью». Н. Я. Марр опроверг эту идеалистическую механистическую концепцию объяснения разнообразия языков посредством географического фактора. Он писал: «Ни место, география с пейзажем, природа сама по себе, хотя бы с ресурсами производства, доселе называемыми по недоразумению и у нас естественными производительными силами, ни время без четкой производством определяемой функции не имеют так же, как никогда не имели, никакого значения для развития мышления, людского коллективного мышления, или тем более — базиса, хозяйства, самого производства и форм социальной структуры».[77] В своих более ранних работах он отмечал, что, «конечно, известная физическая обстановка, определенный подбор фауны, флоры и т. п. учитываться должны, но не непосредственно в языковом творчестве, а в постановке и решении хозяйственно-общественных задач, следовательно, здесь такое же лишь посредственное влияние природы, как всегда и везде в отношении речи»^[78]. Объяснение разноязычия он нашел в материальной жизни людей. Проблему взаимоотношения литературного языка и «диалектов» он разрешил прямо противоположно индоевропеизму. Так как между разрозненными, разноязычными человеческими коллективами в ходе исторического развития устанавливались более тесные общественно-хозяйственные связи, то, естественно, вырабатывались общие нормы языка. Отсюда, «диалект» не есть результат распада языка, а наоборот, результат социальных схождений. Наличие разницы между языком и «диалектами» свидетельствует не о том, что «диалект» «испорченный язык», а о том, что процесс социального схождения не завершен. Таким образом, «диалект» есть не что иное, как язык. Следовательно, мы имеем не расщепление языка на «диалекты», а схождение языков и выработку на этой основе литературного языка. Индоевропейское учение о литературном языке и «диалектах» есть отрицание национальных языков. Когда Н. Я. Марр говорит о взаимоотношении литературного языка и «диалектов», то он рассматривает и то и другое с классовой точки зрения. «Диалекты», являясь языками, вместе с тем не могли быть внеклассовыми, ибо само общество построено на классовых началах.
        Учение Н. Я. Марра до настоящего времени еще мало разработано. Его яфетическая теория имеет огромное значение не только для
[97]    
лингвистической науки, но и для философии, истории, археологии и для многих других отраслей науки. Если говорить об яфетической теории академика Н. Я. Марра, как лингвистической науке, то она распадается на две части: 1) учение об яфетических языках Кавказа и 2) общее учение о языке. Н. Я. Марр, характеризуя свое учение, писал: «Яфетическое языкознание, т. е. учение об яфетических языках, особой (системе т, н.) семье языков, представляющих собой по типологии речи пережитки доисторических языков Афревразии (я бы теперь прибавил и Америки с Океаниею и Австралии) и ныне ютящихся в трех горных странах, на Востоке в Памирской полосе, на Западе в Пиренеях по одному языку и на Кавказе в составе значительно многочисленной и разнотипной массы. Другое учение, яфетическая теория вообще, в применении к речи — общее учение об языке, об его происхождении, о взаимоотношениях различных (систем т. н.) семей языков, о статическом их состоянии, отложений различных этапов развития звуковой речи человечества и об эволюциях ее как формальной типологии, так и идеологической» [79]. Самый термин «яфетический» возник в связи с необходимостью определить связь грузинского языка с семитическими. В существовавшей науке для определенной группы языков были термины «хамитический» и «семитический», но так как открылись связи некоторых языков Кавказа с семитическими языками, то для обозначения их, не разрывая уже установившейся терминологии, было использовано слово Яфет, третий сын Ноя. Термин «яфетическая теория» ныне является анахронизмом, и он был заменен термином «новое учение о языке».
        Учение Н. Я. Марра нельзя изложить в одной работе. О Н. Я. Марре и его учении, разумеется, будут еще написаны целые тома исследований.