-- ХОМЯКОВ А.С.: «Мнение иностранцев о России», Москвитянин. IV, 1845.

переизд. ХОМЯКОВ А.С.: Собрание отдельных статей и заметок. М. 1861

[3]
   В Европе стали много говорить и писать о России : оно и неудивительно. У нас так много говорят и пишут о Европе, что Европейцам хоть из вежливости следовало заняться Россиею. Всякой Русский путешественник, возвращаясь из-заграницы, спрашивает у своих знакомых домоседов : "читали ли они, что написал о нас лорд такой-то, маркиз такой-то, книгопродавец такой-то, доктор такой-то?" Домосед, разумеется, всегда отвечает, что не читал. — "Жаль, очень жаль, прелюбопытная книга : сколько нового, сколько умного, сколько дельного! конечно есть и вздор, многое преувеличено : но сколько правды! — любопытная книга". Домосед распрашивает о содержании любопытной книги, и выходит на поверку, что лорд нас отделал так, как бы  желал отделать Ирландских крестьян, что маркиз поступает с нами, как его предки с виленями, что книгопродавец обращается с нами хуже, чем с сочинителями, у которых он покупает рукописи, а доктор нас уничтожает пуще, чем своих больных. И сколько во всем этом вздора, сколько невежества ! Какая путаница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая злоба ! Поневоле рождается чувство досады, поневоле спрашиваешь : на чем основана такая злость? чем мы ее заслужили? Вспомнишь, как того-то мы спасли от неизбежной гибели, как другого, порабощенного, мы подняли, укрепили, как третьего, победив, мы спасли от мщения, и т.д. Досада нам позволительна : но досада скоро сменяется другим, лучшим чувством — грустью истинной и сердечной. В нас живет желание человеческого сочувствия,
[4] 
в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданиям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к ее славе. И на это сочувствие, и на это дружеское стремление мы никогда не находим ответа : ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв — насмешка и ругательство; всегда одно чувство — смешение страха с презрением. Не того желал бы человек от человека.

Трудно объяснить эти враждебные чувства в Западных народах, которые развили у себя столько семян добра и подвинули так далеко человечество по путям разумного просвещения. Европа не раз показывала сочувствие даже с племенами дикими, совершенно чуждыми ей и не связанными с нею никакими связями кровного или духовного родства. Конечно, в этом сочувствии высказывалось все-таки какое-то презрение, какая-то аристократическая гордость крови, или, лучше сказать, кожи; конечно, Европеец, вечно толкующий о человечестве, никогда не доходил вполне до идеи человека; но все-таки, хоть изредка, высказывалось сочувствие и какая-то способность к любви. Странно, что Россия одна имеет как будто бы привилегию пробуждать худшие чувства европейского сердца. Кажется, у нас и кровь индо-европейская, как и у наших западных соседей, и кожа индо-европейская (а кожа, как известно, дело великой важности и совершенно изменяющее все нравственные отношения людей друг с другом), и язык индо-европейский, да еще какой! самый чистейший и чуть-чуть не индейский; а все-таки мы своим соседям не братья. Недоброжелательство к нам других народов очевидно основывается на двух причинах : на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного развития России и Западной Европы, и на невольной досаде перед этой самостоятельной силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут. Мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслуженными они также не могут, потому что всякое
[5]  
просвещение и всякое духовное начало, не вполне еще проникнутые человеческою любовью, имеют свою гордость и свою исключительность. Поэтому полной любви и братства мы ожидать не можем, но могли бы и должны ожидать уважения. К несчастью, если только справедливы рассказы о новейших отзывах европейской литературы, мы и того не приобрели. Не редко нас посещают путешественники, снабжающие Европу сведениями о России. Кто побудет месяц, кто три, кто (хотя это очень редко) почти год, и всякой, возвратясь, спешит нас оценить и словесно и печатно. Иной пожил, может быть, более года, даже и несколько годов, и разумеется, слова такого оценoика уже внушают бесконечное уважение и доверенность. А где же пробыл он во все это время? по всей вероятности в каком-нибудь тесном кружке таких же иностранцев, как он сам. Что видел? вероятно один какой-нибудь приморский город, а произносит он свой приговор, как будто бы ему известна вдоль и поперек вся наша бесконечная, вся наша разнообразная Русь?

К этому надобно еще прибавить, что почти ни один из этих европейских писателей не знал даже русского языка, не только народного, но и литературного, и следовательно не имел никакой возможности оценить смысл явлений современных, так как они представляются в глазах самого народа; и тогда можно будет судить, как жалки, как ничтожны были бы данные, на которых основываются все эти приговоры, если бы действительно они не основывались на другой данной, извиняющей отчасти опорометчивость иностранных писателей — именно на собственных наших показаниях о себе. Еще прежде чем иностранец побывает в России, он уже узнает ее по множеству наших путешественников, которые так усердно меряют большие дороги всей Европы с равною пользою для просвещения России вообще, и для своего просвещения в особенности. Вот первый источник сведения Европы о России. Я очень далек от того, чтобы отвергать пользу и даже необходимость путешествий. Много прекрасного, много истинно человеческого скрывается в этой, повидимому, пустой и бесплодной
[6]  
потребности одного народа — поглядеть на  житье-бытье других народов, побеседовать с ними у них самих, поприслушаться к их живому слову и к движению их живой мысли : но не все же хорошо в путешествиях. В иных отношениях, можно сказать, что путешественник хуже домоседа. Его существование одностороннее и носит на себе какой-то характер эгоистического самодовольства. Он смотрит на чужую жизнь, — но живет сам по себе, сам для себя; он проходит по обществу, но он не член общества; он двигается между народами, но не принадлежит ни к одному. Он принимает впечатления, он наслаждается всем, что удобно, или добро, или прекрасно, — но сам он не внушает сочувствия и не трудится в общем деле, беспрестанно совершаемом всеми около него. Разумеется, я исключаю из этого определения тех великих двигателей человечества, которые переносят или переносили с собою из края в край какую-нибудь высокую мысль, какое-нибудь плодотворное знание, и были благодетелями стран, ими посещенных. Такие люди бывали, да много ли их? Вообще польза и достоинства путешествия проявляются после возвращения странника на родину, а в самое время своего странствования он носит на себе характер эгоистической односторонности и в это время служит плохим мерилом для достоинства своего народа. К тому же надобно прибавить еще другое замечание : нравственное достоинство человека высказывается только в обществе, а общество есть не то собрание людей, которое нас случайно окружает, — а то, с которым мы живем за одно. Плодотворное сочувствие общества вызывает наружу лучшие побуждения нашей души; плодотворная строгость общественного суда укрепляет наши силы и сдерживает худшие наши стремления. Путешественник всегда одинок во всем бессилии своего личного произвола. Веселый разгул его эгоистической жизни не должен бы служить образчиком для суждения об общем достоинстве его домашней жизни; но не всем же приходит эта мысль на ум, а между тем, как он гуляет по чужим краям (как крестьянин, заехавший на далекую ярмарку, где его никто не знает и все ему чужие, земля, в которой
[7] 
он гостит, произносит суд над ним и по нем над его народом. Разумеется, такая ошибка возможна только в суждении о народах совершенно неизвестных; да разве Россия не неизвестная земля? Смешно бы было, если бы кто-нибудь из нас стал утверждать, что Россия сравнялась с своею западной братиею во всех отраслях, или даже в какой-нибудь отрасли внешнего образования — в искусствах ли, в науке ли, в удобствах или щеголеватости житейских устройств. Поэтому благоговение, с которым русский проходит всю Европу, — очень понятно. Смиренно и с преклоненною главою посещает он западные святили а всего прекрасного, в полном сознании своего личного и нашего обoего бессилия. Скажу более : есть какое-то радостное чувство в этом добровольном смирении. Конечно многие из наших путешественников заслужили похвалу и доброе мнение в чужих землях; но на выражение этого доброго мнения они всегда отвечали с добродушным сомнением, не веря сами своему успеху. Редкий, и тот разумеется хуже других, принимал похвалу как должную дань, — и возрастая мгновенно в своих собственных глазах на необъятную вышину, благодарил своих снисходительных судей с гордым смирением, которое как будто говорило : "да, я знаю, что я человек порядочный, я вполне верю вашим словам; но Боже мой! какого стоило мне труда сделаться таким, каким вы меня видите! из какой глубины я вырос! из какого народа я вышел! Впрочем эти примеры редки; и должно сказать вообще, что русский путешественник, как представитель всенародного смирения, не исключает и самого себя. В этом отношении он составляет резкую противоположность с английским путешественником, который облекает безобразие своей личной гордости в какую-то святость гордости народной. Смирение, конечно, чувство прекрасное, но к стыду человечества надобно признаться, что оно мало внушает уважения, и что европеец, собираясь ехать в Россию и побеседовав с нашими путешественниками, не запасается ни малейшим чувством благоговения к той стране, которую он намерен посетить.

[8]
   И вот он приехал в Россию, и вот он заговорил со всем нашим образованным обществом. Принятый ласково и радушно, он стал прислушиваться к нашим откровенным речам, и услышал тоже самое, что слышал за границею от путешественников. То, что было за границею выражением невольного благоговения перед дивными памятниками других народов, является уже в России не только как выражение невольного чувства, но и как дело утонченной вежливости. — Не хвастаться же дома! Впрочем я очень от того далек, чтобы роптать на нашу народную скромность. Это чувство прекрасное, благородное, высокое; строгий суд над собой возвышает народ так же, как он возвышает человека. Благоговение перед всем великим обличает сочувствие со всем великим и обежает великое в будущем. Избави Бог от людей самодовольных и от самодовольства народного; но надобно признаться, что всякая добродетель имеет свою крайность, в которой она становится несколько похожею на порок. Быть может, впадаем иногда и в эту крайность, которая, без сомнения, лучше самохвальства, но все-таки не заслуживает похвалы и унижает нас в глазах западных народов. Наша сила внушает зависть; собственное признание в нашем духовном и умственном бессилии лишает нас уважения : вот объяснение всех отзывов Запада о нас.