[507]  
        Н. Я. Марр первый среди языковедов ввел в свою лингвистическую систему учение о магической функции языка. «Начальная звуковая речь, — пишет он в своей «Программе общего курса учения об языке», — культовая, собственно, магическая».[1] «Употребление первой звуковой речи не могло не носить характера магического средства; отдельные ее слова не могли не ценить, как чародейство».[2] Собранные и изученные мною фактические материалы по вопросу о магической функции слов и словесных произведений, частью уже опубликованные в печати,[3] вполне подтверждают это положение яфетической теории, которое не было пока с желательною полнотою развито и мотивировано нашими яфетидологами.
       Магическая функция слов и словесных произведений выявляется перед нами, главным образом, в тех словесных запретах-табу, которые сохранялись до недавнего времени у самых различных народов земного шара. Учеными этнографами эти словесные запреты зафиксированы большею частью уже в обломках — чаще в окаменелых переживаниях и редко в живом их бытовании, только, конечно, уже далеко не полном. Самое существование этих словесных запретов не оставляет никакого сомнения
[508]  
в том, что на известной стадии развития общества звуковая речь осознавалась, как имеющая вредные, опасные для человека последствия или стороны: запрещать могли и должны были только то, что считалось именно вредоносным, опасным, так как запреты-табу первоначально были простыми нормами первобытного права.
       В чем же заключалась эта вредоносная сторона звуковой речи?
       Анализ всех имеющихся в нашем распоряжении научных фактов, относящихся к магической функции слов и словесных произведений, приводит нас к выводу, что вредоносная сторона звуковой речи была осознана человеческим обществом по сравнению с более древнею кинетическою или линейною речью. Это была именно шумливость, звучность словесного языка, резко отличающая его от бесшумной линейной речи. Будучи крупным достижением и достоинством звуковой речи, поскольку последняя, в полную противоположность кинетическому языку, слышна и понятна также и тем, кого в данный момент не видно, на большом расстоянии, — звучность-шумливость языка одновременно представляла собою и некоторый недостаток, так как она тем самым выдавала присутствие и все тайны говорящего человека его врагам (ср. пословицу «язык мой — враг мой»).
       Анализируя словесные запреты-табу, мы устанавливаем три их разновидности, и взаимоотношение между этими тремя разновидностями проливает свет на историю развития магической функции слов.
       Древнейшая из этих трех разновидностей еще не выделяет звуковую речь из иных звуков и шумов, производимых человеком. Изучая древнейшие обереги-амулеты, которыми примитивное общество мнило защитить себя от злых духов и которые служили одновременно простейшими средствами самозащиты и обороны человека от вредных животных и насекомых,— мы находим в числе этих оберегов также и шумы-звуки, а именно: шумы, производимые человеком непосредственно своими голосовыми органами, напр. свист, равно как производимые человеком с помощью разных приспособлений — трещоток, труб, свистков и т. п., и, наконец, звуки, издаваемые некоторыми домашними животными. Свист и крик человека, треск, стук и рев сделанных человеком приспособлений, звон добытых им металлов, лай собаки и пение петуха — все это служило оберегами-амулетами человека от злых духов и демонов (Магич. функция, стр. 732 и след.). И этот тип оберегов характеризует собою уже не первый, а второй этап в развитии обороны человека от злых духов. На первом этапе человек, обороняясь одними и теми же своими орудиями-оберегами одновременно от вредных животных и от злых демонов, пытается истребить этих своих врагов, убить
[509]  
их. На втором этапе он только отпугивает их от себя, так как у него теперь есть более или менее постоянное жилище, где он чувствует себя в безопасности. Крики, свист, и иные шумы служат именно для отпугиванья, почему мы и относим их ко второму этапу самозащиты человека. На третьей этапе орудия-обереги подменяются их магическими символами, чтó потом заменяется прямым обманом демонов. На четвертом этапе общество заключает тотемические союзы-договоры с тотемами, которые потом превращаются в духов; и эти договоры вскоре также были пронизаны обманом со стороны человека. На пятом этапе применение оберегов-амулетов против злых демонов совсем запрещается.[4] К этим трем последним этапам относятся в языковые табу-запреты, поскольку они являются уже религиозными надстройками; они «представляют собою в одних случаях обман демонов, а в других — простое запрещение применять звучащие амулеты-обереги против злых духов.
       Запрещение оберегов означает собою отказ человека от борьбы со злыми духами. Вместо прежней своей борьбы с демонами человек предпочитает теперь угождать и заискивать перед демонами, чтобы снискать себе их благоволение. А эта новая тактика человека в его отношениях к злым демонам знаменует собою новую стадию в развитии человеческого общества — появление вождей и владык, и вообще начало классового расслоения. Свой новый подход заискивания и угождения своим земным владыкам человек перенес и на злых демонов, с которыми он прежде боролся, как равный с равными.
       Но первая ступень в развитии языковых запретов была еще чисто производственною, а не религиозною; она имела дело еще не с злыми духами, а с животными, а развилась не в процессе обороны и защиты, а в процессе нападения — охоты. Тут еще о магизме и о магической функции языка можно говорить только разве очень условно. Тут мы имеем запрет чисто производственного характера.
       Дикие звери крайне чувствительны ко всякого рода шумам и звукам. В человеке звери видели своего врага, и все человеческие шумы и звуки их особенно пугали, отпугивали. Линейная речь была бесшумна, а в этом было ее преимущество перед новой звуковою речью, преимущество с точки зрения охотников. Попытки пользоваться звуковою речью в процессе охоты, вблизи зверей, охотники естественно должны были запрещать. И это было
[510]  
сначала вполне рациональным производственным правилом, которое впоследствии получало тот новый вид словесных табу-запретов, когда одни а слова считаются табуированными, а другие служат для их замещения, начально же вообще запрещалась в известные моменты охоты новая речь охотников, и разрешалась только линейная речь, хотя эта последняя и имела большое неудобство — не действовала на расстоянии.
       В создавшихся после на почве этих охотничьих запретов специальных охотничьих языках мы еще часто встречаем в числе подставных слов (замещающих запретные термины) указательные местоимения, которые явно заменили собою прежние жесты линейной речи (Табу слов, II, стр. 159). Со зверей отпугивающее действие звуковой речи было потом перенесено и на лесных демонов, уже в качестве религиозной надстройки.
       Следующая, вторая разновидность словесных запретов имеет иную предпосылку — не отпугивающее действие звуков, а призывное. Звуковой речи приписывается теперь магическая сила, привлекающая к говорящему злых духов, напр., демонов болезней и других. На этом основании запрещалось произносить имена чёрта, лихорадки, оспы, и всех других болезней, имена умерших людей, змеи, волка и других демонических животных, которые мыслятся теперь уже не объектами охоты, а воплощениями нечистой силы. Известные пословицы и изречения: «легок на помине», «накликать», «про вовка помовка, а вовк у хату», «lupus in fabula», «lupus in sermone» — отражают именно эту фазу в развитии магической функции слов. Эта же самая разновидность магической функции оказывается преобладающею и для словесных произведений, в частности для сказок, рассказывание которых якобы привлекает к человеку лесных демонов; и на этом основании скотоводы запрещали рассказывание сказок летом и днем, так как лесные духи, приходя в жилище скотовода слушать сказки, похищают детенышей домашних животных из утробы их матерей или иначе, а охотники, напротив, пользуются в лесу этими же самыми сказками, как одним из своих производственных орудий, задабривая ими лесных демонов (Relig. Funktion, S. 26).
       Третья разновидность слов, сохранявших еще не так давно магическую функцию, характеризуется новым взглядом на слово — как на приказ, который немедленно же выполняется. Содержание, семантический смысл произносимых слов и изречений сразу же, как бы чудесно, осуществляется на деле. Такого рода магическая сила приписывалась именам божеств, напр., у древних египтян, у магометан, иногда—именам чертей: знающий таинственное имя бога или чёрта тем самым имеет полную власть над этим
[511]  
божеством или духом (Табу слов, II, стр. 114 и сл., стр. 124). Аналогичная магическая сила приписывается личным именам в тех случаях, когда семантическое значение личного  имени воздействует на природу носителя имени в желанном направлении (стр. 120 и сл.). Основанные на этой же разновидности магической функции языка проклятия имеют своим необходимым условием власть проклинающего над проклинаемым, и эта власть сводится в сущности к отношениям личной собственности — на своего ребенка, на свою скотину и т. п. (там же, стр. 17—18). Общее условие для всего этого этапа в развитии магической функции слов — отрешенность слова от связи его с действием, с обрядом. На предшествующих этапах магическая функция слов в аналогичных же случаях, в тех же личных именах  и проклятиях, основала на тесной связи слова с соответствующим действием, как. напр., магическая передача через посредство личного вмени свойств тёзки, т. е. одноименного человека или животного (стр. 118, 129, 144 и сл.), передача через имя же чар и порчи, проклятие путем призыва доброго божества (стр. 16—17), защита от демонов при посредстве обмана — путем скрывания втайне своего имени, замены его в опасные моменты, путем наречения «худых имен» (напр., «сор»), мимо которых черти должны пройти без всякого внимания (стр. 123, 126, 129, 136 и др.).
       Произнесению имени доброго божества приписывалась особенно чудесно-мощная магическая сила. С развитием сомнений в мнимых чудесах возможность этого магического воздействия через посредство слова была ограничена известной условной обстановкой, главным образом — присутствием духов или божества. Напр., при «открытии небес», причем через щели в небе, якобы видели небесное божество, всякое выраженное человеком в словах желание немедленно же исполняется на деле (стр. 25—26).
       Идея слова-приказа, который немедленно же и как бы чудесно выполняется, могла развиться только в эпоху существования вождей, владык, которые имели полную власть над большим коллективом людей. Т. е. здесь можно предполагать уже существование классового общества, о чем говорит и личная собственность, отразившаяся в моменте проклятий. Чудесная сила божественного имей свидетельствует о сильном развитии анимизма и даже организованных религий.
       Таким образом, насколько магическая функция звукового языка выясняется из всей суммы известных нам словесных табу-запретов, эта магическая функция языка оказывается пронизанною четырьмя разными идеями, а именно: 1) звуковой язык—оберег, 2) язык—призыв, 3) язык—приказ,
[512]  
и 4) язык заменяет собою действие, дело. Предпосылки всех этих идей нам понятны.
       1) Шумы пугали животных; ими человек оборонялся от вредных животных, и на почве этой оборонительной функции шумов развилось идеологическое представление о том, что шумы отпугивают также а злых демонов. Охотники сначала не проводили еще различия между звуковым языком и прочими шумами, производимыми человеком. Вместе с этими шумами; напр., свистом, криками,¹ равно как и треском сделанных человеком трещоток, ревом труб, звуковая речь получила в их глазах апотропеическое значение оберега. Сказки и всякое длительное повествование местами сохраняли еще за собою эту апотропеическую функцию оберега от злых лесных демонов (Религиозно-магическая функция фольклорных сказок, стр. 227—228).
       2) Звуковая речь производит различное, до противоположности, впечатление и воздействие на слушателей: одних, особенно зверей, она пугает, отпугивает; других она призывает, привлекает. Диалектическое соединение в звуковой речи этих двух противоположных свойств нашло себе отражение и в идеологическом ее преломлении: звуковой речи была приписана магическая функция — с одной стороны, оберега, с другой—-призыва: звуковая речь и прогоняет демонов, подобно тому как она пугает животных, и одновременно привлекает демонов. Разница лишь в том, что апотропеическая функция оберега приписывалась звуковой речи вместе и одновременно со всеми иными шумами, производимыми человеком, а магическая функция призыва — только одной звуковой речи, уже в отличие ее от всех прочих шумов. Очевидно, эта вторая магическая функция, призывная, развилась несколько позднее первой: если там звуковая речь не выделяется из массы прочих шумов, то здесь такое выделение бесспорно и вполне отчетливо. Можно думать, что развитию первой, апотропеической, функции особенно способствовали условия охоты, где отпугивание шумами зверей легко могла дать в идеологическом преломлении отпугивание теми же шумами демонов, тем более, что самое представление о злых демонах могло развиться из представлений о вредных животных.[5] Вторая магическая функция звуковой речи, призывная, должна была сильнее развиться у магов, которые имели своею специальностью призывать демонов, которые, по теории Н. Я. Марра, принимали особо активное участие в организации звукового языка. Призывная функция языка исконна, она свойственна также и кинетической речи; но звуковой язык призывает также и тех, кого в данный момент не
[513]  
видно. Примитивный звуковой призыв, «ауканье», в лесу — даже и в наше время часто пользуется еще своего рода «диффузными» звуками.
       До нас лучше сохранились объясняемые призывной функцией звукового языка словесные табу произносить имена злых демонов; но легенды о магическом значении имени бога в организованных религиях, напр. в исламе, в иудействе[6] и других, не оставляют сомнения, что магическая призывная функция звукового языка считалась действующею не только на злых демонов. Маги должны были широко пользоваться ею, о чем можно заключать по той силе, которая призывается заклинаниям, молитвам и богослужебный песнопениям в самых различных религиях и ритуалах.
       3) Магическая сила слова-приказа была в сущности лишь дальнейшим развитием этой призывной функции языка.
       Между двумя указанными выше, противоположными пониманиями магической функции языка происходила борьба, так как резкой грани, взаимной оторванности между магами и охотниками тогда еще не было. Победителями в этой борьбе оказались маги. Магическая функция призыва оказалась более живучею в идеологии. Мало того, она получила дальнейшее свое развитие — в том, что слову была приписана новая магическая функция чудесного приказа, повеления. Не исключена возможность, что эту последнюю функцию маги первоначально приписывали лишь словам одних только демонов и потом — своим собственным словам, в отличие от слов простых смертных.      
       4) Но еще прежде развития этой повой функция слова-приказа, начавшееся классовое расслоение общества, появление вождей и владык, повело к новой религиозной идеологии: вместо прежней прямой и открытой борьбы с демонами общество начинает применять по отношению к демонам тактику обмана и угодничества. О тактике обмана речь у нас будет ниже, а тактика угождения проявилась прежде всего в запрещении оберегов, т. е. в запрещении средств активной борьбы человека с демонами. Вместе со всеми прочими оберегами были запрещены и звучащие обереги, в том числе и звуковая речь. Но так как, при данных на этой стадии—степени развития производительных сил и сложности социальных отношений, общество уже не могло удовлетворяться одною кинетическою речью, то вместо звукового языка в его целом запреты коснулись большею частью лишь отдельных категорий слов. Охотники, теперь уже скрываясь от лесных демонов, которые мыслились владельцами стад лесных зверей, запрещали слова, теснейшим образом связанные с животными и с процессом охоты — имена зверей,
[514]  
названия своих охотничьих орудий и т. п. Вместо эти запретных имея они стали употреблять «подставные» слова, согласно с новой тактикой обмана. В домашней же жизни запрету подлежали прежде всего имена демонов, согласно с магической функцией призыва.
       Тактика обмана развилась еще сильнее, нежели тактика угождения демонам. Охотники обманывали в лесу первоначально зверей, а после — лесных духов, сначала употребляя в моменты охоты одну лишь кинетическую речь вместо звуковой, а потом — употребляя разного рода «подставные» слова, часть которых (указательные местоимения) явно восходят к жестам кинетической речи. Впоследствии охотники стали называть в лесу зверей льстиво-почтительными и родственными эпитетами: матушка, тетушка, дед, приятель и т. д.; свое оружие именовали невинно-приятными словами в роде: подарок (о пуле, прежде очевидно о стреле), зять и т. п.; стали во время охоты в лесу пользоваться чужими языками, которые мыслились как непонятные туземным зверям и местным демонам. По отношению к прочим, нелесным демонам практикуются эти же самые способы обмана; сверх того, человек скрывал от злых демонов, особенно в критические моменты опасности, свое личное имя, давал своим детям и скотине «худые» имена, чтобы злые демоны не интересовались их носителями, и прибегая к разным другим хитростям и уловкам.
       На тех этапах развития, когда человек мыслит магически, он часто подменяет словесными запретами пищевые, половые и иные табу-запреты действий. Тут также имеется тонкий обман демонов: магическое мышление легко допускает замену целого частью, а слово признается одною из частей предмета или лица. Подменить целое частью, заменить, напр., пищевые запреты словесными, т. е. вместо воздержания от употребления той или иной пищи воздерживаться лишь от употребления словесных ее обозначений, от одного произношения названий этой запретной пищи и т. п., — всё это весьма выгодно для человека. Русские и коми-охотники запрещали произносить на охоте слова: женщина, девица, и в этом нужно видеть, если не полную, то частичную замену прежних половых запретов в сезон охоты.
       Подобным образом в тотемизме запрет убивать и съедать животное-тотема подменяется, полностью, или частично, запретом произносить имя тотема.[7] Р. Турнвальд прав, когда он считает словесные запреты тотемизма возникшими на почве распада этой системы верований.[8]
[515]            
Тактика обмана демонов при помощи словесного языка имела еще и особую для себя подпочву — в виде своеобразного отношения примитивного общества к слову. Известно, что для примитивного человека, так же как и для ребенка, название или слово представляется не символом или субститутом предмета, а свойством, атрибутом этого предмета. Свойство это мыслится, как реальная часть, иногда даже как сущность предмета или существа, лица. В частности, личное имя человека — это существенная составная часть личности. Так наз. «тёзки», т. е. носители одного и того же личного имени, имеют в этом имени общую, связующую их часть. Через личное имя, как через одну из составных частей человека, легко магически воздействовать на носителя данного вмени (Табу слов, II, стр. 118, 139). В связи с такими представлениями, в обществе, где личность уже вполне выделилась из коллектива, магическое действие, обряд часто подменяется словом, которое прежде применялось в этом обряде рядом и параллельно с действием (ряд характерных примеров такой замены рассмотрен мною в Табу слов, II, стр. 126 — 139). В период начавшегося разложения первобытно-коммунистической религиозной идеологии, в тех случаях, когда выполнение обряда или магического акта связано было с теми или иными трудностями, — оно стало сознательно заменяться одною его словесною частью. На этой почве пищевые, половые и иные запреты действий частично подменялись одними словесными запретами, выполнять которые человеку так легко, во всяком случае много легче, нежели воздерживаться от вкусной пищи и т.п.
       В этих случаях мы имеем право говорить об особой разновидности магической функции слов, о разновидности, которую можно назвать символическою. Хронологически появление этой символической функции слова нужно будет отнести к ранним сравнительно временам, а именно — между первою, апотропеическою и второю, призывною магическими функциями слова. Обман демонов появился ранее тактики угождения демонам, ранее молитв. Он появился на почве разложения первобытно-коммунистической религиозной идеологии.
       Более позднюю стадию развития той же тактики обмана демонов мы имеем в тех случаях, когда человек, угождая враждующим между собою демонам, избегает употребления имени одних демонов, а равно и имен их слуг и подданных, находясь в царстве другого, враждебного первому демона; напр., запрещают произносить имена лесной дичи на воде, и обратно, так как между лешим и водяным предполагается исконная вражда. То же самое правило применяется и по отношению к организованным религиям, включая
[516]  
и христианство, на какой почве, напр., охотникам и рыболовам запрещается произносить на охоте слова: «церковь», «поп» в т. п.
       Всё сказанное выше дает нам право сделать еще в некоторые иные выводы. Процесс замены линейной речи звуковою, ко времени которого нужно относить возникновение магической функции слова, происходил в истории человечества не так рано. — Примитивное общество относилось к своему звуковому языку, как к одному из своих производственных орудий. Вместе со всеми прочими простейшими орудиями труда, которые применялись также и в процессе самозащиты человека, звуковой язык получил функцию оберега, которая и является древнейшею магическою функцией языка. На почве запрета прежних оберегов, служивших для борьбы с демонами, возникли языковые запреты, анализ которых дал нам возможность восстановить всю эту картину далекого прошлого.
       Надстроечно-идеологическое преломление в человеческом сознании простейших орудий, как магических оберегов-амулетов, отразило в себе все те этапы, когда в росте производительных сил общества происходили крупные сдвиги, все переломные моменты в развитии примитивной техники. Эти именно сдвиги, произведшие особо сильное впечатление на человеческое общество, и преломились в религиозно-надстроечной форме оберегов-амулетов. В истории языка таким сдвигом, очевидно, был момент замены линейной речи звуковою. В новом звуковом языке на человека особенно сильное впечатление произвели три свойства: 1) способность отпугать вредных и опасных зверей, 2) сила призвать к себе словом человека на большом расстоянии, когда этого человека даже не видно, 3) способность передать словом свою волю, свое желание отдельным лицам и большому коллективу людей молниеносно-быстро и категорически. — Эти три особенности звукового языка и отпечатлелись в той магической надстройке, которая наросла на звуковую речь в виде кратко обрисованной нами выше магической функции слов и словесных произведений.