[1]      

        Представители новейшего языкознания считают навсегда отошедшим в историю подчинение языкознания логике. Принято думать, что окончательный удар "логической грамматике» был нанесен еще Штейнталем в его "Grammаtik, Logik und Psychologie". Действительно, впечатление, произведенное этой книгой, было настолько сильно, что напр., Потебня думал, что «языкознание и в частности грамматика ничуть не ближе к логике, чем какая-либо из прочих наук»[1]. Однако и до сих пор в настроении языковедов чувствуется враждебность к логике, до сих пор они держатся по отношению к ней настороже. Это одно уже показывает, что освобождение грамматики от логики еще не закончено, что опасность смешения логической и грамматической точек зрения чувствуется еще oчeнь сильно. С другой стороны и у логиrов почти на каждом шагу можно найти скрытую или явную борьбу с влиянием грамматики на логику. Таким образом взаимное размежевание до сих пор ведется с некоторой страстностью, свидетельствующей, что узел не вполне развязан Штейнталем. «Логика обладает какой-то притягательной силой, пишет, напр. Д. Кудрявский[2], вовлекaя в свои сети даже тех языковедов, которые, повидимому, освободились от ее чар». «Варьируя старое изречение, замечает с своей стороны В. Виндельбанд[3], можно ска-
[2]      
зать: «Logica, cave grammaticam». Это настроение некоторой враждебности сказывается и в оценке зависимости одной науки от другой. «Грамматика должна быть понята из логики, а не наоборот», читаем мы у Виндельбанда. В свою очередь Кудрявский решительно заявляет, что «cкорее грамматика может объяснять логику, а никак наоборот».
        Эти прямо противоположные заявления с достаточной резкостью свидетельствуют о том, что пограничная область, в которой сталкиваются интересы логики и грамматики, размежевана неудовлетворительно. Хотя еще Штейнталь выставлял принцип автономии[4], дающий право проводить непереходимую границу между логикой и грамматикой, но этот принцип звучит скорне пожеланием. «Если даже Вундт, признается Д. Кудрявский в своей статье о Völkerpsychologie Wundt’а[5], не мог устоять против соблазна отожествлять логические категории с грамматическими, то значит в логическом толковании есть что-то похожее на истину или быть может некоторая доля истины». Вслед за этой осторожной фразой мы читаем однако решительные и характерные строки: «при оценке логического толкования грамматических явлений невозможно допустить только частичной приложимости его. Логическое толкование либо совершенно справедливо, либо совершенно ложно». Эта резкая альтернатива чрезвычайно характерна для понимания самого спора между логикой и грамматикой : либо полная невависимость, либо полная зависимость. Но разве tertium non datur? Если идея логической грамматики безвозвратно осуждена, значит ли это, что система грамматических понятий не может и не должна включать в себе понятий, заимствованных из логики? Разве принципиально недопустимо, что логика и грамматика уходят своими корнями в более общую дисциплину, создающую возможность взаимной, но неполной близости?
        Фактически такой общей для грамматики и логики почвой является психология, — и к ней давно уже обратили свои взоры как языковеды, так и логиги. И в той и в другой области давно уже нашел свое место психологизм, — стремление психоло-
[3]      
гически объяснять находимые закономерности[6]. Однако привлечение психологии, как вспомогательной дисциплины, на наших глазах заменяется отведением ей доминирующей роли. С этой точки зрения очень любопытна книга Дельбрюка, посвященная разбору Völkerpsychologie Wundt'а, но и в ней мы встречаемся еще со взглядом[7], что для языковеда равноценны прннципиально противоположные конструкции Гербарта и Вундта. Вундт справедливо обрушился в своем ответе Дельбрюку[8] на такое отношение к психологии, являющееся отзвуком того времени, когда психология в глазах языковедов имела подчиненное знaчение. К сожалению, психологией языка до сих пор интересовались главным образом языковеды, и лишь в последнее время мы наблюдаем оживление чисто психологического изучeния языка. Итоги этого изучения подводит, конечно, слишком рано, но и теперь можно предполагать, что многое из того, чем занималось языкознание, перейдет из грамматики в психологию языка. Если призрак логической грамматики исчез и грамматика отмежевала себя от логики, торопясь впрочем заменить различение точек зрения полным их разделением, то теперь на очереди стоит отмежевание грамматики от психологии. Теперь ясно, что грамматике не обойтись без услуг психологии, — и тем настоятельнее чувствуется необходимость выяснить состав « грамматической точки зрения » на язык[9]. Теперь, напр., в ходу мысль, что "предложение-суждение" может быть изучаемо с трех точек зрения: логической, психологической и грамматической. Фактически однако мы не находим точного и ясного разграничения этих точек зрения; часто одна точка зрения подменяется другой, — и напр. грамматическое рacсмoтpениe структуры предложения подменяется психологичеcким. Чисто внешнее примирение указанных точек зрения тем менее заслуживает внимания, что, напр., по вопросу о самоотоятельности и значении психологического понятия о субъекте и предикате расходятся тaкие
[4]      
крупные психологи, как Вундт и Геффдинг. Вундт[10] находит излишним попятие психологического субъекта и предиката, Геффдинг наоборот дает этим понятиям очень много места в своем анализе[11].
        Колебания в этих основных вопросах проистекают главным образом из невыясненности отношений психологии к логике. Если логические функции мышления должны быть объяснены из психологической природы его, то ясно, что основной дисциплиной, которая должна дать содержание понятиям логики и грамматики, является психология. Но если логические функции невыводимы из психологии мышления и могут быть поняты не из истории их развития, а лишь из тех целей, которые ими выполняются, то дело, конечно, усложняется. Тогда не исключена возможность того, что грамматика, бессильная при вполне независимом, самостоятельном изучении речи, должна будет искать союза не только с психолоrией, но и с логикой. Может оказаться, что многие явления языка могут быть вполне поняты из психологической стороны речи; но возможно, что кое-что в языке только в том случае можетъ стать материалом грамматического изучения, если будет охвачено понятиями, заимствованными из логики. Это не значит, конечно, что логика поставит себе задачей "объяснить" явления речи: кажется, теперь нет споров о том, что единственной объясняющей речь дисциплиной является психoлогия. Но дело может идти о содержании тех или иных грамматических понятий. Ведь как ни как, а речь все же обслуживает наше мышление; возможно, поэтому, что, лишь углубившись в цели мышления, т. е. поняв мышление телеологически (а это и составляет задачу так называемой нормативной логики), мы можем понять многие стороны речи. Эта возможность не исключена до техъ пор, пока задачи логики могут быть истолкованы нормативно; в этом и лежит, на наш взгляд, объяснение того, почему Вундт возвращаeтся к логическому толкованию некоторых явлений языка. Призрак логической грамматики слишком испугал языковедов, и нужно было, чтобы человек, стоящий достаточно вдали от живых традиций
[5]      
науки о языке, нашел в себе смелость вернуться к логике при разработке основных вопросов языкознания. Пусть спорно то, в чем фактически логика оплодотворяет языкознание у Вундта, но важна самая тенденция его связать изучение языка с логикой.
        Настоящий этюд[12], посвященный вопросу о функции сказуемого, и ставит своей целью выяснить зависимость грамматики от логики при определении одного из основных синтаксических понятий. Принципиальное значение подымаемого вопроса для грамматики не подлежит сомнению; менее ясно значение его для психологии и логики. Во всяком случае мы присоединяемся к Jerusalem’у, который называет вопрос о суждении-предложении — Fundamentalproblem der Philosophie[13].
        Вопрос о функции сказуемого есть в сущности вопрос об определении сказуемого. Это следует прежде всего из того, что предложение есть организованное целое, — и ставя вопрос о членах предложения, мы ставим вопрос о том, какую роль в предложении играют входящие в него члены. Если бы не было этого последнего вопроса, то для грамматики изучение предложения ограничивалось бы констатированием того факта, что живая речь большей частью осуществляется в ряде слов. Лишь в том случае, если входящие в состав предложения слова различаются по их «синтаксическому употреблению», законна и уместна задача изучения «структуры» предложения и исторических судеб ее. Поэтому определить понятие подлежащего, сказуемого и т. д. — значит прежде всего ответить на вопрос о функции их.
        Может однако возникнуть вопрос — входит ли в задачи грамматики определение функции сказуемjго? Ведь грамматика может пользоваться известными понятиями, заимствуя их из других наук, которым oна и должна предоставить определение их.               
        Вот, напр, в Lаtеiпisсhе Grammatik Stolz'a и Schmalz’a[14] мы
[6]      
находим отдел «О предикате и субъекте», — но никде не находим определения ни предиката ни субъекта: читателю предоставляется догадываться самому, что то, что автор говорит здесь о глагoле, и есть то, что он может сказать о сказуемом. Такое "поведение" конечно, не единично: оно вытекает из стремления точно onpeделить границы грамматики. Автор пользуется понятием cкaзyeмогo, но, не давая ему грамматического определения, тем самым ясно показывает, что не считает входящим в задачи грамматики такое определение. Иначе поступает, напр., Потебня: он пользуется психологическим Понятием предиката и перейдя к грамматическому выражению его, всюду говорит уже не о сказуемом, а о «глаголе-сказуемом»[15]. Таким образом и Потебня фактически отклоняет от грамматики определение попятии сказуемого[16]. Все это однако не отстраняет от грамматики задачи выяснить понятие сказуемого т. е. выяснить понятие о функции сказуемого. Если окажется, что грамматика не может сама разрешить этого вопроса, то необходимо выяснить, какая дисциплина дает содержание понятию сказуемого, чтобы употреблять его в точном смысле. Ведь если грамматика может выработать для своих целей то или иное формальное определение сказуемого (как это мы имеем, паприм., у Потебни, говорящего о «глаголе-сказуемом»), то очевидно, что до нахождения этих формальных признаков понятие сказуемого должно иметь какое-нибудь содержание, чтобы быть пригодным для целей исследования. Вот почему и вопрос о различении грамматического и логического понятия о предикате уместен лишь тогда, когда произведена предварительная методологическая работа и выяснено определение предиката.
        Всем этим мы вовсе не хотим сказать, что до установления точного определения сказуемого мы не можем пользоваться никакими «фактами». Если логически понятия предшествуют «фактам» (так как научный факт есть продукт обработки материала понятиями), — то в процессе развития научного сознания точные понятия являются итогом научного развития. Поэтому, утверждая необходимость предварительной методологической работы, которая должна предшествовать разработке фактов, мы хотим только
[7]      
сказать, что современное состояние науки о языке делает эту методологическую задачу очередной.

         I.

        Задача наша — выяснение функции сrазуемого — всего лучше может быть выполнена при критическом рассмотрении тех построений, которые выдвигались по этому поводу в языкознании. Сделать этот обзор со всей необходимой исторической полнотой мы не бегемся, хотя и сознаем все значение и интерес такой работы; мы ограничимся только рассмотрением взглядов, высказанных в XIX веке выдающимися языковедами. В виду разнообразия этих взглядов, мы остановимся только на наиболее ценных и типичных.
        Одним из наиболее важных трудов по вопросам обшего языкознания является, без сомнения, знаменитый труд Stеinthаl'я Grammatik, Logik und Psychologie. В этом труде нашла себе всестороннюю критику «логическая грамматика», прокладывались новые пути для постановки грамматических проблем. В известном смысле этот труд может быть назван программным, посколько в нем в зародыше или в развитой форме содержались взгляды, впоследствии развитые более подробно в трудах других языковедов. Для нас он представляет особый интерес ввиду того, что с еим обыкновенно связывают принципиальное решение вопроса об отношении логики и грамматики; поэтому нам необходимо углубиться в труд Штейнталя, чтобы выделить то, с чем нельзя не считаться при анализе основных грамматических понятий.
        Остановимся прежде всего на сравнительном анализе предложения и суждения у Штейнталя. «Предложение не есть то же, что и суждение; оно только выражает суждение, — и выражая его следует собственным законам и категориям — именно грамматическим; суждение же подчиняется своим законамъ — именно логическим», — такими словами начннает Штейнталь свой анализ[17]. Само по себе суждение есть психологическая категория, посколько логика берет суждение уже готовым, данным, не интересуясь его происхождениeм[18],  между тем «языкознание ставит своей целью указать,
[8]      
как возникает предложение и в чем оно отличается от простого слова». Это последнее особенно отличает языкознание от логики, которая не может провести различие между понятием и суждением. Указанное припципиальное различие в исходных точках зрения обеих дисциплин находит свое выражение и в том, что одно суждение может выражаться в нескольких предложениях, — и наоборот одно предложение (особенно так наз. слитное предложение) может содержать в себе несколько суждений. Таким образом суждение и предложение не покрывают друг друга.[19]
        Дальнейшее различие обнаруживается в том, что деление суждений не совпадает с делением предложений; факты этого рода приводят к выводу, что между суждением и предложением нет не только тожества, но даже и простого параллелизма.[20]
        Переходя к сравнительному анализу элементов суждения и предложения, Штейнталь указывает, что в суждении признают два основных элемента, — а в предложении три (кроме субъекта и предиката еще и связку). Очень серьезным пунктом различия является и то, что столь важное для грамматики учение о предикативном и аттрибутивном сочeтании не имеет места в логике, которая знает только один способ сочетания понятий — именно предикативный. Поэтому, при анализе предложения, вопрос о том, является ли данное сочетаеие предикативным или аттрибутивным, разрешим только грамматикой. Все это приводит Штейнталя к очень важному выводу, что основные понятия субъекта и предиката имеют только общее для логики и грамматики название, — но что обе науки необходимо мыслят различное под одним и тем же именем[21]. В то время как логическое суждение есть отражение реальных связей, — nредложение отражает не суждение, а тот пcиxологичecкий процесс, в котором осуществилось суждение[22]; вот почему не может быть тожества между логическим и грамматическим понятием о субъекте и предикате. Этот же вывод вытекает из того, что не всякое сочетание понятий дает начало суждению, — а только предикативное; между тем как в предложе-
[9]      
сочетаний понятиЙ. Очень важным, является; наконец, тот факт что грамматика часто переворачивает логическое отношение субъект и предиката. Возьмем предложения: «глаз может видеть, если он имеет преломляющую средину», «если глаз должен видеть, то он должен иметь преломляющую средину», «так как глаз имеет"… В этих трех предложениях мы имеем один и тот же логический субъект «обладание преломляющей срединой" и логический предикат — «видеть", так как именно второе понятие присоединяется к первому. Грамматика может, конечно, создать «aдeквaтнoe» выражение логического отношения понятий с помoщью такой перефразировкит: "предомляющая средина делает возможным для глаза зрение», — и здесь грамматический и логический субъект совпадут, — но очевидно, что при тожестве логического содержания три приведенных предложения грамматически совершенно различны[23].
        Любопытно также и то различие, которое устанавливает Штейнталь относительно предиката «существования» в предложении и суждении. Для логики суждение, — если оно только не является экзистенциальным суждением, — выражает только соединение двух понятий, ничего не говоря о реальности этих понятий; между тем для грамматики обстоит дело иначе. Говоря «3евс посылает молнии», мы утверждаем не только деятельность, но и существование 3евса. Все предложения, зaключает Штейнталь, есть предложения существования (Existenzialsatze), но не вме суждения — экзистенциальные суждения[24]. Таким образом в предикате лежит момент существования; это «прибавление» — указание на существование создается связкой, которая и бозначает сушествование и принадлежность предиката к субъекту»[25].
[10]              
        Вот собственно и все существенное, что можно извлечь из второй части труда Штейнтaля (Grammatik und Logik) по нашему вопросу. Однако мы не должны этим ограничиться; много интересного и важного высказал Штейнталь и в третьей части своего труда (Grundsätzе der Grammatik). 3десь особенно ясно видно, что основные синтаксические понятия имели у Штейнталя прежде всего психологический смысл. Уже простые названия предметов, которые психологически предполагают слияние нового впечатления с прежними, — могут быть с полным правом названы предложениями, — так как в них мы имеем двойной синтез нового восприятия с прежними восприятиями и с словом[26]. Если грамматически, словесно нет еще связки, то в свете нашей речи легко открыть ее в указанном синтезе, — который и есть ее психологический носитель. То же следует, конечно, сказать и о предикате, который по психологическим признакам — легко усмотреть в слове, cлyжащем для названия предмета[27]. Все это однако может быть названо предложением и implicite: лишь появление представления создает настоящее психологическое суждение, ищущее своего завершения в предложении. Представление уже знает некоторый устойчивый пункт, вокруг которого суммируются прежние ощушения; посколько здесь происходит распад первоначального единства ощущений на центръ и периферию, — мы можем видеть в этом разделение вещи и ее деятельности. Именно это разделение и лежит в основе структуры предложения, котороеe и характеризуется Штейнталем как «суждение представления», а в другом месте как «представление представления»[28]. В настоящем логическом суждении мы имеем «понятие понятия»; но эта высшая ступень имеет под собой низшую — предложение («представление представления»), — под котопым стоит отдельное слово («восприятие восприятия»). Эта скала оправдывается между прочим и тем, что основой психологического развития, о которoм мы говорим, является нерасчлененное единство восприятия; расчленение этого восприятия и создаетъ суждения — психологические и логические. Первая ступень —психологические суждения — ведет затем к настонящим логическимъ суждениям; в
[11]    
этом смысле грамматика есть «инстинктивное созерцание логики»[29], в нее заложена implicite логика.
        Дальнейшая характеристика психологического и логического суждения приводит Штейнталя к выводу, что собственно логическими суждениями следует называть только суждения аподиктические, — в которых мыслится со всей строгостью необходимая связь понятий; там же, где имеет место так наз. ассерторическое суждение, там мы имеем суждение, осуществляющееся в представлениях, а не в понятиях; отличая его от логического суждения, Штейнталь называет его психологическим суждением. Это новое различение заставляет Штейнталя внести поправки в свое прежнее построение, так как, по его мнению, «грамматическое суждение[30] не совпадает ни с обычным психологическим, ни с строго логическим суждением». Дело в том, что, мысля грамматически, мы мыслим субъект как живой источник деятельности, а предикат — как самую эту деятельность; очевидно, что обычные суждения, (для среднего мышления почти никогда не выходщие за пределы ассерторических суждений) вовсе не содержат в себе этого осложнения.
        Так раскрываются наконец мысли Штейнталя. «Грамматическое мышление» — тот материал, который подлежит изучению грамматики, —состоит в особом типе созерцания связи, которую создает суждение (Der Satz, пишет он, ist nur eine bеsondere Аnschauungsweise des Urtheils. ibid. S. 337). Характерным отличием грамматического материала является таким образом уже не внешняя структура, — а наличность особого способа переживания его. Вот почему одно и то же содержание может выливаться в различные формы предложения, нисколько от этого не меняясь[31].
        Мы изложили главные мысли Штейнталя. Прежде чем перейти к критическому рассмотрению их, попробуеи суммировать все, что сказано им о предикате и его функции. Попытка эта встречает затруднения главным образом в том, что о предикате и предикативной функции Штейнталь говорил мимоходом, — а потому и не
[12]    
везде с должной последовательностью. Мы прежде всего наталкиваемся у него на отделение понятия предиката от понятия предикативной функции. При обсуждении вопроса о связке (S. 200-211) Штейнталь склонен под предикатом разуметь то лексическое содержание, которое мыслится напр. в глаголе независимо от его формы (см. особенно стр. 204). То же, что мы называем предицированием — отнесение предиката к субъекту —выполняется связкой (см. стр. 205). С этой точки зрения понятие предикативной функции нужно отделять от понятия предиката. В простом глагольном сказуемом мы имеем совпадение предиката и связки, — но в составном сказуемом связка отделяется от предиката; предицирование совершается в этом случае связкой[32]. Спросим себя — какое же определение должны дать мы предикату с этой точки зрения? Если момент предицирования мы отделим от лексического содержания предиката, если эти понятия (предиката и предицирования) мы должны мыслить отдельно, — то что же, кроме лексического содержания может отделять субъeкт от предиката? Вот почему Штейнталь, стараясь провести различие между предложением и психологическим суждением, указывает на то, что в предложении субъект и предикат всегда означают деятеля и деательность[33]. Функция сказуемого с этой точки зрения заключается в развитии определенного лексического содержания… Что касается предицирующей функции, то, как мы знаем, она заключается в присоединении предиката к субъекту и в указании на признак существования.

         ***

        Переходя к критическому рассмотрению учения Штейнталя, мы, конечно, остановимся только на наиболее существенных его пунктах. Особого внимания заслуживают прежде всего тезис Штейнталя, что логика и грамматика дают только общее название субъекта и предиката понятиям, совершенно различным по своему содержанию, а затем учение о предложении, как besondere Anschauungsweise des Uгthеils, стоящее в связи с учением об основных синтаксических понятиях (субъекта, предиката и связки). Что
[13]    
касается первого тезиса, то он вытекает из ряда соображений, к рассмотрению кoтopых мы и обратимся.
        Штейнталь приводит ряд фaктов, показывающих, что между предложением и суждением нет не только тожества, но и простого параллелизма, — и против этого нельзя спорить, так как это подсказывается простым различием точек зрения логики и грамматики. Грамматика, изучая структуру предложения, не может не учить о главных и второстепенных членах предложения, так как каждое отдельное слово есть отдельный член предложения. Логика, не связывая своего анализа с количеством слов или выражаемых ими предсrавлений, понятий, — рассматривает суждение, квк форму познавания, — и с этой точки зрения различает в суждении субъект тo, о чем нечто утверждается) и предикат (то, что утверждается). Конечно, логика можетъ учить о сложных суждениях, т. е. о том несомненном факте, что, мысля определенное суждение, мы можем примышлять к нему ряд других суждений, — или потенциально заложенных в нем или «непосредственно» из него вытекающих. Суждение «эта роза красна» можно разложить и на такие суждения: «это — роза˚, «это — красное»[34]. Однако нужно строго различать между данным, определенным логическим суждением и теми суждениями, которые предполагаются им или из него вытекают. Поэтому различие точек зрения вполне объясняет, почему не может быть ни тожества ни параллелизма между грамматическим и логическим анализом предложения-суждения. Тот факт, что логика «не знает» аттрибутивных связей, говорит только о том, что грамматика, отводя каждому слову определенное место в предложении, создает больше основных понятий при своем анализе, чем логика. Однако этот факт вовсе не значит, что логика не учитывает аттрибутивных связей: мы видели, что они легко могут быть реализованы в настоящие суждения. Это одно показывает, что аттрибутивная связь (которую можно назвать implicite предикативной) знакома не одной грамматике. Если мы напр. познакомимся с теорией суждения Випдельбанда[35],
[14]    
то увидим, что теоретическая функция суждения по Виндельбанду ничем не отличается в своем существе от того связывания элементов суждения, которое грамматика называет аттрибутивным. Для логики нет только никаких мотивов ближе анализировать те связи понятий, которые не являются явно предикативными; но если у нас встанет вопрос об отношении любых частей суждения к другим, то эта по Штейнталю внелогическая проблема имеет чисто логическое решение. Ведь язык не создает никаких новых отношений, кроме тех основных, по существу лoгических отношений, которые систематизировал уже Аристотель под именем категорий. Но только в то время, как предметом логического рассмотрения эти отношения становятся лишь в качестве предикатов, грамматика изучает их, не превращая их в предикативную форму. Вот почему и Вундт в своем определении предложения говорит, что в нем целое разлагается на части, стоящие друг к другу в логическом отношении[36]. Как объясняет Вундт в своем этюде «Sprachgeschichte und Sргасhрsуchologие», слово «логический» в этом определении следует понимать в том смысле, что отношения между членами предложения включают в себе условия, из которых развиваются логические категории, хотя, конечно, эти отношения не совпадают с этими категориями»[37]. Логические категории в этом случае могут быть названы теми идеальными условиями, которые преобразуют простое следование одного слова за другим в определенное «отношение»; и если бы грамматические отношения не имели ничего общего с логическими, если бы общие названия этих отношений были только печальным историческим воспоминанием о подчинении грамматики логике, то это значило бы, что речь вовсе не служит мышлению, а только его коверкает.
        Д. Кудрявский полагает[38], что « логические понятия могут быть вовлечены в строй предложения и переработаться там в грамматические категории, что именно таким путем логический субъект и логический предикат превратились внутри предложения в подлежащее и сказуемое». Оставляя в стороне странную мысль, что
[15]    
предложение было предложением и до того, когда « вовлеченные в него логический субъект и предикат» превратились в подлежащее и сказуемое, т. е. было предложением, не имея ни подлежащего ни сказуемого; мы должны отметить, что и Д. Кудрявский признает, что речь обогатилась подлежащим и сказуемым ради логики, для выражения логических отношений. Пусть в историческом своем развитии речь далеко ушла от простоты логических отношений, но и с точки зрения Кудрявского понятия подлежащего и сказуемого имеют свой корень или, скажемъ точнее, имеют свою функцию в выражении логических отношений[39].
        Все эти замечания мы сделали для того, чтобы показать, что различие логического и грамматического анализа не дает права говорить, что основные понятия логики и синтаксиса имеют только общее название. Те факты, которые приводит Штейнталь, указывают только на то, что один и тот же материал различно обрабатывается грамматикой и логикой, что основные понятия синтаксиса и логики не тожественны. Но разве отсюда следует, что в содержании данных грамматических и логических понятий нет ничего общего? Наперед во всяком случае этого нельзя утверждать.
        Штейнталь, задавшись целью доказать неприемлемость логической грамматики, доказывает слишком много. В действительности, он не подвергает серьезному анализу вопрос, возможно ли точное грамматическое определение таких понятий, как предложение, подлежaщее, сказуемое, без внесения в них логических признаков. Он просто пользуется указанными понятиями в их обычном употреблении, — и указав различие между суждением и предложением, логическим и грамматическим субъектом и т. д., думает, что установил wundervolle Autonomie  der Sprache, призрак которой играет очень важную роль в постановке проблем у Штейнталя. Не можем кстати не отметить и того, что никак нельзя считать бесспорными все утверждении Штейналя относительно логики. Поэтому вывод Штейнталя о том, что понятия субъекта имеют вграмматике и логике только общее название, нельзя назвать обоснованным и приемлемым без дальнейшей проверки.
[16]              
        Не можем не коснуться еще одного важного различия, указанного Штейнталем, в виду его несомненной ценности в глазах многих. Мы говорим о том абстрактно логическом понимании « смысла» суждения, которое признает, что в предложениях « Паллада любит Улисса» и «Улисс любим Палладой» мы имеем безусловное тожество логического содержания при резком различии грамматической формы[40]. Принято думать, что логический субъект в обоих предложениях один и тот же, грамматический же, как ясно, различный; отсюда и выводят, что очевидно эти понятия не совпадают. Мы считаем, что этот взгляд основан на недоразумении. Действительно, в обоих случаях перед нами один и тот же логический материал, ео две различных мысли, два логически не тожественных суждения. Если нельзя не согласиться с Геффдингом, что часто только ударение может открыть, какое из всех возможных суждений имеется в виду в каком-нибудь предложении, то тем более это нужно сказать о грамматически различных предложениях: выражаемые ими суждения вовсе не тожественны. Только приверженностью к абстрактно логическому взгляду можно объяснить мнение Потебни, что для логики безразлично, какое из сочетаемых понятий будет субъектом, какое предикатом. В суждении «Паллада любит Улисса » мы утверждаем нечто о Палладе, а в предложении «Улисс любим Палладой» мы утверждаем нечто об Уллиссе», чего об нем не утверждали в первом случае. Правда, и в том и в другом случае отношение Паллады к Улиссу характеризуется как любовь, — но этa наша интерпретация есть новое суждение, хотя и вытекающее из первых двух. Суть логического суждения может, конечно, характеризоваться как установление отношения между понятиями[41], но это не должно подавать повода к тому, чтобы думать, что для логики безразлично, какое из сочетаемых понятий будет субъектом или предикатом. Логическое мышление не перестает быть вполне определенным в своей конкpeтности, хотя в своих результатах оно далеко переходит за пределы того конкретного содержания, в котором оно осуществляется. Принимать два суждения, в которых выражено одно и то
[17]    
же отношение, но в противоположном направлении, за одно, значит принимать свою абстракцию за действительность, сливать потенциальные суждения с действительными. Поэтому никоим образом нельзя думать, что различие грамматической формы не мешает различию логического содержания: этот взгляд, основанный на игнорировании конкретности, точной определенности всякого суждения, безусловно нужно оставить[42].
        Различие между логичеcким и грамматическим анализом, посколько оно не поставлено в связь с критической проверкой основных понятий, верно рисует поверхность, а не глубину отношения логики и грамматики. Принципиально вполне допустимо, что несмотря на констатированное различие, грамматика опирается в основных синтаксических понятиях на логику, что лишь с помощью логических понятий она в состоянии охватить свой материал. Конечно, эта зависимость в основных понятиях, сама по себе (т. е. рассуждая априорно) не исключает того, что заимствованные из логики понятия усложнятся и обогатятся в их грамматическом применении. Однако эти «наслоения» не могут затемнить основного ядра в содержании понятий, — и это должно сказаться прежде всего при определенни основных синтаксических понятий.
        Такая конструкция а priori вполне возможна даже при признании тех фактов, которые указал Штейнталь. Конечно, это еще не дает нам решения проблемы, — его можно ожидать лишь от изучения психологической стороны вопроса, — но важно понять, что, если психологический анализ приведет нас к необходбмости привлечь логику для раскрытия содержания осповных попятий, — что этот путь не закрыт для нас по принципиальным соображениям. Штейнталь же думал раз навсегда, припципиально порвать связь между понятиями логики и грамматики, и эту попытку мы должны считать неудавшейся. Наоборот, раз речь обслуживает мышление, то невозможно, чтобы структура речи не имела никакого отношения к структуре суждения. Она может отличаться, уклоняться, — но в основе структура речи должна быть близка к строю мысли; это ясно из элементарных пpинципов развития.
[18]              
        Прежде чем перейти к рассмотрению психологических конструкций Штейнталя, мы должны обратиться еще к различению предиката и предикативной функции, которое noддерживает Штейнталь, Потебня и др.; для нашей проблемы этот вопрос имеет огромное значение.
        Мотивы этого различения лежат в наличности связи, выступающей в составном сказуемом. В этом случае субъект и «предикат" связываются вспомогательным глаголом, — и обобщая этот пример, пришли к выводу, что вообще следует различать мeждy предикатом и предикативной связью. Очевидно, что под предикатом разумеют здесь то лексическое содержание, которое иногда выступает отдельно от носителя предикативной связи (так бывает при составном сказуемом), иногда же само является носителем предикативной связи (при простом сказуемом). Ясно, что здесь устанавливается различие между понятием предиката, как определенного лексического содержания, и между понятием той функции, которая дает жизнь ряду слов, превращая их в предложение. Предицирование однако берется здесь не как акт (так как грамматика не изучает психологического процесса речи, хотя и отправляется от него), а как выражение той связи, которая характерна для предложения, как носитель того единства, которое присуще предложению. Отбросьте предикативную связь, — и останется ряд лексических содержаний, останется группа ассоциаций — и только.
        Весь ряд этих мыслей приводит к выводу, что функция главных членов предложения заключается лишь в развитии определенного лексического содержания, — а предицирование имеет своим носителем связку, которая то сливается с глаголом (в простом сказуемом), то отделяется от предиката (в составном сказуемом[43].
        Потебня, разделяющий эти воззрения, сам же высказывается в другом месте против отделения предиката от предикативной связи. «Имя может быть, пишетъ он[44], частью составного сказуемого, то есть такого, из частей коего ни одна caма по себе не может быть названа сказуемым. Так, хотя в выражении «мороз показался невелик» в глаголе и заключен признак «казаться», представляемый деятельностью подлежащего, но смысл
[19]    
предложения не в этом признаке, а в том, что представляется возникающим другой признак (невелик)». Эти замечательные строки очень ценны для нас. В них кратко, но с достаточной ясностью указано, что термин «связка» удобен лишь для того, чтобы дать особое название отдельному слову, — но сама по себе связка «живет», т. е. является реальным грамматическим фактом лишь как часть сказуемого. Лексическое содержание «невелик» есть отдельное слово лишь при абстракции, — а как реальный член предложения оно не существует. Простое и составное сказуемое поэтому отличны друг от друга лишь с той своей стороны, что в одном случае сказуемое осуществляется в одном слове, а в другом — в двух; понятие же сказуемого в обоuх случаях имеет одинаковое содержание. Вот почему нельзя говорить, что при простом сказуемом это сказуемое является носителем предикативной связи, а при составном — носителем ее является связка, так как понятие сказуемого не меняется в зависимости от того, в скольких словах оно выражается. Лишь абстранируя от реального факта, мы можем выделять в составном сказуемом связку и имя; поэтому вопрос о том, какая из этих абстрактно существующих частей является реальным носителемъ предикативной связи, очевидно нелеп. Все сказуемое выполняет эту предикативную функцию, — и мысля понятие предикативной функции отдельно от понятия сказуемого, мы лишаем последнее его жизненного содержания. Чем оно будет без предикативной функции? Лексическим содержанием? Но в таком случае вся синтаксическая проблема переносится на понятие предикативной функции, так как члены предложения, взятые как лексические содержания, т. е. взятые абстрактно, синтаксически ничем не могут отличаться друг от друга и, как пешки, могут становиться одни на место других.
        Для синтаксиса лексические содержания неотделимы от их синтаксической функции, и называть предикатом имя, становящееся  сказуемым лишь благодаря связке, — значит сходить с плоскости синтаксиса. Проблема синтаксиса и заключается в изучении тех зависимостей, которые наблюдаются в живой речи между отдельными словами, — т. е. в изучении той роли, кoтopaя выпадает на долю отдельных слов при этом, так как морфологическое изучение этих зависимостей не входит в задачи синтаксиса.
[20]              
        Отделение предикативной функции от предиката обязано опять-таки абстракции. Если взять отдельно субъект и предикат, произнести их, как отдельные слова, а потом взять их связно в предложении, то может возникнуть иллюзия, что субъект и предикат могут существовать, кaк таковые, отдельно и что лишь в aкте предицирования они соединяются в одно целое. Очевидно, что такое попимание основывалось бы на чистейшей абстракции, так как предиката «самого по себе» не существует; предикативная функция заключается не в оживлении или соединении изолированных моментов, — а в раскрытии того содержания, которое стоит в определенном отношении к субъекту.
        Понятие предикативности, конечно, шире попятия предиката; так как оно охватывает не только действительные (актуальные), но и потенциальные предикативные связи. В живом синтаксическом анализе однако никак нельзя говорить о предикативной функции, не считая носителем ее весь предикат. Функция предиката и предикативная функция есть одно и то же.
        Перейдем теперь к тому, что дает Штейнталь в своем психологическом анализе предложения. Мы не будем сейчас подробно останавливаться на критическом рассмотрении этих взглядов Штейнталя, так как это будет удобнее связать с более развитой теориеи проф. Овсянико-Куликовского, — а постараемся лишь отметить существенные особенности Штейнталя в этом вопросе.
        В систематической части своего труда Штейнталь дает eстeственную историю речи, выводя ее особенности из психологичеcкой природы процессов, лежащих в основе языка. Высшие стадии в развитии речи освещают для Штейнталя те моменты ее, где бессилен чисто грамматический анализ (см. напр. Gram. Log. und Psych. S. 325). Этот метод реконструкции, конечно, выводит Штейнталя за пределы собственно грамматики, — и грамматические понятия субъекта, предиката в конце концов имеют у него чисто психологическое содержание. «Подлежащее предложения есть созерцаемое созерцания, а сказуемое — усмотренное в этом созерцании». Эта формула, конечно вовсе не грамматическая, сближается с тем, что говорит Потебня в своей работе «Мысль и язык"[45]. Ниже
[21]    
мы будем разбирать этот взгляд, а сейчас мы хотим только отметить чисто психологическое содержание понятий предиката и субъекта у Штейнталя.
        Разложение первоначальнjго единства ведет к суждениям, психологическим и логическим. Различие здесь основывается на том, из каких элементов составляется суждение: из представлений или понятий. Но кроме этих суждений есть еще «суждение внутренней формы языка»[46] — именно предложение. С психологической стороны оно характеризуется тем, что подлежащее выступает здесь, как деятель, как активный производитель того признака, который выражен в глаголе[47]. Это учение, весьма плодотворное и интересное, легло въ основу двух построений безусловно очень ценных — теории Jеrusalem'а и проф. Овсянико-Куликовского. Но спрашивается — кaкое отношение имеет все это к грамматике? Если состав грамматической точки зрения на язык включает и психологическую сторону речи, — изучение того, как переживается и истолковывается нами речь[48], — то грамматика расширяется до объема языкознания и вмемто точности мы получаем расплывчатую, вводящую в заблуждение программу. Между тем есть достаточно оснований отделять грамматику оп психологии языка, —хотя обе эти дисциплины входят в состав более общей науки — языкозиания[49].
        Интересное дополнение к психологическим взглядам Штейнталя дает учение Потебни, к которому мы и перейдем теперь. Нельзя не считать законным и целесообразным приведение в связь грамматических проблем с данными психoлoгии речи, — но можно ли подменять одну точку зрения другой — это уже иной вопрос. У Потебни мы и находим ярко выраженный подмен[50], особенно в интересующем нас вопросе о функции скaзуемого. Сказуемое выполняет у Потебни чисто психологическую функцию: оно делает возможной апперцепцию. «Апперцепируемое и подлежащее объяснению есть субъект суждения, апперцепирующее и опре-
[22]    
деляющее — его предикат ». В этих словах дана формула, сближающая логику и грамматику и сообщающая чисто психологическое содержание понятиям субъекта и предиката. Исходя из указанной предпосылки Потебня утверждает, что « для первобытного человека весь язык состоял из предложений с выраженным в слове одним только сказуемым». Что значит этот термин «сказуемое»? Имеет ли он какое-нибудь грамматическое содержание? Конечно, нет. Это ясно из того, что называя слово, составляющее предложение, не подлежащим, а скaзуемым, Потебня руководствовался чисто психологическими признаками[51]. Зависимость грамматических выводов Потебни от психологического понимания cказуемого особенно сильно cказалась в главе « Члены предложения и части речи » в 3ап. по рус. грам. (стр. 75 и дальше).
        Нам впрочем кажется правильным тот путь, на который ступил Потебня, так как мы считаем совершенно невозможным чисто грамматическое определение сквзкемого. Потебня сам превосходно формулировал те оспования, в силу коnорых от грамматики мы должны ожидать ряда определений сказуемого[52]. Но если грамматика не имеет сама никакого права, никаких данных для выработки обшего понятия сказуемого, то это не значит, что она не нуждается в таком общем определении. Должна же она иметь какой-нибудь руководящий признак, прослеживая исторические судьбы сказуемого! Тот напр. факт, что в наших языках предикативность всегда ищет выражения в глаголе, не дает нам права отрицать предикaтивность в период до выработки глагола, т. к. не появление глагола создает предикативность со всем ее психологическим и логическим осложнением, а наоборот. Поэтому совершенно справедливо возражает Дельбрюк против мысли Вундта, что предложения, не имеющие связки (то, что Дельбрюк называетъ Nоminalsätze), — аттрибутивны; предикативность, обыкновенно выражаемая глаголом, в случае его отсутствия, выражается ударением[53]. Вообще должно быть ясно, что в виду тесной ассоциации у нас чувства предикативности с глагольной формой, мы никак не можем pешить вопрос — считать ли выражения, как omnia praeclara rara
[23]    
лишенными предикативности или нет. Грамматика во всяком случае не имеет никаких средств решить этот вопрос, — а психология языка, если и может решить его, то лишь в свете общепсихологических перспектив.
        Не имея возможности дать общее определение сказуемого, грамматика однако нуждается в нем. По мнению Потебни, мы можем пользоваться психологическим понятием cказуемого, — и переходя от сказуемых, выражаемых бесформенным словом, мы находим сказуемое-глагол. Это последнее выражение ясно соединяет грамматический признак с психологическим. Встает однако вопрос, насколько пригоден тот психологический признак, по которому мы можем узнать «сказуемое»? Можно ли признать вместе с Потебней, что функция сказуемого (понятого психологически) — осуществлять аппердепцию? — Нет никакого сомнения, что здесь уловлена очень удачно та общая психологическая канва, в которой выступает сказуемое, но неопределенность и общность формулы лишает ее значения. Дело в том, что признавая «подлежащим» — terminus a quо и «сказуемым» terminus ad quеm[54], мы даем слишком широкое и слишком абстрактное выражение тому процессу, который фактически осуществляет «сказуемость». Мы указываем только чисто внешние психологические признаки, которые без других признаков — растворяют сказуемость в поток переживаний. Если мы даже остановимся на более узкой и содержательной формуле Штейнталя и Потебни и отбросим черезчур широкое опредление Геффдинга, то все же нам придется находить сказуемость там, где ее никак нельзя усмотреть. Конечно, есть несомненное психологическое родство между простым узнаванием, которое мы сознаем лишь в ero результатах и настоящей апперцепцией, члены которой выступают в сознании отдельно, — но не странно ли было бы говорить о бессознательной сказуемости? Мы теряем тогда самое существенное в понятии сказуемого, если отвлекаемся от сознания того результата, которого мы достигаем. С другой стороны, считая сказуемое вторым членом апперцепции, мы не охватываем тех случаев, где сказуемое выступает блаrодаря разложению первоначального цельного пред-
[24]    
ставления (Gessammtvorstellung по терминологии Вундта). Это Gessammtvorstellung вовсе не является подлежащим, — и не к нему относится скaзуемое, а к определенному подлежащему, хотя бы последнее и не выступало грамматически отдельно. В этом случае сказуемое не является вторым членом апперцепции и узнается нами по определенному логическому отношению к подлежащему. Это именно и улавливается, как увидим ниже, в дpyгoй психологической теории суждений-предложений Jеrusаlеm'а и Овсянико-Куликовского. Поэтому мы и считаем формулу Потебни абстрактной: переживаемое нами психологическое отношение между подлежащим и сказуемым гораздо богаче, чем оно представлено у Потебни. Нужно отвлечься от всего комплeкса сознаваемой связи и зависимости сказуемого от подлежащаго, нужно отбросить то богатое содержание, которое мы охватываем довольно бледным словом «логическое отношение», чтобы увидать те контуры, которые выдвинул Потебня в своей формуле[55].
        Перейдем теперь к другой психологической конструкции понятия сказуемого, — предложенной Jеrusаlеm'ом и Овсянико-Куликовским. Так как работа Jerusalem'а преследует больше общепсихологические и даже гносеологические цели, то в основу нашего изложения мы положим взгляды Овсянико-Куликовского, лишь дополняя и комментируя их ссылками на Jerusalem'a[56]

        II.

        Овсянико-Куликовский ставит своей целью найти правильную постановку грамматического вопроса о предложении и для этого отмежевывает это понятие от соседних понятий психологического и логического суждения. « Сопоставляя их, мы прежде всего убеждаемся в том, что они могут и должны быть расположены в
[25]    
порядке генетическом и эволюционном в виде трех стадий развития ». Первая стадия — псuхологическое суждение, предшествующее языку и обходящееся без него; вторая стадия — предложение, т. е. психологическое суждение, уже переработанное н усовершенствованное теми умственными процессами, которые обусловлены речью; третья стадия — логическое суждение, процесс отвлеченной мысли, созданный силой языка, т. е. возникший из предыдущей стадии, — как результат ее переработки в сторону наибольшей отвлеченности мышления»[57]. — 3десь дана общая канва рассуждений Овсянико-Куликовского, на которой он вырисовывает свою теорию. Мы не будем приводит анализ психологического суждения, так как, построенный на « превосходной », но в сущности вовсе не психологической статье И. М. Сеченова («О предметеом мышлении»), этот анализ слишком слаб и имеет самое внешнее отношение к собственной теории Овсянико-Куликовского. — В психологическом (бессловесном) суждении уже даны основные элементы предложения — субъект, предикат и связка, — но речь осложняет и по своему преобразовывает их. Это преобразование выражается в следующих результатах:
        1) Каждый член психологического суждения в словесном предложении приурочивается к известной категории. Так, подлежащее психологического суждения, превращаясь в поддежащее словесного предложения, «наряжается» в форму имени сущесв. в имен. пад. Это уже не просто образ, но образ квалифицированный, приуроченный к категории вещи, понятый как предмет или субстанция. Такое же осложнение имеет место по отношению к сказуемому и к связке.
        2) Психологическое суждение неподвижно; напротив грамматическое предложение находится в вечном движении. Тут намечаются два основных факта: а) в предложении связка вовсе не обязательна, — она может быть устранена, и тогда вся предикативность сосредоточивается в сказуемом; в) в предложении может быть устранено и само подлежащее — в так наз. бессубъектных предложениях. — Третье отличие грамматического предложения заключается в создании второстепенных членов предложения, — обусловленном распадом основных членов.
[26]              
        Прежде чем перейти к ближайшему рассмотрению «зарождения логики» в недрах грамматического мышления, мы должны отметить еще очень важную грамматическую судьбу связки в психологическом суждении. Момент «связывания» образов является наиболее важным в осуществлении психологического суждения, — и в виду того, что у нас образуется тесная ассоциация представлений — одушевленности, хотений, волевых актов и тесно связанных с ними мускульных усилий и чувств, — мы акт связывания сознаем в свете этих ассоциаций. Осуществляя психологическое суждение, т. е. связывая расчлененные моменты целого, мы осложняем содержание суждения указанными ассоциациями и благодаря этому приписываем «подлежащему» — хотение, волю быть тем-то и тем-то. 3акрепляясь, эта ассоциация становится «неразрывной»[58], и образует основное русло для «грамматического мышления», — или точнее для «психологического примышления» к действительному содержанию нашей мысли[59]. — В языке, как показывают наблюдения, первоначально господствует т. наз. конкретная связка, близко подходящaя к указанному психологическому осложнению бессловесной мысли, так как в ней сказуемое представлается как волевой акт подлежащего. При дальнейшем развитии от прежней связки, составлявшей некогда особый момент в сознании, где она жила, как представлениe конкретных признаков, осталась только апперцепция предикативной связки, т. е. умственный акт  отнесения к подлежащему того, что сказано в сказуемом. Язык, развиваясь в этом направлении дальше, как бы выделяет из себя отвлеченную мысль; логическое мышление постепенно освобождается от уз грамматического.
        Свои мысли Овсянико-Куликовский суммирует в следующем определении предложения: «грамматическое предложение есть такое соединение грамматически переработанных представлений, которое может быть претворено в логическое суждение». Комментируя это определение, автор говорит: «предлагаемое мною определение, выдвигающее вперед возможность претворить предложение в логическое
[27]    
суждение, этим самым указывает на предикативную связь между подлежащим и сказуемым, как на основной признак предложения». Приведенное определение «указывает на необходимость, им следуя грамматическое предложение оглядываться на предшествующее ему психологическое суждение и на следующее за ним логическое».
        Мы изложили вкратце суть тeopии Овсянико-Куликовского. Корни ее восходят глубоко; — достаточно указать на то, что в разобранном труде Штейнталя уже заложены основные мысли этой теории[60]. Если не все языковеды разделют взгляды Овсянико-Куликовского, то нельзя не признать, что они имеют свою опору в основных тенденциях современного языкознания, представляя законный и неизбежный этап в развитии синтaксических понятий. — Чтобы выделить в них ценное и неценное в постановке и решении нашего вопроса о функции сказуемого, мы должны войти в обсуждение основных черт развитой теории.
        Теория Овсянико-Куликовского представляет не вывод из фактов, а гипотезу, предлагаемую им для объяснения грамматического анализа речи. Факты в его теории представляют только иллюстрацию к общим положениям, в основе которых лежит ничем не оправданное (и думаем — ничем не могущее быть оправданным) предположение, что грамматическое предложение есть средний член между психологическим и логическим суждением. Я не говорю уже о том, что исторически эта схема никогда не может быть проверена, так как нельзя надеяться на то, что история развития логического мышления, как способности человеческого духа будет когда-нибудь поставлена на твердую историческую почву. Не говоря уже об этом, и по принципиальным соображениям нельзя ставить на одну плоскость грамматику и логику, — и еще менее позволительно «объяснять логику из грамматики»[61]. Можно, конечно (а с известной точки зрения даже и должно) психологически истолковывать логику, — т. е. пытаться в психологии мышления искать исходных точек и основных мотивов развития логики. Но попытки эти до сих пор не увенчивались успехом, — и единственная выдающаяся попытка углубиться в психологические основы су-
[28]    
ждения, принадлежащая Брентано[62], привела к тому, что основную логическую функцию суждения Брентано признал неразложимым психологическим фактомъ. Эта функция — логическое содержание которой лучше всего раскрыто в работах Виндельбанда и Риккерта[63], — для психологичеcкого анализа представляется невыводимой из общих условий мышления. Сознав это, Брентано пришел к мысли, что способность суждения является одним из основных свойств человеческого духа; вот почему он классифицирует психические явления, как 1) представления, 2) суждения и 3) явления любви и ненависти... Если попытка Брентано не встретила особенного сочувствия среди психологов, — то во всяком случае должно быть признано заслугой Брентано то, что он отрицательпо доказал, что, если пытаться выводить логическое мышление из психологических его условий, то это можно сделать только таким образом, что признать неразложимым психологическим фактом то, что требовалось разложить. Функция человеческого духа, как он проявляет себя в логическом мышлении, не может быть построена из элементов, в которых нет еще никаких намеков на логическое мышление; другими словами, логическая функция духа должна быть признана невыводимой из элементов, основной функцией духа.
        Отсюда ясно, что психологическое и логическое суждение не могут быть признаны двумя различными явлениями, а лишь двумя различными понятиями, точками зрения. Принять это мешает предрассудок, что логическое мышление непременно осуществляется в понятияхъ : доходят иногда до до того, что склонны приписывать «настоящит» логические суждения только ученым, так как только они мыслят связи вещей в строгих и точных понятиях[64]. Между тем логическое мышление, как таковое, функционирует и в мышлении с помощью представлений. Теперь почти общепризнанным является тот факт, что не суждения возникают из понятий, — а что наоборот понятия возникают благодаря суждениям.
[29]              
Как логическое мышление будет логическим, независимо от того, будет ли оно безошибочным или ошибочным, — так оно остается логическим вообще независимо от того, как и благодаря чему оно осуществляется. Однако, тенденции абстрактно логической точки зрения (см. раньше) ведут к тому, что смешивают результаты логического мышления с реальным логическим суждением. Реальное логическое мышление почти всегда конкретно, хотя оно и выходит во своих результатах за пределы этой конкретности, раскрывая перед нами отношения и связи понятий. Поэтому видеть в «отвлеченности» мышления существенный признaк логических суждений очевидно неправильно.
        Овсянико-Куликовский разъеднняет психологическое и логическое мышление, как два реально-отдельных момента, что как мы видели неправильно; еще более неправильно то, что средним членом этого ряда он признает грамматическое предложение. Что «грамматическое мышление» есть факт и при том имеющий большое историческое значение, — это мне кажется, оспаривать невозможно; но чтобы этот факт имел какое-нибудь отношение к логическому мышлению в его основных чертаз, — чтобы «логика зарождалась в недрах грамматического мышления» — это, конечно, абсолютно неприемлемо. — Предложение становится грамматическим фактом постолько, посколько выражается в языке то, что при этом мыслит или чувствует говорящий. Грамматика и ставит себе задачей изучение тех закономерностей в развитии языка, которые доступны для исторического изучения. Можно ли ожидать, чтобы изучение исторических судеб предложения «объяснило» нам развитие логического мышления? Не следует ли наоборот ожидать, что развитие предложения обнаружит лишь большую гибкость языка в раскрытии мысли'? Ведь не мышление обслуживает речь, а наоборот речь обслуживает мышление; следовательно, мы не можем объяснять цели из средств, не можем говорить о зарождении логики в недрах грамматического мышления. Конечно, если придерживаться точки зрения, что логическое мышление «начинается» лишь с того момента, когда ум обладает понятиями, то тогда еще можно было бы говорить о роли языка в выработке элементов логического мышления, но все же не самого мышления. И для Овсянико-Куликовского впрочем «в недрах грамматического мышления» должны зарождаться только элементы логики, — так как основная
[30]    
форма мысли — суждение — и у него не создается языком, а существует до языка. Таким образом и с точки зрения его схемы развитие грамматического мышления ведет лишь к созданию элементов логического мышления... Но и эта поправка не помогает делу, так как роль языка в развитии понятий учитывается психологией, а не логикой. Как мы уже указывали, логическая функция суждения не может быть объяснена из элементов мышления и должна быть признана основной функцией духа; поэтому появление понятий само по себе не создает логического мышления, а только более адекватно осуществляет его. Если бы до возникновения поняти логическая функция суждения не имела меcтa, то она никогда и не могла бы возникнуть; поэтому все, что объясняет появление попятий, — объясняет не логику, а психологию мышления.
        Неправильность всей указанной схемы Овсянико-Куликовского не отражается на той части его теории, которая касается вопроса об основных синтаксических понятиях. Эти понятия возводятся у него к их психологическому корню, — и грамматике приходится лишь вносить свои добавления в то, что дает анализ психологического суждения. О чисто грамматическом определении понятий предложения, подлежащего, сказуемого у Овсянико-Куликовского нет и речи: он лишь ставит своей задачей выделить те осложнения этихъ понятий, которые созданы языком. Этот путь методологически, конечно, бесспорен, так как для грамматики остается одно из двух: либо совершенно отказаться от учения о предложении и его частях, либо воспользоваться теми понятиями, которые дает в этом случае психология или логика. Посколько первая часть дилеммы отвергается, для грамматики остается лишь тот путь, на который ступил вместе с другими и Овсянико-Куликовский. Он прав также и в том, что предложение прежде всего должно быть определено в его психологических признаках, так как речь обслуживает не только мышление, но и другия сферы душевной жизни (напр. сферу чувств). Однако этот последний мотив совершенно не учитывается Овсянико-Куликовским, для которого предложение имеет свою психологическую почву лишь в суждениях. Это конечно одностороннее, и мы увидим ниже, как теория Вундта восполняет этот недостаток.
        Мы пройдем мимо вопроса о предложении и остановимся лишь на анализе понимания преликативной функции у Овсянико-Куликов-
[31]    
ского; хотя он старательно отделяет понятие предикативной функции и предиката, но после сделанных выше замечаний по этому поводу мы считаем себя в праве не возвращаться к этому вопросу и сливать эти понятия.
        Мы уже указывали, разбирая взгляды Потебни, что определять психологическую функцию сказуемого — по его роли в образовании апперцепции, — значит указать лишь самые общие контуры этой функции. Фактически отношение между подлежащим и сказуемым богаче, чем это представляет формула Потебни. Теория Овсянико-Куликовского и является попыткой ближе определить и полнее формулировать то, что Потебня охватывал своей формулой. По мысли Овсянико-Куликовского, в психологическом суждении и следовательно в предложении мы представляем себе отиашение подлежащего и сказуемого, как отношение производителя к производимому действию. Предикативная функция и заключается собственно в переработк данных (в подлежащем и сказуемом) лексических содержаний в это отношение[65].
        По объяснению Овсянико-Куликовского, этот характер предикативной функции имеет свой источник в осложнении первоначального предицирования различными ассоциациями: простое соединeниe элементов суждения, имеющее само по себе чисто физиологическую основу, сознается нами в свете наших собственных переживаний. Мы переносим на объективный мир ту «волю», которую сознаем в себе, как источник нашей деятельности. Можно ли однако удовлетворитъся таким объяснением? Не странно ли, что характерная основа нашего мышления-суждение приобрела свои особенности в зависимости от такого случайного фактора, как игра ассоциаций? Ведь в психологическом суждении (беря его в понимании Овсяникo-Куликовского) мы имеем не простую связь
[32]    
подлежащего и скавуемого, а нечто, из чего развивается впоследствии логическое отношение. Отсюда ясно, что простое суммирование, сложение элементов суждения не могло лежать в основе того процесса, в результате которого мы имеем логическое отношение: ех nihilo nihil est. Конечно, можно еще понять развитие этого логического отношения, если исходным его пупктом мы будем считать такую связь подлежащего и сказуемого, которая implicite содержит в себе логическое отношение. Можно напр. признать, что психологической ячейкой связи подлежащего и сказуемого, — было то суждение, в котором отношение этих двух элементов суждения представлялось как отношение производителя к производимому действию. Но в таком случае эта исходная форма суждения, — implicite содержащая логическую связь — не может быть объяснима действием ассоциаций и должна иметь более глубокие основания. Их указывает напр. теория Jerusalem'a, по которой суждение, т. е. расчленение и организация данного материала по схеме «существа» и его «деятельности» — придает материалу ту форму, которая cooтветствует нашему сознанию[66]. Сознавая себя, мы всегда сознаем себя как «я», которое является центром, — устойчивым моментом среди вариирующих его определений. И пока наши представления не принимают той же формы, пока и в них мы не выделяем центр сил, обнаружение которых развертывает перед нами разнообразные, часто противоречивые состояния, до тех пор процесс сознания не дошел до своей высшей формы — до апперцепции. Мы апперцепируем внешнюю действительность в свете своего внутреннего опыта, — и это объясняет нам то, почему наше ориентиpoваниe во внешней действительности достигает своей высоты в суждениях, так и то, почему для суждений характерна двучленность[67].
        Можно ли принять эту точку зрения? Мы пришли к ней, отыскивая те психологические признаки, которые характеризуют
[33]    
сказуемость и согласились уже в том, что предикативная связь может быть истолкoвана, как связь производителя и производимого действия. Этот психологический признак действительно настолько помогает при отыскании того, где сосредоточена сказуемость, что на практике, в школьном обучении, мы научаем детей довольно быстро ориентироваться в предложении с помощью вопросовъ: «кто и что делает?» Но та же прaктика показывает, что не везде уместен и пригоден такой вопрос; в предложении часто нет ни малейшего намека на какую бы то ни было «деятельность», а сказуемость все же «чувствуется» нами достаточно ярко. Это одно показывает, что приведенный психологический признак недостаточно глубок. Против этого нельзя возражать ссылками на историю языка, которая действительно даетъ некоторые указания в защиту первоначальной конкретности связки. Пусть даже была такая «синтаксическая эпоха», когда все предложения включали в себя признак «деятельности», — пусть было время, когда этот психологический признак сразу фиксировал внимание на сказуемости, — но бесспорно и то, что теперь этот признак недостаточен. Между тем психологическая конструкция Иерузалема, если бы она была права, разъ навсегда делала бы характерным для суждения, а следовательно для предложения указанный признак. Если психологическая сущность суждения понятна из того, что мы интроецируем в внешний мир форму своего сознания, то каким же образом суждение может оставаться суждением, теряя эту форму? Если субъект всякого суждения есть центр сил, а предикатъ — деятельность, обнаруживаемая этим центром сил, то как возможен прогресс суждения, — переработка его в те высшие логические суждения, где мы имеем сочетание понятий? Пестрота психологического рисунка, в котором осуществляется логическое суждение, делает для нас вообще методологически неправильным тот путь, на который ступил Иерузалем в своей попытке психологически понять «суть» суждения. Как хорошо отмечает тот же Иерузалем[68], суждение является некоторой биологической функцией, подлежащей развитию в силу своей ценности для ориентировки в окружающем. Отсюда ясно, что есть нечто в суждении, что подлежит развитию; но несо-
[34]    
мненно и то, что суждение имtетъ моменты, не подлежащие развитию. Логическое мышлеиие не может «родиться» постолько, посколько основной акт суждения — «Anerkennung» (по терминологии Брентано[69]) — никак не можетъ быть выведен ни из наличности логического материала, ни из действия ассоциаций, ни из простого связывания. Но из неразложимости и изначальности акта суждения не следует того, чтобы осуществление этого акта было всегда одним и тем же. В суждении именно и подлежит развитию материал суждения, подымающийся от низов психической жизни до ее вершин — понятий.
        Иерузалем и впал в ту ошибку, что не провел строгого различия между изменчивостью материала суждения и неизмннностью акта суждения. Его теория вводит нас в психологию мифологического мышления, объясняет нам следы этого мифологического мышления в современном сознании, но она смешивает материал и акт суждения. Если в суждении мы часто сознаем отношение субъекта и предиката, как отношение производителя к производимому действию, то это объясняет нам то, как сознаем мы акт суждения, а не его внутреннюю природу. Осуществляя суждения, мы осознаемъ этот акт не во всей его полноте, и лишь научное сознание, строгое, точное, дисциплипированное, осознает свое позпавательное поведение в всей его чистоте. Обыденное же сознание, власть которого особенно сильно чувствуется в языке, в своих логических функциях не сознает эти функции в их чистоте. Мотивы, в силу которых мы не в состоянии всегда оставаться в сфере «чистой» мысли, настолько серьезны, что мы действительно не можем никогда окончательно сбросить с себя иго обыденного мышления[70]; но тем более важно проводить различие между логической функцией как таковой, и между тем психологическим материалом, в котором она осуществляется и в зависимости от которого ваьируется наше осознавание ее.
        Иерузалем, конечно, вносит поправки в свою основную формулу, но они не изменяют дела. Первая его поправка заключается в том, что грубый антропоморфизм, проявляющийся в сужденiях о природе, как живом источнике сил, постепенно сменяется
[35]    
более тонким различием носителя «способностей», «свойств», «возможностей» и самих этих способностей и т. д.[71], — но вся психологическая тонкость сведения этих попятий к их корню не может поправить дела. Из этой поправки мы только знакомимся с новой вариaцией того, что Овсянико-Куликовский называет «грамматическим мышлением», и что, в действительности, представляет лишь психологическую канву, на которой для нас вырисовывается связь субъекта и предиката[72]. Эта связь, копечно, никогда не выражается только в том, что обнимает бледное слово «логическое отношение», и разъяснение всего психического ореола, в котором оно предносится нашему сознанию, составляет крупную заслугу Иерузалема. Но все же акт суждения вызывает к жизни не только этот ореол, но и его ядро, его основное содержание — «логическое отношение».
        Другая поправка Иерузалема относится к различению «действительных» суждений и суждений, представляющих из себя словесные сочетания, образованные по аналогии с другими суждениями[73]. Первые суждения предподагают действительную наличность того «Gеsаmmtvorstellung», которое носится перед умственным взором при преобразовании его в суждение; вторые возникают иначе. Это различение, очень тонкое с психологической стороны, говорит, однако, против Иерузалема, а не въ защиту его. Суждения, образованные не по следам живого материала (Gеsаmmtvorstellung), мало подходят к теории Иерузалема, — но они все же остаются суждениями, как в логическом, так и психологическом[74] смысле. Сознание наше, заполненное лишь словесными образами, не имеет перед собой того ореола, который предносится в других случаях; но все же и эти «словесные» суждения не естъ с психологической стороны ряд образов. Мы отчетливо сознаем то единcтвo, которое достигается в суждении и которое почти сплошь заполняет сознание, заинтересованное именно этим единством: не
[36]    
отвлекаемое образами и лишь скользя по ним, наше «я» устремляет почти всю энергию на осознание «логического отношения». В этом между прочим и заключается огромный психологический выигрыш от того потускнения лексического содержания, которое мы замечаем при переходе конкретной связки в чисто формального «носителя» связи подлежащего и сказуемого.
        Таким образом, различение «действительных» и словесных суждений еще ярче вырисовывает перед нами необходимость выделять два момента в суждении: логическую функцию его и тот материал, в котором осуществляется она. Нетрудно видеть, что это совпадает с ранее указанным различием точек зрения логики и психолоrии на суждение. Это различие не есть различие явлений, а различие именно точек зрения. Вот почему психологический вопросъ о той «одежде», в которой предстает нашему сознанию суждение, не устраняет, а наоборот требует логического вопроса о функции суждения.
        Не можем, наконец, не коснуться еще одной стороны вопроса. Книга Иерузалема, вообще всесторонне освещающая проблему суждения, достаточно хорошо обрисовывает то богатство результатов, которое достигается суждением. Суждение, как основа и орудие познанiя, актуально осуществляет всякий раз какую-нибудь одну задачу; но роль суждения не исчерпывается лишь действительно достигнутыми результатами его. В каждом суждении как будто заложен потенциально целый ряд других суждений, реализующих то богатство мысли, которое скрыто в суждении. — Психология суждений, как она разработана у Иерузалема, не может нам объяснить этого богатства содержания в суждении. Это вытекает, конечно, из самого существа nсихолoгической постановки проблемы суждения: с психологической точки зрения всякое суждение есть законченное целое. Правда, в нем могут таиться мотивы к выявлению потенциально заложенного материала, но наличность мотивов к выявлению этого потенциального содержания не объясняет «возможности» этого содержания. Иерузалем как будто избегает трудности этого вопроса, когда говорит, напр., o том, что всякое аттрибутивное сочетание предполагает раннее бывшее предикативное[75], нo это вряд ли верно.
[37]    
Если бы это было так, то потенциальное богатство содержания суждения, являясь итогом прежней работы мысли, было бы понятно в своем источнике; но можно ли сказать, что всякое аттрибутивное сочетание (понимая его в чuсто псuхолoгическом, бессловесном cмысле) опирается на ранее бывшее предикативное? Исторически этого проверить никак нельзя, а психологически невероятно, чтобы первоначальные ступени суждения были так бедны содержанием, как это предполагает теория Иерузалема.
        Мы ограничимся лишь этими замечаниями о теории Иерузалема, полагая, что и сказанное достаточно уясняет, что психологические признаки сказуемости сами по себе не существенны для акта предицирования. Не только нельзя считать признаком сказуемости организацию представляемого материала по схеме "существа" и его "деятельности", но вообще в психологических «признаках» скaзуемости нельзя видеть ее действительных признаков. Сказуемость имеет ряд психологических характеристик, которые, будучи, пожалуй, практически полезными для фиксирования сказуемости, не могут дать нам настоящего определения ее. Для нашей цели, — отыскать основное содержание понятия сказуемого, — эти психологические характеристики служить не могут, так как предицировaниe вовсе не состоит напр. в организации материала по аналогии с нашим собственным существом, хотя и выражается в нем. Конечно, практически и та психологическая одежда, в которую облекается акт предицирования, достаточно выясняет для нашего сознания, где сосредоточена сказуемость, — и именно потому языковеды и довольствуются чисто психологическим критерием сказуемости. Но дает ли это психологическое попимание сказуемости материал для точного определения ее? Сказанное, кажется, достаточно убеждает, что нет. Психологические «признаки» сказуемости не обнимают всех ее выражений (ср. приведенные выше оговорки Иерузалема о чисто словесных суждениях) и этим обличают известную случайность той психологической формы, под которой является нам сказуемость. Предикативная функция есть акт, анализ которого не может ограничиться выяснениeм тoго, как он
[38]    
протекает; необходимо выяснить и те цели, которые достигаются им. Из этого следует, что сказуемое должно быть определено телеологически, как звено из общей цепи нашего «поведения». Bcе попытки подменить телеологическую постановку вопроса так называемым психологическим анализом должны быть поэтому признаны неудачными. Конечно, необходимо выяснить и психологию суждения, — т. е. материал и процесс суждения; но нельзя думать, что это разрешает всю проблему суждения. Как акт, суждение должно быть освещено телеологически; и посколько цели мышления, сначала бессознательно нормирующиt его, сознаются нами в так называемом логическом (т. е. в данном случае отвлеченном) мышлении, это телеологическое рассмотрение природы суждения совпадает с логическим анализом его.
        Психология суждения может дать нам много для понимания той психологической атмосферы, которой насыщена и пропитана речь; она может раскрыть нам те мотивы, которые сыграли свою роль в колебаниях, изменениях речи. Но психология суждения не может дать нам ответа на вопрос о « структуре » суждения, т. е. о том, какова функция его (так как морфологическая проблема всегда разрешается в физиологическую). Таким образом на вопрос об определeнии сказуемого мы должны ждать ответа не от психологии, а от логики.
        Ни теория Иерузалема, ни тем более Овсянико-Куликовского не решают той задачи, которую мы ставим себе. Почти безукоризненно рисуя психологическую сторону суждения, формулируя то, что предносится нашему сознанию при суждениях и помогает находить предикат, — эти теории не могут нам дать законченного определения сказуемости. Поэтому, если грамматика хочет пользоваться понятиями сказуемого, подлежащего, а следовательно и понятием предложения, то она должна обратиться к логике. То, что она найдет в логике может не иметь никакой практической ценности, так как при известном навыке (легко напр. приобретаемом в школе) мы легко «чувствуем» сказуемость. Но это, конечно, вовсе н делает лишней задачу точного определения понятия сказуемого.
        Мы теперь и обратимся к последнему типу теорий — к взглядам Вундта, изложенным в его Völkerpsychologie (В. 1, Th. II)
[39]    
и содержащим в себе логическое толкование основных синтаксических понятий[76].

         III.

        Чтобы выяснить взгляды Вундта на сказуемость, мы должны познакомиться с его общим пониманием предложения, при том въ свете тех исторических «недоразумений», которые хочет разрешить Вундт в своей теории.
        Старые определения предложения подчеркивали либо грамматическую, либо логическую сторону его, или же объединяли в одном определении оба эти момента. Чисто грамматическое определение предложения, как «группы слов, представляющих в живой речи одно целое», по Вундту упускает одну существенную сторону предложения — не отвечает на вопрос, как должно быть организовано это целое, чтобы быть предложением. Не всякое целое, как таковое, является предложением, — так напр. ряд чисел, будучи произнесен, дает группу слов, но не дает предложения. Недостаток чисто грамматического определения предложения восполняется логическим определением его; типичное сочетание этих двух определений Вундт видит в очень популярном определении предложения, какъ «мысли, выраженной с помощью verbum finitum»[77]. Однако вносимый логикой корректив (предложение есть мысль) дает лишь мнимый выход из затруднения. Что значит в данном определении «мысль»? Это понятие, конечно, не грамматическое, —  а если его понимать в логическом смыслее, т. е. сливать предложение с логическим суждением, то синтаксису придется ограничиться изучением немногих предложений, так как предложения (в широком смысле слова) не являются логическими суждениями. Вот почему в приведенном определении «мысль» обыкновенно понимают в широком психологическом смысле.
        Раз этот шаг сделан, неизбежен и дальнейший. Одни, считая, что чисто грамматическое определение предложения невозможно, совершенно устраняют из синтаксиса учение о предложении (это по терминологии Вундта «отрицательный синтаксис», представителем которого он считает Миклошича); другие переходя на почву чисто психологического понимания предложения. Первая позиция неприемлема, по Вундту, потому, что для нее последовательно центр тяжести должен перенестись на отдельные слова. Исходным синтаксическим пунктом является при этом бессубъектные предложения, что грамматически едва ли приемлемо. — Если перейти к оценке психологического синтаксиса, то обращает на себя внимание то, что центр тяжести здесь переносится на сознание говорящего и слушающего; языковая же сторона при этом определении не играет никакой роли[78]. Однако и с чисто психологической стороны это определение неудачно, так как, если говорящий включает в произносимое им «предложение», кроме слов, определенные добавочные представления, то у слушающего эти добавочные предcтавления (которые входят в состав предложения) могут быть совершенно иные. Из этого ясно, что с психологической точки зрения сознание говорящего и слушающего должны дать начало двум различным «синтаксисам», — и мeнеe всего в выгрыше от этого будет грамматика. Для нее ведь важно иметь дело со всем психологическим контекстом, в котором выступает «словесное выражение»; но при наличности двух различных психологических контекстов психологическое определение предложения теряет свою научно-грамматическую ценность (сохраняя, конечно, свое психологическое значение).
        Эта критика различных определений приводит Вундта к следующим выводам : предложение есть прежде всего языковое nоcтрoeниe. «Если спрашивают о сущности предложения, то при этом речь может итти только о его языковой природе», говорит Вундт[79]. С этой точки зрения Вyндт предпочитает внешне-грамматическое
[41]    
понимание предложения психологическому, так как оно все же верно намечает с внешней стороны суть предложения, хотя и не проникает в глубь его. Чтобы навсегда покончить с теми сочетаниями слов, которые нуждаются еще в психологическом дополнении для того, чтобы стать «целым», — Вундт вводит весьма плодотворное различие между полными и пеполными предложениями, при чем последние он называет «эквивалентами предложения» за их способность замещать целое предложение. — Введя это существенное различие, Вундт устанавливает затем психологическую сторону предложения, критикуя ту основную предпосылку делавшихся до него определений, по которой в предложении мы имеем сочетание элементов, существовавших до предложения самостоятельно и независимо. С точки зрения психологии то целое, которое выражается в предложении, существует до своего разложения на части. Нельзя сказать, что представление дерева и представление зелени в своем сочетании дают то, что мы представляем себе, когда говорим «дерево-зелено»[80]. Наоборот у нас есть «совокупное представление» (Gеsаmmtvorstellung), — и лишь в предложении мы разлагаем его на части.
        Являясь продуктом разложения совокупного представления, предложение имеет не только аналитическую, но и синтетическую функцию; под последней нужно разуметь не «соединение» членов, а их отношение, связывающее «части» в целое[81]. Отсюда ясно полное определение предложения у Вундта: предложение есть выражение средствами языка произвольного разложения совокупного представления на части, стоящие друг к другу в логическом отношении.
        Мы должны еще остановиться на классификации предложений у Вундта. Для него сушествует три основных типа предложения: восклицательный, изъяснительный и вопросительный. Первый тип —  наиболее простой — особенно интересен для нас. Восклицательные предложения делятся на предложения, выражающие 1) чувства и 2) желания. 3амечательная особенность первых заключается в том,
[42]    
что в них может отсутствоватъ глагол. Чтобы убедиться, что в данном случае мы имеем предложение, следует проанализировать вслед за Вундтом приводимые им слова императора Вильгельма I: «Welch eine Wепdung durch Gottes Fügung!». Разложение совокупного представления осуществляется в данном случае без глагола, — и хотя мы всегда могли бы дополнить приведенную фразу глаголом, но тонко замечает Вундт, мы получили бы в таком случае другое, ослабленное выражение чувства. Вундт пишет: где на лицо два выражения с различной силой, там более энергичное является и первоначальным.
        Безглагольные предложения лишены предикативности, носят аттрибутивный характер, так как в них нет кикакого второго понятия, которое высказывалось бы о первом, а есть лишь ближайшее определение, присоединяющееся к первому понятию[82]. Это место раскрывает нам взгляд Вундта на понятие предикативности. С точки зрения языка нельзя установить, имеем ли мы перед собой аттрибутивное или предикативное предложение : для этого нужно отдать себе отчет, высказывается ли что-нибудь о субъекте; или нет, т. е. нужно вскрыть характер логического отношения часшей предложения. Таким образом предикативность характеризуется по Вундту своей логической функцией, — по крайней мере, прежде всего. Исходя отсюда, Вундт находит, что предложения могут быть лишены предикативности, так как не всегда предложения носят повествовательный или вопросительный характер, т. е. не всегда в них выражается суждение.
        В системе мыслей Вундта это расширение понятия предложения, признание, что объем этого понятия шире понятия предикативности, занимает очень важное место. Как мы помним, психологическая школа искала предикативность во всем, «что имеет смысл»[83], т. е. считала понятие предикативности по объему равным понятию предложения. Вундт, исходя из чисто психологических соображений, пытается создать более широкое в психологическом отношении понятие предложения. Мы уже приводили раньше замечание Дельбрюка по поводу грамматичеcкой убедительности анализа Вундта по этому вопросу и считаем вообще правильпым, что ни-
[43]    
какие грамматические анализы не могут выяснить вопроса о том, возможны ли предложения, лишенные предикативности. Но вместе с тем нельзя считать, что психологически немыслимы предложения без предикативности, так как мол мы «чувствуем» предикативность даже и в безглагольных предложениях. Показания нашего чувства, вернее нашей предицируюшей апперцепции свидетельствуют только о том, что предикативные предложения вытесняют другие формы, и ничего не могут сказать о припципиальной немыслимости непредикативных предложений. Поэтому, если даже признать, что Вундт не развил с полной доказательностью свою мысль о возможности лишенных предикативности предложений, — нужно согласиться с тем, что эта мысль во всяком случае заслуживает самого живого внимания.
        Вернемся однако к понятию предикативности у Вундта.
        Признав, что логический и грамматический субъект и предикат совпадают, что предикативность несет логическую функцию, Вундт делает дальше мало обоснованный скачок, сливая грамматические понятия предикативности и глагольности[84]. Факт преобладания предикативной формы предложения в наше время, по Вундту, связан с ростом глагольности; но в былые времена чисто именные предложения, т. е. аттрибутивные (а не предикативные) предложения были очень распространены. Как видит читатель, Вундт здесь сливает понятия предиката и глагола, — и вcе безглагольные предложения считает лишенными предикативности. Хотя раньше Вундт признавал, что предикативность есть там, где осущест-
[44]    
вляется логическая функция предиката, — т. е. понятие предикативности никоим образом не связано с грамматическим выражением ее, — теперь Вундт не признает предикативными безглагольные предложения, хотя бы в них и осуществлядлась логическая функция предиката[85].
        Чем объяснить это явное противоречие?
        Припомним ту критику, какой подвергает Вундт различные определения предложения. Исходным пунктом этой критики является убеждение, что чисто грамматическое («языковое») определение предложения возмoжно. В защиту этого убеждения Вундт выставляет только то соображение, что есть грамматическое различие между предложением и группой слов (напр. название чисел), заключающееся в том, что предложение всегда организовано. Если это так, то грамматика обладает своими, чисто грамматическими определениямu синтаксических понятий. Вот  откуда у Вундта стремление пользоваться грамматическими признaками понятия предложения, предиката, — и надо только пожалеть, что Вундт не был достаточно последовательным на этомъ пути. Если мы не ошибаемся, только в развитии понятия предикативности у него сыграл свою роль грамматический признак (сказуемое = глаголу): различие аттрибутивных и предикативных изъяснительных предложений опирается именно на грамматическое понятие сказуемого. Дальше Вундт не пошел, — и потому не заметил, что понятие сказуемого у него носит двойственный характер. Там, где ему нужно до-
[45]    
кавывать возможность предложений, лишенных предикативности, там, где он критикует понятия психологического субъекта и предиката, созданные ф. Габеленцом, он становится вполне определенно на логическую точку зрения; — там же, где он хочет доказать аттрибутивный характер чистых Nоminalsätze, он приравнивает предикативность глагольности. Таким образом у Вундта соединяются два момента в развитии понятия скaзуемого — грамматический и логический. Характерно между прочим полное отсутствие у Вундта психологизма[86] в понимании предикативности. В Вундте как бы воскресает иллюзия «wundervoller Аutоnоmiе der Sprache», — и потому с такой силой и убедительностью он восстает против смешения грамматической и психологической точек зрения. Он требует для грамматики грамматической постановки синтаксических вопросов, мечтает о раскрытии «языковой природы» предложения, — и в то же время… отчетливо сознает, что основное содержание синтаксических понятий чисто логическое. «Так как каждое суждение есть изъяснительное предложение и в то же время каждое изъяснительное предложение может рассматриваться как логическое суждение, то чисто логические понятия субъекта и предиката могут быть без сомнения перенесены нa изъяснительные предложения» (ibidem, S. 264). Два основных мотива, направляющие синтаксические анализы Вундта, однако не связаны друг с другом. Ведь можно искать грамматического определения предложения, не подчиняя синтаксис логике; можно и наоборот — логически определять основные понятия синтаксиса и не мечтать о чисто грамматическом истолковании их. Мысль языковедов как будто описала круг; от полного разделения логики и грамматики у Штейнталя, от замечаний Потебни, что грамматика относится к логике, как любая другая наука, — грамматическая мысль ушла к психолоrии, увлеклась психологическим толкованием и, наконец, разочарованная снова вернулась к сближению грамматики и логики. Устранив ошибки логической грамматики, психологическая грамматика
[46]    
сама впала в ошибки, устранимые лишь при возвращении к логике[87].
        Перейдем к анализу взглядов Вундта.
        Коснемся прежде всего стремлений Вундта точно определить границы грамматических понятий. Нельзя не согласиться с ним, что существенным признаком грамматического определения понятий является языковая характериска его. Понятие, напр., предложения определяется нами граммaтически лишь в том случае, если достаточным для его характеристики признаком является то, что раскрывает его « языковую природу». Это положение совершенно справедливо: если грамматическое определение понятия предложения возможно, то оно не должно содержать в себее никаких психологических или логических признаков; если же для полного определения понятия предложения необходимы эти последние, то это значит, что чисто грамматическое oпределение предложения невозможно. Этот последний вывод, развитой из других (хотя и близких) оснований особенно ярко Потебней, так сказать навязывается намъ, — да и живая практика языкознания представляет неоспоримое свидетельство того, что определение предложения невыполнимо средствами языка. Конечно, отсюда вовсе не следует, что нечего стремиться к "общему определению предложепия», как то думал Потебня[88]: cиcтема языкознания, трактующая о предложениях в его различных формах, не может не нуждаться в общем определении предложения. Невозможность дать общее грамматическое определение предложения ведь не исключает для грамматики возможности пользоваться понятием предложения, заимствованным напр. из психологии языка. Ries справедливо указывает в своей критике школы Миклошича, что вместо развития и обоснования общего учения о предложении, отрицающие его все же пользуются понятием предложения, как наличным и известным [89].
        Что же дает Вундт в своем определении предложения, как раскрывает он его языковую природу? Единственный «языковый»
[47]    
признак предложения у Вундта — это «выражение средствами языка» (Sprachliche Аusdruck) произвольного расчленения цельного представления. Этот признак настолько общ и неопределен, что он решительно ничего не дает для грамматики. Справедливо говорит по этому поводу Кудрявский, что «анализом Вувдта не затрагивается и не определяется предложение и потому языковедамъ не следует считать вопроса о предложении разрешенным»[90]. Как ни интересно оживание у Вундта идей об «языковом» определении предложения, но нельзя не признать, что оно закончилось крахом и еще более выyснило невозможность дать чисто грамматическое определениe предложения.
        Вундта смущает признак «организации», который, как мы видели, грамматически отделяет предложение от «группы слов». В формальных языках этот признак действительно является грамматическим, а в языках, не развивших форм, он грамматически почти не выражается. Вот почему у Вундта в его определении предложения от признака «организации» остался только одинъ след: те «логические» отношения, в которых находятся члены продложения. Это нельзя считать, конечно, личной неудачей Вундта, так как построить полятие предложения безъ его психологических и логических признаков невозможно[91].
        Став на ложную дорогу, Вундт, конечно, не избег ошибки, — и к таким мы причисляем ничем не обоснованное отожествление понятий глагола и сказуемого. Когда Вундт отказывается, на основании логических признаков сказуемости, признать за восклицательными предложениями предикативность, — то он прав во всяком случае методологически: если признать всдед за ним, что логическая функция сказуемого состоит в выскaзывании чего-нибудь о субъекте[92], то нельзя не признать, что восклицательные предложения лишены предикативности. Но утверждать затем, что предикативность и глагольность одно и то же, это, конечно, очень рисковано... Когда Потебня устанавливает minimum того, что
[48]    
должно содержаться в предложении наших языков с психологической и грамматической точки зрения, — и найдя, что в языке всегда бывает выражено сказуемое, а с другой стороны нет предложения без глагола, — говорит дальше всегда о «глаголе-скaзуемом», — то ясно, что правильность этого определения ограничена рамками глагольных предложений. Но у Вундта, далеко выходящего за пределы глагольных предложений, нет, как мы видели, никаких серьезных оснований для слияния глагольности с предикативностью.
        Грамматика, в сущности, должна отнестись совершенно нейтрально к вопросу, возможны ли предложения, лишенные предикативности. Мы приводили уже замечание Дельбрюка, указывающего на то, что предикативность может быть выражена ударением; говоря общее — средства языка не исчерпываются только в словах и потому, на основании присутствия или отсутствия слова, фиксирующего предикативность, нельзя заключать о предикативности или аттрибутивности данного предложения. Этот вопрос разрешим только тогда, когда мы выясним понятие предикативности в eгo источнике ; лишь там мы можем поставить вопрос и об объеме этого понятия. Вундт правильно указал на ту сферу, где мы имеем, так сказать ехреrimеntum сruсis — на предложения, выражающие чувства. Сам он лишь коснулся психологического анализа их и потому его решение вопроса может иметь лишь предварительное значение, — но во всяком случае именно на этих предложениях может быть решена проблема о границах понятия предикативности.
        Как понимает Вундт предикативную функцию? К сожалению, он совершенно не считается с психологической характеристикой предикативности, представленной на западе лишь в намеках Штейнталя, Гумбольдта, да в теории Иерузалема. Отвергнув понятие психологического предиката, созданное ф. Габеленцем и отметив лишь вскользь путаницу, которая господствует в определении логического и психологического суьъекта и предиката[93], Вундт прямо заявляет, что основная функция сказуемого, — находящая свое полное выражение лишь в Аussаgesatz — логическая. Вундт должен,
[49]    
конечно, признать, что не во всяких предложениях находится «адекватное» выражение того, что хотел сказать автор предложения, — и этим он сам указывает слабое место своей теории предикативности. Дело в том, что для логического анализа понятия предиката и субъекта неотделимы один от другого, между тем как наличность бессубъектных предложений сама по себе уже ясно говорит, что понятия грамматического субъекта и предиката могут и не совпадать с параллельными логическими понятиями. Если даже Вундт прав относительно изначальной двучленности бессубъектных предложений, то, как правильно указалъ Sütterlin[94], это не ослабляет расхождения указанных логических и грамматических понятий при анализе современного языка.
        Ошибка Вундта заключается по нашему мнению в том, что правильно признав чисто логичеcкое содержание понятия предиката, он расширил этот факт до полной идентичности грамматического и логического предиката. Вот почему говорит он и об «неадекватном» выражении мысли... Мы уже видели, что и сам Вундт забывает об этом (хотя к сожалению неудачно) в вопросе об аттрибутивном характере безглагольных предложений, — да и вообще можно было бы считать после работы Штейнталя раз навсегда неприемлемым отожествление предложения и суждения. Однако это не должно закрывать для нас и правильной стороны в взгляде Вундта на предикативность.
        Вопрос о логическом содержании понятия предиката встает, как мы старались показать, неизбежно и неустранимо при определении этого понятия. Дать чисто грамматическое определение этого понятия (вспомним «глагол-сказуемое» Потебни) оказывается возможным, если только иметь предварительное, «известное », как говорит Ries, понятие предиката. Действительно, мы видели, напр., что у Потебни было понятие психологического сказуемого (как второго члена апперцепции), которым он и пользовался при нахождении грамматического определения его. Но если вдуматься в психологическое понятие сказуемого, то ясно, что оно не дает того, что нам нужно. Как нельзя было бы опираться при отыскании сказуемого
[50]    
на то, что у нас есть «непосредственное чувство сказуемости», хотя оно есть у наст. действительно[95], — так нельзя и определять понятие сказуемого его психологическими «признаками». И чувство сказуемости и та психологическая форма, под которой мы мыслим сказуемое, являются лишь тем, что в логике называется «собственным признаком», т. е. производной, вытекающей из основных особенностей понятия чертой. Это становится особенно ясным, если мы вспомним, что логические функции мышления никак не могут быть выведены ни из материала мышления, ни из той психологической канвы, в которой предстает нашему сознанию этот материал. Поэтому, если мы признаем, что психологическое сказуемое может иногда выполнять логическую функцию (а этого не могут отрицать защитники психологизма в синтаксисе, — ср. напр. определение предложения у Овсянико-Куликовского), то этим мы бесповоротно осудим психологическую определяемость сказуемого. Логические функции не могут «выделяться», «рождаться» в недрах психологического мышления, — они могут лишь выясняться и глубже осознаваться. Поэтому, допустив логическую определяемость сказуемого для некоторых случаев, мы должны допустить вообще его логическую определяемость и отвергнуть возможность определитъ его психологически.
        Признак сказуемого, указываемый Вундтом («в сказуемом мы утверждаем нечто о подлежащем»), конечно, гораздо универсальнее, чем признак «деятельности», указываемый психологической школой. Вопрос «что делается» или «кто что делает» часто не подходит для отыскания сказуемого (напр. в предложении « это похвально »); между тем как вопросъ: « что здесь утверждается », кажется, всегда помогает отыскать сказуемое.
        Согласившись в том, что логическое определение сказуемого раскрывает нам его функцию, посмотрим однако, правильно ли определяет Вундт сказуемое в его логической природе?
        Вундт в своей Völkerpsychologie не задается вопросом о логической функции сказуемого, принимая ее так, как ее дает логика. Это и понятно: логика имеет свои особенные мотивы анализировать функцию сказуемого, и грамматика должна принять от

51     логики то определение сказуемого, какое она дает. Но в том-то и дело, что современная логика не может считать решенным вопрос о функции сказуемого. Подробно раскрывать это здесь мы не станем, но несколько замечаний все таки будут нелишними.
        Заметим себе, что у большинства современных логикoв вопрос о функции предиката и о функции суждения сливаются. Лишь школа Виндельбанда отделяет эти функции, видя в предицировании простое связывание, а функцию суждения — в оценке этого связывания. Вот почему Виндельбанд, примыкая к Брентано, считает, что «предикация не принадлежит к существу суждения»[96]. У других логиков, если и отделяются функция суждения и функция предиката, то лишь постолько, носколько они стоят на абстрактной точке зрения и под предикатом разумеют изолированное представление или понятие; отсюда ясно, что то, что мы называем предикативной функцией и что въ нашем понимании является актом, совпадает с функцией суждения[97].
        В чем же состоит функция суждения, т. е. предикативная функция? На этот вопрос логики отвечают очень различно, — настолько различно, что классифицировать их ответы очень трудно. Оставляя в стороне классификацию, предложенную проф. Ланге[98], остановимся на приводимых Иерузалемом решениях нашего вопроса.
        Одна группа логиков видит функцию суждения в том, чтобы объединить то содержание, которое предносится нашему сознанию в суждении; в суждении это содержание подымается до высшего единства. Эта точка зрения (выдвинутая особенно арко 3игвартом, а ранее его намеченная Кантом, правда более с гносеологической стороны), безусловно правильно характеризует результаты суждения, но вряд ли верно описывает самый акт суждения. Дело в том, что она преполагает наличность изолированных элементов суждения, которые лишь в синтетнческом акте спаиваются в новое единство; такое предлоложение едва ли приемлемо. Вундт в своей
[52]    
теории суждения и выясняет природу того акта, благодаря которому осуществляется суждение: он видит его в разложении по закону двучленности некоего Gesammtvorstеllung. Как ни удачно вскрывается здеcь процесс суждения, но нельзя не признать это описание улавливающим лишь самые общие контуры процесса.
        Вот почему Иерузалим сам примыкает к взглядам Gerber’a и Bradley, которые видят в суждении не только разложение цельного представления, по и формирование предетавляемого содержания. В этой новой характеристике лучше отмечается тот факт, что элементы суждения, объединенные в нем, находятся дpyг к другу в определенном логическом отношении. Однако как же мыслить это логическое отношение? Если ограничиться краткой характеристикой суждения, как формирования материала, то мы все еще будем на пороге той проблемы, которая нас интересует. Это станет особенно ясно, если мы обратимся к той теории суждений, которая подчеркивает в суждении момент веры, момент оценки. Уже Милль признавал, что в суждении мы утверждаем или отвергаем что-нибудь; вот почему с суждением неразрывно связана вера в объективное значение той связи, которая устанавливается в суждении. Какая же связь этой несомненной психологической особенности суждения с самим процессом суждения, с теми результатами, которые достигаются в нем? Если считать напр. вместе с Виндельбандом, что практическая функция суждения (т. е. оценка той связи, которая достигается в суждепии) должна мыслиться нами отдельно от «теоретической функции суждения», то это значит только признаться в невозможности объединить две основных функции суждений. Нет никакого сомнения, что одна из функций должна быть признана основной, — и поэтому не решением, а устранением проблемы надо признать взгляд, что обе функции существуют рядом[99]. Нужно, очевидно, так истолковать акт суждения, чтобы невыводимая ни из чего практическая функция его (характеризуемая то как вера в объективность связи, то как признание ценности связывания) психологически[100] была связана с его теоретической функцией, а также с результатами суждения, как
[53]    
формы познания. Так понимаем мы тенденции современной логики. Как видим, логика не знает еще окончательного разрешения проблемы суждения, а следовательно и вопроса о логической функции предиката. Можно только отметить необычайное оживление логической мысли по этому вопросу[101]. Мы думаем, чтo абрис правильного разрешения проблемы дан в труде проф. Лопатина[102], стоящего на очень плодотворной психологической точке зренjя. Мы не излагаем теории проф. Kопатина, так как она едва лишь (только попутно) намечена им, да это и не нужно для нашей цели. Мы хотим только показать, что обращение к логике не предполагает того, что эта наука «сказала свое последнее слово». Важно признать лишь принципиально, что функция предиката есть чисто логическая функция. Содержание этой функции предварительно можно принимать и в приведенной нами уже формулировке Вундта[103], но самая невыясненность логической функции предиката не может служить возражением против нашего тезиса.
        Нам остается коснуться еще одного важного пункта. Если мы признаем, что попятие сказуемости имеет чисто логическое содержание, то как же нам избежать ошибок Вундта, ставшего на путь параллелистического анализа грамматической и логической стороны предложения — суждения? Как нам провести логическую точку зрения на предикат в бессубъектных предложениях, где нет грамматического субъекта?
        Вопрос этот составляет основную задачу грамматического учения о предложении и его членах. Признав, что понятия предиката и субъекта имеют прежде всего логическое содержание, грамматика должна решить вопрос о том, как ей пользоваться этими понятиями. Очевидно, что она не может ими пользоваться так скaзатъ однообразно, т. е. понятие предиката, сохраняя свои основные признаки, должно иметь ряд грамматических характеристик. Не говоря уже о том, что сказуемое может грамматически совершенно отсутствовать (чем, конечно, вовсе не уничтожается психо-
[54]    
логическая, а следовательно и логическая наличность его), — оно может иметь самое разнообразное граммaтическое выражение. Историческое изучение различных грамматических форм сказуемого приводит к любопытному психологическому факту, что minimum тогo, что должно быть выражено в языке — это сказуемое. Но значит ли это, что, говоря в таком случае о «сказуемом», мы отступаем от основного содержания этого понятия? Хотя логическое понятие сказуемого необходимо предполагает понятие подлежащего, но это не значит, что в грамматике логическая характеристика понятия сказуемого предполагает наличность грамматического подлежащего. Мне кажется, что нет никакой методологической надобности доказывать изначальную двучленность бессубъектных предложений (хотя она и очень вероятна): этого вовсе не требует грамматическая характеристика понятий сказуемого и подлежащего. Предложение вовсе не тожественно с суждением[104], — и в нем вовсе не должны быть выявлены все члены суждения. Соверщенно справедливо замечает Липпс[105], что «отношение между представлением предиката, состоящее в том, что первый требует второго или понуждает нас осуществить его, не связано с сознательным присутствием этих представлений » ; они могут находиться за порогом сознания. Устраняет ли это однако применимость и к последнему случаю логического анализа? Очевидно, что нет. Психологичecки необходимо лишь, чтобы то, чем заполнено сознание в такой момент, было, как говорит Липпс, лосвенно связано с субъектом и предикатом. То же мы, должны сказать и о предложении. То, что доступно грамматическому анализу, может подлежать логической характеристике либо само по себе, либо в связи с тем, что находится за «порогом грамматического сознания». Не нужно забывать, что «реальная полнота явлений языка», как выражается Dittrich[106], не исчерпывается тем, что изучает грамматика. Поэтому, если в иных случаях грамматический анализ предложения не расходится с логической характеристикой его, то
[55]    
возможно, конечно, что в других случаях он разойдется. Случаи расхождения не особенно редки в литературной, вообще письменной речи, но живая речь, особенно тех, кто испытал слабое воздействие литературного языка, порой поразительно «неправильна»: иные фразы не кончаются, состоят только из подлежащих, или сказуемых, даже второстепенных частей предложения, и все же в них может биться логически безукоризненная мысль. Как ни затруднителен синтаксический анализ живой речи, но если однако он возможен, то лишь в том случае, если синтаксические понятия подлежащего, сказуемого и т. д. не теряют своего определенного содержания. Другими словами, неправильная живая речь может синтаксически анализироваться лишь по аналогии с «правильной» речью, т. е. такой, в которой не расходятся грамматический и логический анализ.
        Вундт напрасно говорит о том, что возможно несовпадение логического и грамматичеокого субъекта и т. д. Объясняя это несовпадение посторонними мотивами (см. Völkerpsychologie. B. I, Th. II, S. 267), он сам подчеркивает, что «несовпадение» имеет здесь место между данным, определенным конкретным мышлением и тем мышлением, которое должно было бы быть. Сама мысль человека может принимать «неадекватную» форму, — и логически безукоризненное, не требующее поправок мышление вообще составляет идеал, а не факт. Поэтому логический анализ конкретного, действительно имевшего место мышления (а не того, которое должно было быть) может расходиться с грамматическим не в том смысле, что логический субъект будет выражен грамматическим сказуемым и наоборот, а в том, что часто в грамматическом анализе не хватает того, что дает логический анализ (напр. нет особого слова для подлежащего) — или же речь, грамматически анализируемая лишь по аналогии с правильной речью, должна быть взята во всей «реальной полноте явлений языка», чтобы вместить в себя логический анализ.
        Этими замечаниями, опирающимися главным образомъ на отличиe конкретного мышления от мышления «как oнo должно быть» намечается лишь путь для разрешения массы отдельных недоразумений в вопросе о согласии логического и грамматического анализа, но для нас и этого достаточно.
[56]              
        Подведем теперь общие итоги.
        Мы видели, что дать чисто грамматическое определение сказуемого невозможно; это вытекает прежде всегo из текучести той формы, в какой находит свое выражение сказуемое. Раз нельзя оторвать понятие сказуемого от понятия сказуемости (тaк как это было бы смешением абстракций с подлинной синтаксической реальностью), то нельзя с грамматической точки зрения провести действительную, а не условную границу между аттрибутивными и предикативными предложениями. Вот почему с сравнительно-грамматической точки зрения нельзя установить того, без чего невозможно определение сказуемого; нельзя установить объем этого понятия. Правда, стоя на почве формальных языков, мы могли бы сказать, что глагол есть minimum того, что необходимо для наличности предложения, но какие грамматические мотивы могли бы дать основание для того, чтобы отождествлять понятия глагола и сказуемого и из указанного факта извлекат определение сказуемого для индо-европейских языков ? Разве грамматика не могла бы без всякого ущерба устранить понятие сказуемого и просто учить о семасиологических судьбах глагола, как то предлагает напр. Добиаш[107] ? «Грaмматическое подлежащее есть тако же семасиологическое дополнение глагола, как и многие друrие» , пишет oн[108]. С этой точки зрения совершенно лишнее учить и о сказуемом : «если совсем отказаться от членов предложения, то уяснение языка вовсе не пострадает», говорит Добиаш.
        Нельзя не признать последовательности в этих несомненных блужданиях грамматической мысли. Если лелеять мечту найти «языковую природу» предложения и его членов, то нужно совсем отказаться от этих понятий; перейти от учения об отдельных словах к учению о предложении и его членах нельзя, оставаясь на почве грамматики и не учитывая тех психологических и логических мотивов, которые играют роль в образовании предлoжения. Это становится особенно ясно там, где руководить нами при анализе предложения могут лишь психологические и логические признаки eгo, напр. в случаях безглагольных предложений. Тот
[57]    
же факт, что мы в наших языках сразу «чувствуем сказуемость», очевидно нисколько не говорит против необходимости пользоваться хотя бы психологической характеристикой этого понятия. Наоборот: раз необходимо «чувствовать» сказуемость, значит необходимо принимать во внимание психологические признаки ее ...
        С грамматической точки зрения нельзя было бы определить функцию сказуемого тем, что оно необходимо для образования предложения, так как построение понятия сказуемого до понятия предложения, очевидно нелепо, — а в пределах предложения нет грамматических признаков того, что было необходимо для его образования.
        Итак грамматика, определяя функцию сказуемого, должна воспользоваться указаниями психологии и логики. Но мы видели вместе с тем, что понятие сказуемости не имеет психологических признаков, хотя, конечно, имеет психологическую характеристику. Сказуемость не может быть понята психологически потому, что, определяя функцию, мы должны главным образом ответить, для чего она служит. Как бы ни менялось психологическое выражение сказуемости, как бы ни была разнообразна ее форма, но это не может устранить вопроса о тех целях, которые достигаются в ней. Определить скaзуемость, как завершение процесса апперцепции в создании ее второго члена, как привнесение в материал предложения момента деятельности по аналоrии с нашим «я» и т. д., это значит избежать вопроса о функции сказуемого. Разве в этом действительно его функция? То, что мы представляем себе, когда переживаем сказуемость, зачастую состоит, конечно, в представлении деятеля и деятельности, но конкретность этой оболочки мышления не означает, что мышление наше исчерпывается суммой переживаемых о6разов. Лишь логическая точка зрения, трактующая о целях и результатах мышления, открывает перед нами функцию сказуемого, говорит о роли сказуемости в образовании предложения. И это понятно уже из того, что спрашивать о функции сказуемого — значит спрашивать о том, что достигается в скавуемом. Вот почему на этот вопрос не может быть псuхологического ответа: можно было бы говорить только о rрамматической функции скавуемого (но мы видели, что в действительности это неосуществимо для грамматики), или о логической его функции; tertium non dаtur.
[58]    
Нужно принять во внимание, что логическая точка зрения и есть собственно псиxологическая, но заlающаясy вопросом о целях и результатах мышления. Психология мышления ставит себе целью описание и истолкование того, как, в каких формах, при каких условиях протекает мышление; все же вопросы о том, каковы цели и результаты мышления, изучает логика. Вот почему психологическая проблема сказуемости заключается в анализе того, как переживается сказуемость, но не в уяснении ее функции. И если бы понятие сказуемого можно было построить, не разрешая вопроса о функции сказуемого, то для этого вполне достаточной оказалась бы психологическая характеристика его. Признав же, что понятие сказуемого определимо лишь в его функции, мы тем самым неизбежно становимся перед дилеммой — дать либо грамматическое, либо логическое определение сказуемого. Невозможность дать чисто грамматическое определение сказуемого, тем самым решает эту дилемму в пользу логической точки зрения.
        Не возвращаемся ли мы в таком случае к логической грамматике? Кажется, что из предшествующего изложения должно быть ясно, что отношение логики к граматике не может быть ни в коем случае понимаемо в дyxе Беккера. Грамматика нуждается в логике для определения основных синтаксических понятий, но эта зависимость не растворяет синтаксический анализ в логическом, как это было у Беккера. Главным отличием современного синтаксического анализа является то, что он опирается на изучение психологической стороны речи, что он принимает во внимапие всю ткань тех представлений, чувств, которые входят в реальный состав явлений языка. Вот почему возвращение к логическому определению основных синтаксических понятий вносит лишь необходимые поправки и дополпения к современному анализу речи, а главное реабилитирует значение логических признаков в характеристике явлений речи. Фактически синтаксис и так не обходится без помощи логики в своем анализе, но нет ничего опаснее случайных обращений к логике. На нашей проблеме мы видели, что по вопросу об отношении грамматики к психологии и логнке царит страшная путаница, что под именем грамматического анализа часто дают либо психологический либо логический. Необходимость точного разграничения понятий, точного выяснения
[59]    
состава грамматической точки зрения на язык и учитывания того, что привносит в грамматику психология и логика, — вот тот общий вывод, кoторый нам хотелось бы считать итогом нашей работы.