1

        Глубочайшим пороком лингвистическом мысли И. Я. Марра является ее вопиющий антиисторизм, выступающий в обличии мнимо-материалистического понимания истории. Все вопросы изучения языка Н. Я. Марр сводил к так называемой «палеонтологии», т. е. к раскрытию в исторических явлениях языка закономерностей доисторических. «Как нельзя быть грамотным, уметь читать и писать, если вы не знаете букв, нельзя научно понимать язык, изучать его или учить ему других, если вы не обладаете знанием палеонтологии речи и той верной перспективой, которую она привносит с собой»[1]. Эта теоретическая программа обозначала на практике сведение всех вопросов конкретной истории языков, всех внутренних закономерностей и реальных особенностей их исторического развития к ошибочной, идеалистической, мистифицированной теории первобытного языка и первобытного мышления. По справедливому замечанию проф. А. С. Чикобава, «в сумерках доистории легче утверждать вещи, которым вряд ли кто поверит при дневном свете истории»^[2]. Блуждая в «сумерках доистории», Н. Я. Марр настойчиво пытался и все советское языкознание завести в тупик «глоттогонических» фантазий и туманных гипотез «палеонтологического» характера.
        Из этого тупика существует только одни выход — путь подлинного историзма, указанного в гениальных трудах И. В. Сталина по вопросам языкознания. Язык как общественное явление должен изучаться не в свете мнимых социологических закономерностей марровской доистории языка и мышления «в мировом масштабе», а, как это указывает И. В. Сталин, «...в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка».[3]
        Изложение своего «нового учения» о языке сам Н. Я. Марр обычно начинал с исторического обзора основных этапов его развития («по этапам яфетической теории»), считая необходимым дать отчет своим читателям и последователям, какими путями он дошел до своих «открытий», будто бы ниспровергнувших всю «старую» лингвистику. Критику «нового учения» о языке также целесообразно вести по этанам его развития, так как этим путем действительно легче всего обнаружить корни тех теоретических заблуждений и ошибок методологического и просто методического характера, которые задолго до Великой Октябрьской социалистической революции определили тенденции развития сложившейся уже тогда в своей основе «яфетической теории».
[173]            
        Н. Я. Марр поступил на восточный факультет Петербургского университета, желая посвятить себя грузиноведению, т. е. изучению своего родного грузинского языка, грузинской литературы и культурных древностей в широкой связи с языками и литературами Кавказа и Ближнего Востока. По словам его автобиографии, еще в средней школе он «задался целью разъяснить происхождение грузинского языка»[4], который в то время в научном отношении был еще мало исследован и рассматривался в общей лингвистике как язык изолированный, без родственных связей с другими известными языками. Гимназист Марр начал эту работу кустарным способом, с сопоставления грузинского языка (можно думать — отдельных слов и грамматических форм) с «единственно, — как он пишет,— известным мне (из общения с живыми людьми) соседним восточным языком, турецким» (точнее, вероятно, — азербайджанским).[5]
        В дальнейшем, познакомившись в университете с языками семитическими, Н. Я. Марр пришел к мысли о родстве грузинского и родственных ему бесписьменных языков («мегрело-чанского и сванского») с языками семитическими, сделав предварительное сообщение о своем «открытии» (не встретившем в то время сочувствия в академических кругах) на страницах грузинской газеты «Иверия» (1888)^[6].
        Н. Я. Марр мыслил тогда проблему родства этих языков в рамках традиционной сравнительной грамматики, т. е. общности происхождения языков и самих народов. Но факультет восточных языков Петербургского университета в конце 80-х и начале 90-х годов не мог дать студенту Марру научной школы, необходимой для постановки подобных сложнейших вопросов языкознания. Среди выдающихся востоковедов того времени, учителей Н. Я. Марра, были отличные филологи, но не было лингвистов в собственном смысле слова, ученых с современной лингвистической, в особенности — сравнительно-грамматической школой. На восточном факультете обучали восточным языкам, древним и новым, но не лингвистике. Н. Я. Марр не знал сравнительной грамматики индоевропейских языков, этой наиболее разработанной области сравнительно-исторического языкознания, ни тогда, ни в более поздние годы, когда полемизировал, со свойственной ему фанатической страстностью, против призрака столь враждебной ему «индоевропеистики». Сравнительная грамматика семитических языков в то время только начинала складываться. Иберийско- кавказские языки были почти не исследованы научно. Не имея лингвистической школы и строгого метода, Н. Я. Марр пошел тем же в сущности кустарным путем изолированных сопоставлений отдельных слов, иногда — грамматических форм, вырванных из исторического контекста языковой системы, с которых он начал еще на школьной скамье.
        С начала своего университетского преподавания и до избрания в Академию Наук Н. Я. Марр, силою независящих от него обстоятельств, вынужден был на долгое время отложить занятия грузинским языком для работы преимущественно в области армянского языка, литературы и древностей, того раздела кавказоведения, который он официально представлял в Петербургском университете. Лишь в 1908 г. он снова вернулся к лингвистической проблеме, волновавшей его с юношеских лет, — к «разъяснению происхождения грузинского языка» и его места в ряду других, исторически близких ему языков.
[174]            
        Работа эта в течение десятилетия 1908—1917 гг. развивалась по следующим основным направлениям:
        1. Попытка установления родственных связей грузинского языка и языков его группы («братски связанных с ним живых наречий... так называемой картвельской или иверийской группы») с языками семитическими, о чем в 1903 г. Н. Я. Марром напечатано было «предварительное сообщение» в качестве предисловия к «Основным таблицам к грамматике грузинского языка».^[7]
        2. Изучение живых, бесписьменных иберийско-кавказских языков, объединенных Н. Я. Марром тогда же под общим названием «яфетических», — сперва наиболее близких грузинскому — мегрельского и чанского, затем более далекого сванского и еще более далекого абхазского, в дальнейшем (уже без сколько-нибудь углубленных специальных исследований) и некоторых северо-кавказских языков.
        3. Попытка установления в составе армянского языка, древнелитературного и народного, древнейшего доиндоевропейского слоя, как отложения «доарийского языка Армении» ^[8].
        4. «Гипотетическое», по его собственным словам[9], сближение яфетической семьи языков с древними клинописными языками — «языком второй категории Ахеменидских надписей» (сузским или эламским)[10], языком вновь открытой ванской клинописи (впоследствии получившим название халдского), древнейшим клинописным языком Месопотамии — сумерским (шумерским)[11], к которым, в виде предположения, присоединился один из древних, неизвестных языков европейского Средиземноморья — этрусский.[12]
        Утверждение о родстве «яфетических» языков (в частности — грузинского) с семитическими так и ограничилось «предварительным сообщением», которое в настоящее время требует серьезной проверки компетентными специалистами. То же относится к «предварительному сообщению» о языке «второй категории Ахеменидских надписей». В остальных случаях установление связи «яфетических» языков с древнейшими письменными языками Средиземноморья и Ближнего Востока ограничилось декларативными утверждениями явно «гипотетического» характера, либо ссылкой на такие же «гипотетические» этюды и предварительные сообщения местных и зарубежных ученых (И. Церетели, С. Бугге, В. Томсен, Р. Хюзинг, Г. Винклер и др.)^[13], тогда как последних сам Н. Я. Марр мог справедливо упрекнуть в недостаточном знании кавказских языков^[14].
        Решающее место в этом комплексе вопросов должны были занять в справедливо заняли языки «яфетические», главное орудие лингвистических изысканий Н. Я. Марра и на всем дальнейшем протяжении его научной работы. К сожалению, именно это новое орудие оказалось с научной точки зрения весьма неисправным и потому методически крайне ненадежным. Конечно, это обстоятельство не снимает больших научных заслуг Н. Я. Марра как кавказоведа, инициатора многих исследований, знатока, а в некоторых случаях первого исследователя ряда (в то время еще бесписьменных) языков и наречий народов Кавказа. Однако нормальная методика исследо-
[175]  
вания требовала сперва систематического собирания материала и описания отдельных неизученных языков, наречий и говоров, составления их грамматик и словарей, а потом уже, на достоверной базе проделанной работы, перехода в область сравнительно-грамматического изучения, которое могло бы помочь, в увязке с данными истории, археологии и этнографии, продвинуться и в более древние периоды истории этих языков, не засвидетельствованные письменными памятниками. Н. Я. Марр, плохо владевший этой методикой и в то же время пренебрегавший ею (особенно в последующие периоды своей работы), шел от известного ему часто случайного материала, систематически не обследованного, к далеко идущим и сомнительным обобщениям и «открытиям». В области сравнительно-грамматического исследования яфетических языков он ограничился установлением вряд ли достаточных для сравнительной грамматики чередований «сибилянтов» (свистящих и шипящих) в языках одной группы со «спирантами» («придыхательными» — точнее, заднеязычными и гортанными спирантами) в языках другой группы, в какой-то неясной связи с чередованием гласных («аканьем», «оканьем» и «эканьем» — по терминологии самого Н.Я. Марра).^[15] Однако уже сванский язык оказался в отношении этих закономерностей «мешаным», а после изучения абхазского языка Н. Я. Марр вынужден был притти к выводу, что все яфетические языки «мешаные»[16], иными словами, что в любых яфетических языках, в словах, сближаемых исследователем по созвучию или сходству значения, возможны фонетические варианты, свойственные языкам любой другой группы. Самое понятие «сибилянтов» и «спирантов» Н. Я. Марр с течением времени толковал все более расширительно, в сущности — в значении переднеязычных и заднеязычных (шумных). Если прибавить к этому, что в скором времени «выяснилась необходимость» выделить из состава столь широко понимаемой «спирантной» группы «теоретически-самостоятельную сонорную ветвь из носовых и губных сплавными»^[17] (т. е. фактически признать возможным чередование не только всех переднеязычных со всеми заднеязычными, но также тех и других с губными и сонорными при любых вариациях гласных), то, как нетрудно понять, так называемая «сравнительная грамматика» яфетических языков оказалась до такой степени гибкой и неопределенной, что любые, наудачу выхваченные слова кавказских или некавказских языков, сближаемые между собой по произволу яфетидолога, могли быть признаны, на таком низком техническом уровне сравнительно-грамматического исследования, как родственные или общие по происхождению.
        Впоследствии Н. Я. Марр указывал в свое оправдание на особую трудность составления сравнительной грамматики яфетических языков, грамматики «диахронической»[18], учитывающей смешанный и полистадиальный характер этих языков, в отличие от одноплоскостной сравнительной грамматики языков индоевропейских.     
        «Сравнительная грамматика яфетических языков оказалась делом, не в пример индоевропейской, чрезвычайно сложным, требующим учета не только явлений одной плоскости развития, но нескольких плоскостей, из которых каждая — отложение особой многотысячелетней эпохи. Для упрощения этой сложности сравнительное изучение самих яфетических языков пришлось представить в трех различных сравнительных грамматиках» ^[19].
[176]            
        Мы не усматриваем в этом положении принципиальной разницы с языками индоевропейской группы, общая сравнительная грамматика которых также надстраивается над частными сравнительными грамматиками языков славянских, германских и др., но предоставляем судить об этом компетентным специалистам по иберийско-кавказским языкам. Во всяком случае, трудности, оказавшиеся непреодоленными, с самого начала обесценили методику исследования и тем самым лишили уже первые широкие гипотезы Н. Я. Марра научной доказательности.
        Однако Н. Я. Марру эта объективно неудовлетворительная, но вполне удовлетворявшая самого исследователя техника сравнительно-грамматического исследования нужна была не сама по себе, а как предпосылка «для создания теоретического построения с широким горизонтом и глубоко уходящими в незапамятную седую древность перспективами»^[20]. Грузинский язык переставал быть изолированным и вместе с «живыми кавказскими языками и протоармянским» включался в состав «громадной ветви языков, яфетической»[21], родственной с семитическими и через них с хамитическими (африканскими) языками и когда-то распространенной по всему Ближнему Востоку. Согласно этой гипотезе, «яфетиды» принадлежали к числу древнейших народов ближневосточного культурного мира и, войдя в состав «этнических новообразований седой древности, народов, возникших в незапамятные времена от смешения пришлых неяфетидов с аборигенами яфетидами»[22], передали им свою древнюю культуру.        

«Здесь и жили, первоначально в непосредственном соседстве с родственными семитическими просвещенными народами и в общении также с родственными хамитическими просвещенными народами ...яфетические народы, создатели древнейшей в мире культуры, соосновополагатели той именно цивилизации, которую дальнейшие судьбы переработали в нашу европейскую цивилизацию, отодвигая в этапах ее развития постепенно на запад, в Грецию, Рим и в сроду новейших народов Европы, тогда и долго еще не сложившихся в культурно-политические образования».[23]

        В этой первой формулировке «яфетической теории», как и на ее ближайшем последующем этапе, увлекательные миражи доистории народов Кавказа и всего древнего культурного мира, эти широкие «горизонты» и «перспективы», уходящие «в незапамятную седую древность», еще явственно окрашены в тона националистической романтики. Этим подсказана была Н. Я. Марру и его библейская терминология, которую он впоследствии в работе «Яфетиды» оправдывал, как «совершенно условную», утверждая, что она «ни к чему по обязывает»[24]. Названные по сыну библейского патриарха Ноя «яфетиды» должны были занять достойное место рядом с родственными им по крови «семитами» и «хамитами» как один из трех великих культурных народов древности. «Обрисовавшееся вначале братское родство яфетических языков с семитическими и хамитическими» давало исследователю право «их общий праязык именовать — также условно — ноэтическим»^[25] (от Ноя). Эти своеобразные «библеизмы» характерны для Н. Я. Марра на ранних этапах создания яфетической теории. Он сопоставляет, например, библейские имена сыновей Яфета Тубал-Каина и Мосоха с кавказскими этническими группами «тубалов» и «мосохов»[26] («месхов»)
[177]  
и соответственно этому различает в яфетической семье языков группы «тубал-кайнскую» (мегрельский и чанский) и «кашд-мосохскую» (картский и месхский, «объединившиеся» в грузинском)^[27]; он усматривает знаменательное совпадение между именем титана Иапета, отца Прометея (миф о котором происходит, по его мнению, с Кавказа), и библейским Яфетом («условным» эпонимом «яфетидов»!)[28]; он видит в библейском сказании, по которому Ноев ковчег после всемирного потопа остановился на вершине горы Арарат (в Армении), серьезное доказательство в пользу кавказского («яфетического») происхождения народов Средиземноморья и Переднего Востока. «... Яфетидологическая сказка находит поддержку в самой Библии, указывающей на территорию яфетического Кавказа как на место, к которому приурочены те или иные библейские сказания, как, например, сказание о потопе».^[29]. «Распределение народов, первое после потопа, приурочивается к Кавказу». «Вообще страницы Библии о мироздании представляются происходящими из яфетического фольклора».[30].
        Распад этого древнего переднеазиатского культурного мира вызван был, по утверждению Н. Я. Марра, появлением «ариоевропейских племен», оттеснивших яфетические народы на Кавказ[31]. Этим определялась возможность дальнейшего расширения «яфетической теории», уже намеченного в 1916 г. постановкой вопроса о «яфетическом происхождении» этрусков.[32] Возникала гипотеза об участии яфетических народов в качестве этнической, языковой и культурной подпочвы («субстрата») в этногонии и глоттогонии средиземноморских, будущих европейских народов, а следовательно — что было для Н. Я. Марра особенно важно — в культурном развитии человечества.
        Этому вопросу посвящена известная работа Н. Я. Марра «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» (1920), завершающая первый, дореволюционный этап развития «яфетической теории».
        Познакомившись в это время с баскским языком, единственным живым осколком неиндоевропейских (доиндоевропейских) языков, существовавших в древние времена на территории Средиземноморья, Н. Я. Марр, в согласии с гипотезами некоторых зарубежных лингвистов (Шухардта, Тромбетти, Винклера), на основе своей обычной методики сопоставлений «устанавливает» его родство с грузинским и принадлежность к яфетической семье.[33] Это дает ему основание, также без серьезных доказательств, признать «яфетидами» ряд других древних народов европейского Средиземноморья (позднее вытесненных или поглощенных народами индоевропейскими), языки которых либо не дошли до нас, либо сохранились в немногочисленных племенных и географических названиях, — иберов на Пиренейском полуострове, этрусков и лигуров на Апеннинском, пеласгов или фесалов на Балканах. Как заявка для дальнейшего расширения гипотезы, «причастными к яфетидизму» объявляются, путем простого перечисления, «малоазийские народы -—фригийцы, ликийцы, карийцы»^[34], несколько дальше упоминаются языки фракийский, ликийский, карийский,
[178]  
критский и др., «разъясняемые на яфетидологической конкретной лингвистической основе генетического родства с языками современного, древнего и архаичного Кавказа»^[35]. К древним клинописным языкам Ближнего Востока, также «разъясненным» в своей яфетической основе уже предшествующими заявлениями Н. Я. Марра, теперь присоединяются, пока еще в гипотетической форме, «протоскифский», «протосарматский» и «протохазарский». Наконец, узнав от исследователя памирских языков проф. И. И. Зарубина о существовании на южном склоне Памира языка, по своему характеру отличного от языков индоевропейских, так называемого вершикского или буришского^[36], Н. Я. Марр, уже без всяких специальных исследований, и его присоединяет к яфетической семье языков, рассматривая вместе с баскским, как другой живой остаток до индоевропейских языков, на которых говорили народы яфетического происхождения, когда-то распространенные от Пиренеев на западе до Памира на востоке.
        «На всей известной культурному тогда миру земле, от Кавказа и Малой Азии до Пиренейского полуострова» (географические рамки у Н. Я. Марра могут быть более узкими или «гипотетически» более широкими) «был один язык, язык одной яфетической семьи»^[37]. Уничтожающий удар этому древнему единству нанесло «индоевропейское вторжение, за которым последовали смешение с процессом гибридизации, нарождения новых скрещенных языковых видов...»[38].
        В этом смысле все индоевропейские языки рассматриваются Н. Я. Марром как смешанные, в разной степени «индоевропеизованные» и насыщенные в своем лексическом составе «неиндоевропейским добром»^[39].       

«...Языки народов — творцов той культуры, которая предшествовала нашествию индоевропейских варваров, на вид уничтоженные, не отошли в мир небытия, не умерли, а использованные в процессе новой этногонии и новой глоттогонии, ушли в быт и природу-речь, естественно, и в психику вновь народившихся народов. Созидатели доэллинской и доримской средиземноморской культуры не переставали участвовать в созидании всей европейской мировой культуры. По данным яфетического языкознания, ничто раз созданное не погибает в мире: скрещение и гибридизация до сего дня сохранили, в трансформированных видах, и психологию и речь третьего, т. е. яфетического, элемента в составе как древних — эллинов, римлян — так и позднейших — романских — народов, этих столпов в творчестве европейской мировой культуры».[40]

        Мы уже отметили несомненные черты романтического национализма, присущие этой своеобразной «пан-яфетической» концепции происхождения «европейской мировой культуры». Черты эти особенно ясно выступают в докладе «Чем живет яфетическое языкознание», прочитанном весной 1921 г. студентам-грузинам в Париже и Берлине.[41] Согласно утверждению Н. Я. Марра, господствующий в европейской науке «романо-германский» и «всеиндогерманский эгоцентризм» «во имя торжества индоевропейского варварства... навязывает народам, имеющим не менее, а то и более прав
[179]  
на культурное наследие предков, чем какие имеют так называемые индоевропейские народы, учение, не согласующееся с истинным положением вещей, якобы индоевропеизм является естественной привилегией народов, традиционно называемых индоевропейскими, будто бы унаследовавших эту привилегию по праву прямого наследования. Так, материальному порабощению не индоевропейских народов предшествует моральное их порабощение».^[42] Между тем на самом деле, как показывает яфетическая теория, «чисто-европейская раса, принеся с собой варварство, разорила расцветшую до ее появления культуру» (древних яфетидов, народов — «аборигенов» Средиземноморья и Передней Азии)[43]. Н. Я. Марр считал, что яфетическая теория стремится разоблачить ложные претензии «индоевропейцев» на культурное превосходство и вместе с тем подымает национальное самосознание народов Кавказа, освещая их единство в прошлом и «естественно-психологическое родство».[44]
        Характерно в этом отношении признание Кавказа прародиной яфетидов Средиземноморья. Н. Я. Марр пытался даже наметить пути «миграции яфетидов в доисторические эпохи средиземноморской жизни»^[45], «великого расселения яфетического племени, с длительным процессом стоянок на определенных пунктах»^[46]; при этом он высказывает фантастическое предположение, будто эти переселения происходили в поисках «месторождения потребных металлов», «по исчерпанию залежей руд у себя, в родной стране» — поскольку металлургия была «источником их племенной материальной культуры», «взрастившей их общественность, их религию, их психологию»[47] — первый опыт впоследствии столь характерных для Н. Я. Марра вульгарно-«материалистических» гипотез в области доистории. С другой стороны, в подтверждение идеи кавказской прародины, приводятся, как уже было сказано, библейские и античные мифы и легенды, указывающие на Кавказ, как на древнейшую культурную родину человечества.[48].
        Выдвинутый Н. Я. Марром вопрос о доиндоевропейском населении Европы, прежде всего — древнего Средиземноморья, о «происхождении средиземноморской цивилизации и племенном составе ее первых созидателей, тех ее творцов, которые предшествовали грекам, а также, конечно, римлянам, в своей культурно-творческой деятельности»[49], был поставлен в начало XX в. до «яфетической теории» Н. Я. Марра, совокупными усилиями лингвистов, археологов и антропологов. Известны слова Ф. Энгельса в его работе о древних германцах: «Немцы отнюдь не первые обитатели той территории, которую они занимают в настоящее время. По меньшей мере три расы предшествовали им».[50] Археологические открытия, обнаружившие очаги древней средиземноморской культуры, предшествовавшей греческой и латинской, давали опору модным в начало XX в. попыткам некоторых языковедов, «диссидентов» классической индоевропеистики, объяснить фонетические, грамматические и, прежде всего, лексические особенности отдельных индоевропейских языков, не укладывающиеся в рамки сравнительной грамматики, воздействием гипотетического неиндоевропейского этнического и языкового субстрата^[51]. Среди
[180]  
представителей этого лингвистического направления постановка вопроса о «третьем этническом элементе», объясняемом с помощью материалов кавказоведения, должна была встретить принципиальное сочувствие, наиболее ярким свидетельством которого остается работа кратковременного попутчика Н. Я. Марра, германиста проф. Ф. Брауна, пытавшегося, опираясь на яфетическую теорию, разъяснить «иррациональные» с точки зрения индоевропейской системы элементы германских языков, в связи с вопросом о происхождении германцев^[52].
        При этом от Н. Я. Марра, как знатока кавказских языков, ждали систематического, методически обоснованного анализа пока еще совершенно гипотетической связи индоевропейских языков с иберийско-кавказскими на основе обещанной им сравнительной грамматики яфетических языков. Однако ожидания эти не оправдались: работы Н. Я Марра не шли дальше декларативных заявлений, «предварительных сообщений» и случайных, бездоказательных этимологий отдельных слов — по преимуществу (за отсутствием в ряде случаев другого материала) — племенных и географических названий, не поддержанных систематическими и закономерными взаимоотношениями между сравниваемыми языками. Техника этих этимологических сопоставлений, основанная на будто бы присущих яфетическим языкам почти безграничных возможностях звуковых переходов и «мешаном» их характере, становилась все более зыбкой и произвольной и вследствие этого утратила всякую объективную убедительность. Как правильно заметил проф. А. С. Чикобава, Н. Я. Марр уже не доказывает своих положений, «он лишь высказывает, он лишь указывает, а подчас и приказывает».[53]
        Яркой иллюстрацией этой методики является фантастическое исследование по яфетической топонимике древней Галлии (Франции): «Сена, Сона, Лютеция и первые обитатели Галлии — этруски и пеласги» (1922)[54]. Здесь название реки Сена —Sequana — сопоставляется с латинским eguus —«конь» и sequere [?]— «следовать» (по Н. Я. Марру — основа sequ- сохранилась в мегрельском варианте zesqw со значением «дрозд»!), древнее название реки Соны — Arar — с горой Арарат в Армении; Lutecia (Париж) из Lucolecia — с «одним из этнических названий Армении» в ванской клинописи Luq̇u-ni (Luq̇iuni), с русскими словами лук, луч, лучина и с «ценным топонимическим термином „Лукоморье"», будто бы древним названием Черного моря, «ранее называвшегося также „русское море", т.е. этрусское (пеласгское) море, или море доисторических русских». «Этрусское или пеласгское происхождение» имеет «целый слой римского народа, скорее его низкий общественный слой», в соответствии с его названием plebs («плебеи»). Слово plebs (которое, по Н. Я. Марру, разлагается на р + le + be) — одного корня не только с племенным названием «пеласг», но с лезгинами на Кавказе (les + g), с греческими островами Лесбос и Лемнос (le + mn + os), когда-то населенными пеласгами, и т. п. Так на произвольных, противоречащих фактам истории разложениях и сопоставлениях собственных имен искусственно сближаемых языков и народов разрабатывалась техника пресловутого этимологического анализа но четырем элементам.
        Уже в работе «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» Н. Я. Марр взвешивает
[181]  
возможность «возвести богатый яфетический словарь к весьма ограниченному числу прототипов — слов действительно существовавшего праязыка».[55] «Вначале было сомнение в количестве — не двенадцать ли их, не десять ли, не семь и т.д.»[56]. «...Звуковая речь в отношении слов состоит всего-навсего из нескольких первослов, не больше семи», утверждает Н. Я. Марр в статье «О происхождении языка»[57]. Наконец, в работе «К семантической палеонтологии» последовало «открытие четырех лингвистических элементов»[58]. «...Все слова всех языков, поскольку они являются продуктом одного творческого процесса, состоят всего-навсего из четырех элементов, каждое слово из одного или двух, реже трех элементов; в лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх все тех же четырех элементов»[59].
        Это «открытие» было прямым результатом своеобразной фетишизации выработанной Н. Я. Марром кустарной техники сопоставления племенных названий. «Элементы» определились как племенные слова, название тех яфетических первоплемен, призраки которых являлись исследователю в каждом слове, подвергавшемся анализу.
        Так взамен «формалистической», по оценке Н. Я. Марра, сравнительной грамматики «индоевропеистов», мешавшей своими строгими историческими закономерностями лингвистическим спекуляциям исследователя, поставлена была мнимая доисторическая сравнительная грамматика по элементам, открывавшая полный простор лингвистическим иллюзиям и миражам, которые И. В. Сталин справедливо заклеймил как стремление «гадать на кофейной гуще»[60].
        В то же время круг языков и народов, вовлекаемых в подобные сопоставления, все более расширялся и становился универсальным. Уже в работе «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» Н. Я. Марр грозил распространить свои исследования на языки Средней Азии и Дальнего Востока[61], а также на дравидические (до-индоевропейские) языки Индии[62]. С течением времени в орбиту его интересов, на основании весьма поверхностного знакомства, были вовлечены языки «волжско-камские» — чувашский (тюркской группы), удмуртский и мордовский (восточно-финские языки), из которых чувашский будто бы «сохранил почти непочато свой доисторический яфетический природный облик в окружении русского, турецкого, финского языков и наречий»[63]; далее «албанский язык — переходный тип с яркими яфетическими переживаниями»[64]; потом — китайский, берберский в Северной Африке и даже готтентотский, оказавшийся, как утверждал Н. Я. Марр, во «взаимоотношениях т. наз. родства с языками яфетической системы»^[65]. Техника сравнения, выработанная Н. Я. Марром, допускала, более того, предполагала теперь возможность сопоставления между любыми словами любых языков.
        При таком методе и таких перспективах работы в «мировом масштабе» (как любил говорить сам Н. Я. Марр), т. е. без учета исторически
[182]  
сложившегося своеобразия реальных народов и языков, старая «яфетическая теория» оказалась взорванной изнутри.
        Универсальный характер «яфетических элементов», будто бы «массово» наличествующих во всех языках мира, снимал вопрос о специфическом языковом субстрате, оставленном древними яфетическими аборигенами в индоевропейских языках Средиземноморья, носители которых пришли сюда позднее. В 1923 г. Н. Я. Марр выступил с краткой декларацией своих новейших выводов по этому вопросу.[66] «Индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не являлись ни с каким особым языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово особой семьи языков или тем менее восходил к какому-либо расово особому праязыку».[67] Они представляют, по Н. Я. Марру, трансформацию яфетических языков, позднейшую ступень их развития в «новых хозяйственно-общественных условиях». «Индоевропейские языки представляют историческое состояние, яфетические — доисторическое состояние одних и тех же языков»,— неоднократно повторяет Н. Я. Марр и в других работах этого времени («О происхождении языка»).[68] В работе «Яфетические переживания в классических языках и „вера" в семантическом кругу —„неба"» Марр пишет: «Все в них восходит к яфетическим архетипам, и то, что бесспорно индоевропейское, и даже разъяснено в науке как таковое».[69]
        Вслед за этим и прочие неяфетические языки, в которых универсально вскрывались яфетические элементы, были «разъяснены» Н. Я. Марром как позднейшие трансформации тех же яфетических языков. Из единого этнического субстрата ограниченной группы индоевропейских и ближневосточных языков «всех исторических народов так называемого древнего Востока и Европы»[70] они превратились в некий всеобщий доисторический «праязык», не в смысле конкретного праязыка определенной группы исторически родственных языков (это понятие старой лингвистики Н. Я. Марр решительно отбрасывает на новом этапе своей теории), а в смысле своего рода первоязыка человечества («Ursprache der Menschheit»), каким богословское «учение» о языке когда-то считало «священный» древнееврейский язык[71], а романтическая лингвистика начала XIX в.— санскрит, рассматриваемый как ключ к древнейшим ступеням «словотворчества» и «мифотворчества».
        Соответственно этому составленное Н. Я. Марром «родословное древо связанных с яфетической речью, как доисторической, языков»[72] включает языки дальневосточные, урало-алтайские, семитические и хамитические и, наконец, индоевропейские как отдельные ветви языкового древа, последовательно обособившиеся от языков яфетических в процессе их трансформации на соответствующих «стадиях» единого глоттогонического (языкотворческого) процесса. Необходимо отметить, что тезис о «единстве глоттогонического процесса», выдвинутый на этом этапе развития яфетической теории, Н. Я. Марр отнюдь не понимал как единство исторического процесса развития человеческого общества, обусловившее наличие общих социально-исторических закономерностей в истории различных независимых друг от друга языков и языковых групп. Это неправильное истолкование
[183]  
теории Н. Я. Марра получило широкое распространение уже после его смерти).^[73] Сам Н. Я. Марр исходил из примитивной мысли о материальном единстве всех языков мира, возникших в результате «стадиальных» трансформаций из общего словарного материала — в конечном счете из пресловутых четырех элементов, лежащих в их основе и наиболее близких к доисторической речи человечества яфетических языков.
        Что касается этих последних, то они сохраняют свое значение и в дальнейшем как главное орудие палеонтологических исследований Н. Я. Марра, несмотря на то что все слова всех других языков в конечном счете разлагаются на те же четыре элемента.
        «...Яфетические языки, — как утверждал И. Я. Марр, — сохранили наиболее осязуемо (разрядка моя, — В. Ж.) материалы изжитых этапов развития человеческой речи, в них наглядно прослеживается процесс отложения как элементов, так и целых слоев языка на начальной и примыкающей к ней древнейших ступенях его развития».[74] «Чистые яфетиды», сохранившиеся на Кавказе, «это пережитки, реликтовые виды, такие же редкие драгоценные реликтовые виды, какие встречаются в растительном мире в горах Дагестана, Свании и т. п.», хотя сами яфетические языки Кавказа также находятся «в наличном их до нас дошедшем облике, на различных ступенях развития»^[75]. «Кавказ для нас в таких вопросах доистории не территориальная величина, а плоскость культурно-исторической даты».[76] Необходимо отказаться от «искания прародины яфетидов на современной поверхности земли». «Прародина яфетидов, уже говоривших, — в пластах ископаемого человека. ^[77]
        Так яфетическая проблема на последнем этапе развития теории Н. Я. Марра окончательно перерождается в проблему лингвистической «палеонтологии», восстановления доистории языка и мышления первобытного человечества по материалам всех языков мира и прежде всего — языков яфетических как наиболее близких к древнейшему «праязыковому» состоянию.

         2

        В своем окончательном развитии, в частности, в «Общем курсе учения о языке» яфетическая теория Н. Я. Марра выступает как «яфетическая теория вообще» или как «новое учение» о языке, претендующее на роль «общего учения о языке» и согласно уверениям основателя — «одинаково касающееся всех языков, одинаково важное и даже необходимое для всех, кто изучает какой-либо язык с желанием осознать его строй, само собой понятно, особенно важное для тех, кто собирается исследовать, том более уже исследует какой бы то ни было язык, яфетический ли он или не яфетический, и существенно необходимое для всякого работника по так наз. гуманитарным наукам, собственно социальным наукам, по любой из них, так как яфетическая теория, хотя языковедная, затрагивает основные интересы, принципиальные, во всяком случае генетические проблемы, всех наук о человеке, как общественном уже не животном, а деятеле, более того — общественном творце».^[78]
[184]  
        Однако фактически «генетическая проблема» происхождения и доистории языка неправомерно заслоняет в этой «общей теории» все исторические проблемы языкознания. Сам Н. Я. Марр неоднократно определял яфетидологию как «науку о происхождении и древностях языка»[79], как «учение о древностях языка»[80], будто бы открывающее исследователю «перспективу вглубь начальных этапов развития речи».[81]
        Основной, а в сущности, единственной задачей лингвиста становится «палеонтология речи», т.е., по определению Н. Я. Марра, «изучение природы языка в его доисторическом состоянии»[82], «палеонтологический анализ» доисторических «переживаний» (пережитков) во всех исторических языках. Лишенные конкретного национального и исторического своеобразия, все языки мира, древние и новые, одинаково рассматриваются как «неисчерпаемая житница явлений, иллюстрирующих наши палеонтологические изыскания».[83]
        В истории человечества Н. Я. Марр различал и противопоставлял друг другу две основные эпохи — доисторическую и историческую. Все исторически известные языки, каковы бы ни были различия между ними, отражают «уже сложившееся логическое мышление» исторической эпохи. «Французский язык своим мышлением очень далек от древнегреческого, латинского или санскрита, но все-таки это наше логическое мышление, общее у нас со всеми историческими народами, не только современными, по и древними, не только с греками, римлянами и индусами, индоевропейцами, но и с евреями, ассирийцами, египтянами, хеттами и шумерами и т.п.: словом, семиты ли они или хотя бы яфетиды и иные народы исторических эпох, языковое их мышление при всей глубине разницы не выходит за пределы понятного нам уже сложившегося логического мышления»^[84].
        Этому «логическому» мышлению исторической эпохи предшествовало, по Н. Я. Марру, «дологическое состояние мысли», «построенное не на базе готовых конкретных понятий, а переплетающихся друг с другом образов», «с совершенно иными доисторическими ассоциациями не идей, а образов»[85], «когда люди мыслили мифологически, мыслили так называемым „дологическим” мышлением, собственно они еще не мыслили, а мифологически воспринимали...»[86]. «Мы говорим о периоде, когда одни и тот же предмет мыслился как источник добра и зла, когда время и место не различались, когда время не учитывалось в факте и т. д. и т. д. и соответственно не только не было и не могло быть звуковых слов для предметов, не существовавших еще в осознании, не было синтаксиса, учитывающего последовательность фактов в их естественной причинной увязке...».^[87]
        Яфетическая палеонтология, утверждал Н. Я. Марр, «дает воочию узреть потрясающее зияние времен между эпохами, когда творилась человеческая речь, — эпохами, длительными как геологические периоды, и эпохами, когда уже начался исторический период жизни человеческого рода с его столетиями и годами, протяжениями короткими, как мгновения человеческого века»[88]. «Хронология» доисторического периода
[185]  
определялась у Н. Я. Марра головокружительной романтикой больших чисел. «Бесконечно длинный»[89], этот доисторический период продолжался «много десятков тысячелетий»[90], «я бы сказал многие двадцатки тысячелетий, если бы геологи и антропологи не настаивали уверенно на сокращенных датах интересующих нас эпох»[91]. Но и эти масштабы, преувеличенные даже по сравнению с геологическими, не удовлетворяют лингвиста-палеонтолога . В другом месте Н. Я. Марр говорит о начальных эпохах, «имеющих продолжительность, как теперь выясняется, не нескольких, а многих (свыше дюжины) сотен тысяч лет»[92]. Этим сотням тысячелетий Н. Я. Марр охотно противопоставляет микроскопические масштабы «исторического процесса, измеряемого лишь веками и тысячелетиями»[93]. «А человечество творило еще раньше, в продолжение многих сотен тысяч лет, миллиона три».[94]
        В рамках периодизации истории материальной культуры Н. Я. Марр относил зарождение звуковой речи к «ашельскому периоду» палеолита (древнего каменного века), т. е. ко времени появления первых каменных орудий труда.[95] В предшествующую эпоху господствовала «ручная», или «кинетическая» («линейная»), речь, от которой сменившая ее звуковая речь будто бы унаследовала древнейшие семантические ряды с «рукой» в качестве начального звена. Теория ручной речи, восходящая к широко популярным в свое время построениям немецкого психолога Вильгельма Вундта[96] (которого Н. Я. Марр нигде, однако, в этой связи не цитировал), была заслуженно подвергнута уничтожающей критике Н. В. Сталиным. Н. Я. Марру она дает основание для следующей «уточненной» периодизации всеобщей истории человеческого языка: от 5 до 10 тысяч лет «письменного звукового языка» (т. с. период исторический), от 50 000 до 500 000 лет «звукового языка» вообще, от миллиона до полутора миллионов лет «ручного стандартизованного языка».[97]
        Мышление доисторического человека Н. Я. Марр называл попеременно «диффузным», «дологическим», «мифологическим» или «магическим», «образным» или «поэтическим», не проводя существенного различия между этими определениями. Как и принципиальное противопоставление «доистории» и «истории», глубоко чуждое по своему антиисторизму марксистскому пониманию исторического процесса, этот букет терминов восходит к различным идеалистическим теориям, которые оказали в разное время влияние на общую теорию Н. Я. Марра.
        «Первобытные люди, — говорит А. М. Горький, — изображались историками культуры как философствующие идеалисты и мистики, творцы богов, искатели „смысла жизни"». «...Материалом для истории первобытной культуры служили данные археологии и отражения древних религиозных культов, а пережитки эти освещались и рассматривались под влиянием христианско-философской догматики, которая не чужда была и атеистам-историкам».[98]
[ 186 ]           
        В рассуждениях Н. Я. Марра это устарелое романтическое истолкование психологии первобытного человека и культурно отсталых, «диких» народов прихотливо переплетается с ультра-современными идеалистическими теориями, укрепившимися в реакционной зарубежной науке эпохи империализма в трудах Леви-Брюля и Кассирера, философов, обратившихся к материалам этнологии для обоснования своих антиматериалистических доктрин. Интуитивист Леви-Брюль противопоставляет интеллектуальному логическому мышлению, господствующему в «цивилизованном», прежде всего — европейском обществе, качественно от него отличное «пралогическое» или «дологическое» (prélogique) мышление первобытных народов, иррациональное по тем связям, которые оно устанавливает между человеком и окружающей его действительностью (закон «сопричастия»), и основанное на «коллективных психических состояниях, отличающихся крайней эмоциональной интенсивностью».[99] Для неокантианца Кассирера конструктивные формы первобытного сознания имеют свои априорные закономерности, отличные от научно-логических и подлежащие наравне с ними теоретике-познавательному исследованию.[100] Обе реакционные теории стремятся тем самым ограничить сферу действия интеллектуального, разумного познания, ставя под сомнение его универсальный и объективный характер и допуская возможность иного познания, носящего интуитивный, мистический характер «полного внутреннего обладания объектом», «обладания», согласно Леви-Брюлю, «более глубокого, чем может дать интеллектуальная деятельность»^[101].
        В пору сложения «нового учения» о языке Н. Я. Марр, с самого начала склонный к романтическому, идеалистическому пониманию доистории, испытал значительное влияние этих теорий, в которых он видел подтверждение выводов своей «семантической палеонтологии» — в особенности влияние Леви-Брюля, которого он неоднократно сочувственно цитирует. Русский перевод «Первобытного мышления» вышел с предисловием Н. Я. Марра, рекомендующего работу французского ученого как «настольную книгу для каждого научно мыслящего лингвиста, в первую очередь, конечно, лингвиста-яфетидолога»^[102].«Дологическое мышление» первобытного человека характеризуется Я. Я. Марром как мышление «образное», а основанное на нем языковое творчество как творчество художественное, поэтическое, «действительное творчество речи, первотворчество»[103]. Уже Гердер в XVIII в. говорил в этом смысле о поэзии как о «родном языке человечества». Согласно учению Гердера, язык первобытных народов — чувственно-конкретный, образный, певучий и ритмический, обычно сопровождаемый жестами, богатый восклицаниями, свободный в своем синтаксическом построении, но еще бедный абстрактными понятиями. Это — язык подлинно творческий, язык поэзии, в отличие от языка народов культурных — языка рассудка, отвлеченной логической мысли, прозы. Это учение о двух этапах развития языка господствовало в романтическом языкознании начала XIX в.; оно отражается и в более позднее время, например, в лингвистической поэтике Потебни, с ее теорией поэзии и прозы,
[187]  
как двух последовательных стадий познания действительности, познания образного и научного, логического. При этом для романтического языкознания стадией подлинного языкотворчества является лишь начальная, доисторическая, «поэтическая» стадия, когда одновременно творятся миф, поэзия и язык и создается основной корневой лексический материал языка, тогда как последующие исторические периоды языка характеризуются лишь упорядочением этого творческого богатства, а то и деградацией.
        Учение Н. Я. Марра о первобытном языке как поэзии основано на аналогичных романтических концепциях. «Первые, общественно слабо организованные люди — гениальные творцы в образах, великие поэты, но совсем неважные эрудиты-ученые. С плодами их творчества человечество не расстается в своем новом творчестве: на них, как на сокрытой базе, воздвигает, или из них, как готового материала, лепит новые формы»^[104].
        В языках исторической эпохи, по Н. Я. Марру, нет нового материала, они, собственно, уже не творятся, а возникают на основе чисто механического скрещения или смешения обломков творческой речи первобытного человечества. В работе «О происхождении языка» Н. Я. Марр писал:
√        «Когда говорят о новых языках, как русском, польском и прочих живых славянских языках, о немецком, шведском и ином из остальных германских языков, о французском, испанском и любом другом романском языке, то было бы большим недоразумением, если бы кто предположил, что все эти так называемые новые языки представляют результаты такого же творчества, как творилась первая человеческая речь, где бы это ни происходило, как возникали первые звуковые языки. Так называемые новые языки, как и так называемые древние и древнейшие культурные языки мира, не творились в точном смысле этого слова, они не создавались как из неотделанного материала создаются впервые формируемые предметы, заполняя пустовавшее место, поскольку таких предметов раньше не было, поскольку, следовательно, звуковой речи до этого творчества вовсе не было, а возникали в процессе скрещения, слагаясь из элементов или целых слов уже существовавших в полной законченности различных языков».[105]
        Отрицая таким образом творческий характер процесса развития языка на его позднейших исторических этапах, Н. Я. Марр и здесь, как обычно, делал исключение, лишь эмоционально оправданное, для языков яфетических, которые, как наиболее древние и архаические, до известной степени приближаются по своему характеру к доисторическому языковому творчеству.
        Возникновение звуковой речи, первобытное «языкотворчество», теснейшим образом связано с происхождением поэзии, имевшей в доисторическую эпоху, по убеждению Н. Я. Марра, обрядовый, культовый, магический характер. Звуковая речь возникла отнюдь не из потребности общения первобытного человеческого коллектива, — не устает повторять Н. Я. Марр. Эта потребность на первоначальной ступени общественного развития будто бы удовлетворялась уже сложившемся «ручной речью». «Звуковая речь впоследствии становится обиходной речью, раньше же она была культовой речью»; «возникновение членораздельных звуков отнюдь не вызывалось потребностями общения... для этого имелся
[188]  
обиходный язык, линейный и ручной»^[106]. «Начальная звуковая речь — культовая, собственно магическая» ... «Слова играют роль... не столько орудия общения (тогда общаются еще кинетической, или ручной, речью), сколько вспомогательного средства для успеха в своем производстве, удачном сборе съедобных, равно целебных трав или удачной ловле дичи».
        В этом вопросе особенно ярко обнаруживается идеалистический характер языковой теории Н. Я. Марра, вступающей здесь в открытое противоречие с материализмом, с учением основоположников марксизма о языке как «средстве общения». Согласно глубокой и четкой формуле И. В. Сталина, «язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания». ^[107]
        В своем понимании характера первобытной поэзии Н. Я. Марр опирался на теорию народно-обрядового синкретизма А. Н. Веселовского, изложенную в его «Исторической поэтике». Л. Н. Веселовский был для Н. Я. Марра еще с университетских лет решающим научным авторитетом во всех вопросах сравнительного литературоведения; в «линии исследовательских интересов А. И. Веселовского», как писал сам Н. Я. Марр, развивалась в дореволюционное время и его собственная работа в области средневековой армянской и грузинской литературы.[108]
        Согласно теории А. Н. Веселовского, первобытная «синкретическая» народная поэзия представляет песню-пляску хора, сопровождаемую мимическим действием. Содержание первобытной поэзии дает магический обряд, воспроизводящий различные стороны трудовой деятельности коллектива, в соответствии с верой первобытного человека, что символическое воспроизведение желаемого влияет на его осуществление (т. и «симпатическая магия»). Идеалистический характер этой теории заключается в том, что А. Н. Веселовский исходит из уже сложившейся обрядовой песни, не учитывая связь обряда с трудом и вторичный характер обрядовой песни по сравнению с песней трудовой, этой подлинной первоосновой всякого поэтического творчества. Вероятно, и хоровой характер исполнения не является для древней трудовой песни универсально обязательным, поскольку и в первобытном обществе с коллективными трудовыми процессами всегда сосуществовали индивидуальные. Во всяком случае, большинство хоровых песен, которые приводит А. Н. Веселовский, представляют земледельческие хоровые песни позднего происхождения, отнюдь не «первобытные» и доисторические. Может быть, не случайно в весьма архаическом фольклоре недавно еще скотоводческих народов Средней Азии, казахов и киргизов, до сих пор фактически не обнаружено сколько-нибудь убедительных признаков древней синкретической хоровой песни-пляски того типа, который описывает А. Н. Веселовский.
        Не ссылаясь прямым образом на А. Н. Веселовского, Н. Я. Марр принимал его теорию первобытного народно-обрядового синкретизма, самостоятельно развивая ее в духе своего учения о «магическом» или «мифологическом» характере не только творчества, но и самого «мышления» первобытного человека. «Как известно, — пишет Н. Я. Марр, — пляска, песня, музыка первоначально не представляли трех отдельных искусств, а входили нераздельно в состав одного искусства».[109] Это «искусство»
[189]  
имело характер магического обряда; позднее Н. Я. Марр обычно называет его «труд-магическим действом» или «труд-магическим процессом». Происхождение звуковой речи, как и пляски, пения и музыки, следует искать «в магических действиях, необходимых для успеха производства и сопровождавших тот или иной коллективный трудовой процесс»^[110].
        Таким образом, согласно теории Н. Я. Марра, «магическое действо „разрешилось" порождением не трех искусств, а четырех — пляски, музыки, пения и зачатков или элементов звуковой речи, в первоначальном состоянии диффузно или смешанно представленных в одном искусстве».[111]
        Из первоначально «бессловесного пения»[112], сопровождавшего обрядовую пляску и действо, выделились «четыре звуковых комплекса»[113], магические праслова, уже членораздельные, но еще «диффузные» по своему значению и по характеру звукообразования — будущие основные «четыре элемента» всякой человеческой речи. По своему содержанию они были наименованиями племенного тотема или тотемов, призывание которых должно было иметь магическое значение, содействовать, по представлению участников магического действа, «успеху производства».
        «Четыре элемента, возникшие вместе с другими искусствами (!) в эволюции трудового процесса, представлявшего собой магию, не имели первоначально и долго не могли иметь никакого словарного значения». «Каждый из этих четырех элементов в магическом восприятии сигнализировал одинаково с другими тремя главную таинственную силу магии, покровителя и тотема определенной социальной группы, впоследствии тотема племени, бога».[114]
        К этому следует добавить, что в представлении Н. Я. Марра эта первоначальная магическая, культовая речь имела тайный характер, «отдельные ее слова не могли не ценить как чародейство», «ею дорожили и ее хранили в тайне».[115] Она оставалась как магическое средство во власти создавших ее кудесников или шаманов, «господствовавших классов доисторического порядка»[116], «организации работников магии»[117], — как средство эксплуатации народных масс, и лишь постепенно (как в более позднюю эпоху письмо, тоже созданное жрецами, первоначально для магических целей)[118] она получила более широкое распространение за пределами этой эзотерической сферы.
        Как сочетать тайный, замкнутый рамками определенной «организации» (по утверждению Н. Я. Марра) характер этого культового языка с народным характером обрядового хора (по теории А. Н. Веселовского) — остается секретом изобретателя этой, по выражению И. В. Сталина, — «труд-магической тарабарщины». Учение Н. Я. Марра о первобытном культовом языке и о первобытной культовой поэзии является типичным и ярким примером тех реакционных идеалистических теорий второй половины XIX в., которые непомерно переоценивают роль религии в истории человечества и в особенности в его доистории. В рассуждениях Н. Я. Марра внутренняя порочность этой тенденции обнажена особенно отчетливо
[190]  
ввиду путаного, не подтвержденного никакими доказательствами характера самой аргументации.Представления Н. Я. Марра о развитии мировоззрения первобытного человечества с его последовательными эпохами или «стадиями» — «космической» (или «астрально-космической») и «тотемистической» и т. п.— крайне смутны, сбивчивы, как и «увязка» этих «надстроечных категорий» с соответствующими «стадиями» позднее интересовавшего Н. Я. Марра развития общественности. Взгляды Н. Я. Марра по этим вопросам никогда не были приведены им в систему, и было бы бесплодным занятием стараться реконструировать за автора такую систему. Вначале Н. Я. Марр считал первичной стадией «вселенское мировоззрение, космическое»[119], «космическое мировоззрение, астральное»[120], противопоставляя «космической эпохе»— эпохи «покосмические»[121], в дальнейшем он предпочитает говорить о «тотемном мировоззрении», как о первой стадии, а о мировоззрении космическом, как о второй[122]; но поскольку, как утверждал Н. Я. Марр, для первобытного человека небо (и его астральные «дериваты» — солнце, луна, звезды) были «тотемами»[123], а женщина «рассматривалась как космическое тело, как многократное небо»[124], разграничение этих «стадий» вряд ли могло иметь существенное значение. Создается впечатление, что Н. Я. Марр не очень интересовался реальным содержанием этих понятий, что он брал эту терминологию из вторых рук, не вкладывая в нее сколько-нибудь отчетливого культурно-исторического содержания, что слова эти представляли для него своеобразный эмоциональный комплекс романтической архаики, погруженной в мистическую атмосферу «десятков тысячелетий» первобытной магии и «мифотворчества».
        Соответственно этому последовательно идеалистический характер имеет и «семантическая палеонтология» Н. Я. Марра, основное орудие его исследований в области доистории языка и мышления и в оценке самого изобретателя — «основная область чисто лингвистических достижений яфетической теории».[125]
        Если язык первобытного человека, по неправильной мысли Н. Я. Марра, не был средством общения, а служил, прежде всего, магическим, культовым целям, то первозначения слов должны носить не «бытовой», «обыденный» характер, подсказанный трудовой деятельностью человеческого коллектива в ее материальной обусловленности, а мифологический. Нельзя, думает Н. Я. Марр, искать отражения географической или исторической среды, в которой живет народ, в его лексике, если она восходит своими корнями к доисторической эпохе.[126]«Чисто физическое сходство» предметов также «не имеет значения» для словопроизводства, «когда речь идет о доисторическом переживании... с совершенно иной психологией»[127]. «Словотворчество» отождествляется с «мифотворчеством»[128]. Бытовые слова и значения слов возводятся в конечном счете к «семантическим пучкам» доисторического мышления.
[191]            
        «Первый тотем» — «небо» — «как постепенно выясняется, составляет центральный образ» в этой системе. От этого образа «идет громадное количество семантических разрезов, т. е. различные ряды связанных точно цепью значений»[129]. Первичные слова, в соответствии с «диффузным» характером первобытного мышления, были полисемантичны («многозначимы»). «Словом „небо" называлось не только „небо" или „небеса", но все, что связано в представлении доисторического человека с небесами, как, с одной стороны, „облака", с другой — „светила", „звезды", равно „птицы"»[130]. При этом «небо» воспринимается в трех плоскостях: верхней, нижней и преисподней, что впоследствии дало основание «понять» эти три мира: верхний — как небо, нижний — как землю, и преисподний — как воду или море.
        «Небо» «культово» означает «тотем», «бог», откуда «священное действие», «заклинание», «социально» означает «господь», «господина «господство», «царствование» и т. п.[131]
        Племенные названия, этот излюбленный материал палеонтологических «исследований» Н. Я. Марра, в первую очередь восходят к словам, обозначавшим тотемы племен. Они «всегда представляют прозвища от эпох с мировоззрением или космическим — „дети неба", „дети солнца" и т. п., или реже тотемистическим из мира растительного или животного.... например — „дети собаки"»[132]. Из частей речи местоимения, эти первые оформители слов, замещают тотем: местоимение — «местоблюститель тотема, замтотем»[133]. «Числительные», устанавливает Н. Я. Марр в обширном предисловии к сборнику «Языковедные проблемы по числительным» (1927), «как и все имена, первоначально как вся звуковая речь, магические слова, культовые термины, затем тотемы — боги».[134] «Дом» получил свое название не от «материальных форм» постройки (такого рода элементарные этимологии соответствуют «логическому» или «технологическому» мышлению более поздней, уже исторической эпохи): «дом»— один из дериватов «неба». «Язык заходит в своих изысканиях за эти позднейшие формы строительства и вскрывает генезис понятия и вместе с ним слова „дом", когда вовсе не было ни каменных, ни деревянных построек и человек видел в доме не формы, а назначение: защиту, покров, „небо"»[135]. «Рука и нога были наречены звуковым словом не как члены тела, анатомически воспринимаемые по их физической функции, а как увязанные по магической функции в нераздельном действе — пляске, пении и игре, с предметом культа, луной и солнцем, и носящие их название».[136]
        «Сапог» происходит от «ноги» как «производственно-культовый термин»[137] и «функционально унаследовал культовое значение „ноги"»[138], и т. д. и т.п.
        Эти рассуждения Н. Я. Марра, типичные для идеалистической концепции развития мышления и языка (от «космического», небесного, идеального — к общественному, земному, материальному), противоречат одинаково реальным историческим фактам как этнологии, так и языковедения. «Космическое миросозерцание», точнее — космические религиозные культы
[192]  
с поклонением небу, солнцу и другим небесным светилам, являются на самом деле отражением очень поздней ступени развития общественности и религии, отнюдь не древнейшей, тем более — учение о трех мирах, небесном, земном и подземном, предполагающее развитое представление о загробной жизни, возникшее из культа предков. С лингвистической точки зрения показательно, что, например, в языках индоевропейской группы самое слово «небо» (в отвлеченном значении «небесного свода») оказывается весьма поздним, производным, различным в разных индоевропейских языках (ср. русское небо, немецкое Himmel, латинское coelum и т. д.). Так русское (славянское) небо одного корня с немецким Nebel, латинским nebula, греческим νεφέλη — со значением «облако»: мысль человека двигалась от конкретного «облако» к более абстрактному и общему понятию «небо», а не от абстрактно-«космического» образа «небо» — к «небесятам». Немецкое Himmel (древневерхненемецкое himil, готское himins), английское heaven (англо-саксонское heofon, древнесаксонское heban) образовано, по-видимому, от корня ham-/him- со значением «покров», «покрывало», «крыша» (ср. древневерхненемецкое hamo — «покров», «одежда», «кожа», готское hamôn — «одевать», немецкое Hemd — «рубашка», из древневерхненемецкого hemidi)[139]. Различие суффиксов в германских языках указывает на поздний характер этих производных слов, образованных в каждой группе германских языков самостоятельно, притом не от «неба» к земной обители — «дому», как думалось Н. Я. Марру, напротив — от человеческого жилища, крова или покрова к «небесному крову», «покрову» или «небесной обители». В этом смысле язык, вопреки утверждениям И. Я. Марра, всегда материалистичен: он развивается от исходного конкретного, чувственного восприятия и представления к отвлеченным понятиям и значениям, от фактов материальной жизни, производственной деятельности человека — к идеологическим и абстрактным категориям значений.
        «Законы» семантической палеонтологии «подтверждаются» конкретным анализом «по четырем элементам». «Все слова всех языков» разлагаются исследователем на механические соединения «элементов» — операция, не считающаяся ни с документально засвидетельствованной историей слова, ни с его грамматической структурой. Классический пример приведен был во время языковедческой дискуссии: русское слово рука разлагается на ру + ка (элементы рош + ион, с соответствующими звуковыми «переходами» и «усечениями» по принципам яфетической «сравнительной грамматики»), без учета реальной грамматической структуры слова (рук+а) и столь же реальной истории слова (старославянское рѫка, с юсом большим, т. е. носовым звуком, ср. польское ręka, литовское rankà). Таким же способом ру + ка сопоставляется (по форме и значению) с будто бы «производными» от нее глаголами ру + бить, ру + шить[140], со словами pѣ + ка и ру + салка (древний семантический «пучок» первозначений: рука — вода — женщина)[141]. Сочувственно принимается палеонтологом и сделанное поэтом-имажинистом «на правах шалости воображения» сопоставление «образа в корню» «рука—ручей—река—речь»; слова эти имеют «формальные» и «реальные идеологические основания»
[193]  
быть «созвучными»[142]. С другой стороны, слова ру + ка и но + га (оба от элемента рош) «при тожестве второй части -ка → -га — лишь две разновидности одного и того же слова, некогда также означавшего одновременно и „руку" и „ногу"»[143].
        С русским словом рука (очевидно, так же как производный по форме и значению) сопоставляется и немецкий глагол rüh + re + n, в котором, однако, на самом деле h является знаком долготы, вошедшим в употребление только в XV—XVI вв., а древний, исторически засвидетельствованный корень слова не rüh-, a hror- (ср. древненижненемецкое hrôrien).[144]
        Семантическую связь «руки», как культового начала, и «души» («ручная душа», но терминологии Н. Я. Марра) иллюстрирует родственный слову «рука» семитический корень ruh (древнееврейское ruah, арабское ruh), с значением «дух», «душа». Впрочем, и русское слово «дух» оказывается разновидностью того же ruh, с чередованием r—d, свидетельствующим о проникновении этого слова «через такую языковую среду занимаемой ныне русским языком территории, как, например, коми, где этот фонетический закон... существует».[145] Такое сопоставление семитического слова с русским через язык коми — типичный пример нелепостей палеонтологического анализа.Немецкий язык, в пору написания статьи «Новый поворот в работе по яфетической теории» (1931)[146] объявленный «переходным» от яфетической стадии к индоевропейской, особенно пострадал от таких противоестественных насилий. Так, немецкие слова Не + er + d — «очаг», Не + er + de — «стадо», будто бы родственные по форме и значению («восходящие к тотемам первичного социально-экономического образования») армянскому -kert— «город» в топонимике и сванскому ger- ϑa — «бог», состоят из «префикса» he- («слабая ступень префикса ge-»!) и корневого элемента еr-, наличествующего в местоимении еr — «он», «сам», в словах Er + de — «земля», еr + s + t — «первый», Feu + ег — «огонь», в грузинском еr-ϑ — «один».[147]
        Для понимания техники работы Н. Я. Марра надо заметить, что слова Herde, Herd (в отличие от Heer) пишутся через одно, а не через два е (долгота возникла в новонемецком в результате удлинения перед -rd и в данном случае не обозначается удвоением гласной буквы, имеющим вообще лишь условное графическое значение); в слове Feuer (средневерхненемецкое fiur, т. е. für) окончание -er также — явление новонемецкого языка (после дифтонгизации коренного долгого в XIV—XVI вв.); древняя форма местоимения er устанавливается сопоставлением с готским is (* iz) и т. д. и т. п.
        «Гадание на кофейной гуще» элементного анализа не требует дальнейших иллюстраций: его полная бессмысленность самоочевидна. Кустарное, технически беспомощное «сравнительно-грамматическое» этимологизирование преимущественно над собственными именами (племенными и географическими названиями) привело Н. Я. Марра к поверхностному и легкомысленному игнорированию, а в дальнейшем — к высокомерному отрицанию не только пресловутой «формальной сравнительной
[194]  
грамматики», но совершенно бесспорных фактов реально засвидетельствованной исторической жизни языков. Произвольно обходя документально засвидетельствованную историю слова и его реальную грамматическую структуру, Н. Я. Марр возводит любое современное слово непосредственно к мнимым доисторическим «элементам» эпохи палеолита. Все промежуточное (т. е. собственно историческое) в языке он с презрением отбрасывает как «нажитую закономерность взаимоотношений в звуках и в формах слов» исторической эпохи[148], как «звуковую и вообще формальную технику»[149]. Для доисторика, изучающего первобытное мышление по «сигнализациям» языка, исторические факты и историческая точка зрения не имеют обязательного значения. Палеонтолог вступает в открытый конфликт с историком.«Яфетическая теория, — пишет И. Я. Марр, — совершенно отмежевывается в своих лингвистических изысканиях от историзма... независимо от хронологических норм культурных и письменных языков»[150]. «Данные историков, даже безупречные», по его мнению, «для историка-лингвиста не имеют отнюдь в какой-либо мере решающего значения»[151]. «Историческим фактам нельзя предоставить решающей силы в постановке вопросов о доисторическом состоянии речи; исторические даты не играют ровно никакой роли в определении генетического момента той или иной языковой формы или явления».[152]
        Чтобы выпутаться из этого конфликта с исторически документированными фактами, Н. Я. Марр апеллирует от «культурных и письменных языков» к «живым современным», которые в его представлении ближе к «реальной древности», чем «древние и даже древнейшие письменные языки»[153]. «Бесписьменные языки», по мнению Н. Я. Марра, «совсем не изучавшиеся и поставленные в лучшем случае на второй план, это или заморские колониальные языки, или внутренние нацменовские языки, или живые так наз. диалекты матери речи, именно литературного языка», раньше тоже «самостоятельные языки», которые «значительно позднее» сошлись с «языком господствующим»[154]. Желая скомпрометировать свидетельства письменных языков, Н. Я. Марр демагогически подчеркивает их мнимый «классовый» характер, противопоставляя их языку народному, выступающему в романтическом ореоле «живой старины». Лингвистическое исследование «живых, так называемых примитивных языков» методами яфетической теории противопоставляется старой лингвистике, «отрешенной в самом процессе своей работы», «построенной на изучении аристократической речи, речи индоевропейской, и по ее подобию развившейся лингвистике семитической, хамитической и иной, во всех случаях с основной опорой в речи, зафиксированной в памятниках письменности»[155]. Такой «классовый подбор исследовательского материала»[156] характерен для порочной методологии «феодально-буржуазного индоевропеизма»[157]. Однако, вопреки этнографическому романтизму, столь характерному для яфетической теории, живые, бесписьменные языки и народные диалекты отнюдь не являются теми языками-примитивами, какими они
[195]  
представляются ученому-палеонтологу: они имеют также свою многовековую историю и свои исторически сложившиеся внутренние законы, требующие конкретно-исторического, а не «палеонтологического» изучения.
        С другой стороны, произвольность и зыбкость своих фонетических сближений по сравнению со строгими и объективными закономерностями сравнительно-исторической грамматики Н. Я. Марр пытался поддержать «открытыми» им, незыблемыми, как ему казалось, законами семантических переходов. Семантику он называет «единственной путеводной нитью» по доисторическим эпохам.^[158] «Яфетическая теория бремя доказательств перелагает на семантику»^[159]. «Одно формальное созвучие слова не имеет ровно никакого значения, если оно поддерживается лишь обывательской, или хотя бы научной, но логически построяемой связанностью идей, отвлеченным их теоретически разъясняемым сродством, а не реальной филиацией значений, устанавливаемой их эволюцией, отвечающей в такт па эволюцию истории материальной культуры и общественных отношений»^[160].
        Новая сравнительная грамматика, по мнению ее создателя, учитывает «не одну формальную сторону слов», она исходит «от значимостей слов, семантики», в увязке с историей материальной культуры, археологией и этнографией и историей общественных форм.[161] С помощью семантической палеонтологии «четыре лингвистических элемента открыли новый путь увязки, уже увязали даже отрешенные фонетические нормы, как производные, с идеологией общественности, как производительницы, в путях диалектического материализма».[162]
        Однако ссылка Н. Я. Марра на диалектический материализм имеет чисто декларативный характер. Не следует думать, как это было принято среди довольно широкого круга советских лингвистов, отдаленно затронутых влиянием «нового учения» о языке, будто примат семантики над фонетической и грамматической формой слова означает для Н. Я. Марра ведущую роль значения слова в конкретной диалектике формы и содержания в применении к вопросам исторической грамматики и лексикологии. Говоря о семантике и ее мнимых «законах», Н. Я. Марр всегда имеет в виду семантику «палеонтологическую», т. е. раскрытие совершенно иллюзорного «культового», «магического», «космического» празначения в конкретном значении в сущности любого слова любого исторического языка — в обход «формальной техники» историко-грамматического исследования. По мудрому замечанию Н. В. Сталина «...семантике (семасиологии) должно быть обеспечено в языкознании подобающее ей место». Но «переоценка семантики и злоупотребление последней привели Н. Я. Марра к идеализму».[163]
        Полемизируя со старой «формалистической» сравнительной грамматикой «индоевропеистов», «этой простецкой теорией, в самой здоровой своей части—арифметикой в учении об языке»[164], Н. Я. Марр фактически выступает в роли создателя новой сравнительной грамматики, «высшей математики» языкознания, построенной на миражах «семантической палеонтологии» и анализа по четырем элементам. Пренебрегая реальными историческими закономерностями, внутренними законами
[196]  
развития языков, разрывая бесспорные исторические связи между близкими и родственными языками, он устанавливает мнимые доисторические, а по существу — внеисторические или псевдоисторические связи между языками и народами. Он сопоставляет чувашей с шумерами, черемисов с сарматами, сарматов с сербами по внешней созвучности племенных названий и случайно выхваченных слов[165], он находит «особую, исключительную связь» чувашского языка с грузинским, а также с баскским, армянским и шумерским[166], с «яфетическими и яфетидоидными языками Афревразии — Берберии, Пиренеев, Кавказа, Памира» —«можно сказать, всего мира»[167]. Шумеров, египтян и греков он сопоставляет с юкагирами по «общечеловеческому восприятию»[168]. Грузинский язык оп рекомендует изучать сравнительно с французским[169]. Он утверждает, что удмуртский язык имеет важное значение для «более уточненной дешифровки» перед- неазиатской клинописи[170]. «Поражаюсь, — пишет он, — как мы могли изучать кавказские языки, особенно армянский, без мордовского, и обратно».[171]
        «Яфетическая палеонтология вскрывает», по неоднократному утверждению ее создателя, «особое космическо-общественное мировоззрение... мировоззрение, относящееся к таким начальным эпохам жизни человечества, что никакой социально-обособленной грани национальной или этнической в его распространении не могло существовать и действительно не было»[172]. При таких методологических установках палеонтолога все национально-исторические грани между языками, все их своеобразные, исторически сложившиеся особенности растворяются и тонут в космополитической абстракции «общего учения об языке в мировом масштабе».[173]
        Объективная несостоятельность элементного анализа И. Я. Марра с самого начала была достаточно ясна всем лингвистам, в том числе и ближайшим ученикам основателя «нового учения» о языке. Невозможность поддерживать эту сторону «нового учения» стала очевидной после дискуссии, вызванной в Институте языка и мышления им. И. Я. Марра зимой 1940—1941 г. докладом проф. А. С. Чикобава, тогда уже последовательного и стойкого противника учения Н. Я. Марра. Ближайший ученик и продолжатель Н. Я. Марра, академик И. И. Мещанинов, выразил свои сомнения по этому вопросу в статье «Очередные задачи советского языкознания»[174]. И. И. Мещанинов вынужден был признать, что «первичные корни-слова начального периода звуковой речи» относятся, согласно учению самого Н. Я. Марра, к древнейшей доисторической эпохе, «от которой все наличные языки мира отошли на громадное расстояние». Эти первичные звуковые комплексы«должны были, как и все в языке, подвергнуться изменению в связи с развитием речи». Главнейшим препятствием для элементного анализа является «сам процесс качественных изменений, сводящийся к тому, что первичные элементы как значимая
[197]  
величина заменяются качественно другою единицею — основою, возводимою к „корню", которая, в свою очередь, может не совпадать ни с одним из четырех первичных элементов».
        И. И. Мещанинов признал «со своей точки зрения», что «необходимость применения элементного анализа к языкам, в которых основы слов не совпадают с непосредственными разновидностями первичных четырех лингвистических элементов и к тем языкам, в которых эти элементы как корнесловы слабо прослеживаются» (т. о. в сущности, — ко всем историческим языкам) — «не доказана».
        Из уважения к памяти своего учителя И. И. Мещанинов так и не сказал, существуют ли элементы «в строе речи древнейших эпох ее развития»: по собственному признанию, он «обошел» этот вопрос и во время свободной дискуссии.^[175] Однако вывод из его рассуждения совершенно ясен: если древние «первоэлементы» языка целиком перекрыты позднейшими историческими закономерностями языкового развития, значит установление их невозможно, и «открытие» Н. Я. Марра является даже не гипотезой, а иллюзией исследователя.И. И. Мещанинов предпринял попытку развить «новое учение» о языке, фактически отказавшись от элементного анализа. Однако сам Н. Я. Марр вряд ли признал бы возможным «творческое развитие» своего учения на этих новых основаниях.По свидетельству И. И. Мещанинова, «Н. Я. Марр и в последних своих работах не отказывался от элементного анализа»[176] . Напротив, до конца жизни он защищал эту безумную идею с присущей ему страстностью. И это вполне понятно. Нельзя исключить из работ Н. Я. Марра анализ по элементам, представляющий стержень всех его построений и доказательств. Вместе с элементным анализом рушатся и «семантическая палеонтология» и все мнимые «открытия» Н. Я. Марра в области доистории языка. Теория Н. Я. Марра не может быть «исправлена», она является ошибочной в целом, не соответствующей объективной исторической действительности. Вспомним слова И. В. Сталина: «Невозможно на базе неправильной формулы, противоречащей всему ходу истории народов и языков, развивать советское языкознание».[177]

         3

        Хотя Н. Я. Марр и утверждал неоднократно, будто «яфетическая теория представляет, как оказалось, приложение и оправдание марксизма в области языкознания»[178], — положение, возведенное в догмат его «учениками» и последователями, — на самом деле его «встреча» с марксизмом и сознательная попытка приблизить свою теорию к марксизму неизбежно должна была получить и получила характер поверхностного эклектизма и вульгаризации.
        «Н. Я. Марр действительно хотел быть и старался быть марксистом, но он не сумел стать марксистом», — указывает И. В. Сталин. «Он был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма, вроде „пролеткультовцев“ или „рапповцев"»[179]. Попытки Н. Я. Марра «приблизить свою теорию к марксизму» чаще всего имеют характер внешнего фразеологического приспособления. Вместо «космического» мировоззрения он говорит теперь
[198]  
об «особом космическо-общественном мировоззрении»[180], о «тотемистической» или «космической общественности»[181]; вместо «магического действа» — о «труд-магическом процессе», «коллективном трудовом процессе, имевшем магическо-производственное значение»[182]; вместо «культовых» терминов — о терминах «производственно-культовых»[183]. «Тотем» превращается в коллективного «хозяина-владельца». Солнце, лупа, огонь, вода и другие «труд-магические термины первобытного человека» обозначают «предметы необходимости древнейшей общественно-хозяйственной среды»[184] и т. п. Наконец, палеонтологический метод противополагается «формально-сравнительному» как «идеологический палеонтолого-социологический метод».[185]
        «Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях», заявляет Н. Я. Марр[186], но эти условия он определяет как «единство труда и магии в труд-магическом действе». Он декларирует обязательность «изучения человеческой речи в неразрывной связи с развитием первобытных форм общественности»[187] (непременно — «первобытных»!) — и на этом основании «устанавливает» связь полисемантизма первобытного языка с «мелко-коллективной тотемистической общественностью»[188]. Древние племена определяются как «классовые образования»[189], матриархат — как «древнейшая классовая организация», «господство матери-женщины»[190], маги и кудесники, создатели культового языка, изображаются как «класс эксплоататоров» или как «организация работников магии»[191] (своего рода союз работников искусств!); соответственно этому язык как «орудие производства»[192] (конечно — магического, как «имя-тотем») служит в их руках «средством эксплоатации» первобытного коллектива. Вокруг владения этим «орудием труда» в первобытном коллективе разыгрывается своего рода классовая борьба, сопровождаемая революциями:
        «Тотем, сигнализируемый звучанием, не в пример ручному, давал эксплоатации охват большого коллектива. Борьба шла между коллективом с звуковым тотемом и звуковой речью и коллективом без звуковой речи, с ручным тотемом и ручным языком, пока более мощный коллектив со звуковой речью не взял верх над глухонемыми, говорившими лишь ручным языком, и пока в самом господствующем слое с звуковой речью не получилось расслоение от образования новых производств и не умножились звуковые тотемы, т. е. образовались и в коллективах, владеющих звуковой речью, различные противоборствующие социальные группировки, с введением в них по потребности производства возрастной и половой дифференциации...»[193].
        Эта наивная игра в псевдо-марксистскую социологию противопоставляется учению Энгельса о доклассовом обществе. Так, в статье «Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории» Н. Я. Марр
[199]  
пишет: «Лингвистические выводы, которые делает яфетидология, заставляют ее самым решительным образом сказать, что гипотеза Энгельса о возникновении классов в результате разложения родового строя нуждается в серьезных поправках»[194]. Развивая эти идеи Н. Я. Марра, доисторики ставят вопрос о «наличности классовой дифференциации уже в конце раннего палеолита»[195].
        Напомним и здесь четкое и бесспорное указание И. В. Сталина:
        «Не трудно попять, что в обществе, где нет классов, не может быть и речи о классовом языке. Первобытно-общинный родовой строй не знал классов, следовательно, не могло быть там и классового языка, — язык был там общий, единый для всего коллектива. Возражение о том, что под классом надо понимать всякий человеческий коллектив, в том числе и первобытнообщинный коллектив, представляет не возражение, а игру слов, которая не заслуживает опровержения».[196]
        В семантической палеонтологии «рука» как первое орудие производства и вместе с тем как орган «кинетической речи» в качестве первослова человеческого языка конкурирует с «небом» и даже как будто временно оттесняет его на второе место[197]. Однако эта своеобразная «уступка» материализму не меняет общей концепции культового происхождения и характера первобытного языка — ибо рука, с точки зрения палеонтолога, рассматривается первобытным человеком отнюдь не по своим «физическим функциям», а как орудие магического действия[198]. «„Рука" в палеолите воспринимается не технически, а по соучастию в трудмагии»[199]. В мышлении первобытного человека, по Н. Я. Марру, «рука» и «небо» тесно связаны между собой. «С представлением о „небе", тотеме и впоследствии „божестве", творце милосердном, переплеталось представление о „творящей, дарующей руке"»[200]. «„Рука" получила гражданство в словаре по увязанности всего тела человека» (как «микрокосма»), «сначала коллективного человека, производственно-социальной группировки, да уже затем воспринявшего ее в себя племенного образования, его тотема, с космическим миром». «В языках же „рука" сигнализировалась еще в звуковой речи словом „солнце"»[201].
        Еще ярче выступает социологическая вульгаризация в области грамматической палеонтологии.
        Синтаксис, утверждает Н. Я. Марр, это «само производство, трудовой процесс» в общественном «осознании»[202]. «Строй речи, синтаксис слагается, в зависимости от общественного строя, да и увязка понятий и предложений происходит тем же порядком, соответственно отражая общественный строй...»[203]. Грамматическая категория степени сравнения, «с ее двух-, где трехстепенной семантикой» вскрывается «как отображение общественного строя народа». «Прилагательные, распределенные по трем ступеням сравнения, являются принадлежащими природно трем соответственно социально расположенным различным сословиям, выработавшимся из трех племен, тотемными названиями которых по принадлежности являлось
[200]  
каждое из подлежащих прилагательных»[204]. Распределение слов по грамматическим родам, которое ранее объяснялось «делением всех предметов на категории трех миров, верхнего, нижнего или среднего и преисподнего, находящихся, каждый мир, во владении соответствующего божества»[205], теперь разъясняется как «отражение лишь форм общественного строя» — сменой матриархальной и патриархальной общественности[206] и т. д.
        Основные теоретические ошибки Н. Я. Марра как вульгаризатора марксизма указаны И. В. Сталиным и подвергнуты в его трудах уничтожающей критике: неправильные, немарксистские формулы о языке как надстройке и «классовости» языка, и основанная на них немарксистская теория стадиальности «со взрывами». Невозможность изучать реальную историю языка на основе этих неправильных положений наглядно иллюстрируется работами самого Н. Я. Марра, где «надстроечный» и «классовый» характер языка, по существу, остается фразеологической декларацией, не направляющей конкретное исследование, а запутывающей его.
        Это становится особенно ясно, если попробовать привести в систему противоречивые высказывания Н. Я. Марра по вопросу «стадиальности». Теория «стадиальности» Н. Я. Марра была попыткой эклектического объединения выводов его «палеонтологии речи» с псевдомарксистским учением о надстроечном характере и «классовости» языка, своего рода идеалистическим извращением учения марксизма об общественно-экономических формациях.С одной стороны, устанавливается (как уже было сказано — с значительными вариациями) смена стадий первобытного мышления, например, стадии «тотемическая», «космическая», «технологическая» и т. п.[207], причем делаются беспомощные попытки по-разному отождествить эти идеологические стадии с развитием общественности «дородовой» («первобытно-коммунистической»), «матриархальной», «патриархально-родовой», «сословной» (?!) или «классовой». В сущности, однако, по правильному замечанию проф. Г. Санжеева, все эти стадиальные изменения «происходят за порогом цивилизации и как бы прекращаются в периоды становления и наличия классовых обществ»[208]. Действительно, вся история классового общества представлялась Н. Я. Марру с точки зрения его палеонтологических изучений как несколько «коротких тысячелетий», в сущности — как одна стадия «историческая» («технологическая») в отличие от стадии «доисторической».
        С другой стороны, И. Я. Марр выдвигает принцип морфологической (грамматической) стадиальности, рассматривая уже в ранних своих работах «первичный аморфный синтетический строй языка, присущий ныне так называемым моносиллабическим языкам, например, китайскому, второй, агглютинативный строй, отличающий, например, турецкий язык, и третий, флективный строй, каким является, например, русский», не как «три параллельных», а как «три хронологически последующих друг за другом типа. При творческой живучести еще флективного типа два предшествующих являются пережиточными от ранних эпох глоттогонии, эпохи творчества языковых видов, реликтовыми видами»[209].Эта устарелая «глоттогоническая» теория, распространенная в языкознании в первой половине XIX в., была оставлена уже младограмматиками.
[201]  
Н. Я. Марр удерживает ее во всех своих работах, пытаясь различным образом отождествить эти языковые «стадии» со «сменами мышления», «по совокупности вытекающими из различных систем хозяйства и им отвечающих социальных структур: 1) первобытного коммунизма со строем речи синтетическим, с полисемантизмом слов, без различия основного и функционального значения; 2) общественной структуры, основанной на выделении различных видов хозяйства с общественным разделением труда, т. е. с разделением общества по профессиям, расслоения единого общества на производственно-технические группы, представляющие первобытную форму цехов (?!), когда им сопутствует строй речи, выделяющий части речи, а в фразе — различные предложения, в предложениях—различные его части и т. и., и другие с различными функциональными словами, впоследствии обращающиеся в морфологические элементы» (подразумевается — агглютинация), «с различением в словах основных значений и с нарастанием в них рядом с основным функционального смысла; 3) сословного или классового общества, с техническим разделением труда, с морфологией флективного порядка».[210]
        При этом флективная «трансформация» рассматривается Н. Я. Марром как «наиболее развитый тип человеческой речи»[211], а «индоевропейский тип»— как самый «совершенный», «возглавляющий сейчас» (т. е. впредь до образования будущего единого языка человечества) «родословное дерево» языков мира.[212]Учение Н. Я. Марра о «морфологической стадиальности» пытался развивать академик И. И. Мещанинов (который впоследствии признал ошибочность этой теории и перешел на позиции стадиальности синтаксической)^[213]. Как высшую «стадию» развития грамматического строя после флективной И. И. Мещанинов вводит «предложную» (обычно называемую «аналитической»), представленную современным французским и английским, «уходящими из флективности к новому структурному оформлению с упором на предлоги»^[214].
        Неправильная теория «прогресса» языка от флексии к анализу получила в дальнейшем широкое распространение среди специалистов по западноевропейским языкам. Попытка обосновать эту теорию была сделана в свое время в моей статье «Развитие строя немецкого языка» (1935). Основной моей ошибкой в этом вопросе было подсказанное теорией морфологической стадиальности неправильное представление о наличии общей тенденции, единой линии развития грамматического строя всех новоевропейских языков от флексии к анализу, вследствие чего падежные формы в языке рассматривались мною как своего рода «архаизмы».
        На самом деле развитие и совершенствование грамматического строя осуществляется в каждом языке своими особыми путями: язык, как учит И. В. Сталин, продвигается вперед и совершенствуется по внутренним законам своего развития. В данном случае в одних языках развитие это может идти преимущественно путем образования новых предлогов, в других путем дифференциации и осложнения значения падежей, причем пути эти вовсе не исключают друг друга. В частности, русский язык, гармонически
[202]  
объединивший флективные средства с аналитическими[215], тем самым обнаруживает богатство и гибкость своей грамматической системы.
        Ошибочность и вредность теории «морфологической стадиальности» Н. Я. Марра очевидна сама собой. В утверждении превосходства языков флективного (пли «аналитического») типа над прочими языками как «высшей стадии» языкового развития маячит обычно столь ненавистная самому Н. Я. Марру идея превосходства индоевропейцев (или западных европейцев), как создателей языка этого типа, над всеми прочими народами мира, не достигшими этой «вершины». Между тем в действительности совершенство языка как средства человеческого общения и выражения мысли отнюдь не зависит от типа его грамматического строя: самые сложные и возвышенные достижения человеческой мысли одинаково могут быть выражены на любом языке, какова бы ни была его исторически сложившаяся грамматическая структура. Грамматическая «палеонтология» и здесь ставит явления современного языка в неправильную, архаизирующую перспективу. Достаточно вспомнить, что язык великого китайского народа, причисляемый Н. Я. Марром к «аморфно-синтетическим», отнюдь не является «пережиточным» языком доклассового общества, а тюрко-монгольские народы, с развитием капиталистических отношений или переходом к социализму, не изменили своей агглютинации для флексии или анализа.
        «Выработанный в течение эпох и вошедший в плоть и кровь языка, грамматический строй, — как указывает И. В. Сталин, — изменяется ещё медленнее, чем основной словарный фонд. Он, конечно, претерпевает с течением времени изменения, он совершенствуется, улучшает и уточняет свои правила, обогащается новыми правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени, так как они, как показывает история, могут с успехом обслуживать общество в течение ряда эпох».[216]
        Использование устарелой лингвистической теории времен Шлейхера в ультрасовременном вульгарно-социологическом освещении является печальным результатом неудачной попытки основателя «нового учения» о языке перевести идеалистическую концепцию языка на мнимомарксистскую «базу».
        Как известно, после смерти Н. Я. Марра значительная группа его «учеников» и последователей, во главе с И. И. Мещаниновым, отказавшись от элементного анализа и семантической палеонтологии на материале лексики, пыталась заменить морфологическую стадиальность синтаксической — проблемой стадиальных трансформаций строя предложения, прежде всего — развития субъектно-объектных отношений,— вопросами, если и затронутыми Н. Я. Марром, то стоявшими во всяком случае на периферии его научных интересов. Так называемая «эргативная конструкция» яфетических языков (а также баскского, северо-американских и некоторых других), уже ранее привлекавшая внимание таких исследователей как Дирр, Уленбек, Шухардт и др.^[217], была противопоставлена «номинативной конструкции», господствующей в языках индоевропейских (а также семитических, тюрко-монгольских, угро- финских), как более древняя «стадия» языка и мышления. Были предприняты попытки установить пережитки этой более древней
[203]  
«эргативной» или «дономинативной» стадии и в языках индоевропейских.[218] Привлечение материала палеоазиатских языков, казавшихся И. И. Мещанинову еще более архаичными в синтаксическом отношении, чем языки яфетические, позволило ему наметить в «едином глоттогоническом процессе» несколько последовательных «стадий» развития предложения^[219]. Однако и на этом новом этапе порочность самой концепции грамматической стадиальности осталась непреодоленной: языки по-прежнему распределялись по рангам, относились к категории архаических или передовых по своему грамматическому строю, вопреки тому несомненному обстоятельству, что все они в одинаковой степени способны служить выражением развитой мысли. При этом связь с мышлением, часто искусственная, а тем более мнимомарксистское «социально-экономическое обоснование» стадий, неизбежно оставались чисто словесными заявками и должны были постепенно отступить на задний план.
        Полный разброд в лагере «неомарристов» отчетливо обнаружила дискуссия о стадиальности, проведенная Институтом языка и мышления зимой 1946—1947 гг.[220] Дискуссия показала, что несмотря на декларативное «единодушие» ее участников «в признании принципа стадиальности как основного положения „нового учения" о языке»[221], они не видят путей для сколько-нибудь плодотворного применения этого принципа в конкретном анализе фактов истории языка.
        В последних работах И. И. Мещанинова («Члены предложения и части речи», 1945, «Глагол», 1948), внутренне противоречивых в отношении к наследию Н. Я. Марра, «глоттогонический процесс» превратился в некую универсальную, абстрактную и вневременную глоттогоническую семантику: грамматико-синтаксические особенности всех языков мира рассматриваются синхронически, в одной внеисторической плоскости, как различные формальные выражения одного единого и тождественного мыслительного содержания (так называемых «понятийных категорий»).
        В этой последней трансформации марровского «нового учения» о языке присущий его методу крайний антиисторизм выступает, таким образом, особенно отчетливо.
        Мы не имеем возможности поставить здесь вопрос о теории стадиальности в целом: он является предметом специального, более углубленного рассмотрения в других статьях этого сборника. Отметим только, что учение Н. Я. Марра о «единстве глоттогонического процесса» (в указанном выше вольном истолковании) и связанная с ним теория стадиальности нашли весьма широкий отклик и за пределами круга непосредственных «учеников» и последователей Н. Я. Марра, соблазняя представителей разных исторических наук ложным, идеалистическим подобием марксистского учения о закономерностях общественного развития.
        В частности, и мною была сделана попытка применить эту неправильную «теорию» как в сравнительном языкознании, так и в сравнительном литературоведении, построенном на принципах «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского. В области литературоведения ошибочность этой попытки сделалась ясной уже после развернутой критики теоретических положений А. Н. Веселовского в 1947—1949 гг. В языкознании она выразилась в стремлении эклектически соединить сравнительно-исторический метод с «теорией стадиальности», как основой так называемого «нового
[204]  
учения» о языке — в ряде моих статей по сравнительной грамматике 1940-х годов.[222]
        Признавая незыблемость фактов, установленных сравнительно-исторической грамматикой и «до сих пор в науке никем не опровергнутых».[223], я всегда относился резко отрицательно к «элементному анализу» и основанной на нем «лингвистической палеонтологии» Н. Я. Марра, который так легкомысленно и безответственно пренебрегал этими установленными фактами, представляющими «таблицу умножения» лингвистики. Исходя из этого, я неправильно считал, что «путь к стадиальной истории языка лежит через сравнительную грамматику».[224] Отсюда те методологически ошибочные параллели между грамматическими системами неродственных языков, с помощью которых я пытался строить «стадиально-типологическую» сравнительную грамматику на основе марровской теории происхождения частей речи. При таком рассмотрении факты сравнительной грамматики, сами по себе правильные, неизбежно попадали в неправильную, искажающую перспективу марровской универсальной «глоттогонии», теряли свое историческое своеобразие, специфическое для данного языка, развивающегося и совершенствующегося по своим внутренним законам, или для группы родственных и сходных между собою языков.
        Порочность «теории стадиальности» в целом, построенной Н. Я. Марром на антимарксистском понимании языка, как надстройки, его классового характера и его развития «путем взрывов», «путем уничтожения существующего языка и построения нового», справедливо осуждена И. В. Сталиным, — «ибо трудно найти что-либо марксистское в этой теории»^[225].

         4

        Яфетическая теория, фактически представлявшая лишь неправильную, идеалистическую концепцию доистории языка и мышления по данным палеонтологии языка, выступила с середины 1920-х годов, по мысли своего основателя, как «общее учение о языке в мировом масштабе», «новое учение» о языке. На самом деле это «новое учение» сводило все вопросы языкознания к проблеме «языковых древностей», пережитков языка и мышления доисторических эпох, будто бы лежащих на поверхности во всех языках, древних и новых, в особенности же в языках бесписьменных и прежде всего — в переполненных архаизмами всякого рода языках так называемой яфетической системы.
        Претензии яфетической теории на всеобщее признание и господство в лингвистике и «аракчеевские» методы осуществления этих претензий служили вредным тормозом для разработки в советской лингвистике реальных проблем истории языка в связи с историей создавшего его народа. Прежде всего влияние ошибочной теории сказалось на неправильной постановке важнейших исторических проблем образования и начального развития языков и народов, этногонии и глоттогонии: русский язык отрывался от других славянских языков и возникал не то на скифско- сарматской, не то на чувашской и черемисской основе, германские языки
[205]  
объявлялись «переходными» от яфетических языков к индоевропейским, классическим примером революционного «скачка» с архаичной ступени стадиального развития «без прохождения всех ступеней развития, проделанных языками более позднего склада»[226], чувашский язык оказался «прототюркским» и особо близким к яфетическим — все это в рамках сравнения между собою всех языков мира, исторически близких или отдаленных, будто бы одинаково возникших из механического смешения четырех первоэлементов.
        Н. Я. Марр положил начало получившим широкое распространение и до сих пор не подвергшимся серьезной критике фантастическим этногенетическим гипотезам, построенным на произвольных, научно непроверенных сближениях древних племенных и географических названий, с полным пренебрежением к фактам исторического языкознания, на универсальном принципе племенных смешений, стадиального перерождения одних народов в другие, и на упрямом отрицании фактов передвижения народов и культурных взаимодействий между ними, даже когда они засвидетельствованы историей (по обычной формуле Н. Я. Марра: никто ниоткуда не приходил, никто ничего ниоткуда не «заимствовал» — все уже издревле имелось на месте в доисторических пластах местной культуры). Одним из ярких примеров этой порочной методологии еще при жизни Н. Я. Марра и с его благословения было превращение крымских готов в феодальную «стадию» развития разных причерноморских народов^[227], пример, к сожалению, типичный для целого направления этногенетических исследований и не потерявший и сейчас своего поучительного значения.
Изучение позднейших, собственно исторических, в особенности — новых и новейших периодов жизни языков в отрыве от проблем «глоттогонии» и «палеонтологии» не интересовало самого основателя «нового учения» о языке, казалось ему методологически сомнительным и в глазах его наиболее ретивых последователей представляло, в сущности, своего рода идеологическую контрабанду, по меньшей мере лишенную в своем жалком эмпиризме какой-либо подлинно-научной, теоретической «актуальности». Действительно, стоило ли заниматься историей русского литературного языка XVIII—XIX вв., особенностями языка или стиля Ломоносова, Крылова или даже Пушкина, великого основоположника русского литературного языка нового времени, проблемами микроскопическими, едва различимыми в масштабе десятков и сотен тысячелетий, истинно геологических эпох единого глоттогонического процесса, в сущности знающего лишь две эпохи в истории человечества — «космическую» и «по-космическую»?
        Н. Я. Марр в своем увлечении доисторией никогда не мог и не хотел понять, что изучение русского или немецкого языка, скажем — XVI или XVIII—XIX вв., в связи с историей народа, носителя этого языка, представляет историко-лингвистическую и общественную проблему большой самостоятельной важности, качественно новую и своеобразную, принципиально отличную от проблем доистории, что она вовсе не требует для своего правильного решения предварительной постановки проблем происхождения языка вообще — раскрытия закономерностей доисторических эпох и, что, напротив, рассмотрение исторической современности под знаком пережитков доистории, означает искажение перспективы, ложную
[206]  
романтическую архаизацию и крайнее проявление антиисторизма, даже если бы само решение доисторической проблемы яфетической теорией не представляло грубейшего идеалистического искажения действительной доистории человечества.
        Н. Я. Марр настойчиво рекомендовал, более того — навязывал свою «палеонтологическую» проблематику всем исследователям истории языка как единственно актуальную, научную и современную. Наглядным свидетельством этого своеобразного понимания «актуальности» и «современности» являются его собственные работы, в которых палеонтологические «древности» языка изучаются под такими заглавиями, как, например: «Актуальные задачи яфетического языкознания», «Язык и современность» и т. п.
        Яфетидология отвлекала исследователя, в особенности — молодого, начинающего ученого, искренно стремившегося к актуальной теоретически значимой научной тематике, от действительно нужного и актуального, исторического и современного, в мнимо-актуальные палеонтологические проблемы.
        Это положение не изменилось и на последнем этапе развития «нового учения» о языке. В работах «неомарристов» господствующими продолжали оставаться вопросы лингвистической палеонтологии, только теперь палеонтологии не семантической, а исключительно — грамматической (синтаксической): основной задачей исследования сделалась реконструкция доистории предложения в связи с историей мышления на его предполагаемых ранних «стадиях», проблема генезиса так называемого «номинативного строя» языков «нового» типа (индоевропейских, семитических, тюрко-монгольских и др.) на материале реальных или мнимых пережитков «дономинативного строя», с обычным привлечением сравнительного материала «в мировом масштабе» языков так называемого «эргативного строя» и других, признаваемых «архаическими», типов предложения, которые Н. Я. Марр несомненно назвал бы в широком смысле «яфетическими».
        Не касаясь общей методологической несостоятельности этих опытов, частично признанной и самими представителями «нового учения» о языке, необходимо отметить, что взгляд исследователя по-прежнему оставался устремленным в «сумерки доистории»: «актуальными» для школы И. И. Мещанинова, как и для школы Н. Я. Марра, продолжали оставаться проблемы лингвистической палеонтологии, перспективы доистории языка и мышления в языках исторической эпохи.
        Ошибочными и вредными были установки «нового учения» о языке и в изучении многочисленных национальных языков нашего Союза, несмотря на субъективное стремление самого Н. Я. Марра и ряда его «учеников», прежде всего И. И. Мещанинова, поставить свою теорию на службу задачам развития национальных языков.
        Великая Октябрьская социалистическая революция, разрушив капиталистический строй в нашей стране, вместе с тем навсегда уничтожила и национальный гнет. Пробужденные к новой жизни социалистической революцией, многочисленные разноязычные народы нашей страны, прежде угнетенные и лишенные национальных прав, объединившись в братский союз равноправных народов, строят новую культуру социалистического общества, национальную по форме, социалистическую по содержанию. Ленинско-сталинская национальная политика создала исключительно благоприятные условия для развития национальных языков нашей страны как национальной формы советской социалистической культуры. Широко развернувшееся национальное языковое строительство с его
[207]  
важнейшими для культурного развития народов научными и практическими задачами должно было явиться исключительно плодотворным стимулом для творческого развития советской лингвистики.
        Будучи сам представителем одного из наиболее культурных народов нашей страны, в прошлом страдавшего от национального угнетения, Н. Я. Марр с большим энтузиазмом приветствовал национальную политику большевистской партии и Советского государства, «правильную линию нашей советской конституции по национальному вопросу»[228], и активно включился в руководящую работу по национальным языкам. Как уже было сказано, он считал «общественно-важной проблемой» — «перенос в первую голову исследовательской работы на бесписьменные языки культурно порабощенных народов»[229], претенциозно называя это «языковой политикой яфетической теории». Он неоднократно заявлял, что «дальнейшее развитие нового учения об языке по яфетической теории в исключительной степени связано в первую голову с изучением живых младописьменных или вовсе бесписьменных языков, языков масс, и с судьбой, т. е. с житьем-бытьем, говорящих массово на этих языках у нас, в Союзе, национальностей и нацменьшинств, у них, за пределами Союза, — в буржуазных государствах, — доселе бесправных по культурному самоопределению „инородцев" внутри самой страны, туземцев — indigenes’oв в заморских колониальных странах»[230].
        Однако основной, органический порок яфетической теории и здесь фактически явился тормозом для плодотворной лингвистической работы. Изучение национальных языков «по яфетической теории» производилось не ради их самих: оно преследовало, как всегда, единственную цель: «приближения к реальной древности»[231], «палеонтологический анализ» пережитков, раскрытие в живой современности древнейших, доисторических «переживаний».
        В этом смысле можно возвратить самому н. Я. Марру, как «палеонтологу» по преимуществу, справедливый упрек, брошенный им буржуазным этнографам, которые хотят «все колониальные народности не только заморские, но и внутренние, метропольной страны» (т. е. национальные меньшинства), «загнать в клетку, как этнографическую редкость, этнографическую ценность, ...но не историческую категорию своей страны»[232]. Если Н. Я. Марр рекомендовал своим азербайджанским слушателям изучать родной язык (конечно — с точки зрения «палеонтологической»), это делалось, прежде всего, с целью спасти «жемчужные ряды „доисторических", да и исторических культурных ценностей»[233]. Работа над абхазским языком была «лишь примером» «постановки изучения языка в мировом масштабе».
        «Вместо него прекрасно можно поставить и чувашский, и черкесский, и чеченский, и аварский, и на севере коми или зырянский, вотский пли удмуртский, также вскрывшийся как девственная руда с золотыми россыпями по важнейшим проблемам истории (точнее — доистории! — В. Ж.) мировой культуры»[234].
        Любой из этих языков, подобно абхазскому или чувашскому, можно «увязать», при полном пренебрежении к его национальной специфике, «с языками различных систем, можно сказать, всего мира»[235]. Чем могли помочь развитию
[208]  
украинского национального языка «яфетические зори на украинском хуторе»^[236], или развитию чувашского национального языка парадоксальное утверждение, что чуваши — «яфетиды на Волге»? ^[237] Чудовищным по своему академическому эгоизму ослеплением собственной научной тематикой звучало в статье, озаглавленной «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема», предложение Н. Я. Марра, обращенное к чувашскому учительству, «уже на первых шагах школьного преподавания родного языка» в сельской школе подвергать анализу «методом нового учения о языке» пережитки первобытной общественности в языке, «в этом богатом материале первобытной культуры, привносимом детворой, да и взрослыми не менее»[238]. Прямой практический вред развитию народной грамотности должно было принести введение, по рекомендации Н. Я. Марра, «абхазского аналитического алфавита», основанного на изобретенной Н. Я. Марром фонетической транскрипции, построенной на принципе стадиального развития звуков по яфетической теории, научно несостоятельной и совершенно непригодной с практической точки зрения^[239].
        Поэтому, несмотря на честное намерение Н. Я. Марра оказать своей теорией непосредственную активную помощь изучению и культурному развитию языков нашего Союза, нужно будет признать, что та огромная работа, которая проделана за годы советской власти в области составления научных и практических грамматик и словарей многочисленных национальных языков СССР, угрофинских, тюрко-монгольских, северных и даже кавказских и др., изучения их истории и диалектологии, выработки письма и т. д., фактически осуществлялась помимо Н. Я. Марра, в обход его учения, руками таких высококвалифицированных исследователей, как, например, покойный финноугровед проф. Д. В. Бубрих, ученых, методологически и методически вооруженных в своей специальной области, добросовестно изучавших язык народа и его историю, а также молодыми кадрами воспитанных ими учеников как в центре, так и в самих национальных республиках.
        Свободная дискуссия по языкознанию на страницах газеты «Правда» явилась началом широкой творческой критики ошибок Н. Я. Марра и его «учеников». Выступив как участник этой дискуссии, И. В. Сталин своими замечательными трудами положил начало новой эпохе развития советского языкознания. Лингвистика вышла из «сумерек доистории», в которых бесплодно блуждали Н. Я. Марр н его последователи.
        В настоящее время перед советскими языковедами стоят задачи, действительно актуальные как в научном, так и в общественном отношении: изучение языков советских и зарубежных, прежде всего — родного языка, истории языка в связи с историей народа, реальных исторических и доисторических связей данного языка с родственными или исторически близкими ему языками, внутренних законов его развития, его грамматики и словарного состава, письменного литературного языка и местных диалектов, языка и стиля художественной литературы и отдельных писателей, развития национальных языков социалистического общества — весь обширный круг конкретных и реальных проблем исторического и общего языкознания, освещенных теоретическими установками марксистско-ленинского учения и, прежде всего,— гениальными указаниями нашего великого вождя и учителя И. В. Сталина.