[5]

        1

        Марксизм рассматривает язык как явление общественное в двух его диалектически взаимосвязанных аспектах — как «важнейшее средство человеческого общения» (Ленин) и как выражение мысли (говоря словами Маркса, как «непосредственную действительность мысли»). Как всякое общественное явление в классовом обществе, язык отражает в своем развитии процессы классовой дифференциации общества и классовой борьбы.
        Значит ли это, однако, что общий для народа язык распадается на противопоставленные друг другу классовые диалекты или классовые языки? Такая точка зрения представляет одну из форм вульгаризации марксизма, против которой, как известно, боролся Энгельс в последние годы своей жизни — годы широкой популяризации (а частично и вульгаризации) учения Маркса. Классовые отношения и классовая борьба определяют собой развитие всех общественных явлений в классовом обществе, но определяют их не непосредственно, а в конечном счете с учетом всех сложных условий функционирования общественного механизма. Вульгаризации марксизма в истории, в истории литературы и искусства соответствовала в свое время такая же вульгаризация в области социальной лингвистики. Некоторые конкретные примеры будут приведены дальше.
        Понятно, что именно вопросы социальной истории языка, его социального функционирования и его социально-классовой дифференциации были первыми теоретическими проблемами языкознания, которые должны были возникнуть перед основоположниками теории марксизма и их ближайшими продолжателями. В этой связи мы должны вспомнить прежде всего книгу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»
[6]      
(1884) и статью Поля Лафарга «Французский язык до и после революции» («La langue française avant et après la révolution», 1894), переведенную у нас под заглавием «Язык и революция» (1930).
        Книга Энгельса, рассматривающая общественные функции языков и диалектов в доклассовом обществе, как и работы Энгельса, касающиеся происхождения человеческой речи, относится к области лингвистической антропологии и этнографии и представляет особую тему, хотя и входящую в круг вопросов социальной лингвистики в широком смысле. Проблема происхождения языка и реконструкция древнейших стадий его развития в связи с развитием мышления и общества на основе историко-типологического сравнения с языками культурно-отсталых народов была в советском языкознании предметом интенсивного изучения в период господства «нового учения о языке» акад. Н. Я. Марра. Трактовка этих вопросов в школе Н. Я. Марра носила обычно не столько материалистический, сколько романтически-мистифицированный характер, чему немало способствовало влияние модных в то время теорий о первобытном языке и мышлении Леви-Брюля, Кассирера и некоторых других. Однако наличие этих методологических просчетов отнюдь не снимает важности самой проблемы, которая требует коллективных усилий наших этнографов, философов, психологов и лингвистов. Характерно, что и на Западе, в особенности в США, вопросы антропологической и этнологической лингвистики, в свое время поднятые такими выдающимися знатоками языков американских индейцев, как Боас, Сэпир, Блумфильд и другие, снова сделались предметом активного интереса языковедов, разочарованных бесплодностью «интерлингвистических» исследований последних двух десятилетий. Г. Хойер, один из зачинателей американской «антропологической лингвистики» («anthropological linguistics»), пишет по этому поводу следующее: «Глубокое изучение языков американских индейцев крайне необходимо как для общего языкознания, так и для антропологической лингвистики». «Наука о языке, если она хочет определить те общие законы, которым подчиняются все языковые структуры, не может опираться на слишком ограниченную эмпирическую базу. Эти законы нуждаются в длительной проверке, и языки бесписьменных народов благодаря своей многочисленности и разнообразию являются своеобразной лабораторией, в которой может быть осуществлена такая проверка».^[2]
        Не напоминает ли эта декларация современного американского исследователя тех положений, которые уже давно и неоднократно
[7]      
выдвигали такие советские лингвисты, как покойный акад. И. И. Мещанинов и другие, в своей борьбе против «европоцентризма» традиционной лингвистической теории, призывая к изучению и использованию в сравнительно-типологическом плане мало изученных и еще недавно бесписьменных языков Советского Союза? К сожалению, на своих советских предшественников Хойер не ссылается.
        Брошюра Поля Лафарга более близко касается затрагиваемых нами тем: она рассматривает развитие французского литературного языка на границе XVIII и XIX вв. под влиянием подъема буржуазии и революционной ломки общественных отношений в годы французской буржуазной революции и после ее победы. То обстоятельство, что Лафарг говорит при этом о «языке аристократическом» и «языке буржуазном», нисколько не компрометирует, на наш взгляд, его тонких и точных, принципиально правильных и существенных наблюдений. Мы предпочли бы в настоящее время говорить не о классовых языках, а о социальных диалектах, в данном случае — о разных социальных вариантах литературного языка, поскольку Лафарг занимается в основном литературным языком, прежде всего его лексикой и стилистикой. Отметим, однако, что слово «классовый» не имеет в словоупотреблении западноевропейских авторов того строгого терминологического значения, которое оно получило в современной советской (марксистской) социологии. Такие термины, как «нация», «класс», «раса», употреблялись нередко и продолжают до сих пор употребляться в гораздо менее определенном значении, чем то, к которому мы привыкли. Известный англист профессор Оксфордского университета Генри Уайльд, отнюдь не будучи марксистом или близким марксизму, писал об английском литературном языке нового времени как о классовом диалекте (a class dialect), имея в виду его социальное происхождение и окраску.[3] Автор новейшего американского пособия по «социологии языка» Джойс Херцлер говорит в том же смысле о «языках социальных классов» («the languages of the Social Classes»).[4]
        Мы уже указывали в другом месте^[5], что вторая половина 20-х и З0-е годы были в советской лингвистике временем расцвета исследований по вопросам социологии языка, прежде всего по так называемой социальной диалектологии. Это социологическое направление успешно развивалось в нашем языкознании совершенно независимо от учения акад. Н. Я. Марра и нередко даже в оппозиции к нему. Можно напомнить работы М. В. Сергиевского,
[8]      
К. Н. Державина, Л. П. Якубинского, Б. А. Ларина, В. В. Виноградова, автора настоящей статьи и ряд других. Развитие этого научного направления было несколько задержано полемикой И. В. Сталина против понятия «классовости языка» в истолковании Н. Я. Марра и связанным с этой полемикой абстрактным и социально-нерасчлененным пониманием «общенародного языка». В юбилей Октября небесполезно вспомнить об этом этапе борьбы за марксистское языкознание, критически оценивая ее результаты с точки зрения научных задач сегодняшнего дня.
        Первые по времени советские работы по социальной лингвистике продолжали традицию Лафарга на близком ему материале истории французского языка. Сюда относятся большое специальное исследование К. Н. Державина «Борьба классов и партий в языке Великой Французской революции» ^[6] и методологическая статья М. В. Сергиевского «Проблемы социальной диалектологии в истории французского языка XVI — XVII вв.»,[7] послужившая в дальнейшем теоретическим проспектом для его «Истории французского языка».[8]
        Однако решающее значение для дальнейшей работы по вопросам социологии языка имели немногочисленные, но очень значительные по содержанию труды проф. Л. П. Якубинского, выдающегося ученого, вышедшего из петербургской школы И. А. Бодуэна-де-Куртене и воспринявшего от своего учителя понятие многообразия социальных функций языка. Творческая инициатива Л. П. Якубинского проявилась не только в его печатных трудах, но не в меньшей степени в личном общении с товарищами в возглавлявшемся им коллективе Ленинградского института речевой культуры, где он щедро делился своими мыслями со всеми членами этого коллектива. Книга Л. П. Якубинского «Очерки по языку» дала на основе марксистского понимания социально-исторического процесса ту классическую формулировку образования общенационального языка буржуазного общества из территориальных диалектов феодальной эпохи, которая до сих пор остается основой большинства наших суждений по этому вопросу.^[9]
        Б. А. Ларину принадлежит инициатива постановки в русской (советской) лингвистике вопроса о языке города как «третьего основного круга явлений», которому принадлежит, согласно его концепции, самостоятельное место в разговорной речи между «высоким книжным языком» и «деревенскими диалектами». «Известно, — писал Б. А. Ларин, — какое громадное действие оказало на историческое языкознание обращение к деревенским
[9]      
диалектам. За последнее десятилетие диалектология дала толчок к перестроению и теоретической лингвистики во многих отношениях. — Едва ли не так же плодотворно отразится в лингвистике и разработка языка города». «Городской фольклор, неканонизованные виды письменного языка, разговорная речь разных групп городского населения — оказывает непрестанное и огромное воздействие на нормализуемый литературный язык, на высшие его формы».[10] В другом месте Б. Л. Ларин добавляет: «Применительно к современным явлениям (оставляя пока в стороне генетические проблемы) центральной темой этого нового направления в языкознания» («стоящих на очереди работ по социальной лингвистике») «будет — состав и структура языкового быта города». «Нельзя понять эволюцию и судьбы литературного языка, пока к этому материалу не применены социологические принципы исследования. Нельзя приступить к социологическому истолкованию литературного языка, пока не изучена его непосредственная лингвистическая среда, т. е. остальные типы письменного языка и все разновидности разговорной речи городского коллектива».^[11]
        В Институте речевой культуры в Ленинграде в рамках Комитета по социальной диалектологии Б. А. Ларин организовал в 1930 г. специальную исследовательскую группу по «языку города». Правда, работы его самого и его сотрудников по этой теме[12]  обнаруживали первоначально тенденцию, вряд ли правильную, к отождествлению «языка города» с различными типами городских жаргонов и арго, вероятно, под влиянием работ по парижскому просторечию и арго, в особенности известной книги Л. Сенеана, которую он цитирует.^[13] Парижское городское просторечие, также имевшее свои фонетические и морфологические особенности, свойственные ему как местному диалекту определенного социального уровня, было начиная с XIX столетия полностью затоплено лексическими и фразеологическими жаргонизмами и арготизмами, получившими всеобщее распространение из речи различных арготирующих социальных групп. Думается, однако, что это положение отнюдь не характерно для социальных диалектов всех городов Франции, в особенности для менее индустриальных. Во всяком случае оно не характерно для русского городского просторечия.
        Жаргоны и арго, будучи языковыми образованиями особого типа и назначения, развивающимися в рамках общенародного
[10]    
языка или его диалектов, с различным диапазоном специальной лексики и фразеологии, объединяющим ту или иную общественную группу, представляют социально-лингвистическую проблему, принципиально отличную от проблемы социальных диалектов и требующую отдельного рассмотрения ^[14] (см. ниже, стр. 21). К началу 30-х годов проблема эта была снята с порядка дня советской лингвистики главным образом вследствие настороженно пуристического отношения к вопросам культуры речи и чистоты русского языка.[15]  В настоящее время она снова с успехом разрабатывается В. Д. Бондалетовым (Пенза) на основе самостоятельно и широко собранного русского материала.^[16]
        Тем не менее и в этих первых своих работах В. А. Ларин учитывал проблему социальных уровней языка, признавая, что «вторым рядом городских арго может быть окажется некий „низкий" общий разговорный язык (я бы назвал его «городским просторечием»), понятие, соответствующее тому, что Сенеан обозначил термином ,,bas langage»[17]. Как видно из контекста приведенной цитаты, Б. А. Ларин относится к привычному для нас теперь термину «городское просторечие» как к своего рода научному неологизму.
        Вопросы изучения современного городского просторечия, выдвинутые Б. А. Лариным, за последние годы снова стали предметом внимания советских лингвистов. Они требуют широкого массового обследования методами «конкретной социологии», социально-дифференцированного подхода и статистической обработки с помощью счетных машин. Исследования такого рода ведутся в настоящее время в Горьком (Б. Н. Головин), в Саратове (О. Б. Сиротинина), в Воронеже и в Перми.[18] Диалектологический кабинет имени Б. А. Ларина в Ленинградском государственном университете, подготовивший словарь Псковского диалекта, в настоящее время развернул полевую работу по изучению разговорного языка небольших городских центров Псковской
[11]    
области. Соприкасается с этой темой и большая коллективная тема Института русского языка под руководством М. В. Панова о русском языке в советскую эпоху, разрабатываемая на основе широкого анкетного обследования.^[19]
        Продолжая свои работы по языку города, Б. А. Ларин явился также инициатором исторического изучения русского разговорного просторечия. Именно с этой целью было предпринято им издание русских разговорников, грамматик и словарей конца XVI и XVII вв., составленных с практическими целями иностранцами (Лудольфом, Джемсом, так называемого «парижского словаря»).^[20]
        Б. А. Ларин рассматривает эти памятники как «источники разговорной речи Московской Руси», как «драгоценные для нас свидетельства иностранцев о разговорном языке», который «почти не отражен в древнерусском письменности».[21] Он пишет по этому поводу: «Самое неоспоримое в хронологическом приурочении записей Парижского словаря то, что все записанное было достоянием живого языка в конце XVI в. Самое неоспоримое в социальном приурочении этого материала то, что он был достоянием северно-русского общеразговорного языка». «Основные социальные слои, представляющие состав общего городского разговорного языка, были везде одинаковы: служилое дворянство, торговое сословие и ремесленники, да при них многочисленные работные люди разных степеней зависимости. Этим постоянством социального состава прежде всего и объясняется относительная близость городской (посадской) койнэ на основе местных наречий в разных городах».^[22]
        Не останавливаясь на других интересных и существенных подробностях этой «социальной характеристики», необходимо
[12]    
только отметить, что продолжением этого направления работ Б. А. Ларина явилось уже в наши дни классическое издание нижненемецкого «псковского разговорника» 1607 г., осуществляемое датским германистом Л. Хаммерихом в сотрудничестве со славистом Р. Якобсоном.^[23]
        В той же связи должны быть названы и «Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв.» В. В. Виноградова (первое издание 1934 г., второе — 1938 г.). Автор уделяет особое внимание социальной дифференциации русского литературного языка и борьбе в нем разных «классовых» (во втором издании — «социальных») стилей — «дворянского», «буржуазного», «разночинно-демократического» и т. п. Несмотря на эту «вульгарно-социологическую» терминологию, в настоящее время устаревшую, сохраняет значение тонкий анализ самих явлений, которые автор рассматривает, подобно Лафаргу, как классовую борьбу в языке. Факты, отмеченные в этой книге впервые, относятся несомненно к реальной жизни русского литературного языка в его письменной и разговорной форме, а их социальный характер отчетливо выступает в «общественно-идеологических основах» этой борьбы.[24]
        Среди трудов того же времени, в наши дни несправедливо забытых, следовало бы напомнить и о работах по вопросам русской социальной диалектологии представителя более старого поколения лингвистов — проф. Н. М. Каринского.^[25] В особенности заслуживает внимания его во многих отношениях примечательная книга «Очерки языка русских крестьян. Говор деревни Ванилово» (1936).
        Проф. Н. М. Каринский был, конечно, не первым диалектологом старого поколения, обратившим внимание на наличие в русских крестьянских говорах дифференциаций, вызванных преимущественно влиянием города (Москвы) и тем самым социально-обусловленных. Л. П. Якубинский, вероятно, не без умысла, приводит в главе «Язык крестьянства» своих «Очерков» длинный ряд цитат из работ предшественников Каринского, касавшихся мимоходом этой темы (цитируются Будде, Шахматов, Зеленин, Чернышев, Богораз, Н. Виноградов и некоторые
[13]    
другие).[26] Однако Н. М. Каринский в отличие от названных авторов показал конкретную социальную дифференциацию изучаемого местного диалекта и дал систематическое описание этих различий по трем основным группам: говоров архаического, передового и промежуточного, связав это описание с историей деревни в досоветское и в советское время с социальной характеристикой ее жителей, опирающейся на социальные биографии объектов исследования. Большим преимуществом Н. М. Каринского было то обстоятельство, что он обследовал эту деревню два раза — в царское время, в 1903 г., до начала ее индустриального развития накануне первой мировой войны, и в 1932 г., в советское время, в начале коллективизации. Он имел также возможность опереться на ряд работ других авторов, в которых были указаны существенные различия соседних диалектов, по разному генетически связанных с говором Ванилова.
        Выводы Н. М. Каринского представляют большой теоретический интерес. Прежде всего он показывает, что для современного говора, находящегося в процессе разложения, более важное значение, чем лингвогеографические соотношения с соседними крестьянскими диалектами, имеет взаимоотношение диалектных элементов в целом и городского языка. «Старые» элементы, независимо от их географической локализации, одинаково вступают в языковые процессы в качестве «архаизмов». С другой стороны, влияние городского языка рассматривается автором не как наличие или отсутствие тех или иных отдельных диалектных особенностей, а как изменение всей системы говора.        

«Передовой говор прежде всего характеризуется редукционной системой гласных, приближающейся к системе современного литературного языка: гласных долгих и дифтонгов нет, гласные неударяемые ярко не подчеркиваются в речи; при произношении слов в процессе говорения основным центральным в них слогом является слог ударяемый, в сравнении с которым все остальные слоги оказываются весьма слабыми, как бы примыкающими к ударяемому. Поэтому морфологические части слов (флексии) заметно не подчеркиваются и если выделяются, то во всяком случае весьма слабо».^[27]

        С этим связаны и морфологические особенности говора: грамматические формы и их значения рассматриваются в их взаимодействии с фонетической системой. Этот системный способ рассмотрения, проводимый вполне сознательно и очень четко, представляется весьма необычным для диалектологических работ того времени.
        К сожалению, методика Н. М. Каринского не получила в русской диалектологии дальнейшего развития. Реконструкция ста-
[14]    
тической модели говора заслонила собою изучение его развития и социальной дифференциации. Лишь в самое последнее время эта проблематика получила дальнейшее углубленное развитие в книге Л. И. Баранниковой «Русские народные говоры в советский период» (Саратов, 1967).

         2

        Социальная лингвистика в узком смысле рассматривает два взаимосвязанных круга проблем:
                1) социальную дифференциацию языка классового общества на определенной ступени его исторического развития (у данного общественного коллектива в данную историческую эпоху);
               2) процесс социального развития языка, его историю как явления социального (социально-дифференцированного).
        Такое деление, в значительной степени условное, основано на противопоставлении синхронического и диахронического рассмотрения языка. Метафизический характер этого противопоставления, восходящего к известным «антиномиям» де Соссюра[28], в настоящее время становится очевидным для многих его последователей как за рубежом, так и у нас. Социальная дифференциация языка данного общественного коллектива не может рассматриваться статически, в плоскости синхронного среза, без учета динамики социального развития языка. Язык данной эпохи, рассматриваемый в его социальной дифференциации, всегда представляет систему в движении, разные элементы которой в разной мере продуктивны и движутся с разной скоростью. Механическое сопоставление последовательного ряда синхронных срезов также не в состоянии воспроизвести динамику этого движения. Описывая структуру языка с точки зрения ее социальной дифференциации, мы должны учитывать ее прошлое и будущее, т. е. всю потенциальную перспективу ее социального развития.
        Мы начнем поэтому с вопросов социального развития языка.
        Преимущественным полем наблюдения советской социальной лингвистики были до сих пор явления, связанные со становлением и развитием, с одной стороны, языка буржуазного общества, с другой стороны — общества социалистического в нашей стране после Октября, т. е. языковых отношений сравнительно недавнего прошлого или нашей непосредственной современности. Этот лингвистический «модернизм», наиболее характерным представителем которого в теории и на практике был в нашем языкознании Л. В. Щерба, резко отличал молодых тогда советских лингвистов-социологов от Н. Я. Марра и его школы, обращавших свои взоры преимущественно в глубины доистории человечества.
[ 15  ]           

«Буржуазное общество», писал Маркс, «есть наиболее развитая и многосторонняя историческая организация производства. Категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, позволяют вместе с тем проникнуть в строение и производственные отношения всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, продолжая частью влачить за собой их остатки…, частью развивая до полного значения то, что прежде имелось в виде намека».[29]

        Это методологическое указание Маркса сохраняет полную силу и для вопросов истории языка и прежде всего для понимания его социальной дифференциации и социального функционирования, выступающих особенно отчетливо в языке развитого классового общества, т. е. общества буржуазного.
        Нация есть историческая категория определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма. Процесс ликвидации феодализма и развития капитализма был в то же время процессом складывания наций. Соответственно этому и национальный язык является категорией исторической, возникновение которой связано с образованием наций. Вместе с формированием буржуазных наций происходит образование наддиалектной национальной нормы языка путем «концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленный экономической и политической концентрацией» (Маркс). Для эпохи феодализма характерно было господство местных (территориальных) диалектов и региональная (областная) окраска письменного литературного языка в соответствии с территориальной раздробленностью феодального общества. Диалектная раздробленность языка буржуазного общества представляет пережиток территориальной раздробленности эпохи феодализма. В этом смысле показательно, что границы диалектных признаков, как обнаружили работы немецких диалектографов, в большинстве случаев совпадают со старыми границами средневековых феодальных территорий.
        Единый общий язык, опирающийся на письменную норму, выступает в буржуазном обществе с претензией стать языком общенациональным. Как писал В. И. Ленин,        

«единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам, наконец — условие тесной связи рынка со всяким и каждым хозяином или хозяйчиком, продавцом и покупателем».[30]

        Однако в условиях классовых противоречий капиталистического общества эта претензия фактически остается неосуществ-
[16]    
ленной и неосуществимой. Знание литературного языка вместе с образованием, а иногда и простой грамотностью остается привилегией господствующих классов общества. Родным языком широких народных масс продолжают оставаться местные диалекты, хотя они и подвергаются растущему воздействию литературной нормы (через школу, книгу, газету, радио и через устное общение с «образованными»). Только в бесклассовом социалистическом обществе — с уничтожением противоречий между городом и деревней, между передовыми и отсталыми районами страны, между умственным и физическим трудом — впервые в истории создаются предпосылки для подлинного единства общенационального языка, для его действительно всенародного характера.
        Таким образом, специфической особенностью существования так называемого «общенародного» языка в условиях буржуазного общества является своеобразный билингвизм (или «диглоссия» — согласно терминологии, принятой в настоящее время в американской лингвистике).^[31]
        Единая общенациональная форма этого языка употребляется в письменности (в научной, политической, художественной литературе), в устной публичной речи и в приближающемся к норме (иногда с незначительной местной окраской) разговорном языке так называемого «образованного общества» (т. е. фактически — господствующих классов буржуазного общества и его интеллигенции). Рядом с этой общей формой языка продолжают существовать его местные формы (территориальные диалекты), являющиеся в основном языком устного бытового общения подчиненных классов общества (крестьянства и городской мелкой буржуазии, говорящей обычно на «полудиалекте», приближенном к общенациональной норме). Общенациональный язык, поддержанный авторитетом культуры, образования и письменности, выступает при этом как национальная и социальная норма, оказывая растущее влияние на местные диалекты и являясь в настоящее время вторым языком для их природных носителей.
        В общей форме проблема взаимоотношения национального языка и местных диалектов была поставлена проф. Л. П. Якубинским в указанной выше книге. На материале русского языка она разрабатывалась В. В. Виноградовым, Б. А. Лариным и их учениками; на материале немецкого языка — автором настоящей статьи[32] и М. М. Бухман;^[33] на материале французского языка,
[17]    
как уже было сказано, М. В. Сергиевским. Если работы по немецкому языку были сосредоточены преимущественно на вопросах создания и унификации фонетической и грамматической нормы общенационального языка, то в трудах В. В. Виноградова и его учеников проблема становления и развития литературного языка понималась по преимуществу в аспекте взаимодействия и борьбы функциональных и социальных языковых стилей (т. е. как проблема исторической стилистики в широком смысле).[34] Это различие было обусловлено в значительной степени особенностями материала: в работах по немецкому языку речь шла о создании на основе конкурирующих территориальных диалектов надтерриториальной и наддиалектной формы общего языка, письменного и устного, в работах по русскому языку в основном — о регламентации его литературного употребления.
        С этим различием в характере самого предмета связано одно существенное терминологическое недоразумение, в котором своевременно было бы разобраться. Для обозначения общего языка, выступающего в буржуазном обществе в качестве общенациональной языковой нормы, в работах Л. П. Якубинского и других авторов, писавших одновременно с ним, в соответствии с традицией, восходящей к Марксу, обычно употреблялся термин: язык национальный или общенациональный (в противоположность местным диалектам — «крестьянским», «мещанским и т. п.). В послевоенное время термин этот был подвергнут критике.[35] Казалось неправильным называть «национальной» или «общенациональной» ту форму языка, которая фактически является «принадлежностью лишь части нации», поскольку основная масса сельского, а также городского населения говорит в буржуазном обществе на разных формах диалекта. Не правильнее ли было бы термин «национальный язык» употреблять для обозначения общенародного языка в период существования наций во всех его функциональных и социальных разновидностях?
        Так возникло и укрепилось в советском языкознании употребление термина «литературный язык» в значении столь же двусмысленном, как и немецкое «Schriftsprache» («письменный язык»), в применении не только к языку литературы (или «письменности») в соответствии с прямым значением слова, но также по отношению к общей форме (или норме) народного языка, возникающей вместе с развитием буржуазного общества путем «кон-  
 [18]
центрации диалектов в единый национальный язык» (Маркс). Для русского литературного языка XVIII—XIX вв. такая двусмысленность терминологии не могла вызвать особых недоразумений, так как оба значения слова фактически почти покрывают друг друга. Иначе для языков немецкого, французского, итальянского и многих других. Эпоха феодализма, например, при такой терминологии имела «литературный язык» в одном смысле — в смысле языка литературы (язык «Нибелунгов», Вальтера фон дер Фогельвейде, «Слова о полку Игореве» и т. п.), по не имела «литературного языка» в другом смысле — как общей формы или нормы языка национального. В буржуазном обществе «литературный язык» существует уже в двух смыслах — и как язык общенациональный, и как язык собственно «литературный».
        Чтобы избежать недоразумений, связанных с таким словоупотреблением, лучше было бы, по-видимому, вернуться к специфическому термину для специфического явления: можно говорить о языке «общенациональном», об «общенациональной» (или просто «национальной») форме или норме народного языка или просто об «общем языке» (lingua communis, койне, нем. Gemeinsprache). То обстоятельство, что в буржуазном обществе при наличии в нем социальной дифференциации национальная норма языка фактически не является «общенациональной» (не получает универсального распространения), не может служить препятствием для подобного словоупотребления. Ведь и Пушкин является великим русским национальным и «общенациональным» поэтом, несмотря на то что широкие массы русского народа до революции ничего не знали о его существовании или во всяком случае, будучи неграмотными, не могли читать его сочинений. Соответственно этому и язык Пушкина, национальный русский язык, будучи лишь в потенции общенациональным по своей форме, становится только после социалистической революции всеобщим языком русской национальной культуры и литературы.
        Пути становления общенациональных языков были различны, как и пути формирования наций. Здесь открываются широкие и до сих пор еще недостаточно использованные возможности конкретных социально-лингвистических исследований, учитывающих исторические условия социального расслоения и социальной борьбы в языке, конкуренцию языковых норм не только территориальных, но и социальных, за которыми стояла определенная социально-классовая идеология, не всегда в одинаковой мере осознанная. Общенациональный язык выступает при этом не только как результат национального объединения, но и как активное средство его осуществления в том или ином социальном направлении. В XIX—XX вв. в особенности борьба за национальный язык становится могучим оружием национального возрождения и освобождения народов, в прошлом утративших
[19]    
свою политическую самостоятельность или не успевших еще сложиться в нации, — чехов, сербов, болгар, украинцев, латышей, литовцев, финнов, эстонцев и многих других. В сборнике «Вопросы формирования и развития национальных языков» (1960) сделана была первая попытка расширения этого круга социально-исторических исследований. Здесь рассматриваются «соотношение письменно-литературной и народно-разговорной разновидности языка» и «процессы нормализации и становления единой общенациональной литературной нормы» на материалах языков немецкого, английского, нидерландского, французского, итальянского, испанского в Южной Америке, албанского, армянского, но также арабского, китайского и японского, которые ранее не были у нас предметом исследования с этой точки зрения. Необходимо в особенности отметить существенный вклад, внесенный в разработку этой проблемы трудами акад. Н. И. Конрада.[36]
        Строительство социализма в нашей стране поставило советское языкознание перед совершенно новыми теоретическими и практическими задачами — создания и дальнейшего развития национальных литературных языков у больших и малых народов нашей страны, до революции бесправных в политическом и культурном отношении и в ряде случаев младописьменных или вовсе бесписьменных. Выработка норм единого национального языка на базе одного ведущего или нескольких конкурирующих народных диалектов, создание новых алфавитов, школьных учебников по языку, научных грамматик, словарей двуязычных и толковых, научной терминологии на национальных языках, новые потребности развития многообразных современных жанров письменного литературного языка, и в частности языка художественной литературы, — все это требовало активного участия лингвистов в центре и в национальных республиках и способствовало развитию у нас теоретических исследований по социальной лингвистике, связанных с практикой и проверявшихся на практике.
        Работы по русскому литературному языку были в этой области ведущими, тем более что русский язык стал за годы революции вторым родным языком для всех народов нашей страны, важнейшим средством межнационального общения между ними.
        Координация этих работ, ведущихся в настоящее время на местах, в республиканских академиях наук и научных институтах, при постоянном участии центральных научных учреждений Советского Союза, осуществляется Научным советом по проблемам развития национальных языков в связи с развитием социалистических наций (председатель Совета проф. Ю. Д. Дешериев).^[37]
[20]              
        Результаты накопленного большого опыта, теоретического и практического, несомненно могут быть полезны для многих народов Азии и Африки, освободившихся в наши дни от колониального гнета и стоящих, при всех конкретных исторических различиях, перед аналогичными проблемами строительства своих национальных литературных языков. ^[38]
         Активное участие советских лингвистов в языковом строительстве народов нашей страны, широко развернувшемся после Октябрьской революции и под ее влиянием, явилось реальным напоминанием об общественной функции языка и о его непосредственной или опосредственной связи с актуальными задачами развития общества. Советская социальная лингвистика всегда рассматривала вопросы социальной нормы в языке как теснейшим образом связанные с языковой практикой вообще и через нее с так называемой «языковой политикой». Этот социально-политический аспект проблемы нормирования общенационального языка, так наглядно выступавший в языковом строительстве социалистического общества, обычно игнорировался, сознательно или бессознательно, представителями старого, «академического» языкознания как у нас, так и на Западе. Новатором и в этом вопросе явился прежде всего Л. П. Якубинский в книге «Очерки по языку». В новейшее время американские лингвисты выдвигают в качестве новой проблемы «планирование языка» («Language planning»), считая эту проблему одной из важнейших в области социологического языкознания.^[39] О плодотворной разработке этой темы в советском (марксистском) языкознании при этом, разумеется, не упоминается.

         3

        В вопросах социальной дифференциации языка буржуазного общества, в так называемой «социальной диалектологии», наиболее наглядную, «парадигматическую» картину социального расслоения дают те языки, в которых, как например в немецком или итальянском, существует очень значительное расхождение между народными диалектами и общенациональной нормой. В таких случаях отчетливо обнаруживается существование не двух, а трех социальных уровней или слоев общенарод-
[21]    
ного языка (о чем в свое время говорил и Б. А. Ларин в своих рассуждениях о русском городском просторечии): собственно диалект, общенациональный литературный язык и промежуточная форма так называемого «полудиалекта» (Halbmundart), утратившего под влиянием общенациональной нормы наиболее резко выраженные (по моей терминологии, «примерные») диалектные признаки, могущие служить особенно существенным препятствием для междиалектного общения.^[40] Следует добавить, что общенациональный литературный язык в устном разговорном употреблении в зависимости от конкретных условий исторического развития может быть слегка окрашен местными особенностями, как это наблюдается, например, в немецком или в итальянском языках («gebildete Umgangssprache» — «обиходный язык образованных», согласно терминологии П. Кречмера)[41].
        Таким образом, можно сказать, что социальные диалекты в языке классового общества образуют как бы пирамиду, сходящуюся в унифицированной письменной форме литературного языка. Основу пирамиды (низший уровень) образуют местные диалекты, в которых расхождения наиболее значительны и представляют наибольшую дробность; в полудиалектах (на среднем уровне) пирамида сужается как в смысле значительности расхождений, так и в смысле количества дифференцирующих признаков; в обиходной (разговорной форме) литературного языка, более или менее унифицированной (на высшем уровне), схождение еще больше, но в результате незавершенности процессов унификации пирамида остается усеченной и точка схождения (общенациональная «норма») представляется скорее идеальным предельным понятием, чем осуществленной действительностью.
        С точки зрения терминологической понятие социальных диалектов следовало бы ограничить указанными социальными «уровнями» общенародного языка. Возвращаясь к затронутому выше вопросу о жаргонах и арго, необходимо будет признать, что они не являются социальными диалектами в строгом смысле, развиваясь в рамках того или иного языка и диалекта как лексика и фразеология специального назначения (иногда с особыми средствами словопроизводства), объединяющая определенную профессиональную или социальную группу носителей этого языка как диалекта, на котором лексика эта, так сказать, «паразитирует». Не подлежит сомнению значительность этого социально-лингвистического явления, но также его особое качество.
[22]              
        В довоенных работах по социальной диалектологии, в частности и в моей книге «Национальный язык и социальная диалектология», ^[42] принято было слишком прямолинейное, механическое приурочение этих слоев, или «уровней», общенародного языка к общественным классам: «собственно диалект» рассматривался как язык крестьянства («деревни»), полудиалект — как язык городского мещанства (мелкой буржуазии), разговорная форма литературного языка — как средство общения господствующих классов («образованных»). Хотя это деление и отражает в очень упрощенной и потому искаженной форме какой-то подлинный аспект общественной действительности, однако в настоящее время ясно, что оно не учитывало реальной сложности социального функционирования языка в условиях взаимодействия местных диалектов и складывающейся или уже сложившейся письменной и устной национальной нормы.
        Если взять и здесь в качестве примера положение немецких диалектов, то, как неоднократно обнаруживали полевые наблюдения, крестьянский язык разлагается вместе с разложением самого крестьянства под влиянием развития капиталистических отношений. С одной стороны, богатые крестьяне тянутся за городом, перенимают от него культурные моды, хотят говорить «по-образованному»; диалект в таких условиях постепенно утрачивает свои примарные признаки, становится полудиалектом. С другой стороны, процесс пролетаризации деревни, сезонные отхожие промыслы, уход в город на работу, временную или постоянную, могут содействовать развитию таких же тенденций, хотя и в другой части крестьянской среды и в другой форме.
        В условиях возрастающего воздействия общенационального языка или городского полудиалекта существенные различия обнаруживает речь ряда поколений в одной семье или в данной местности в целом, у мужчин или у женщин, в зависимости от рода занятий и передвижений.
        Различаются географические районы, сохранившие аграрный уклад, и районы сплошной индустриализации (Рурская область и промышленные районы Саксонии, где старый местный диалект полностью вытеснен полудиалектом). Вместе с тем при наличии больших культурно-географических различий между различными областями немецкого языка диалект выступает в гораздо более рельефной форме в Австрии, Швейцарии и Эльзасе, рано обособившихся от политического единства Германской империи, или в Баварии и Вюртемберге, сохранявших в рамках этого единства далеко идущую политическую автономию. Здесь и городские полудиалекты (в отличие от Лейпцига или Франкфурта-на-Майне) часто выступают, в особенности в небольших городах, с резко выраженными местными диалектными чертами.
        Отсюда характерный для полудиалекта широкий диапазон колебаний между двумя полюсами — собственно диалектом и литературным языком в его разговорной форме: явление, правильно отмененное Вольфгангом Флейшером как специфическое для этой промежуточной формы диалектной речи.^[43] Традиционный термин полудиалект (Halbmundart) хорошо передает эту особенность. Термин «Umgangssprache» («обиходный язык»), получивший в настоящее время широкое распространение в немецкой лингвистической литературе для обозначения социального диалекта среднего уровня, не имеет этого преимущества и к тому же не является однозначным, поскольку он может обозначать и разговорную («обиходную») форму литературного языка.
        Но дифференциация наличествует, в условиях всеобщей «диглоссии», и в языке каждого отдельного лица, говорящего на диалекте, — в зависимости от ситуации разговора и от собеседника. Крестьянин, родным языком которого является диалект, иначе говорит в повседневной беседе со своими односельчанами, товарищами по работе, членами своей семьи, чем с крестьянином из соседней деревни, отличающейся местными особенностями говора, или с представителями сельской интеллигенции — с пастором, учителем, врачом, почтовым и железнодорожным чиновниками или, наконец, с приезжими из города «образованными» гостями. Здесь возможно несколько ступеней приближения к национальной норме, не всегда сознаваемых самим говорящим.
        Приведенные факты с очевидностью показывают, что социальные диалекты в языке буржуазного общества не прикреплены однозначно к определенным общественным классам, хотя как социальные уровни языка они в конечном счете восходят к классовой дифференциации общества. С другой стороны, эти факты позволяют нам утверждать, что традиционное деление диалектов на территориальные и социальные в сущности является мнимым, что всякая территориальная диалектология в соответствии с самой языковой действительностью должна быть и диалектологией социальной. Немецкие диалектологи, вышедшие из лейпцигской школы проф. Т. Фрингса, справедливо рассматривают социальную дифференциацию («die Abstufung der soziologisclien sprachlichen Schichtungen») как «третье измерение» («dritte Dimension»), обязательное для всякого диалектологического исследования, рядом с первым и вторым — пространством и временем.^[44] Это значит, что задачей диалектолога является не восстановление монолитной «системы» диалекта или говора (нового или старого), искусственно реконструируемого в его со-
[24]    
циальной нерасчлененности по показаниям стариков и старушек, как в доброе старое время. Напротив, он должен стремиться к максимальной дифференциации диалектных форм, к фиксации конкурирующих в диалекте дублетов как продуктов социальной дифференциации языка.
        К сожалению, большинство современных структуральных описаний диалектов (Мюнхена, Кёльна, лондонского «кокней» и др.)^[45]  этому требованию не удовлетворяет. Исключая из своего рассмотрения социальных носителей диалекта, они строят статическую и социально абстрактную, нерасчлененную модель языковой «системы», не соответствующей никакой общественной реальности.
        Можно с удовлетворением отметить, что некоторые представители американской социальной лингвистики тоже начинают осознавать неправильность подобного «моделирования». Так, У. Брайт пишет в предисловии к сборнику «Социальная лингвистика», в котором опубликованы труды американской конференции 1964 г. по проблемам социологии языка:        

«Хотя социолингвисты и связаны в своих установках с структуральной лингвистикой, они резко порывают с одним направлением [современного! языкознания. Речь идет о направлении, которое рассматривало язык как нечто вполне единообразное, гомогенное или монолитное по своей структуре; с этой точки зрения, которую в настоящее время мы осознали как вредную, различия в навыках речи внутри коллектива третировались как „свободные вариации“. Одна из важнейших задач социолингвистики заключается в том, чтобы показать, что эти вариации или различия на самом деле не „свободны“, но соотнесены с систематическими социальными различиями. В этом и еще во многих других отношениях лингвистические различия («diversity») и являются как раз основным предметом изучения социальной лингвистики».[46]

        До сих пор мы говорили о том, что сделано социальной лингвистикой в области изучения языка буржуазного общества, т. е. в отношении сравнительно недавнего прошлого, отражения которого сохраняются в настоящем, притом преимущественно имея в виду языки новоевропейских народов. Все, лежащее во времени и пространстве за пределами этого круга, остается, к сожалению, малоизученным или вовсе не изученным с социально-исторической точки зрения: языковые отношения европейского средневековья, античности (греческое койне и латинский язык их местных
[25]    
разновидностях), литературные языки и диалекты культурных народов древнего и средневекового Востока и др.
        Не имея возможности остановиться здесь на этих проблемах, скажем только, что методические трудности их изучения увеличиваются вместе с удалением от современности. Если средневековые формы письменных языков еще могут быть соотнесены с их современными отражениями и истолкованы в свете этих отражений главным образом методами лингвистической географии, то как тексты они дают об устной форме народного языка лишь косвенное, многократно преломленное представление. В еще большей степени это относится к так называемым мертвым письменным языкам. Следуя «живому» опыту, из которого мы до сих пор исходили, можно только сказать, что лингвистический анализ подобных текстов должен быть и здесь направлен языковедом-социологом не на реконструкцию так называемой системы языка, его абстрактной «модели», а на максимальную дифференциацию памятников по признакам не только территориальным, но жанрово-стилистическим и социальным, с учетом всех противоречий внутри «системы» того или иного памятника, чем бы они ни были вызваны — многократной перепиской или смешанным (в территориальном или в социальном отношениях) характером диалекта. Филологический анализ памятников должен быть обязательной основой такой работы. Только на прочном фундаменте кропотливого филологического анализа текстов могут быть построены, здесь как и всегда, более широкие социально-лингвистические обобщения.